Текст книги "Просто о любви"

– И закончилось тем же, – предположила Стаська, рассуждая, – операцией! А как можно по внешнему виду определить, что человек болен раком?

– По симптоматике, – пояснил Степан, сворачивая на улицу, ведущую к Анькиному дому. – Слабость, боли определенного характера в зависимости от пораженного органа, жалобы, недомогания, да много всякого.

– Ну хорошо, а если человек старательно скрывает от окружающих свое состояние? Не жалуется ни на что и не показывает, что у него что-то болит? – допытывалась Стаська.

– Трудно, но можно, если быть внимательным! – настаивал на вынесенном себе приговоре Больших.

– Да, – согласилась Стаська, но обвинений не поддержала. – Если это родной и близкий тебе человек, с которым ты живешь, тогда можно заметить, если очень внимательно смотреть.

– Ты это к чему, маленькая? – заподозрил в ее расспросах скрытую подоплеку Степан.

– Да к тому, что подозреваю я, Больших, изводишь ты себя излишним самоедством! Вот ответь, честно, подумай: ну хорошо, заподозрил ты неладное раньше, договорился со всеми возможными врачами на предмет обследования Веры, она бы тебя послушалась и побежала анализы сдавать? Или ты ее стал за ручку водить по кабинетам? Насколько я понимаю, пока ее до края не приперло и «скорая» не увезла, она в больницу по собственной воле так и не дошла. А при наилучшем раскладе, если бы ты раньше заметил ее состояние и обследования все она прошла и в больницу легла, ты бы себя тогда не винил? Диагноз по-любому остался прежним, и что, ты бы себя не корил?

– Стаська, я не понял, ты меня что, ругаешь или защищаешь? – подивился ее расспросам Степан.

– Разумеется, защищаю! Ото всех на свете и от тебя самого! Кому же тебя защищать, если не мне! – иронично возмутилась Стаська. – Это я так расспрашиваю, чтобы понять, что так сильно тебя мучает.

Он припарковался возле Аниного подъезда, вышел из машины, поставил ее на сигнализацию, но в подъезд не пошел, остановленный последним Стаськиным высказыванием.

– Да все сразу, – признался больше себе Степан, – и что не заметил ее болезни, пропустил, врач называется, и что принял решение расстаться, но не могу признаться ей сейчас в этом, а молчанием вроде как надежду даю, и Ежик с Ольгой Львовной напуганы, и не бросишь их…

– И что не любишь ее и никогда не любил, – подсказала Стаська, – и чем дольше ты рядом с ней, в ее проблемах, тем сильнее тебе хочется слинять? Это больше всего?

– И это, Стасенька, и это…

«И то, что безумно хочу к тебе, но не могу!» – подумал Степан, это совсем уж неподъемная тема для них обоих. Он даже слегка струхнул, что Стаська, ничего не боящаяся и не признающая между ними условностей, произнесет эти слова.

По старой привычке струхнул.

Она не сказала, но Больших почувствовал, что услышала его и без слов и все поняла.

– И она тебя тоже не любила, – поразила новым заявлением Стаська. – Если б любила, не скрывала, что ей плохо! Я вот железно обещаю, даже если ударю коленку, первым делом прибегу к тебе жаловаться и стонать!

– Я поцелую, подую, и все пройдет! – легко рассмеялся он.

Она молодец! Она вырулила из тяжелой темы и ему помогла!

– Ладно, маленькая, я у сестрицы. Дениску к моим родителям, ее к Юре в больницу, потом обратная перестановка, Аньку с ребенком домой, наверное, у нее и останусь. А завтра на дежурство.

– Да, Больших, лазарет – твоя стихия! – посочувствовала Стаська.

Они попрощались без обещаний, звонков, встречи, даже намека на перспективу этого, туманную и неизвестную.

Степан поднимался на лифте на сестрицын этаж и вдруг осознал, что, не задумываясь, не отдавая себе отчета, как само собой разумеющееся рассказывал Стаське, где он, что делает и собирается делать! Надо же, а! Первый раз за всю свою жизнь он ставил женщину в известность о своих планах, распорядке дел и событий, делился мыслями и переживаниями! Даже за долгую жизнь с Надеждой он никогда такого не делал, не болтал по телефону с ней, сообщая о делах и планах. Это ему как-то и в голову не приходило, и она не просила и сама не торопилась отчитываться.

У Больших стало так тепло на душе, светло от осознания нового, вошедшего в его жизнь, и от открытия, что это, оказывается, здорово, когда хочется кому-то родному, волнующемуся и переживающему за тебя и бесконечно дорогому тебе, рассказать, как твои дела, самочувствие, переживания, где ты и что делаешь.

Степан попал в смену со Львом Гурьевичем.

Начальник бригады спасателей походил на крепкого крестьянина из породы тех, у кого и урожай всегда богаче, и огород родит на зависть, и скотина ухожена и не болеет: куры несутся, как передовики с повышенным обязательством, коровы молока дают рекордные литры – все в полном порядке и уходе, вызывая недоумение у вечно прогорающих с урожаями соседей.

Крепко сбитый, невысокий, широкий в кости, с хитрым прищуром знающего некую премудрость обо всем, как и что путево делать, чтоб и жена всегда ласковая, улыбчивая и довольная была, и дети здоровыми да разумными помощниками вырастали, и хозяйство богатело. Знающий, да помалкивающий, на всяк вопрос улыбающийся да простецки отмахивающийся: эка невидаль! – работай, так и все путем будет!

Эдакий типаж зажиточного, работящего, богатого народной мудростью хозяина, на которых-то и держится испокон веку Россия. И никто из непосвященных людей ни близко, ни рядом не заподозрит в нем суперпрофессионала высшей категории, спасателя – гибкого, ловкого, с мозгами, работающими, как компьютер, с железной волей, руководящего командой и умеющего принимать мгновенные решения.

Он пошучивал про себя самого:

– Да уж, родители расстарались с имечком! Сочетание Лев Гурьевич Матросов в нашей стране звучит не иначе, как анекдот! Вы только представьте: несчастный полуеврейский мальчик, которого угораздило родиться от русского папаши с таким имечком, от отчаяния готовый стать героем-амбразурщиком, как известный однофамилец!

И хохотал первый громче всех над курьезами собственного имени.

Увидев входящего в комнату дежурств Больших, Лев Гурьевич махнул ему призывно. Степан подошел, пожал руку, сбросил с плеча на пол спортивную сумку с вещами и пристроился рядом в кресле.

Опытные ребята, зная, что в любой момент могут заслать куда и на сколько угодно, пользовались любой возможностью для расслабления – устроившись на двухъярусных солдатских койках, кто читал, кто уже похрапывал.

– Что стряслось-то у тебя, Сергеич? – прямо спросил Лев Гурьевич. – Ты аж с лица сошел. Дома что?

Степан, поерзав, принял удобное положение в кресле, вытянул ноги и стал подробно излагать.

А куда деваться? Это часть их работы!

– Да-а-а… – протянул Лев Гурьевич, выслушав Степана, но как-то совсем не сочувственно, и добавил: – Сколько живу, не перестаю удивляться, как люди с завидным упорством и вполне осознанно умеют испортить, испоганить свою жизнь!

– Это ты о чем, Лев Гурьевич? – несколько удивился неожиданным выводам Больших.

– Да все о том же! – вздохнул умудренно старшой. – Вот скажи, Сергеич, если не считать катастроф природных и техногенных, кого мы по большей части спасаем?

Степан посмотрел на него вопросительно, перебирая в уме такие случаи, но Лев Гурьевич ответил сам:

– Так я тебе скажу: экстремалов-недоумков! Эдаких мужичков, а иногда и барышень не в меру ретивых, решивших на деле доказать свою разбушевавшуюся крутость и лихость. Не обладая необходимыми навыками, знаниями и умениями, лезут в заведомо рискованные и опасные экспедиции и мероприятия, не дав себе труда оценить риски, не продумав способов экстренной эвакуации и отступления! Зачем! Крутые яйца не бьются! Или еще того чище – профи, с большим опытом за плечами, у которых от собственного профессионализма притупляется трезвая оценка рисков и ситуаций. И заметь! Черт бы с ними, хотят своей жизнью рисковать, так пожалуйста! Втягивают в последствия своей глупости огромное количество людей. Родных, близких, друзей, спасателей, государство, тратящее бешеные бабки на спасательные операции – людей, аппаратуру, транспортировку, лечение. И ведь гибнут, козлы, инвалидами становятся – вечным тяжким крестом для семьи! И ладно бы впрок наука пошла! Так ведь нет – те, кто поменьше пострадал, половина из них, штанишки от поноса испужного отстирают, оклемаются и, глядишь, за пивком друзьям тоном «бывалого» рассказывают о своих геройствах, а там и снова попрутся и вдряпаются по самое «не хочу»!

– Клиническая картина ясна и правдива, только к моим делам она каким боком? – спросил Степан.

– А вот объясни мне, старику неразумному, по какой такой причине ты не можешь и Вериными делами заниматься, и жить со своей Станиславой?

– Да не могу я сейчас Вере сказать, что с другой жить собрался! – разозлился влет Степан, аж подобрался весь: ноги подтянул, сел в кресле ровно. – Ей сейчас никаких отрицательных эмоций, переживаний категорически нельзя! Ей поддержка нужна вся, какая возможна! И подленько это получается: значит, когда здоровая, то нужна была для удовлетворения моих мужских потребностей, а как заболела – извините, я другую встретил!

– А Станислава-то твоя при чем? Почему с ней-то ты не можешь вместе быть? Как я понял, девушка она мудрая и ситуацию правильно оценивает.

– А как? Я с Верой не расстался, мало того, весь по маковку в проблемах ее здоровья и семьи, и всю эту хрень Стаське притащу? Возле нее обогреюсь, сил наберусь и к Вере? Значит, и Стаську обманывать?

– Вот о чем я и говорю, – не воодушевившись пламенным заявлением Степана, спокойно ответствовал Лев Гурьевич, – умеют люди сами себе жизнь изговнять! Я тебе, как мужик мужику, скажу: это мы друг перед другом все такие ерепенистые, орлы независимые, «баба есть баба, чуть лучше, чуть хуже», никто в сантименты не верит! А на самом деле все до одного хотят и мечтают встретить свою женщину, и чтоб любовь настоящая, и в постели, и в жизни каждый день, как праздник, да чтоб любила его до одури! Хотеть-то все хотят, только выпадает это ой как редко кому! И эту удачу надо холить и лелеять, оберегать! А ты со своим докторским аршином – как бы той помочь и эту не обидеть. Да ты свою Стасю тем уже обидел, что отодвинул! Мол, подожди, родная, у меня тут проблемы, я их решу, тогда и свидимся! Как жил бобылем, так и дальше продолжаешь жить, то есть никого, даже родную женщину, в свою жизнь не пускаешь! Переживания при себе держишь и строго охраняешь от вмешательства – не дай бог, кто на твою отстраненность посягнет! Вот подумай и ответь: как бы ты реагировал, если бы Станислава сказала, что у нее тяжело заболел бывший любовник, призвал ее на помощь и только на нее и надеется. И любил ее все это время, а теперь уверен, что она ему поможет и они снова будут вместе, вот только этой надеждой и жив. И Стася объяснила тебе, что пока вы встречаться не будете до полного выздоровления страдальца. Не может же она ему сообщить, что у нее есть другой любимый мужчина. Как бы ты отреагировал? Что делал?

– Да сейчас! – возмутился Больших. – Никаким мужикам я ее не отдам! И отпускать не собираюсь!

– Ну да, – усмехнулся Лев Гурьевич. – Зато ты успешно отдаешь ее в угоду бывшим любовницам. Вера и ее семья – посторонние тебе люди. Чу-жи-е! Ее вполне устраивали ваши отношения в том виде, в котором они происходили, – редкие встречи для секса. Будь иначе, она за это время либо послала тебя куда подальше, не желая мириться с той ролью, которую ты ей отвел, либо давно женила на себе, тем более имея рычаг в виде сына, который тебе так нравится.

– Я сам навязал ей такие отношения, не допускал сближения. Да и не хотел, – отстаивал Степан засевшие в мозгу, как гвоздь, обвинения в свой адрес.

– Да ладно, – отмахнулся от его заявления старшой. – То, что она не сказала тебе о болезни, лишний раз подтверждает, что относилась к тебе как к удобному любовнику, перед которым всегда надо выглядеть наилучшим образом. А ее наплевательское отношение к своему здоровью и боязнь докторов – это особый вид нашего национального спорта. Но когда грамотная женщина, отдающая себе отчет, что отвечает не только за свою жизнь, но и за ребенка и престарелую мать, доводит до такого состояния свое здоровье, это, прости, ограниченность ума. Еще одно подтверждение вашего жизненного несовпадения. Боишься докторов, предпочитаешь перетерпеть – да пожалуйста! – твой выбор, твое здоровье! В лес, в келью, в полное уединение, и болей себе, сколько душе угодно! Но то, что взрослая баба своей глупостью втягивает в решение своих проблем и разгребание их последствий всех окружающих: сына, мать, докторов, обязанных ее спасать, а заодно и любовника с его чрезмерным чувством долга, – это полная безответственность и эгоизм высшей марки! Теперь, конечно, всем ее жаль, все боятся неверным словом пукнуть в ее присутствии – Господь упаси! – а вдруг ухудшение! Она же такая несчастная! Ты вот что, Степан, помогай, чем можешь, но отстраненно, не за счет собственной жизни и счастья. А Станиславу не обижай недоверием, боясь разделить с ней трудности. Повезло свою любовь встретить, так ее оберегай в первую очередь, а посторонним людям предоставь самим разгребать все, что наворотили. И скажешь ты Вере, не скажешь, не имеет значения. Если не совсем уж дура, то сама поняла давно, что у тебя другая. Ты от нее ушел в тот момент, когда Стасю свою встретил, а что не успел сказать…

Заверещал сигнал тревоги, прерывая наставления многомудрого старшого, призывая спасателей заняться делом.

– Пошли, Сергеич, еще раз обессмертим свои имена спасением страждущих, – бодро предложил, поднимаясь с кресла, Лев Гурьевич.

Смена им выдалась еще та!

В Подмосковье произошла крупная автомобильная авария с огромным количеством битых машин, пострадавших и с элементами русского юмора, больше похожего на анекдот на злобу дня.

Огромную груженную под завязку фуру подрезал на повороте джип «нисан», хозяин которого был водителем из тех, для которого все правила дорожного движения сводились к одному девизу: «Расступись, грязь, говно плывет!»

Тяжеленную фуру от резкого торможения понесло и закрутило на скользкой дороге, «поймав» разворачивающимся по инерции поперек дороги прицепом две идущие сзади машины, снеся столб, фура скатилась в кювет и перевернулась.

Лихого распальцованного «хозяина» всех дорог на «нисане» настигло возмездие – столкновение лоб в лоб с «газелью», уворачивающейся от выскочившего на встречную жигуленка, который, в свою очередь, пытался уйти от несущегося борта прицепа.

Удар получился наисильнейший, хорошо хоть, в маршрутной «газели» не было пассажиров, но водитель погиб на месте.

И все могло обойтись без дальнейших столкновений, ограничиться уже случившимся, но фура перевозила стратегический груз – под самый потолок была набита коробками с водкой.

Ушлый до своей халявной выгоды российский народ, быстро унюхав и сообразив, что им здесь обломилось, побросав на обочине родные тачки, ломанулся растаскивать уцелевшие ящики и бутылки с водкой.

Подмосковная зимняя дорога – это вам не расчищенное до асфальта Садовое с бесконечными пробками – тормозить, если разогнался, категорически невозможно. Вариантов только два: разогнался – не тормози! А хочешь доехать – не разгоняйся вообще.

Ага, сейчас! Кто это у нас не разгоняется?

В машины, неосмотрительно оставленные на обочине хозяевами, первыми унюхавшими сладостный запах «шары» и ринувшимися за добром, со всей тщательностью, не сбавляя скорости, врезались машины, ехавшие сзади и не знавшие о «бесплатной» раздаче, создавая цепную реакцию длиной в километр в обоих направлениях от места аварии. Тем, кого не остановили впереди уже попавшие, представилась возможность встречи с кюветом и дорожными столбами.

К тому моменту, когда подъехало, пробравшись через месиво железа, ГАИ, содержимое фуры почти растащили, две машины горели, стоны неслись со всех сторон. Но помогать и спасать пострадавших никто не собирался, занятые гораздо более насущными делами – обогащением на чужом несчастье.

Милиции пригнали на аварию море, километровая пробка в обе стороны перекрыла возможность подъехать спецтранспорту. Чтобы пропустить «скорые», пришлось сталкивать в кювет и без того пострадавшие машины.

А Больших и его бригаду транспортировали к месту аварии на вертолете.

И понеслось!

Разгоняемый милицией от фуры народ очухался от массового помешательства, обнаружил свои потери материальной части в виде битого личного транспорта, а заодно и полученные травмы, не напоминавшие о себе в пылу яростных битв за водяру, и толпой ринулся к спасателям, требуя немедленного оказания помощи.

В воздухе, немилосердно воняющем водкой, отчетливо запахло надвигающейся паникой и беспределом, грозящим перерасти в народный бунт со всеми вытекающими последствиями.

Подполковник милиции, прибывший на место происшествия, в корне пресек возможное развитие событий простым и действенным способом – встал на подножку патрульной машины и донес до сознания граждан посредством громкоговорителя следующую информацию:

– Сейчас, мать вашу, постовые проверят все машины, хозяев каждой, где найдем водку, арестуем к такой-то матери, по уголовной статье! Я вам такую жизнь устрою на!.. Все по машинам расселись к!.. И сидеть не вякать! К каждому подойдем, протокол составим! Помощь окажем! Если есть раненые и травмированные – включите фары, медики к вам подойдут! Если есть тяжелораненые, несите к машинам скорой помощи! Особо нетерпеливым и качающим права по мордасам наваляем за сопротивление властям! Все понятно или есть вопросы?

До умов «сознательных» граждан такая конкретная и проникновенная речь дошла без особых усилий – сразу и наверняка, развеяв сомнения и возможность бунта. Настоящих буйных, как водится, было мало, вожаков не нашлось. И народец быстренько рассосался по личным авто прятать добытое, а проще говоря: ныкать награбленное от ментовского зоркого ока.

Большинство с чистой душой слиняло бы по-тихому, махнув рукой на протоколы и нанесенные личным машинам повреждения. Ан нет, из глухой пробки стоявших в прямом смысле впритирку машин разве что пешкодралом.

Люди притихли и ждали развития событий.

Степан не слушал, не обращал внимания на происходящее и не вникал в ситуацию – милиция и спасатели сами разберутся. А у него было много тяжелых пострадавших, трое очень тяжелых – водитель фуры, водитель «жигулей», первыми вылетевшие на встречную, крутой нисанщик, которого спасла от смерти собственная машина системой безопасности, один труп водителя «газели» и пятеро раненых средней тяжести.

И это на первый взгляд, а какие «сюрпризы» ждут в километровом месиве машин…

Вывозить пострадавших самое сложное – необходимому количеству «скорым» не пробиться через кучу-малу на дороге, транспортировать вертолетами – это из области американского кинематографа, а у нас только самых тяжелых, которые на грани.

Приходилось предпринимать оперативные действия, которые по-хорошему надо проводить в операционных, а не прямо здесь, на месте, делая все, что возможно, и сверх того…

И так много часов подряд.

Больших зашивал, вправлял кости, экстренно оперировал, останавливал кровотечения и снова зашивал. Четко, без суеты и лишних движений, отдавая жестким, охрипшим на холоде голосом команды, принимая мгновенные решения, оценивая ситуацию – успевая только менять стерильный верхний одежный набор и перчатки.

Когда Степан стоял под душем, вернувшись с командой на базу, ему все казалось, что въевшийся в кожу запах водки не отмыть уже ничем, и отвлеченно думал, что станет объяснять гаишникам по дороге домой, если остановят, – чувствовал он себя консервированным в водочном рассоле.

Хотелось позвонить прямо сейчас Стаське и пожаловаться, как зверски устал и замерз и как сегодня пришлось работать, но он опасался, что на такую длинную речь у него ни охрипшего голоса, ни сил не хватит.

Лучшее, что могло с ним случиться, – это оказаться возле нее, лечь, прижать Стаську к себе и уснуть.

Где оно, то лучшее?

– За горами, за долами, – указал точный адрес доктор Больших.

Ему еще предстояло принять стратегическое решение: куда ехать? И ехать ли вообще? Не проще ли и безопаснее лечь в дежурке и проспать до утра? Это, конечно, не климатический курорт и не перинное раздолье – шум, гам, возможная беготня – работает следующая смена, но все же…

Да к черту! Что он, бомж какой!

Раз нельзя к Стаське, он поедет домой! Выспится и утром к Вере в больницу. Не так уж он и устал, чтобы не доехать!

Правда, объяснить себе в данный момент, почему нельзя туда, куда хочется больше всего, доктор Больших не мог, хоть ты его пытай с пристрастием.

«Завтра во всем разберусь!» – пообещал себе Степан.

И, пребывая в душевном состоянии: «Назло кондуктору пойду пешком», упертый временами до предела Больших доехал домой, стискивая зубы, не дав себе расслабляться, включил систему обогрева в подвале, даже пожевал остатки вчерашнего ужина, что-то доказывая себе, и лег спать.

Проснулся почему-то ни свет ни заря, поворочался с боку на бок, пытаясь снова уснуть, поуговаривал себя, ругнулся, не достигнув желаемого результата, и пошлепал в кухню – варить кофе.

Дом встретил хозяина приветливо-радостно, теплом и уютом. Степан похвалил мысленно: хорошо здесь у нас с тобой! И в голове сверкнула мысль: «И неприютно одиноко…»

Степан, как наяву, представил Стаську, потирающую глаза, выползающую следом за ним из спальни в кухню, как она сонно приваливается к его боку.

– Ну, что тебе не спится, старче? – спросит, не открывая глаз.

А он поцелует ее в макушку, усмехнется:

– Не знаю, ты иди досыпай, маленькая.

– Мне без тебя не досыпается, – ответит она.

И ни на одну его рубашку Стаська не претендовала бы, даже если бы он сам настаивал, а ходила в смешной уютной пижамке, всклокоченная, сонная, зевала.

Или сидела за компьютером и тихо ворчала на писательниц французских нерадивых, бросала с досады работу и кричала на весь дом со второго этажа:

– Степан! Пошли на мороз мозги мои выветривать!

Или засыпала в его объятиях у камина, под тихий неспешный разговор, а просыпаясь, нервничала, что прослушала что-то важное, и требовала повторить.

Главное, что вся она – ее запах, смех, улыбки, шуточки, дух, характер, движения, легкие шаги – находилась бы здесь, с ним, наполнив дом и его жизнь.

– Она тебе понравится! – сказал Степан дому, улыбаясь.

В этот момент, сидя рассветным утром в кухне собственного дома в одних трусах за чашкой кофе, Степан Сергеевич Больших понял, как божье откровение, одну простую истину – что именно эту женщину он ждал всю свою мужскую жизнь и именно этой женщины там не хватало.

Ему и его дому заодно!

– А ведь Лев Гурьевич сто раз прав! Что я такого наворотил в своей голове? – Он отряхнулся от всякой надуманной глупости. – Какие препятствия, какие Веры могут быть? Стаську в охапку и домой! И не отпускать! Все!

Хлопнув по кнопке, отключил только собравшийся закипеть чайник для второй порции кофе и стремительно, большущими шагами прошествовал в спальную одеваться-собираться.

Сначала к Вере в больницу, расставлял приоритеты и дела сегодняшние Больших, выезжая с поселковой дороги на шоссе. Посмотрит, как она, оценит ситуацию, а потом к Стаське.

Хватит! Наигрались!

Возле Вериной койки на стуле сидел незнакомый мужик в накинутом поверх одежды белом халате, держал ее за руку и, наклонившись поближе, что-то тихо ей говорил.

Он обернулся на звук закрывающейся двери, увидел Степана, встал и поздоровался.

Степан не удосужил словом – кивнул.

– Я выйду, – наклонился к Вере незнакомец, пожав ей ладошку. – Вы поговорите.

И так бочком, бочком, всем видом выказывая неуверенность и признание иного авторитета на данной территории, тихо вышел за дверь.

Степан сел на его место.

– Как ты? – спросил он у Веры.

– Нормально, – тихо ответила она.

– Мне надо посмотреть твой шов, – предупредил он, берясь за край укрывавшего ее одеяла.

– Не надо, Степан, доктор смотрел утром, сказал, все хорошо, – попыталась остановить она его, схватив за руку.

– Тебе, может, и не надо, а мне надо! – твердо, обычным докторским тоном, оборвал тихие протесты Веры.

Не обращая внимания на ее слабое сопротивление и смущенно краснеющие щеки, откинул одеяло. Задрал рубашку, отлепил с одной стороны лейкопластыри, поддерживающие марлевую повязку, посмотрел шов, быстро, но легко понадавливал пальцами вокруг него, заклеил обратно, одернул рубашку и укрыл ее одеялом.

– Шов чистый, хороший. Как настроение?

Он решил не задавать лишних вопросов, что надо, он увидел, а остальное – зайдет к доктору Иванову, узнает подробности у него.

Но Степан понял, что ожидал увидеть худшее.

Спасибо тебе, Господи!

– Хорошее, – ответила, как добросовестная пациентка, Вера. – Утром мама с Ежиком приходили. Спасибо тебе за Валентину Николаевну, мама одна бы не справилась. И за санитарку, тетю Любу, спасибо.

Она задумалась, отчего-то смутилась, отвела глаза от лица Степана и добавила невпопад:

– Большое. Вот Игорь пришел. Сказал, что не уйдет. – Она повернула голову и пристально посмотрела на Степана. – Он хочет вернуться к нам и помогать, пока я не выздоровею окончательно. И потом остаться. Я раньше его гнала, а теперь чего уж…

– И правильно решила, – поддержал Степан, – зачем гнать, у вас же сын.

– Да! – обрадовалась Вера поддержке. – Ванечка его любит сильно, а Игорь, тот вообще в нем души не чает!

– Вот видишь, – не стал развивать тему Больших, – тем более тебе есть из-за чего стараться как можно скорее встать на ноги.

– А ты не… – она печально посмотрела ему в глаза, – обижаешься?

– Да господь с тобой, Вера! – возроптал Степан. – На что ж мне обижаться?

– Ну, мы с тобой так давно вместе, и Ежик к тебе привязался, а тут Игорь…

– Вера, ты хочешь, чтобы он вернулся?

– Да… – не самым решительным тоном ответила она.

Больших улыбнулся ей и посоветовал со всей ответственностью:

– Тогда не думай ни о чем лишнем. Приложи всю силу духа, чтобы выйти отсюда скорее и быть с семьей.

Вера кивнула понимающе, улыбнулась робко, но в глазах мелькнула грусть.

Женщины! Охохошеньки!

– Вер, я не смогу к тебе часто приезжать. Буду звонить твоему врачу и тебе. И давай договоримся: ты станешь честно отвечать на мои вопросы и рассказывать о своем самочувствии и делах. Договорились?

– Да! – пообещала она твердо и улыбнулась настоящей улыбкой, но слезы все-таки потекли через улыбку. Степан стер тоненькие ручейки с ее щек, чтобы не попали в уши.

Они прощались.

Разумеется, он не выпустит ситуацию из-под контроля, проследит весь ход выздоровления, и помогать будет всем, чем сможет, и заезжать к ним домой, когда Веру выпишут из больницы, но обоим понятно стало, что они прощались сейчас. И навсегда.

У нее плескались в глазах грусть и сожаление и что-то еще недоговоренное, не понятое Степаном. А он чувствовал облегчение.

И не потому, что так удачно для него все складывается с Верой, за нее он искренне порадовался. За нее и за Ежика, который так долго ждал отца.

Он почувствовал облегчение в тот ранний час, сидя в кухне своего дома, когда осознание простой истины снизошло на него. То ли прочищенные увесистым моральным подзатыльником Льва Гурьевича мозги встали на место, то ли Господь устал от его надуманных условностей и препонов, но Степан Больших освободился от чего-то давящего, мешавшего дышать полной грудью и жить на всю катушку.

И радость за Веру и устраивающуюся по-новому ее личную жизнь уже не могла ничего ни убавить, ни прибавить к этому ощущению освобождения и облегчения.

– Я пойду с врачом твоим поговорю, – поднялся со стула Степан. – Выздоравливай!

– Иди, – отпустила его Вера.

К врачу Иванову Степан попал не сразу, у двери палаты его перехватил бывший муж Веры по имени Игорь.

– Я поговорить с тобой хотел! – решительно заявил он.

– Ну, давай поговорим, – разрешил Больших.

– Пошли, что ли, покурим? – выдвинул предложение бывший муж.

– Не курю. Если разговор долгий, идем в кафе через дорогу, заодно и позавтракаю, – выдвинул встречное предложение Степан.

– Давай. – Игорь согласился.

Не зная уровня данного заведения, Степан не стал экспериментировать со здоровьем и заказал себе пару тостов, овощной салат, яичницу и кофе с молоком. Игорь ограничился соком и закурил, как только официант отошел от их столика.

– О чем хотел побеседовать? – не разводя словесную «малину», задал ритм беседы Степан.

– О Вере.

– Я подозревал, что не обо мне. Она поправится, инвалидом не будет. Самое важное теперь постоянно и очень внимательно следить за ее здоровьем.

– Да это понятно! – махнул рукой Игорь. – Я хочу к ним вернуться насовсем. Знаю, что у вас с ней…

– Ничего у нас с ней! – перебил его нерешительную недоговоренность Больших.

Пришел официант, они помолчали, пока он переставлял принесенное с подноса на столик. Степан с аппетитом принялся за еду, Игорь отпил сока, докурил сигарету, ткнул бычок в пепельницу, посмотрел рассеянно через плечо Степана на сидящих за столиками людей, старательно отводя глаза от собеседника.

– Мы развелись пять лет назад, когда Ваньке только-только два исполнилось. Я тогда менеджером в крупной фирме работал. Ну, знаешь, как там бывает: «Коллектив – одна семья», все обязаны скакать стрекозлами на различных мероприятиях. Девушки одна лучше другой, молоденькие, деловые, зубастые, карьеру делают, секс как спорт. Ну и закрутил я с одной, мне казалось, ничего серьезного, и это вроде даже само собой подразумевалось – все там, на этих фирмах, романы крутят. А Вера узнала и как отрезала – все, ты мне не муж, иди к своим девочкам длинноногим! Я пытался объяснить и извинялся, ведь ребенок маленький, зачем семью рушить. А она на развод подала. Я разозлился, завелся: не нужен тебе, простить не можешь, ну и подавись своим разводом! Барышня моя взялась меня утешать и все так грамотно делала, что я и не заметил, как на ней женился.

Он достал из пачки новую сигарету неловким нервным движением, закурил, сильно затянулся, посмотрел на Степана.

– Мы с ней все по съемным квартирам мыкались. Мы же с Верой у ее мамы тогда жили, это потом Ольга Львовна в бабушкину однокомнатную переехала, после нашего развода. У моих родителей однокомнатная, а Лена, вторая моя жена, она приезжая, не москвичка и младше меня на восемь лет. Я, когда женился, уже жалел. Все она чего-то требовала, пилила, наставляла, как карьеру делать, как деньги зарабатывать, что должен, чего не должен. Но ты знаешь, я ей даже благодарен! Вот не вру! Поменял я работу, чтобы не круглые сутки с ней видеться, и стал в дела от нее сбегать, на работе дольше всех задерживался, в любые командировки ездил и так усердствовал, что попер в гору и не заметил. Сейчас заместитель генерального с зарплатой солидной, с процентами от сделок и отличной перспективой. Когда должен был получить первые большие деньги, пошел и подал на развод. Не хотелось мне с Ленкой делиться. Честно признаюсь. Она скандалила, плакала неделю, но уступила, развелись мы. Денег я ей дал каких-никаких, квартиру на год вперед оплатил. Вышел из дома и прямиком к Вере. А она меня выставила. С сыном, говорит, общайся в любое время и сколько хочешь, препятствовать не буду, ты отец, а обратно не пущу. Я сколько раз приходил, уговаривал, и Ольгу Львовну подключил к уговорам, а она гордая, нет, и все!