Электронная библиотека » Сью Роу » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 16 января 2019, 19:20


Автор книги: Сью Роу


Жанр: Изобразительное искусство и фотография, Искусство


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава 7
«Кровавая неделя»

«…нашла самое подходящее время, чтобы востребовать свои рисовальные принадлежности… Париж в огне!»

Корнелия Моризо

Попытка правительства захватить пушки Национальной гвардии, предпринятая утром в субботу 18 марта, стала той искрой, которая разожгла майскую революцию 1871 года. План состоял в том, чтобы завладеть стратегическими пунктами города, отобрать оружие и арестовать известных революционеров.

Тьер с несколькими своими министрами прибыл в Париж, чтобы руководить операцией. Они послали войска в Бельвиль, Бютт-Шомон, Менильмон, на площадь Бастилии, к ратуше и самую большую группу на Монмартр – главный объект, поскольку с его высоты пушки могли обстреливать почти весь Париж. Войска прибыли тайно на рассвете, окружили холм и проследовали до танцхолла «Шато руж» и Башни Сольферино. К четырем часам утра пушки были захвачены, но, поскольку у наступающих не было лошадей, вывезти их оказалось невозможно.

Когда жители Монмартра проснулись и увидели, что происходит, началось восстание. Узнав, что два его генерала расстреляны, Тьер решил немедленно перенести столицу в другое место. Тем же утром он отозвал войска в Версаль, оставив Париж в руках мятежников.

Мане пришел в ярость. «Мы живем в несчастной стране, где народ только и мечтает свергнуть правительство, чтобы занять его место. Вокруг совершенно нет непредвзятых людей, нет великих граждан, нет истинных республиканцев… Единственное, что могут эти люди, – мешать начавшему формироваться в общественном сознании восприятию здравой идеи о том, что лишь правительство честных, миролюбивых, разумных людей есть истинно республиканское правительство».

Корнелия Моризо в кои-то веки согласилась с ним.

Париж не желает, чтобы его обманом отвратили от его республики, – писала она дочери Ив в начале марта. – Он хочет настоящее республики коммунистов и массовых беспорядков… Нет ничего позорней поведения этих людей из Бельвиля и Менильмонтана, которым хватает храбрости лишь на то, чтобы сражаться с собственными соотечественниками, грабить и потворствовать своим страстям.

Под палящим солнцем 20 тысяч гвардейцев встали лагерем перед ратушей, развернув красный флаг. 22 марта 800 сторонников правительства прошли маршем по Вандомской улице, скандируя: «Долой Комитет! Долой убийц!» Их столкновение с гвардейцами вылилось в настоящую бойню. 26 марта в ратуше была официально провозглашена Коммуна.

Гюстав Курбе, французский художник-реалист, вызывавший наибольшее количество споров (это он был свидетелем на бракосочетании Моне), баллотировался от шестого округа, занимая шестое место в списке. По словам одного историка, «в Париже образовалось два правительства».

2 апреля безоружные демонстранты пришли на Вандомскую площадь, чтобы захватить пост Национальной гвардии. Их встретили шквалом огня, 25 человек были убиты или ранены. Курбе назначили блюстителем всех музеев, но новое назначение ничуть не смягчило его республиканских убеждений. 16 апреля он был официально введен в руководство Парижской коммуны и вознамерился снести Вандомскую колонну. Ренуару его план казался непостижимым: «Он не может думать ни о чем, кроме Вандомской колонны, словно счастье всего человечества зависит от того, что она будет снесена».

Вскоре коммунары атаковали войска Тьера в Версале. 17 апреля Коммуна избрала в свой Центральный комитет 47 художников. Многие из попавших в список оказались там без своего согласия, кое-кого из них даже не было в Париже. Мане включили в него тоже, что вызвало изумление. Это была, пожалуй, единственная почесть, от которой он с возмущением отказался, как и Феликс Бракемон и Жан-Франсуа Милле. Коммунары не пользовались повсеместной поддержкой. Около 700 тысяч человек покинули Париж к середине апреля.

Пехота Тьера в начале апреля начала движение на Париж. 1 мая его артиллерия уже обстреливала город. Брат Берты Моризо Тибюрс шел в первых рядах тьеровских войск, хотя не верил, что им достанет сил подавить коммунаров. Бо́льшая часть Гранд-отеля, окруженного пушками, была закрыта, окна заложены матрасами.

Для живущей теперь в Сен-Жермене Берты все это стало последней каплей. Она попросила у родителей разрешения уехать к Эдме в Шербур, чтобы там работать. Сознавая, что просьба, вероятно, прозвучит бессердечно, она тем не менее высказала ее, поскольку находилась на грани нервного срыва из-за вынужденного безделья. Канонада была слышна в Сен-Жермене днями напролет, но единственное, о чем мечтала Берта, – это снова рисовать. 2 мая она отправилась в Шербур.

Вскоре Корнелия жаловалась, что и «Эдма нашла самое подходящее время, чтобы востребовать свои рисовальные принадлежности! Все уже, разумеется, рассыпалось в порошок».

В воскресенье 21 мая, когда Моризо сидели за обедом, армия Тьера вошла в Париж со стороны предместья Сен-Клу. Вмиг на улицах поднялись шум-гам и страшная суета. Кареты тарахтели по булыжным мостовым, бежали люди, галопом проносились кавалерийские эскадроны, нарастал гул голосов. Призыв к оружию – «великие трагические рокочущие набатные звуки колоколов, звучащие во всех церквях», как выразился один из авторов журнала Гонкуров, – перекрывал барабанную дробь и сигнальные трубы. Корнелия Моризо встала из-за стола, отшвырнула салфетку и выбежала на улицу, где увидела, как Анри Рошфора[12]12
  Французский политик и журналист, открыто выражавший свои симпатии к коммунарам.


[Закрыть]
в сопровождении стражников ведут в Версаль.

Три дня спустя войска Тьера начали подавлять коммунаров. На следующий день снаряд угодил в церковь Святой Марии Магдалины. Взрыв был такой силы, что его ощутили даже в Пасси. Дом Моризо на улице Франклина едва не рухнул. Вылетели оконные стекла, ударной волной сорвало шторы, они кучей свалились на покрытый осыпавшейся штукатуркой пол, со стен попа́дали картины. Весь район завалило камнями и заволокло пылью.

Все говорили, что как только Париж возьмут, Тьер уйдет в отставку, а без него уже ничто не будет сдерживать реакционеров.

По иронии судьбы коммунары помогут вернуть Париж к полновластной монархии. Пока коммунары громили Монмартр, прусские военные оркестры играли на балконах и террасах. Свистели снаряды, разлетались осколки зданий, целые дома сносило с лица земли. Беспрерывно палили с канонерской лодки. Началась «кровавая неделя» – la semaine sanglante.

«Париж в огне! Это невозможно описать словами», – сокрушалась Корнелия в письме Эдме от 25 мая. После месячного затишья штормовой ветер поднялся в горящем городе. Целыми днями он гонял обуглившиеся бумажные деньги: был разрушен Банк Франции. Попадались и целые банкноты. Огромный столб дыма накрыл Париж. По ночам над городом висело странное светящееся красное облако – словно вулканический выброс. А стрельба все продолжалась. От Тюильри остался только пепел. Лувр выстоял, но Счетная палата (стоявшая на месте вокзала Орсэ) сгорела дотла, все ее документы разлетелись по ветру. Дворец Почетного легиона, Государственный совет и Дворец правосудия пылали, как факелы.

– Если мсье Дега немного подпалило, – заметила Корнелия, – так ему и надо.

Ратуша стояла с рухнувшей стеной, открытая нараспашку. Тибюрс Моризо (отец) сказал, что развалины хорошо бы сохранить «как вечное напоминание об ужасах революции».

Колонна из сорока тысяч узников, построенная в шеренги по семь или восемь человек, связанных друг с другом за запястья, шагала в Версаль, чтобы выслушать смертный приговор, вынесенный правительством. Курбе предстал перед военным трибуналом и, по словам Мане, «вел себя как трус».

27 мая Моне в Лондоне получил ложное сообщение о том, что Курбе расстреляли без суда и следствия, и сказал Писсарро, что версальская армия покрыла себя позором: «Это ужасно, я в негодовании и совершенно пал духом. Все это рвет мне сердце…» (На самом деле Курбе приговорили к тюремному заключению и огромному штрафу. Шесть лет спустя он умер в изгнании, в Швейцарии.)

Избежавшие казни были посажены в тюрьму или сосланы на каторгу на острова. Эдмон Гонкур, переходя в Пасси через железнодорожные пути, увидел арестованных, выстроенных в ожидании этапа в Версаль. От постоянного дождя волосы залепили им лица. Среди них были мужчины и женщины из всех слоев общества: женщины в простых платках стояли рядом с дамами в шелковых платьях.

В субботу 27 мая к концу дня остатки Национальной гвардии укрылись на кладбище Пер-Лашез. Правительственные войска настигли их там, и стрельба всю ночь продолжалась среди надгробий. На рассвете 28 мая последние коммунары были расстреляны у стены, которая с тех пор носит название Стены коммунаров. По меньшей мере 20 тысяч коммунаров было убито в боях и казнено на месте. Потери Тьера составили около тысячи солдат.

31 мая французский триколор развевался уже в каждом окне и на каждом экипаже. Ранее бежавшие парижане начали возвращаться в свой дважды разоренный город.

Ренуар приехал в Париж в начале мая и едва избежал смерти. Устроившись за мольбертом на берегу Сены, он наблюдал за игрой золотисто-желтых солнечных бликов на воде и не обратил внимания на группу национальных гвардейцев, остановившихся посмотреть на его работу. Решив, что он рисует план местности, чтобы передать его войскам Тьера, они потащили его в ратушу шестого округа, где постоянно дежурила расстрельная команда.

Когда его уже вели на казнь, Ренуар случайно заметил человека в военной форме. С кушаком из триколора, человек был окружен такой же разодетой свитой. Несмотря на военное обмундирование, Ренуар узнал в нем незнакомца, которого повстречал несколькими годами ранее в лесу Фонтенбло, когда рисовал там пейзаж. Тогда оборванный молодой человек внезапно появился из кустов и представился как Рауль Риго, журналист-республиканец, которого преследуют власти. Ренуар дал ему блузу, кисти, палитру и велел притвориться художником.

Теперь, в ратуше, Ренуару удалось привлечь его внимание, и Риго, исполняющий в о́круге обязанности начальника полиции, мгновенно узнав, радостно бросился к нему. Настроение окружающих сразу переменилось. Ренуара провели через две линии оцепления на балкон, выходящий на площадь, где народ уже собрался поглазеть на казнь шпиона. Риго велел собравшимся петь «Марсельезу» в честь «гражданина Ренуара», а сам Ренуар, перегнувшись через перила, смущенными жестами приветствовал их. Ему выдали пропуск с правом повсеместного прохода и отпустили.

Это почти наверняка было последним благодеянием, совершенным Риго. 24 мая в возрасте 24 лет он был застрелен на улице Гей-Люссака, где его тело беспризорно провалялось два дня.


Мане вернулся в Париж в начале июня. Его студия на улице Гийо была разрушена, но ему удалось спасти несколько полотен и забрать те, что он спрятал в подвале у Дюре. Новую студию Мане устроил рядом со своей квартирой, в нижнем этаже дома № 51 на улице Сан-Петербург, неподалеку от площади Клиши, где жил Леон (которому исполнилось уже 19 лет).

Мане еще не оправился от шока, вызванного пережитым, был раздражителен, напряжен и неважно себя чувствовал. Тем не менее 10 июня он написал Берте письмо, в котором выражал радость по поводу того, что ее дом в Пасси сохранился, и надежду от своего имени и от имени своего брата Эжена, что она скоро вернется из Шербура.

Плывя в лодке из Сен-Жермена, родители Моризо с гневом и возмущением созерцали жалкие останки Счетной палаты, дворца Почетного легиона, казарм Орсэ и дворца Тюильри. Лувр был изрешечен пулями. Половина улицы Руайяль лежала в руинах. Весь город был завален обломками разрушенных зданий.

«Это невероятно, – писала дочерям Корнелия. – Все время хочется протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон».

Снова оказавшись в Париже, Корнелия нанесла визит Мане, но «не смогла сказать ничего… кроме самых общих слов. Все-таки это очень непривлекательное семейство», – как она выразилась. Мане казался вспыльчивым, был готов спорить по любому поводу, откровенно задирал Эжена и утверждал, что единственный человек, которого стоит поддерживать, – это Гамбетта. С точки зрения Корнелии, эти высказывания делали его коммунаром: «Когда слышишь подобные речи, лишаешься последней надежды на то, что у этой страны есть будущее».

Она посетила салон мадам Мане, но ворчала в письме к Берте и Эдме, что жара там была удушающая, напитки теплые, а разговор сводился к «персональным оценкам общественных несчастий». На вечере присутствовал Дега, но он казался погруженным в глубокий сон. Мане неустанно спрашивал, действительно ли Берта собирается вернуться или у нее обнаружился новый поклонник. Сюзанна, которая играла на фортепьяно, чудовищно растолстела за время пребывания в Пиренеях. Корнелия отметила в письме дочерям, что Мане наверняка «испытал жуткий шок при виде этой буколической пышности». «Габариты» бедняжки Сюзанны (она всегда была пухленькой, но теперь становилась все пухлее и пухлее) не давали покоя дамам Моризо. Корнелия чувствовала себя усталой и недовольной. «Кудахтанье этих людей глупо и утомительно после тех потрясений, которые мы только что пережили… Думаю, Франция тяжело больна».

На самом деле Мане все еще жестоко страдал от «траншейной стопы»[13]13
  Поражение стоп при длительном воздействии холода и сырости.


[Закрыть]
и нервного истощения. В конце концов он свалился, и его друг доктор Сиредэ посоветовал уехать из Парижа. Он отправился в Булонь, город, который всегда любил, и там, на морском воздухе, начал постепенно выздоравливать.

В конце июня Писсарро вернулись в Лувесьенн. 14 июня в Англии Камиль женился на Жюли, их брак был зарегистрирован в кройдонском Бюро записей актов гражданского состояния. Никто из членов семьи Писсарро на бракосочетании не присутствовал. Свидетелями были два члена французской общины, из тех, что собирались в кафе, расположенных вокруг галереи Дюран-Рюэля на Бонд-стрит.

И для Писсарро, и для Моне знакомство с Дюран-Рюэлем оказалось в высшей степени полезным. Судя по всему, тот решил стать их главным посредником. В некотором смысле будущее выглядело весьма обещающим. Но возвращение в Лувесьенн стало возвращением на место катастрофы. Дом был загажен экскрементами и завален обрывками окровавленных картин. По свидетельству соседей, пруссаки использовали полотна Писсарро не только как подстилки при забое скота, но и для других «низких и грязных целей».

На деревенских женщинах, стирающих белье в реке, тоже можно было видеть его картины: они были обернуты у них вокруг бедер, как фартуки.

Снова беременная Жюли принялась приводить дом в порядок.

Писсарро погрузился в работу. Он рисовал Лувесьенн и Марли. Моне вернулись в Париж осенью. Они нашли себе жилье в гостинице за вокзалом Сен-Лазар, и Моне снял студию неподалеку, на улице д’Исли, которую до него занимал его друг Арман Готье, после чего они послали приглашение чете Писсарро: Камилле Моне не терпелось повидаться с Жюли.


Берта вернулась из Шербура осенью, жалея, что уезжает именно теперь, когда после холодного лета установилась прекрасная теплая погода.

Сейчас она могла бы работать столько, сколько захотела бы, – писала Эдме Корнелия, – по крайней мере так она говорит.

Мане тоже снова был в Париже и поговаривал о том, чтобы опять рисовать Берту.

Исключительно от скуки я в конце концов сама ему это предложу, – писала Берта Эдме.

Несмотря на свой короткий предвоенный роман с Евой Гонсалес, Мане, похоже, по-прежнему был неравнодушен к Берте. Вернувшись в Париж, он горел желанием возобновить сеансы рисования. Их взаимное влечение возобновилось – негласное, но, бесспорно, сильное, особенно со стороны Берты. Неотразимый магнетизм Мане раздражал ее, поскольку казалось, что Мане способен «включать» и «выключать» его по собственному желанию. Ее сестра Ив с дочерью Бишетт гостила у родителей в Пасси, и Берта пыталась их рисовать, но вскоре ей наскучило.

– Композиция очень напоминает стиль Мане. Сама вижу, и это меня злит, – призналась она.

Из Лондона доходили слухи, что там художники делают деньги. Фантен-Латур и Джеймс Тиссо, друзья Мане и Дега, зарабатывали целые состояния на сценах из фешенебельной английской жизни.

Говорят, ты гребешь деньги лопатой, – писал Дега из Парижа другу Тиссо. – Назови мне цены. Через несколько дней я могу приехать ненадолго…

Но и в Париже тоже можно было делать деньги – на «правильной» живописи. Другу Мане Альфреду Стивенсу удалось в 1871 году заработать 100 тысяч франков и купить большой дом на улице Мартир, 67, где он оборудовал шикарную студию в новейшем китайском стиле. Мане попросил его повесить там одну-две его (Мане) картины, поскольку Стивенс привлекал состоятельных коллекционеров.

Художники начинали также понимать, что деньги можно зарабатывать через новых торговцев живописью. Берта уже продала одну или две свои картины при посредничестве такого галериста. Но Корнелия относилась к ее занятиям живописью скептически. Дега отзывался о ее работах в высшей степени комплиментарно, и похвалы коллег-художников, похоже, западали Берте в душу.

– Ты думаешь, они искренни? – спрашивала Эдму Корнелия. – Пюви сказал, будто ее картины обладают такой утонченностью и оригинальностью, что остальные – ничто по сравнению с ней. Скажи откровенно, они действительно так хороши? Да и как все это поможет ей выйти замуж?

«Когда она рисует, у нее всегда такой встревоженный, несчастный, почти свирепый вид… – жаловалась Корнелия. – Эта часть ее существования напоминает наказание, к которому приговорен осужденный в цепях, а мне в моем уже не юном возрасте хотелось бы иметь больше мира в душе».

Будущее Берты тревожило ее, и она делилась своими тревогами с Эдмой:

– Мы должны отдавать себе отчет: еще несколько лет, и она останется одна. У нее будет меньше привязанностей, чем теперь, молодость увянет, и из тех друзей, которые, как она думает, есть у нее сейчас, сохранится лишь несколько… Я понимаю, что в настоящий момент художественная жизнь и артистическая среда Парижа оказывают в высшей степени притягательное воздействие на Берту. Но ей следует поостеречься, чтобы не впасть в еще одну иллюзию, не пожертвовать сущностью ради тени… Как бы мне хотелось, чтобы все это бурление чувств и фантазии моей дорогой девочки остались позади.


Коммуну наконец ликвидировали, и Тьер восстановил контроль над столицей.

– Они были сумасшедшими, – высказался Ренуар о коммунарах, – но в них горел тот огонь, который никогда не гаснет.

После того как стал очевиден истинный масштаб разрушений и жертв, друзья побежденных испугались. Дега, чья преданность левым поддерживала его на протяжении всей службы в Национальной гвардии, теперь (по выражению одного биографа) напоминал «актера, который застыл на месте, ожидая смены декораций, в результате чего он окажется в другом месте». Во многом это должно было стать историей жизни Дега. События 1870–1871 годов изменили всех: кого-то круто, кого-то частично. Ренуар то время всегда вспоминал неохотно. Даже спустя много лет он не переставал хранить память о Базиле, «этом чистом душой благородном рыцаре».

Часть третья
Фракции

Глава 8
Возвращение

«…Хорошая женщина. Несколько детишек. Неужели это так уж много?»

Эдгар Дега

В январе 1872 года правительственные силы восстановили контроль над Парижем, и город стал медленно оправляться от военной разрухи. Политики новой республики, приверженцы монархических традиций, не считали жертв среди крайне левых. Оставшиеся в живых лидеры Коммуны предстали перед военным трибуналом. Их либо казнили, либо заключили в тюрьмы, как, например, Курбе. (В июле следующего 1873 года он бежал в Швейцарию.)

Тьер благополучно сберег иностранные кредиты, выплатил контрибуцию, и германские оккупационные силы постепенно начали отходить на восток, к новой границе между Францией и Германией.

Восстановление экономики породило временный бум, кое-какие предприятия вновь начали процветать. Зарю новой республики ознаменовали сооружением на Монмартре ослепительно-белой церкви Сакре-Кёр, строящейся на общественные пожертвования на вершине холма, неподалеку от места, откуда стартовал Гамбетта на своем воздушном шаре. В Клиши продолжилась османовская реконструкция, улицы вокруг вокзала Сен-Лазар переименовали так, чтобы топография символизировала центральное положение Франции в Европе: Сан-Петербургская, Пармская, Бернская.

Ренуар выходил рисовать толпы модно одетых людей на мосту Нёф. Он высылал вперед своего брата Эдмона, чтобы тот притворно расспрашивал их о чем-нибудь на ходу, а сам зарисовывал, когда они проходили мимо.

15 января Эдмон де Гонкур заметил скопление частных экипажей на улице де ля Пэ, напоминающее то, какое бывает перед «Театр Франсез» в день премьеры. «Мне стало интересно, что за выдающаяся персона собрала перед своим порогом столько важных людей. Я посмотрел на вывеску над въездными воротами и увидел имя: “Уорт”. В Париже ничего не изменилось».

Чарлз Уорт был самым знаменитым парижским кутюрье. Деловой бум открыл для него новые перспективы. Он отменил кринолины, на которые уходили ярды тяжелого шелка, и представил новую коллекцию одежды: струящиеся линии, приталенные юбки, облегающие бедра и собранные сзади в турнюр. Рукава очень короткие, к ним полагались длинные плотные перчатки, а декольте глубокие и широкие. Берта Моризо сфотографировалась в одном из таких новых платьев, на снимке она выглядела надменной, угрюмой и очень соблазнительной.

Бизнес других предпринимателей, однако, безвозвратно загубила война. Магазин отца Дега был разрушен, сильно пострадало и парижское отделение семейного банка Дега. В то же время переменившийся экономический климат создал новые возможности для торговли произведениями искусства. Как впоследствии заметил Ренуар, «начался золотой век комиссионеров, покупающих и продающих, практичных перекупщиков». К крупным предпринимателям, заменившим высшее дворянство в качестве новой – коммерческой – аристократии, начало присоединяться стремительно размножающееся сословие успешных коммерсантов.

Торговцы живописью наводили новый блеск в своих магазинах, стилизуя их под галереи. Дюран-Рюэль открыл вторую галерею на улице Лафитт, неподалеку от первой, что находилась на улице ле Пелетье. Прошло совсем немного времени, и улицу Лафитт стали называть «альтернативным Салоном» – она почти вся состояла из небольших галерей.

Дюран-Рюэль и другие предприимчивые торговцы стали покупать картины непосредственно у художников, собирать именные фонды и создавать репутации живописцам вместо того, чтобы просто приобретать отдельные произведения, как они это делали раньше. Дюран-Рюэль стремился расширить сеть «своих» художников и уже устраивал у себя публичные персональные выставки. Он ставил на кон собственный капитал и был готов рисковать, отыскивая новые авангардные работы и используя все новейшие рыночные технологии.

В январе, надеясь повторить в Париже успех, который имел в Лондоне, он нанес визит в роскошную студию Альфреда Стивенса, где увидел две картины Мане: «Лосось» – натюрморт, изображающий сочную рыбу с розовой мякотью и сверкающей серебристой чешуей, и «Лунный свет в Булонском порту». Дюран-Рюэль заплатил 1600 франков за обе картины и унес их в свою галерею на улице ле Пелетье. На следующий день он отправился в студию Мане на улице Сан-Петербург, купил у него 23 полотна на общую сумму 35 тысяч франков и попросил показать другие работы. К 15 февраля Мане получил еще 15 тысяч франков и на следующее утро явился в кафе «Гербуа».

– Знаете ли вы художника, который не в состоянии заработать своими полотнами пятьдесят тысяч франков в год? – спросил он.

– Да, это ты, – хором ответили друзья.

– Так вот, вы ошибаетесь, – воскликнул Мане. – Я только что за одну неделю заработал более пятидесяти тысяч золотых франков.

Правда, он не получил их наличными, поскольку Дюран-Рюэль всегда платил художникам в рассрочку и чеками.

Через Мане Дюран-Рюэль познакомился с Дега и начал покупать также и его картины. Друзья Клода Моне, похоже, приняли правильное для благополучного будущего решение. Сам Моне, судя по всему, прочно обосновался в студии Готье на улице д’Исли. На предстоявшие два года она была арендована на имя «Монне». Но в нем, непривычном к достатку, взыграли как личные, так и профессиональные амбиции, и он пожелал найти жилье там, где мог бы продолжить рисовать на природе, но откуда также было бы легко добираться до Парижа и своей новой студии. Через Дюран-Рюэля Мане и Моне познакомились ближе, и благодаря старшему младший художник получил такую возможность.

У Мане имелись влиятельные друзья в Женвилье́ и Аржантее, поскольку его семья владела там поместьем. Он свел Моне с вдовой бывшего мэра Аржантея, мадам Обри, и та согласилась сдать ему один из своих домов за 1000 франков в год. Моне переехал в Аржантей с Камиллой и Жаном накануне Нового года.


Деревни и маленькие города парижских предместий в излучине Сены, своим расположением напоминающие лоскутное одеяло, сильно различались по размерам, архитектурному облику и общей атмосфере. Большинство из них были преимущественно сельскими поселениями, снабжающими столицу продукцией, выращенной в садах и огородах, которую доставляли на поезде в Ле-Аль. У каждой деревни имелась своя специализация: бу-живальские вишни; аржантейские фиги, дыни и спаржа; женвильерские капуста, груши и лук (сильно увеличившийся в размерах после 1868 года, когда построили новую систему канализации и все парижские сточные воды хлынули на женвильерские поля).

Но и на эти земли наступала промышленность. Среди успешных новых фабрикантов был и старый школьный друг Дега Анри Руар.

Самым индустриальным районом стал расположенный к северу от Парижа, при слиянии Сены и Уазы, Аржантей. С Парижем его связывали две железнодорожные ветки. Одна заканчивалась на вокзале Сен-Лазар, другая – на Северном вокзале. Из предприятий преобладали фабрики, производящие штукатурку, железнодорожный инвентарь и химикаты. Фабричные трубы изрыгали дым, расползающийся по всей округе.

Хоть здешние огороды и продолжали приносить богатые урожаи, население становилось более индустриальным, нежели сельским, город находился на пике процветания. Вдоль бульвара Элуаз стояли внушительные дома, построенные в стиле Людовика XVII. Парижане стекались в Аржантей на летние регаты. Они толпились на берегу реки и наводняли шикарные городские рестораны.

Все больше рабочего люда переезжало в предместья, где аренда жилья была дешевле, воздух здоровее, условия более гигиеничны и в наличии имелось больше свежих продуктов. В период сбора урожая мужчины ночевали прямо в поле, чтобы ранним утром оказаться в первых рядах искателей сезонной работы. Многие из них когда-то приехали в Париж из провинции (из Нормандии, Бретани, Бургундии) в поисках все той же работы, затем, после османовской «расчистки», их постепенно вытеснили из столицы.

Но пригородные деревни и поселки населяли не только неквалифицированные и индустриальные рабочие. С давних пор в предместьях проживало и дворянство. Состоятельные парижане, например, Мане, владели здесь землей и имели поместья. А по мере того как поднимался средний класс, повсюду вырастали более скромные усадьбы и загородные виллы.

Обозначилась новая тенденция: представители среднего класса, имеющие квартиры в Париже, снимали в пригородах небольшие дома со скромными садиками, надеясь через несколько лет выкупить их. Всю неделю они проводили в Париже, а на выходные приезжали в свои загородные дома. Таким образом, дом Моне в Аржантее, в конце бегущей параллельно железной дороге улицы Сен-Дени (теперь она называется бульваром Карла Маркса), с видом на реку из сада, вводил Моне в круг восходящего, владеющего собственностью среднего класса.

Дом Моне был просторным, с паркетными полами, французскими окнами и очаровательным сельским садом, который взрывался многоцветием в летнюю пору. Клод мог, стоя на лужайке, наблюдать за проплывающими мимо лодками и всем, что происходило на берегу. В солнечные дни под раскидистым каштаном ставили стол, покрытый ослепительно белой скатертью, и семья обедала на лоне природы, маленький Жан играл на траве. Моне нарисовал эту сцену: шляпа Камиллы с ниспадающими лентами висит на суку.

Оба аржантейских железнодорожных моста были разрушены пруссаками, один из них теперь восстанавливали. И хотя он еще был одет в леса, по нему уже можно было перейти на другой берег. Моне так и делал и устанавливал свой мольберт на женвильерском берегу.

Весна 1872 года выдалась освежающей и лучезарной. Все сады зацвели одновременно. Сислей с женой Ма-ри-Эжени, вернувшись в Париж после войны, навестил чету Моне в их новом деревенском доме, и Моне нарисовал Камиллу и Мари-Эжени среди цветущих яблонь. Неожиданно оказалось, что у них хватит денег на покупку небольшой лодки. К великому удивлению Мане, Моне соорудил на ней деревянную кабинку и устроил крохотную плавучую студию, где хватало места только для его мольберта. Мане изобразил его в этой лодке-студии: с поджатыми коленями, в шляпе с опущенными полями он плывет по реке, поглощенный рисованием воды.

Моне писал Камиллу стоящей у французского окна: открытые красновато-коричневые ставни и цветы у подножия образуют естественную раму. Тем летом она носила бледно-розовые и нежно-голубые платья с маленькими белыми воротничками и прелестные шляпки, украшенные цветами. На некоторых картинах она позировала на фоне цветочных зарослей. Создавалось впечатление, будто она восстает из пульсирующего разноцветного тумана.

Дальше по течению, за Женвилье, сразу после аржантейского моста, разрушенного пруссаками, от реки отделялась протока, огибающая маленький островок, где у берега на приколе стояли лодки, их можно было нанимать для прогулок. Именно здесь, прячась от смога и городской суеты, Моне держал свою лодку-студию и с упоением рисовал отражения на воде. Сислей, а иногда и Мане присоединялись к нему.

Для Моне то было безмятежное время. Все первое лето в Аржантее, да и второе тоже он рисовал Сену, свой сад, Камиллу, мирно сидящую в тени деревьев, маленького Жана, катающегося по садовой дорожке на трехколесной деревянной лошадке.

Часто приезжал Ренуар. Той весной его подруга Лиз Трео внезапно вышла замуж за богатого архитектора, и ему не хотелось проводить лето одному в Марлотте. В Аржантее они с Моне вспомнили свой старый обычай и, сидя бок о бок, каждый по-своему рисовали одни и те же виды.

Жизнь начинала меняться к лучшему; 1872 год обещал стать не только годом восстановления, но и временем, позволяющим пустить корни. В июне умер отец Моне, и Клод получил небольшое наследство, а в конце года они ожидали первую полугодовую выплату процентов с приданого Камиллы. (Ей причиталось 300 франков с капитала в 12 тысяч франков, вложенных под 5 процентов годовых.) Благополучие больше не казалось несбыточной мечтой.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации