Текст книги "Голоса"

На следующий день. Нас будто кто-то сглазил, потому что с самого утра, наша машина въехала в какую-то жижу на дороге, а вот выбраться из неё уже не представлялось никакой возможности. Когда Паша попытался раскачать машину, а я по колени в грязи подсовывал под колеса какие-то палки, машина резво рванула вперёд и через метр застряла ещё хуже, чем было. Мы вызвали помощь из нашего лагеря, но они так долго нас искали, что мы начали думать о предстоящей ночевке в лесу. После двух часов безуспешных попыток, мы решили бросить машину и возвращаться в лагерь. Нам дали место в одной из больших палаток. Я сразу лег, без ужина. Перед глазами стояла темная жижа из-под колес буксирующей машины, преследовало ощущение мокрой одежды, тяжелой от налипшей грязи. Комары, которые так долго не могли меня достать прошлой ночью в машине, возликовали и устроили настоящий пир. Спал крайне плохо, периодами я лежал с закрытыми глазами и пытался утихомирить агрессию, чтобы не заорать как разозлённый медведь.

Жалобно запиликал телефон. Я крайне раздраженный всем вокруг и полным отсутствием комфорта, взял трубку, досчитал до пяти и ответил как можно более спокойным голосом. В тайне надеясь, что это окажутся какие-либо продавцы воздуха или воришки, и дадут повод на ком-то сорваться. На том конце провода, через огромное количество помех, я слышал громкий голос немолодой женщины, которая буквально кричала в трубку:

– Алло, алло, Леша. Алло, Лешка. Лешка, слышишь меня? Это я, баба Фира. Леша, слышишь меня, алло?

– Да, я слышу. Кто это?

– Ну не помнишь, что ли? Деда твоего соседка по улице. Вы звонить к нам ходили. Ну, вспомни, Леша. Это Фира, с Гуляевки.

– Здравствуйте, – опешил я.

Самые страшные звонки – это ночные или предрассветные. Вряд ли кто-то просто соскучился или зовёт на свадьбу за пять тысяч километров от Москвы. Эти звонки у людей проходят морозом по коже. Вероятно, что-то случилось.

– Что-то с дедом? – крикнул я срывающимся голосом.

– Леша, дом ваш сгорел. Дед ваш, на заимку ушёл в тайгу. А тут пришёл, говорит, позвони Лешке, пора. Что делать, Леша? Тут же и дом то ли разбирать надо, али не надо, а участок? Что с дедом делать? Хотя все мы знаем, дед ваш никуда отсюда не поедет. Уж не раз пыталась твоя мать забрать его. Ты, Леш, скажи, чего делать?

– Бабушка Фира, я приеду сам. Ждите меня. Слышите?

– Ничего не пойму, что говорит. Шипит что-то.

Тут я услышал голос моего деда, которого не слышал с детства:

– Да ты просто глухая. Приедет он. Все, я пошёл.

В трубке задышало, заквакало и смолкло. Я сидел в темноте и не понимал, что происходит. Как же так? Дом деда сгорел. Надо звонить маме. А зачем? Мама давно, вместе со старшей сестрой живёт в Германии. Что она сделает оттуда? Если скажу, то вся куча её нервов и переживаний, в виде телефонных звонков, прольются на мою голову. Дед жив. А дом дело наживное. Просто, приеду и куплю ему новый дом и все. Если рядом с ними ничего не продаётся, отстрою новый. Он все равно пока на заимке в тайге живёт. Кто-то же строит там дома? Естественно, живут же как-то люди. Ну, можно нанять бригаду из ближайшего города. Что-то наладить, оплатить и мониторить строительство из Москвы. Сейчас приеду, повидаемся, поддержу его, если ему это вообще нужно. Деда нужно знать. У него характер. Осталось только решить, как я буду туда добираться. Если бы я был в Москве, то тут все предельно ясно. А вот из окружающей глухомани как? Наша машина наглухо застряла, поэтому выехать рано утром точно не получится, да и по отношению к Паше, это будет нечестно. Просто так сорвать его с места, куда он сильно стремился, и уехать с ним в Москву, само по себе как-то нехорошо. Я так с ним поступить не смогу. Попрошу довезти до ближайшего железнодорожного полустанка. Там уж доберусь до какого-нибудь города. Но на авось нельзя. А если поезд идет в тупик или ходит раз в два-три дня? Вот, если есть какая-то автостанция, то будет проще. Нужно поговорить с Пашей и как-то это все разрешить.

Сказать, что Паша был не в восторге от моих новостей, это не сказать ничего. Но все, кто был рядом, все поняли, что нужна помощь и активно включились. Оказалось, что можно добраться до ближайшей ветки железной дороги, всего за сто километров от нас. Это была какая-то более-менее живая деревня. Поезд приходил туда один раз в неделю. Когда именно тот самый день икс, к сожалению, никто не знал. Играть в лотерею было бесполезно, и я начал искать в интернете какое-то более-менее свежее расписание. Узнавать, как называется это направление. На это ушла вся ночь. Под утро понял, что все не так плохо, потому что нужный поезд приходил послезавтра. Получалось, что Паша сможет отвезти к железке, если мы вытащим его машину. Я доберусь до города, откуда смогу найти способ добраться до Москвы. Из Москвы я полечу самолётом, а там уж по обстоятельствам. Мысли в голове, летали как птицы – все ладно складывалось.

Когда мы, наконец, с помощью лебедки вытянули машину из грязи и поехали, Паша показательно молчал. Я и сам понимал, что тут нечего говорить. Да, моей вины не было, но наша поездка снова не удалась. Наверное, где-то в идеальном мире, все по-другому. А вот у нас с ним только так.

– Ты сколько планируешь тут быть? – спросил я.

Друг пожал плечами, неохотно выныривая из глубины себя, чтобы ответить на мои дежурные вопросы. Я вышел из машины, забрал вещи, пожал другу руку, и он сразу уехал. Это, вероятно, максимально быстрое прощание. Без шуток, провожаний и прочего. Не то чтобы меня это обидело, но задело. Я, конечно, ему ещё все выскажу, если не затопчу и не забуду, потому что так не делают.

На полуразрушенном перроне, в ожидании поезда, стояло несколько человек. Это весьма обнадёжило. Потому что остаться тут и узнать, например, что поезд отменили, не хотелось бы. Я подошёл к старушке, которая ела пирожки, сидя на лавочке:

– Скажите, пожалуйста, поезд приедет вовремя?

Она не обратила на меня никакого внимания и продолжала есть и смотреть куда-то перед собой. Я присел напротив неё, наши взгляды встретились.

– Поезд, будет? – спросил я максимально спокойным голосом.

– А-а-а-а-а-ай, о-о-о-ой, а-а-а-а, – громко закричала она. Бросила свои вещи и отскочила от меня на три метра. Ну, это совсем что-то новое.

– Да, шут его знает, – произнес низкорослый мужчина, держащий на собачьем поводке козу.

– А вы давно ждёте?

– У нас расписаний нет.

– Целый день стоите?

– Нет, конечно, что мы с ума сошли? Третий день ждём. Нет, вон тот мужик, наверное, четвёртый. Он не наш, он как ты, путешественник. Бабку не трогай, она глухая.

– В расписании сказано, что раз в неделю ходит.

– То ходит, то не ходит. Потом в другой день приходит. Мы ждём. Потом домой уходим, а на завтра опять приходим ждать.

Это был какой-то сюрреализм. Так не бывает. Но это было правдой. Мужик рассказывал, как они героически ходят каждый день ждать поезд, рассказывал, как такие, как я ночуют прямо тут, а потом за ними приходит медведь. Ощущение нереальности не покидало меня ни на секунду. Потом, наконец, голос разума заржал во всю, и до меня дошло, что мужик просто веселится, а я стою, как идиот, и вникаю в ситуацию.

– Вы издеваетесь?

Мужик посмотрел на меня ещё раз и засмеялся во весь голос:

– Ну, ты бы себя видел. А-ха-ха-ха-ха. Вот умора, а-ха-ха-ха-ха. Да приедет куда денется.

Глухая бабка, повернулась к нам и громко прикрикнула:

– Ну, хватит дурака валять, Митрофан. Вон паровоз идёт.

– Анфиса, ты глухая, али забыла?

– Я тебя сейчас корзиной-то огрею, сам оглохнешь.

– А почему она молчала? – спросил удивлённо я.

– А чего с тобой, дураком, говорить? Тоже мне ещё. Ходят, привязываются.

Не спеша подполз старенький тепловоз, с деревянными еще довоенными вагонами. В вагоне нас было немного. Никаких объявлений, рекламы или простых коробейников. Схемы остановок на стене тоже не было. Я сел у окна в середине вагона, прижался лбом к стеклу и ждал отправления. Ждали мы не просто долго, а очень долго. Час с лишним, за который я успел поспать. Деревянные, ничем не покрытые лавки, были ужасно неудобны. В вагоне становилось жарко и душно. Окна не открывались, было очень жалко мух, которые безуспешно бились в грязные стекла. Им, как и мне, казалось, что свобода так близка. Наконец, поезд тронулся, и началась бесконечная дорога. Людей немного прибавилось, на маленьких станциях, никто не выходил. Некоторые люди сдержанно здоровались друг с другом, и все было тихо и мирно.

Мне, наверное, никогда в жизни так не хотелось домой, как сейчас. Там душ, кровать, привычный комфорт. В данную минуту, это казалось наивысшим проявлением счастья. Сказать, что добирался до Москвы долго и муторно, это не сказать ничего. На каком-то вокзале, я видел, как люди играли в нарды на деньги. Там же видел старика с гуслями и одетым микрофоном. Он пел какую-то странную песню, из которой не было понятно ни одного слова. Очень пьяная и грязная женщина танцевала рядом, чем привлекала ещё больше внимания. Самому исполнителю, казалось, до этого нет никакого дела. Люди, стоящие вокруг не платили ему ничего, только одобрительно улыбались, деньги бросали те, кто просто шёл мимо. Мне кажется, что люди подают скорее из страха перед такой убогой жизнью. Бросают не глядя, словно откупаясь, и быстро идут дальше, чтобы поскорее это забыть. Большинство фондов собирают взносы именно таким образом. Поэтому вам никто и ничего там подробно не объясняет. Просто дай и проходи. Волонтёры ещё верят во что-то, а те, кто стоит выше, уже давно ни во что не верят, там просто есть определённые схемы и все. Все зарабатывают так, как умеют. Ничего личного.

Когда я, наконец, вошёл в квартиру, то хотелось просто целовать стены от счастья. Там было чисто, проветрено. Умный дом приготовил кофе, который я заказал четверть часа назад. Работал пылесос и мне кажется, уже протёр полы. Всю грязную одежду я сбросил прямо в прихожей и твердо решил её сжечь вместе с рюкзаком Паши. А если Паша потащит меня опять на край земли к комарам, то и Пашу тоже можно сжечь. Больше ни одной ногой и никогда. Я ещё долго себя подогревал и внутренне протестовал, пока не осознал, что завтра я еду в Сибирь. Где ждёт меня дед. Где-то глубоко внутри, мне захотелось на работу и снова нырнуть в свою нишу устоявшейся ежедневной рутины. Это ведь то место, где я и правда очень хорош и чувствую себя вполне комфортно. Зачем вообще мне нужен был отпуск? Я продолжал себя корить целый вечер и незаметно для себя уснул.

Во сне, я был в нашем городском парке ночью. В том городе, где я родился и рос. Все казалось таким знакомым, родным. Цвели каштаны, я их ясно видел в свете фонарей. Парк закрывался. Освещенным оставалось только то место, где были аттракционы. Оттуда я услышал, как скрипели карусели, увидел движение колеса обозрения. Медленно пошёл на свет, и внезапно понял, что я совсем один. Карусели стояли старые, ржавые и страшно скрипели, работая непонятно от чего. Скрежетали хлопающие кабинки колеса, шлёпали старые листы железа на ракушках. На эстраде кто-то выступал. Я пошёл в ту сторону и увидел яркую тряпичную куклу в маске на все лицо. Марионеткой никто не управлял, и её странные неправильные движения казались ещё более жуткими. Кукла держала микрофон, смотрела на пустые скамейки и ужасным, подчёркнуто фальшивым голосом, пела песню на английском языке, спотыкаясь о каждое слово. Я обратил внимание на карусели и увидел там неподвижные силуэты, похожие на людей.

– Никто не помешает нам веселиться, друзья! Совсем скоро приедет цирк, станет ещё веселее. Поем все вместе. И-и-и-и-ха-а-а.

Карусели задвигались, заскрежетали и закрутились быстрее. Безмолвные тела начали трястись и падать со своих мест. Я закричал и проснулся весь в поту. Чувствовал себя разбито, но нужно было собираться в дорогу.

Когда я был маленький, то долгая дорога в отпуск мне очень нравилась. Начинались летние каникулы, и я был в сладком предвкушении этой самой дороги, я жаждал новых приключений. Мы ведь каждый год путешествовали на машине всей семьей. Мы с сестрой, мечтали перед сном, как придёт папа и скажет, что завтра мы выезжаем. В пути меня поражало очень многое: просторы, дороги, то петляющие, то ровные, то, как редкие деревья перерастают в лес. Тогда я впервые увидел трактир на дороге. Он назывался «Золотой петушок». На его крыше и, правда, был петушок, собранный из маленьких дощечек. Нам казалось, что он в золотом оперении. Петушок оживал каждый час и громко пел. В трактире подавали борщ и кашу с мясом в горшочках, которые были запечатаны тестом вместо крышки, шипучий квас. Самое удивительное, это конечно то, что за трактиром стояла большая клетка с медведем. Это впервые, когда я увидел его так близко. Подойдя к защитному бортику, в трех метрах от самой клетки, смотрел заворожённо, как большого грозного зверя кормил смотритель. Я всегда считал, что медведей и львов кормят мясом. Но ему принесли яблоки и берёзовый веник. Медведь с удовольствием лакомился, а я боялся дышать от нахлынувших чувств. На большой автостоянке мы тогда остались с ночевкой, и спали, разложив сидения. А я все вспоминал, как медведь качался на большой шине и ел берёзовые веники. Недавно узнал, что трактир тот сгорел лет пятнадцать назад. Я помню, как путешествуя с родителями, впервые увидел горы. Они были величественны и спокойны. Помню, как папа остановился, чтобы мы могли отдохнуть и посмотреть, на красоту этих мест. Мы увидели небольшую речку, спадающую с высоты с белыми брызгами. На берегу лежали огромные гладкие валуны, нагретые солнцем, и мы сели прямо на них. Вокруг никого не было и казалось, что тут не ступала нога человека. Тут папа увидел на одной из глыб женские сережки-гвоздики. Они были позолоченные, с небольшими рубинами. Мы гуляли там до самого вечера, мама на примусе готовила ужин в котелке. Чистый воздух был прозрачен, им невозможно было надышаться.

Казалось бы, родители делают обыденные вещи, но они глубоко врезаются в память их детей. Они потом хранят воспоминания как драгоценность всю жизнь. Когда человек становится родителем, больше нет ничего второстепенного в его жизни. Сама его жизнь, становится ценнее в миллионы раз, потому как для вашего ребёнка, вы и есть вся вселенная. Все ваши поступки имеют значение. Каждую секунду, кто-то ловит каждое ваше движение, чувствует любой оттенок вашего настроения и принимает близко к сердцу. Уважайте своих детей, в любом возрасте. Совсем скоро, вы поменяетесь местами. Чувствуете раздражение на то, что они задают один и тот же вопрос? Или ещё что-то подобное? Скоро вы будете так же раздражать их этим и ещё непониманием чего-либо. Любите их, настолько, насколько это вообще возможно. У меня был очень яркий переходный возраст. Мое взросление далось тяжело в моральном плане. Мне казалось, что меня вообще никто не понимает, любые мои эмоции дома воспринимались спокойно и уважительно. Было время, когда я обесценивал все свои достижения, цели, и себя самого. Тогда мама принесла в мою комнату большую коробку и начала доставать все мои поделки и рисунки со времён детского сада. Но я смотрел не на них, а на глаза мамы. С какой любовью, бережностью и заботой она собирала все это. Она подписывала на них, сколько мне лет и какой был повод. И рассказывала все это мне. Я понял, что всегда, всю свою жизнь был кем-то важным, в меня всегда верили а не терпели, как я думал. Все мои увлечения имели значение, от них никогда не отмахивались. Примерно с трёх лет, насколько я помню, у меня появился интерес к конструктору. У меня появилась их куча, и обновлялись они тоже регулярно. Потом были карточки, которые я собирал, потом какие-то насекомые. И всегда, все мои коллекции имели место быть, не отмахиваясь. Все я видел тут, у мамы. Я спросил, для чего это теперь? Она сказала, что это теперь её коллекции, её драгоценность. У поделок сестры была своя коробка. Наверное, для внуков, она заведёт тоже особенное место.

Билетов на самолёт не было вообще. Поэтому пришлось ехать на поезде, чем я был не очень доволен. Но у меня была смутная надежда, что билеты появятся на сайте, где-то в пути, и я смогу перескочить на самолёт. Но, не было не то, что билетов, в вагоне не было ни розеток, ни интернета. Работало радио с очень сомнительным качеством звука и на этом блага цивилизации были закончены. Мусорка переполнилась уже в первый день, и по виду проводника я понял, что менять что-либо она не собирается. Я пожалел, что не взял чайные пакетики нормального качества, потому что то, что предлагала проводник, отвратительно пахло каким-то мокрым сеном и пылью. Мой сосед выручил меня и предложил своего хорошо заваренного чая. Бывалый путешественник заваривал его из обычной заварки в термосе. Как сосед, он был просто идеален: постоянно читал бумажную книгу, а вечером, когда неожиданно рано отключили свет, он достал ночник с приятным мягким светом и поставил на стол. Не приставал с разговорами и общались мы чаще без слов, но отлично понимая друг друга. Чем дальше мы убирались от столицы, тем прекраснее были виды за окном. Я уткнулся лбом в толстое стекло и смотрел естественный фильм с замедленной сменой кадров. Ехать предстояло несколько дней, я старался об этом не думать. Небо расчерчивал яркий закат. В вагоне запахло варёными яйцами и котлетами, захотелось есть. Люди садились ужинать. Я не хотел есть лапшу из пакета, которой набрал в большом количестве, и отправился в вагон ресторан.

Вагон ресторан, это особое место в поезде. В очень ограниченном пространстве работают повара в красивой одежде, которые обычно говорят очень красивые названия блюд, рассказывают, что это и из чего, а потом приносят вам обычную полуживую котлету или курицу, которая, видимо, катается с ними уже третий рейс. Цены там тоже очень интересные, потому как листик салата с пластиковым кислым помидором, обычно стоит как хорошая порция салата в ресторане средней руки. Но обо всем этом я узнал позже. А пока повар, приятного вида, с чистыми серыми глазами и суровой бородой наизусть зачитывал мне меню:

– Могу предложить молодой картофель по-деревенски, картофель фри, картофель пай. Из гарниров есть так же макароны по-флотски с грибами, паста с мягким жареным сыром. Из мяса предлагаю шницель, плескавица, кебаб, есть цыплята табака. Все свежайшее и очень хорошего качества, попробуйте.

– А салаты есть?

– Есть овощной, есть тёплый салат с серушками.

– С чем? – я удивлённо и растеряно смотрел на спокойного повара.

– Вы ели когда-либо серушки?

– Не приходилось. Знаете, давайте без салата.

– Это грибы.

– Давайте цыплёнка табака и картофель по-деревенски.

Я сел за столик и стал ждать заказ. Как можно есть грибы и вообще что-либо с названием серушки? Видимо, они серого цвета. Просто меня как-то врасплох застали. Только подумать, предлагают вам серушки, нет спасибо. Оставьте себе свои серушки любого цвета. Примерно через пол часа, мне принесли железный поднос с железной тарелкой и такими же приборами. На большой тарелке, сиротливо прижавшись к семи долькам пережаренного картофеля в огромном количестве масла, лежал сухой окорочок на тонюсенькой косточке. Сперва, мне показалось, что ножка сгорела, потому как на цвет запах и вкус, это было именно так. Я спросил у повара насколько это нормально, потому что я первый раз ел цыплёнка табака и впервые был в вагоне-ресторане. Меня уверили, что все просто отлично, именно это и есть цыплёнок табака. Я отважно попробовал всего понемногу и понял, что «табак» не моё, в принципе. Желудок с ужасом поджался, и я самым волшебным образом перехотел есть.

В ресторане было совсем пусто, только вдалеке у окна сидела какая-то пара. Они, видимо, тоже ужинали. Это был большой мужчина, очень высокого роста и с ним старушка в чёрном кружевном платье и чёрной шляпке с вуалью. Она ему что-то грозно шептала, а он вообще, казалось, её не замечал. Я позавидовал такому отношению к раздражающим факторам. Старушка была, видимо, его матерью, она то замолкала, то снова начинала ему что-то шипеть. Но мужчина сидел совершенно независимо и старушку не видел в упор. Он смотрел в окно, рассматривал вагон и меня, в свои малюсенькие очки на носу. Я очень люблю наблюдать за эмоциями людей. Каждое лицо имеет свою красоту и особенность. Целая жизнь бывает написана на лице.

– Гамлет, не будь болваном, – услышал я гневное шипение.

Сам Гамлет производил приятное впечатление доброго, чистоплотного гиганта, у которого совсем немного лишнего веса, но он ему безумно шёл. На нем был отличный старомодный костюм цвета темного шоколада. Старушка сидела ко мне спиной, и мне захотелось увидеть её лицо. Я надеялся увидеть его, когда она пойдет к выходу после ужина. Но они, видимо, никуда не торопились. Этот скромный ужин есть я не хотел. Картофель остыл давно, может даже вчера, а цыплёнка табака, мне было жаль просто как участника каких-то боевых действий.

– Гамлет, если ты не прекратишь, я начну петь матерные частушки. Хватит жрать.

Здоровяк поглядывал свысока на малюсенькую старушку, закрывающую лицо опущенной вуалью, и спокойно жевал. Ее руки задёргались, явно копошась в сумочке.

– Повар отравитель, подай печенье с безе, болван, – сдавленно крикнула старушка и присвистнула.

К их столику спокойно подошёл улыбчивый парень, который помогал повару на узкой кухне:

– Хотите что-то еще? – спросил он.

Старушка перестала терзать свою сумку и повернулась к нему:

– Благодарю вас юноша. Можно нам ещё одно печенье с безе и воды?

– Конечно. Сейчас все будет.

Парень быстро скрылся на кухне.

– Шевелись болван, – сказала она ему вслед.

Парень не отреагировал, но недовольно поджал губы и нахмурился. Заказ он принёс действительно мгновенно. Старушка рассчиталась, поблагодарила и спрятала печенье в сумочке. Воду она выпила одним глотком и встала, чтобы пройти на выход. Здоровяк поднялся и послушно последовал за ней. Они направились к противоположному от меня выходу, и я очень огорчился, потому как редко встретишь подобных людей. Уже в дверях, она замерла и обернувшись посмотрела на меня. Я растерялся и, подняв руку, помахал ей. На её лице была не совсем прозрачная вуаль, и я смог разглядеть только чёрные как угольки глаза и ярко алые губы. Старушка развернулась и вышла из вагона. Гамлет быстро последовал за ней. Интересная пара.

– Я не слышу хруст безе, самозванец, – крикнул громко кто-то в тамбуре.

Рядом со мной тяжело вздохнул повар. Работать с людьми, очень сложно. Я его хорошо понимаю. Парочка была максимально странная. Официант отправился к столику, чтобы убрать после гостей.

– Она пудреницу забыла, – сказал он громко.

– Может, вспомнит, попробуй догнать, – сказал старший повар.

– Или вспомнит и вернётся? – с надеждой спросил парень.

– Вот уж нет, посмотри, вдруг не ушли далеко?

Я встал со своего места и подошёл к кухне:

– Давайте я схожу и отдам пудреницу?

Повар внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Вы знаете эту женщину?

– Нет, я её не знаю, но и на похитителя пудрениц я вряд ли похож. Я найду эту даму и отдам её вещь. Или вы предпочитаете, чтобы она вернулась к вам за печеньем?

Повар скривился так, словно я предложил ему доесть моего цыплёнка. И передал небольшую овальную чёрную коробочку. Я поспешил выйти туда, где скрылись гости ресторана на колёсах. Следующий после ресторана вагон, был купейным. Все двери были закрыты, и я немного растерялся, как буду искать их. На моё счастье из одного купе, почти в самом конце вагона, дверь с грохотом отъехала, и из неё стал выходить огромный Гамлет. Он даже немного пригибался в проходе из-за своей огромности. Тут он увидел меня и, вздрогнув от неожиданности, стал спешно заталкиваться неуклюжими движениями обратно. Когда я понял, что он начал дёргать дверь, чтобы захлопнуть её, то поспешил к нему.

– Постойте. Вы, Гамлет? Подождите минуточку, – крикнул я громко.

Дверь начала дёргаться ещё интенсивнее. Когда я подбежал, то оставалась очень тонкая щель, которая щёлкнула прямо перед моим носом и закрылась.

– Погодите. Гамлет, мне нужно увидеть вашу спутницу.

В купе что-то явно происходило.

– Держи крепче, болван. Не дави на меня, – шипел кто-то.

Я постучал в дверь:

– Вы забыли свою пудреницу.

– А нас нет. «Приходите позже», – сказал кто-то громко.

– Просто заберите свою вещь, и я уйду, – сказал я и постучал снова.

Я чётко слышал, как они шептались и возились. Потом дверь совсем немного отъехала в сторону, и проход загородил невозмутимый Гамлет.

– Пудреница вашей мамы у меня.

Гамлет округлил глаза:

– Моей мамы? – спросил он приглушённым басом.

– Женщина в чёрном, которая была с вами в ресторане, ваша мама? – спросил я.

Гамлет снова потух.

– Нет. Она не моя мама, – сказал он горько.

– Вот болван, – прошептал кто-то за его спиной.

– Прекрати постоянно выражаться, – сказала старушка кому-то строгим голосом.

Гамлет протянул руку и выхватил у меня пудреницу.

– Это моё, – сказал он громко. И захлопнул дверь.

Я отправился к себе в вагон. Это были очень странные и очень интересные люди, которые старались держаться от меня подальше. Интересно только одно, почему меня к ним так тянет? Пейзаж за окном заволокло туманом, и мы никак не могли сквозь него проехать. Только иногда над ним, были видны гребни частого леса. Я пытался поймать интернет, но из этого ничего не вышло. Сети вообще не было. Так было почти постоянно, где бы мы ни ехали, сеть появлялась всего на несколько минут, а потом снова исчезала. За окном все чаще я видел горы. Один раз увидел табун лошадей вдалеке, и это казалось чем-то нереальным. На третий день пути, мне показалось, что я живу в поезде уже целую вечность. Все же человек привыкает ко всему. К концу пути я уже начал считать эту ужасную, неудобную подушку, своей. Меня радовало то, что уже через несколько часов мы приедем, но пугало то, как я буду добираться дальше.

Рядом со старым железнодорожным вокзалом, на который я прибыл, был автовокзал. В нужном направлении ходил всего один автобус, и я удачно успел на него. Но приезжал он только в соседнюю деревню с той, где жил мой дедушка. Я без устали спрашивал у всех, как мне добраться до Гуляевки. Машин оттуда на остановке не было. Одна очень добрая бабушка дала мне яблоко и показала, в какую сторону идти до деревни. Правда, идти нужно было шесть километров. Я прикинул, что, когда доберусь, будет темно, но делать было нечего, и я пошёл пешком. В местном магазине купил буханку хлеба, кваса и воды. Как ни старался, я не нашёл молоко.

– Где же я тебе его возьму? Не возим мы молоко в бутылках. Тут коровы у всех. Кефира тоже нет, не берут. Сметану возим раз в неделю, – сказала мне полная продавщица с короткой стрижкой и огромными накрашенными губами. Когда узнала, что иду в Гуляевку к дедушке, она продала мне ещё спичек и свечей, мол, лишними не будут, бери.

Автобус давно уехал. Я сел на лавочку у остановки и начал есть хлеб с квасом. Хлеб был свежим, квас вкусным и жизнь налаживалась. Телефон приветливо пиликнул что-то на своём и принялся раз в две секунды присылать новые и новые сообщения. Оказалось, что иногда связь все же есть. Этому я очень обрадовался и первым делом позвонил Паше. Узнав, что связи нет, я написал ему сообщение, что у меня все в порядке, спросил, как там его экспедиция. Потом собрал свои вещи, потянулся перед долгой дорогой и пошёл в сторону Гуляевки.

Я регулярно хожу в спортзал и подолгу хожу по дорожке. Правда, бывает это всего раз-два в неделю, но регулярно. Но эти шесть километров дались тяжело. Примерно посередине пути, я увидел у обочины одинокое дерево. На нем висело колесо от телеги, а на колесе было завязано множество верёвочек и разноцветных лент. Видимо, это была какая-то местная достопримечательность. Чуть дальше меня догнала настоящая телега. На ней сидел мужик неопределённого возраста и две женщины. Женщины свободно расположились в телеге на мягких мешках. Мужик остановил лошадь и поздоровался. Когда узнал, что иду в Гуляевку, предложил подъехать с ними. Спросил к кому и весело подтвердил, что знает куда нужно. Я с удовольствием и облегчением забрался на телегу, поздоровался с женщинами, и мы не спеша поехали.

– Ты откуда сам-то? – спросил мужик.

– Я из Москвы. Зовут Алексей.

– Тёзка значит, – мужик довольно усмехнулся в усы.

– Скажите, пожалуйста, а почему на том дереве колесо висит? Это кто-то потерял?

Все рассмеялись и одна из женщин сказала:

– Так это ж Аксинья наша. Ух и вредная баба.

– Аксинья повесила колесо?

– Та не. Это Иван повесил.

– Расскажите?

– Аксинья, это ве́щица наша. Хата её на краю деревни. И правда, очень вредная. Ничего так не сделает. Помню, мы картошку сажали, а она все кругами ходит, ходит. Думаю, и что надо? Кричу, иди сюда, скажи, что надо. Смеётся, не идёт. Тут смотрю, а в огороде шкура козла закопана. Ее работа. Как-то пошли наши парни на вечёрки к девчатам в другую сторону. Темно. Перекинулась Аксинья колесом и катится за ними. Напужала всех, а Иван не испугался. Схватил колесо, снял свой пояс и подвесил его за низкую ветку. Утром глядь, а это Аксинья висит. Так и оставили. Уж как она стонала, как просила снять. А никто не шёл. Поглядели, погалдели, да и по домам пошли. Всем страшно было – кто ве́щицу тронет на издыхании, тому её силы перейдут, а она сразу издохнет. Поди, потом докажи кому.

– А полиция? – спросил я, не веря ни одному слову.

– Пока приехали, там уж колесо висело. Так и уехали, – сказал мужик с бородой.

– А Аксинья обратно не приходила? Просто пропала? – спросил я.

– Нет, я ж говорю, вон она, на дереве висит. Ой, городской, только ты не трогай, а? Дай спокойно пожить.

– Хорошо, я не буду, – пообещал я.

Дальше мы ехали молча, думая каждый о своем, пока не показалась деревня. Во дворах лаяли собаки. Из труб курился уютный дымок. Представилось, как хозяйки хлопочут у печей. Мы проехали ещё немного и лошадь встала. Возничий развернулся и сказал, что мы уже на месте. Я слез с телеги и пошёл к дому бабы Фиры. Где был дом деда, я совершенно не помнил, но, видимо, он был дальше, потому как сгоревших срубов нигде не было видно. Я подошёл к калитке, звонко залаял большой пёс. Занавеска на окошке дрогнула и мне навстречу вышла небольшая бабушка в платке. У неё были почти бесцветные глаза. Я бы никогда не узнал её:

– Лёшка, – звонко крикнула она и бросилась меня обнимать.

От неё пахло хлебом и молоком, детством. Во мне что-то шевельнулось колючками. Я смутно помнил этот родной запах. Конечно, я помню, как бегал к нашей соседке, как она кормила цыплят, как дарила яблоки и угощала морковью. Ее просто окунали в воду, обтирали о фартук, и никто не чистил от кожуры. Мы лихо грызли её, а песок так и скрипел на зубах. Но как же это было вкусно. Я помню, что у неё был огромный ленивый кот, которого она часто ругала и говорила, что он страшный разбойник, опять повадился воровать сметану. Васька был большой, тёплый и совершенно не верилось в то, что он может быть разбойником. Я жалел его, гладил, носил желтки от яиц, которыми меня кормил дед. Я ненавидел крутые яйца, особенно желтки. Кот их с удовольствием на радость мне съедал. Сейчас, конечно, его уже нет, да и бабушку Фиру я почти не помню, но что-то зажало внутри, защемило, почти до слез. Старушка плакала и обнимала меня как родного, и я тоже плакал и в этот момент я чувствовал, как становлюсь Лешкой, мальчишкой с белыми, выгоревшими волосами.