Текст книги "Частная жизнь импрессионистов"

В Академии Сюиса Моне познакомился с Камилем Писсарро, который по вечерам регулярно приходил в студию рисовать обнаженную натуру. Днем он рисовал за городом на пленэре или копировал старых мастеров в Лувре.

Происходящему из португальских евреев Писсарро, с его темно-карими добрыми глазами, орлиным носом и большой белой бородой, исполнился всего 31 год, на десять лет больше, чем Моне, но он уже тогда выглядел мудрым почтенным старцем. Как и семья Моне, семья Писсарро принадлежала к торговой буржуазии, но его жизненный опыт решительно отличался от жизненного опыта Моне.

Писсарро родился в датской Вест-Индии, на карибском острове Сент-Томас, где в доме № 14 по главной торговой улице Дроннингсгаде у семейства Писсарро был магазин галантерейных, скобяных товаров, а также провианта для кораблей. Таким образом, Камиль провел юные годы в жарком климате острова, чьи краски были раскаленно-яркими, в сердце региона, производящего сахар и черную патоку.

Семейство Писсарро активно участвовало в жизни еврейской общины, составляющей почти четвертую часть населения острова. Его отец Фредерик, французский еврей, в возрасте 22 лет приплыл в Вест-Индию в 1824 году, чтобы принять управление бизнесом своего умершего дяди Исаака, и стал героем скандала, женившись на его вдове Рашели, крепкой властной женщине, имеющей двух дочерей. Синагога официально признала их брак, только когда у них было уже четверо своих сыновей. Камиль, третий из них, родился в 1830 году.

В детстве Камиль жил с семьей в квартире над магазином, пока в возрасте 11 лет не был отправлен во Францию, в пансион Савари, находящийся в Пасси, в то время еще заросшем зеленью холмистом пригороде Парижа неподалеку от Булонского леса на берегу Сены. На уроках рисования мсье Савари говорил ему:

– Во время каникул рисуй с натуры – как можно больше кокосовых пальм!

Писсарро выполнял наказ, делая множество аккуратных карандашных зарисовок.

По выходным учеников водили в Лувр, где они видели студентов, копирующих картины старых мастеров. Когда в 1847 году Писсарро завершил курс обучения в пансионе, Париж находился в состоянии политических волнений, которые в феврале 1848 года привели к революции.

Он вернулся на Сент-Томас с мечтой стать художником и жить в Париже, и эта мечта соединилась в нем с идеалами анархизма и стремлением эпатировать буржуазию. Не в силах больше прозябать на Сент-Томасе, он с молодым датским художником отправился в Венесуэлу, где они вместе наслаждались веселой уличной жизнью и рисовали пейзажи и карнавалы. В 1855 году, когда умер его младший брат, Камиль вернулся на Сент-Томас. Но он не мог больше там жить и вскоре отбыл в Европу. Поначалу намеревался остановиться в Лондоне, но известие о том, что проживающая в Париже родная сестра Дельфина при смерти, заставило его изменить маршрут.

В Париже Писсарро увидел, что город меняется на глазах – радикальная перестройка, предпринятая бароном Османом, была в разгаре. Камиль познакомился с Жаном-Батистом Коро, художником-портретистом и пейзажистом. Тот хвалил его работы и рекомендовал ему уехать из города и писать на природе, где, по его словам, «обитают музы».

Писсарро очаровали неброские пейзажи окрестностей Парижа. Он начал осваивать местность вдоль берегов Сены, рисуя поля и городские предместья. Его вдохновляли тонкие переходы естественного освещения. Вечерами он возвращался домой, в квартиру, которую семья снимала в доме № 49 по улице Нотр-Дам де Лоретт, у подножия Монмартра. Народу там жило немало: его мать Рашель, его вторая родная сестра Эмма Исаак-сон с пятью детьми, а также кухарка, служанка и освобожденная черная рабыня, которую Рашель привезла с собой с Сент-Томаса.

В 1858 году семья Писсарро переехала в более фешенебельное предместье, но Камилю хотелось остаться на Монмартре, где он к тому времени уже нашел себе отдельное скромное жилье и мог вволю продолжать общаться в местных кафе с художниками и писателями. А на следующий год (тот самый, когда в Париж приехал Моне) первая картина Писсарро была принята для показа на выставке Салона.

Ободренный благоприятным началом, он решительно вознамерился продолжить карьеру художника и жить отдельно, имея полную свободу проводить вечера в многочисленных кафе Пигаль и Монмартра вместе с другими художниками. В 1859 году разговоры в этих кафе были заражены революцией. Перемены, происходящие в Париже, подъем нового среднего класса и растущая мобильность рабочего класса постепенно начинали представлять собой вызов устоям империи.

Пьер Жозеф Прудон, теоретик социализма, был у всех на устах. Его книгу «О справедливости в революции и в церкви» только что конфисковала полиция, и это взбесило его сторонников-социалистов. Писсарро, который глубоко верил в социальную справедливость для всех, воспламенили теории Прудона, хотя (в отличие от Прудона) он придавал большое значение семейным ценностям и поддерживал тесную связь с собственной семьей.

В 1860 году его мать наняла новую служанку, деревенскую девушку из Бургундии, дочь неквалифицированного сельского работника, выращивающего виноград на своем клочке земли. Жюли Веллей, блондинка с блестящими голубыми глазами, была гордой и принципиальной девушкой. Писсарро, очарованный ее крестьянской основательностью и красотой, оказался пленен.

Жюли, простодушная и преданная, обладала бурным взрывным темпераментом и гордилась своими крестьянскими корнями. Позднее, когда у нее появились собственные служанки, она горячо защищала их права, в частности, написала возмущенное письмо предыдущему жестокому нанимателю одной из них:

Вокруг вас полно людей которые готовы удовлетворять все ваши требования так что оставьте в покое ту что не имеет к вам больше никакого отношения».

У девушки не было матери, и Жюли считала себя обязанной «защищать ее интересы». Писала Жюли без соблюдения каких бы то ни было правил грамматики и пунктуации, в собственной простонародной манере, но ни у кого не возникало сомнений в том, что именно она хотела сказать.

И она, и Камиль обладали обостренным чувством естественной человеческой справедливости, и Писсарро был глубоко предан Жюли. В течение нескольких месяцев им удавалось хранить свой роман в секрете, но потом Жюли забеременела. Когда Камиль попросил у родителей разрешения жениться на ней, те пришли в ужас, но Писсарро пренебрег их мнением и поселился отдельно вместе с Жюли. Вскоре произошло горестное событие: у Жюли случился выкидыш. Оправившись, она нанялась на работу в мастерскую флориста, а Писсарро, по-прежнему почти полностью зависящий от финансовой поддержки родителей (и в то же время, несмотря на их отношение к его семье, преданный ей), продолжал рисовать.

В конце дня ученики Академии Сюиса, переправившись на левый берег, зачастую проводили вечера в «Клозери де Лила» – кафе с открытой внутренней террасой на пересечении бульваров Сен-Мишель и Монпарнас. Там они встречались со своими вечерними подругами, танцевали, подпевая оркестру, а под ногами у них шныряли мыши.

Это было популярное заведение, но Моне предпочитал более богемное монмартрское «Брассери де мартир», находящееся на улице Мартир, неподалеку от жилища Писсарро на улице Нотр-Дам де Лоретт. Там писатели, критики, начинающие поэты и непризнанные артисты общались с нищими философами, великими и малоизвестными живописцами, а также с приходящими после рабочего дня государственными служащими. Писатель Фирмен Мейяр все это красочно описывал.

Ни у кого не было денег. Курбе появлялся в белой рубахе, которая выглядела так, будто ее смастерили из старого бабушкиного фартука. Бодлер, дорожа репутацией ниспровергателя основ (только что вышла его скандальная книга «Цветы зла»), приходил с густо покрытым белой пудрой лицом. По мере того как продолжался вечер, то раздавалось громкое пение, то кто-то вскакивал и, перебежав на другой конец зала, начинал громко колотить по клавишам рояля. В петлицах появлялись букетики фиалок. Тем временем женщины, переходя от стола к столу, подсаживались то к одной, то к другой компании. Среди присутствующих мужчин не было ни одного, кто не имел бы своей фаворитки – певички кабаре Нуазетт, Клотильды, Эрманс или Титин. Многих именовали прозвищами – Сигаретка, Лунный свет, Монтоне Стеклянный Глаз, Глазунья… Моне на всех рисовал карикатуры.

В апреле 1861 года Моне временно призвали в армию и послали служить в Алжир. Поэтому он пропустил появление осенью в Академии Сюиса Поля Сезанна, нового, странного, погруженного в себя студента из Экс-ан-Прованса, говорящего с сильным певучим южным акцентом. Высокий, с покатыми плечами, короткими черными волосами, смуглой кожей и обвислыми черными усами, он вызывал всеобщее любопытство. Его рисунки были столь причудливы, что другие студенты начали над ними посмеиваться.

Сезанн посещал Академию Сюиса только по утрам, поэтому Писсарро, получивший информацию о новом ученике от другого студента, пуэрториканца Оллера, специально пришел в студию как-то днем, чтобы взглянуть на «чудно́го провансальца».

Двадцатидвухлетний Сезанн был скован, неловок и склонен к паранойе. Казалось, он подозрительно относился ко всем без исключения. Рисовал с величайшей любовью и страстью, но результаты обескураживали. Создавая человеческие фигуры, он исходил из их внутреннего содержания и не придавал значения контурам. Линии у него получались вихляющими, пальцы напоминали пластилиновые слепки. Тем не менее в Академии ему, судя по всему, нравилось, поскольку никто не пытался его учить. Писсарро был заинтригован, ему хотелось узнать, что скрывается под настороженностью Сезанна.

Детство Сезанна прошло в доме № 14 по улице Метерон в Эксе, сонном городке у подножия величественной горной гряды Сент-Виктуар, окутанной туманным светом, который, по мере того как ты вглядывался в горы, казалось, менялся сам по себе и делал зеленые оливковые деревья синими. Его отец, начинавший как шляпник, оказался настолько успешным в делах, что со временем разбогател и купил единственный в Эксе банк. А за два года до того, как Поль отправился в Париж, мсье Сезанн приобрел огромную заброшенную усадьбу эпохи Людовика XIV Жас де Буффан, бывшую резиденцию губернатора Прованса.

Это обширное, давно покинутое имение, раскинувшееся на площади в 37 акров, с каштановой аллеей позади дома, находилось в полумиле к западу от Экса, в сердце Прованса. Семья проводила там выходные и жила летом, купаясь в большом пруду, окруженном каменными тумбами и липами. Они обжили лишь часть дома, другая часть оставалась закрытой и необитаемой. Спальня Поля (а позднее его кабинет) находилась высоко под крышей, в стороне от комнат других членов семьи.

Если для мсье Сезанна это имение было символом процветания, то для его сына оно стало убежищем для мечтаний. Он никогда не ладил с отцом, который был суров, лишен здравого смысла и деспотичен. Его явное нежелание признать, что сын уже взрослый, мешало самореализации Поля. Многие годы он оставался жестко зависим от отца. Гораздо более теплые отношения связывали его с матерью, сестрой Мари и близким другом детства Эмилем Золя.

Уже в юные годы Золя и Сезанн, оба одаренные рисовальщики (Золя даже больше, чем Сезанн), не желали вписываться в рамки своего окружения, ощущая свое интеллектуальное превосходство над ним и считая себя представителями богемы. Они изучали латынь, читали Виктора Гюго и вместе проводили на природе долгие ленивые летние дни, декламируя друг другу стихи, слагая собственные претенциозные вирши и устраивая взаимные интеллектуальные розыгрыши и испытания на остроумие. У Сезанна был восьмистраничный буклет с напечатанными вопросами и местом для ответов.

– Что вы считаете своим самым важным достоинством?

– Умение дружить.

– Что, с вашей точки зрения, является худшей участью?

– Нищета.

– Где бы вы хотели жить?

– В Провансе и Париже.

Такова была заданная сценография. Сезанн также назвал в анкете Рубенса своим любимым художником, что до некоторой степени объясняло странную громоздкость его ранних фигурных композиций.

В 1858 году Золя с матерью внезапно уехали в Париж, где Эмиль нашел себе работу в библиотеке издательства «Ашет». Сезанн, уже тогда склонный к депрессиям, почувствовал себя невыносимо одиноким. Золя регулярно писал ему, уговаривая приехать в Париж. Сезанн, все еще с усилием продирающийся через свой бакалавриат, упорно сопротивлялся. Он поступил в университет Экса на юридический факультет и параллельно посещал занятия в муниципальной художественной школе, где делал жанровые зарисовки и пытался писать маслом. Юриспруденцию он ненавидел, считая, что она, как он говорил Эмилю Золя, грозит погубить его музу.

Узнай, каковы условия приемных экзаменов в Академию, – наконец написал он Золя. – Я по-прежнему решительно настроен конкурировать с тобой любой ценой – при условии, разумеется, что это не будет ничего стоить.

В апреле 1861 года в сопровождении отца и сестры Мари Сезанн прибыл в Париж и записался (вероятно, по совету Золя) в Академию Сюиса с расчетом впоследствии получить возможность поступить в Школу изящных искусств при большой Академии. Подыскав ему приличное жилье на улице Кокийер неподалеку от Биржи, мсье Сезанн и Мари вернулись в Экс, предоставив Полю начинать свою парижскую жизнь. Он усердно трудился дни напролет в Академии Сюиса, а большинство вечеров проводил дома у Золя.

Но приступы депрессии и отвращения к самому себе продолжались. Вскоре Сезанн начал жаловаться, что переезд в Париж не принес ему радости. Да, он стал студентом-художником, но это означало лишь каждое утро с шести до одиннадцати работу в студии Академии Сюиса, потом обед за несколько су в кафе. И что? Неужели только это необходимо, чтобы стать художником? Разве это можно назвать жизнью, исполненной вдохновения?

– Покидая Экс, я думал, что оставляю позади депрессию, которую никак не мог стряхнуть с себя, – жаловался он Золя. – Но единственное, чего я действительно достиг, – это смена места. Я по-прежнему подавлен. Я всего лишь расстался с родителями, с друзьями и некоторыми обстоятельствами повседневной рутины, вот и все.

Тем не менее он заставлял себя ходить по залам Лувра, Люксембургского музея и Версаля и был ошеломлен увиденным.

– Какое разнообразие, какое изобилие! Я никогда не видел таких произведений искусства, – говорил он Золя. – Но… не думай, что это значит, будто я становлюсь парижанином.

Он также посетил Салон 1861 года, где внимательно все осмотрел и глубоко впечатлился. Как провинциал он был абсолютно лишен цинизма молодых представителей парижской богемы, привыкших к стенам, увешанным полотнами, и уставших от преобладания исторических и мифологических сюжетов в живописи. Сезанна эта выставка заворожила: «…все вкусы, все стили встречаются и сталкиваются здесь».

Со временем он сблизился в Академии Сюиса с Писсарро. Тот поощрял его работу и говорил Золя, что Сезанн пытается «решить проблему соотношения масштабов».

– Это чушь, – отвечал Золя. – Ему следует сосредоточиться на выразительности, а то создается впечатление, будто ни один из его персонажей ничего не выражает. Его фигурные композиции перегружены проблемами, не в последнюю очередь из-за того, что он уверен, будто все натурщицы пытаются флиртовать с ним (возможно, так оно и было), – мол, «эти потаскушки вечно следят за тобой и ждут момента застать тебя врасплох. Приходится все время быть начеку, и из-за этого теряется сюжет».

В целом Сезанн действительно относился к женщинам подозрительно, но Жюли Писсарро ему нравилась.

Сезанн пребывал в состоянии хронического разочарования, он изрезывал на куски свои полотна, если не был ими удовлетворен. В Школу изящных искусств его не приняли, и он постоянно грозился уехать из Парижа. Золя и Писсарро неустанно убеждали его остаться. В сентябре, лишившись всех иллюзий и впав в депрессию, Сезанн сбежал-таки в Экс и начал работать в отцовском банке. Однако ему это скоро надоело, и он накорябал в своем банковском гроссбухе стишок: «Банкир Сезанн глядит со страхом: художник за его столом сидит». В Эксе он провел больше года, но в ноябре 1862-го вернулся к швейцарцу.

Глава 2
Круг расширяется

«Я сплю только с герцогинями или со служанками, предпочтительно со служанками герцогинь».

Клод Моне

Следующим летом, в 1862 году, Моне уже снова был в Гавре и готовился к возвращению в Париж. Из армии его комиссовали по болезни, и он все лето оправлялся от недуга, проводя время с Яном Бартолдом Йонгкиндом, приехавшим в Нормандию рисовать местные ландшафты голландским пейзажистом, который был старше Моне лет на 20. Этот восхитительно тонкий мастер изображения воды и чудак с буйным темпераментом открыто жил с любовницей и не ограничивал себя в алкоголе. Моне с ним было невероятно интересно. Похоже, Йонгкинд-то и стал главным фактором, подвигнувшим мсье Моне и тетушку Лекадр позволить Клоду уехать в Париж и продолжить там свои занятия.

Поскольку возвращаться к швейцарцу Клод особого желания не испытывал, тетушка Лекадр связалась со своим кузеном, художником-пейзажистом Огюстом Тульмушем, и тот согласился взять Клода к себе в ученики. Таким образом, в 1862 году Моне снова прибыл в Париж, на сей раз прихватив с собой стопку гаврских пейзажей. Тульмуш похвалил их, однако заметил, что Камилю в качестве наставника больше подойдет Шарль Глейр, художник более академического склада.

Глейр был официальным художником швейцарского происхождения. (Вероятно, швейцарец взял себе такой псевдоним с подспудным желанием поспекулировать на репутации Глейра.) Полотна Глейра, члена Академии изящных искусств, были традиционными по манере и фабульными по содержанию. Он имел шумный успех на Салоне 1843 года, однако причислял себя к непоколебимым республиканцам.

После того как Наполеон сверг Вторую республику, репутация Глейра-художника несколько померкла, тем не менее он считался уважаемым наставником. Его студия, несмотря на царящую в ней неформальную атмосферу, была более академичной, чем у швейцарца. Глейр делал акцент на рисунке и композиции.

Однажды он сказал Моне:

– Запомните, молодой человек: когда рисуете человеческую фигуру, всегда держите в голове античное искусство.

Время от времени он предлагал студентам упражнения и порой делал ободряющие замечания по поводу их работ. Учитывая его республиканские убеждения, он, с долей иронии, особенно гордился своими наиболее социально продвинутыми учениками.

Студия находилась в доме 70-бис по улице Нотр-Дам-де-Шамп – длинной дороге, которая вилась между бульварами Монпарнас и Распе. Она пользовалась популярностью, и в ней всегда царило оживление: 30–40 студентов, в том числе три женщины, что было необычно, работали за мольбертами в сероватом северном свете, падающем из большого эркерного окна. Три недели в месяц они рисовали натурщика-мужчину, четвертую неделю – обнаженную женскую модель (их приходило множество, разных габаритов и форм). Одна из учениц, полногрудая веснушчатая англичанка, выразила недовольство тем, что натурщики позируют в подштанниках.

– Но не могу же я позволить себе терять студентов из предместья Сен-Жермен, – возразил ей Глейр (в этом предместье жили самые богатые и знатные его ученики).

Появившись у Глейра в ноябре 1862 года, Моне произвел впечатление своей отлично сшитой одеждой с модными кружевными манжетами на рукавах и моментально оценил более социально близкую себе обстановку в студии, где было больше возможностей покрасоваться, чем в Академии Сюиса.

Одна из студенток, взвесив свои шансы, решила попытать счастья с новым «денди».

– Прошу прощения, – сказал ей Моне, – но я сплю только с герцогинями или служанками. Предпочтительно со служанками герцогинь. Все, что между ними, для меня не представляет никакого интереса.

Однажды Глейр, войдя в студию, увидел Моне стоящим на подиуме рядом с натурщицей и наставляющим товарищей: «Только рассмотрев поближе текстуру кожи, можно…»

Среди менее хулиганистых студентов Глейра был двадцатилетний Пьер-Огюст Ренуар. Он поступил в студию в апреле. Происходил из трудовой городской семьи, детство провел в примыкающем к Лувру районе, где жили ремесленники. Его отец был портным из Лиможа. (Впоследствии Ренуар вспоминал его сидящим, скрестив ноги, словно йог, «в окружении рулонов и образцов тканей, с ножницами в руке и красными бархатными игольницами на запястьях».)

Семья переехала в Париж, когда Огюст, его брат и сестра были еще маленькими детьми. После того как Осман затеял генеральную реконструкцию, их выселили с улицы Риволи, и они перебрались в еврейский квартал Марэ, а потом на Монмартр, где Ренуар жил и теперь, меняя одну дешевую квартиру на другую (в те времена квартиру на Монмартре можно было снять разве что не даром). Переезжал он с удовольствием, считая, что «нужно быть в постоянной готовности сняться с места и отправиться искать новый сюжет. Никакого багажа. Только зубная щетка и кусок мыла».

В детстве Ренуар проявил свой талант, рисуя на полу портновскими мелка́ми. Как только достаточно подрос (ему исполнилось 13 лет), начал вручную расписывать фарфор – изображал на чайниках и вазах цветы и профиль Марии-Антуанетты. Платили ему в зависимости от количества расписанной посуды, а поскольку работал он быстро, то и деньги зарабатывал неплохие. К пятнадцати годам он уже смог посодействовать родителям купить маленький коттедж в Лувесьенне, деревне на внешней стороне излучины Сены, в нескольких милях к западу от Парижа.

Однако с внедрением нового оборудования и переходом на массовое производство фарфора его сбережения начали таять. Ренуар нанялся расписывать жалюзи и, в изобилии изображая на них облака, быстро варганил их в большом количестве. Однако уже тогда он понимал, что его дни в качестве ремесленника сочтены. При поддержке брата (парижского журналиста, весьма смышленого, как все Ренуары) он решил стать профессиональным художником. Родители призвали местного профессионала оценить шансы сына, и когда тот рассыпался в похвалах, вся семья, причитая и обливаясь слезами, тем не менее согласилась отпустить его.

Мать Ренуара Маргерит, женщина сильная и порой суровая, была в то же время очень гостеприимна. Каждые выходные она готовила огромный казан еды и всякого, кто случайно заходил в дом, приглашала к столу. Среди постоянных гостей были художники-любители Уллев и Лапорт, а также муж ее дочери Лизы Лерей, и все они рекомендовали как наиболее известное в Париже ателье Глейра, включенное, как и Академия Сюиса, в систему Академии изящных искусств.

У Глейра всегда работали живые модели, а поскольку Ренуар особенно хотел попрактиковаться именно в фигуративной живописи, этот выбор казался наилучшим. Лерей помог Ренуару купить его первый набор красок, мольберт, и юноша отправился в путь. По некоторым сведениям, вечерами Ренуар факультативно посещал и Школу изящных искусств, где изучал рисунок и анатомию, но ему не нравился царящий там формализм, и он предпочитал ателье Глейра.

Он всегда говорил:

– Именно у Глейра я по-настоящему научился рисовать.

Впервые увидев работы Ренуара, Глейр высказался осторожно:

– Молодой человек, вы очень мастеровиты, щедро одарены, но создается впечатление, что вы занимаетесь живописью ради удовольствия.

– Ну да, – ответил Ренуар. – Если бы не нравилось, я бы этим не занимался.

Глейра беспокоила его цветовая гамма, особенно использование грязновато-красного цвета.

– Смотрите не превратитесь во второго Делакруа, – предостерег он его.

И Ренуар стал рисовать обнаженную натуру специально для учителя, следуя всем его правилам: «…карамельного цвета плоть, оттененная битумно-черным, подсветка сзади, из-за плеча, и выражение му́ки на лице объекта, словно у него болит живот».

Глейр радостно взволновался, но подумав, сказал:

– А ведь вы насмехаетесь над людьми.

Учился у Глейра и Альфред Сислей, сын английского купца и француженки, в 1862 году ему было 23 года. Четыре года до того он провел в Лондоне, куда его отсылали поработать в семейной фирме («Томас Сислей, импорт французских товаров» – шелка, шалей, перчаток и искусственных цветов). Там, зайдя в Национальную галерею, он впервые увидел картины Констебля и Тернера. Деловые способности у него отсутствовали начисто, и к моменту возвращения в родительский дом на улице Отвиль он был решительно настроен стать художником. Альфред вел жизнь своего рода любителя (художника со средствами, каких в Париже было немало) и проводил вечера в кафе «Мазен» или в закусочной «Жакоб» на Монмартре.

Во время учебы у Глейра он познакомился с молодой женщиной, живущей на Сите-де-Флёр – красивой уединенной улице в районе Батиньоль, окаймленной серебристыми березами. Мари-Луиза Аделаида Эжени Лекуэзек, на пять лет старше Сислея, была чувствительной и изысканной женщиной с прелестным лицом. Позднее Ренуар вспоминал, что новая подруга Сислея казалась «избыточно хорошо воспитанной». Происхождение ее смутно: по некоторым свидетельствам, финансовый крах, обрушившийся на семью, вынудил ее стать натурщицей; по другим – ее отец, армейский офицер, погиб на дуэли, когда она была еще ребенком. Как бы то ни было, Сислей влюбился в нее и оставался ей верен с первой минуты их встречи. Когда он переехал к ней, содержание, которое выплачивал ему отец, резко сократилось. Мари-Эжени, так же как Жюли Веллей, начала работать флористкой, чтобы поддержать своего нищего возлюбленного (хотя некоторые свидетельства позволяют предположить, что бедность Сислея была не столько унизительной, сколько благородной).

Ренуар, Сислей и Моне сразу подружились. Студию Глейра посещал еще один ученик: его нельзя было не заметить, поскольку он на голову возвышался над остальными, этот молодой человек тут же привлек к себе внимание, особенно Ренуара. Фредерик Базиль проявил себя серьезным и изысканным, «из тех, – подумал при первой встрече Ренуар, – кому камердинер разнашивает новую обувь». Базиль (в 1862 году ему исполнился 21 год) был сыном богатого винодела из Монпелье, почтенного горожанина, владеющего виноградниками, сыроварнями и фруктовыми садами. Мать Базиля происходила из семьи процветающих банкиров, а ее брат, майор Лежосн, занимал высокий пост в Париже. Родители Базиля жили в Мерике, имении в пригороде Монпелье, принадлежащем матери Фредерика и ее сестре.

Фредерик трудно заводил знакомства. Помимо застенчивости и неуверенности в себе, он еще и полностью зависел от семьи, с которой был чрезвычайно близок и которая содержала его, чтобы он мог учиться в Медицинской школе, что Фредерик делал нехотя, совмещая учебу с посещением студии Глейра.

У Ренуара вскоре кончились деньги, и ему пришлось снова расписывать фарфор. Но его брат Эдмон и Клод Моне всячески убеждали Ренуара не бросать живопись. Чтобы уменьшить расходы, Ренуар и Моне снимали квартиру на двоих, где в свободное от занятий время подрабатывали, рисуя портреты людей торгового сословия.

Моне, смышленый в делах, организовывал заказы. Им платили по 50 франков за портрет (хотя порой заказов не было несколько месяцев). Все заработанные деньги уходили на оплату жилья, натурщицы и угля для печи, которую топили, чтобы разогревать еду и не дать замерзнуть натурщице. В целях экономии они тушили бобы, пока натурщица позировала.

Одним из заказчиков был бакалейщик, снабжающий их этими самыми бобами. Мешка хватало на месяц, после чего молодые люди переходили на чечевицу. Время от времени Моне включал обаяние, чтобы очаровать местного ресторатора, и тогда они лакомились трюфелями под бутылку шамбертена.

Моне по-прежнему модно одевался и носил кружева, но никогда не платил портному, который в конце концов решительно предъявил своему молодому клиенту все скопившиеся счета.

– Мсье, – запротестовал Моне, – если вы будете продолжать травить меня подобным образом, мне придется передать свои заказы кому-нибудь другому.

Бедный портной решил, что право одевать джентльмена того стоит, и продолжил обшивать Моне.

Сезанн по-прежнему посещал Академию Сюиса, где поддерживал знакомство с Писсарро, который в 1863 году представил его Моне, Ренуару и Базилю. Летом 1862 года Сезанн сдавал вступительные экзамены в Академию Сюиса и провалился. Рухнули его мечты об академическом успехе и перспектива найти покровителя. Однако он по-прежнему был решительно настроен проложить себе путь в художественный мир Парижа и время от времени появлялся в квартире Моне и Ренуара, где его встречали как друга. Ренуар был им очарован. Он заметил, что все в Сезанне – индивидуальность, осанка, голос – кажется «заключенным в невидимый панцирь».

Однажды утром Сезанн ворвался к ним с новостью, что совершенно случайно нашел покупателя, с которым повстречался на улице Ларошфуко. Он шел с вокзала Сен-Лазар, держа под мышкой картину, над которой работал целый день в пригороде, когда некий молодой человек остановил его прямо посреди улицы и попросил показать картину. Сезанн наклонился и прислонил холст к стене так, чтобы она оказалась в тени и на нее не падали световые блики. Незнакомец пришел в восторг. Особенно ему понравилась зелень деревьев. Он сказал, что почти физически ощущает ее свежесть. Моне и Ренуар внимательно слушали.

– Я сказал: «Если вам нравится, она может стать вашей», – продолжал Сезанн. Моне и Ренуар ждали окончания. – Ну, денег, чтобы заплатить за картину, у него не оказалось, но он все равно получил ее. Я настоял.

Между тем Базиль постепенно обзаводился друзьями и начал приспосабливаться к правилам богемной жизни. Вскоре он написал домой:

Существует огромная разница между той жизнью, которую я веду теперь, и той, какую вел в прошлом году с моими друзьями в Монпелье.

Похоже, его мать недооценила сумму, в которую ему обошлось продолжение такой жизни. Учитывая краски и холсты, медицинские книги и прачечную (где его рубашки застирывали до дыр и обрывали на них все пуговицы), денег ему требовалось теперь много больше. А еще была нужна студия. Один из его друзей, студент по фамилии Вилла, нашел подходящее помещение на улице Вожирар (огибающей Люксембургский сад), но при арендной плате в 600 франков он не мог позволить себе снять его в одиночку. Базиль согласился разделить с ним жилье и расходы. Родителям он сказал, что невозможно добиться прогресса, только посещая студию Глейра, нужно иметь возможность рисовать также и дома, а в нынешней его тесной квартирке это исключено.

Дружил он также с Ренуаром, Моне и сыном императорского адъютанта виконтом Лепиком, который поступил к Глейру, чтобы «усовершенствоваться», и представлял собой одного из тех самых знатных студентов из предместья Сен-Жермен, которыми Глейр не мог позволить себе пренебрегать. У Лепика тоже была своя студия. Базиль учился добросовестно, и у него имелись отличные идеи. Он удостоился комплимента от Глейра, обычно не склонного их расточать, когда предложил сделать эскиз натурщицы в натуральную величину.