Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

От современных авангардистов перешли к поколению шестидесятников.

– Господи, шестидесятники-то чем тебе не угодили? – всплеснул руками Семен. – Цвет нации, талантливые, смелые люди…

– У них та же печать собственного избранничества на лбах. Высокомерие, снобизм, презрительное отношение к тем, кто не нашего круга, – сказала Александра и, не давая Сене вставить протестующего слова, продолжила: – «Мы – не рабы, рабы – не мы»… Вот это «мы» и есть самая мерзость.

– Ну ка-а-к ты можешь, Саша, я просто поража-а-юсь! – с московской растяжкой сказала хорошенькая Лиза и огорченно прижала пальцы к вискам. – Такое впечатление, что ты симпатизируешь быдлу! – В глазах Лизы это было страшное обвинение. На курсах у нее была репутация избалованного столичного ребенка из семьи «приближенной к императору». Всерьез ее не принимали, как не приняли в свое время на Высшие курсы, несмотря на пущенные в ход связи, но Лиза проявила неожиданное для хрупкого создания упорство и добилась, чтобы взяли вольнослушателем, закрепилась и дошла-таки до финала, получив диплом сценариста и режиссера. Ее второй муж был немолодым министерским чиновником, она называла его по имени-отчеству и на «вы» и старалась пользоваться его машиной с личным шофером только при крайней необходимости. Однокурсники бесстыдно набивались к ней в гости, отъедались от пуза, разглядывали красочные этикетки на импортных продуктах и презирали себя за плебейскую зависть. «Горя она не видела, – говорила Антонина, уминая приготовленный Лизой порционный судачок под соевым соусом, – о чем писать-то будет?» Лизочка, в сущности, была безобидной, доброй девочкой, хотя и пользовалась словом «быдло» слишком часто.

– …симпатизируешь быдлу? Ты?!

– Я не симпатизирую элитарному клановому сознанию, – с легким раздражением пояснила Александра. – Когда само собой разумеется, что «мы» – продвинутые, у нас особая душевная организация, особо тревожная совесть, так что давайте возьмемся за руки, друзья, и замкнем круг…

– «Чтоб не пропасть поодиночке!» – с чувством напомнил Сеня.

– Вот ты и берись за руки, чтоб не пропасть, – усмехнулась Александра, – а я уж как-нибудь в одиночку!

– При этом тебе бы все же хотелось, чтобы твою точку зрения кто-нибудь разделил, не так ли? – негромко заметил чуткий Никита.

– Разумеется! – после секундной паузы засмеялась Александра.

«Не баба, а конь с яйцами!» – шепнул на ухо свой подружке Леня. Джемма громко расхохоталась. Мурат, расслышавший Ленин комментарий, сморщился, как от горького, и опустил глаза. Александра догадалась, что речь шла о ней. Щеки ее загорелись. Хотелось встать и немедленно уйти, но подобный жест был бы демонстрацией слабости. «За что он меня так не любит?» Леонид пересекся с ней взглядами и вдруг ретировался, растворился в табачном дыму – только лысинка его проблеснула у барной стойки.

Никита выпустил колечко дыма в потолок и, наблюдая, как оно медленно меняет очертания, неожиданно изрек:

– В сущности, человеку в жизни ничего не надо, кроме половых органов и сердца.

– Интересная мысль, – сказала Антонина, не скрывая скепсиса, – а с мозгами как быть?

– Мозги мешают. От них все неприятности.

– Целиком разделяю твою позицию, – улыбнулась Саша.

– И я тоже, – вступил молчавший до этого Мурат и посмотрел на Сашу.

– Кто бы сомневался! – ядовито заметила Антонина.

Появился Леня с бокалом коньяка и чашкой кофе.

– А где Джемма? Я когда уходил, она здесь стояла.

– А мы ее переставили и забыли куда, – небрежно бросила Камилова.

Антонина взглянула на часы, прихлопнула себя ладошкой по колену и встала.

– Пошли, мыслители, фуршет начался, сейчас пожрут всё.

Все встали. Саша и Никита остались допивать свой кофе на диване.

– Сашуля, – ласково сказал Никита, – не открывай всем своего сердца.

– Как? – не поняла Александра и уставилась на друга удивленно.

К ним подошел Мурат и предложил Александре согнутую в локте руку: прошу! В глазах его была тихая мольба. Саша молча опустила кисть на сгиб его руки, и пальцы ее тотчас оказались в плену горячей ладони. Никита тихо исчез, так и не объяснив, что он имел в виду.

С этой минуты все остальное перестало иметь значение.

Фестиваль шел своим чередом, с утра и до глубокой ночи кипел сумасшедшей, праздничной жизнью. Гасли и снова вспыхивали огни в просмотровых залах, крутились киноленты, в кулуарах бурлили дискуссии, завязывались знакомства, образовывались творческие союзы. Менялись лица вокруг, голоса, интерьеры – оставаясь для Мурата и Александры лишь антуражем, декорацией, обставлявшей их тайную жизнь, главной заботой которой было найти уголок, где можно уединиться, прильнуть друг к другу хоть на несколько минут. Какую-нибудь дверку с надписью «Посторонним вход воспрещен», подсобку под лестницей, где хранятся швабры, ведра и сложенные в штабеля куски хозяйственного мыла, темный тупичок в конце служебного коридора с пожарным щитом… Уединиться было негде. Подвернулось было одно неплохое место, рядом с буфетом, – задрапированное тяжелой добротной шторой окно с видом на Неву, и оба обрадованно нырнули в нишу за портьерой, но тотчас вслед просунулась лысоватая голова с намерением полюбоваться панорамой великого города. Басовитое «О-у, пардон!» и последовавший за этим глумливый смешок смутил и ее, и его, и они испуганно отпрянули друг от друга, как школьник и школьница, которых застукали за неприличным занятием и теперь предстоит оправдываться и объяснять, что «ничего такого не было». Леня – а это был он, – стискивая в одной руке неизменный бокал с коньяком, а другой придерживая отдернутую портьеру, осведомился, не надоело ли им таскаться друг с другом? Александра вскинула голову, повела плечиком и, мелко пританцовывая на лаковом паркете, задиристо спросила в упор: а тебе, что – завидно? Леня, который за словом в карман обычно не лез, вдруг стушевался, издал неопределенный мычащий звук, и стало понятно, что Саша, как ни странно, угодила в некое чувствительное место. Он повернулся, чтобы уйти, но остановился, обратил к Александре свое лицо – не то мученика, не то искусителя, сказал ехидно: «В декольте, а ведешь себя как в ватнике!»

Во время обеденного перерыва, в ресторане, у шведского стола столкнулись с Сашиным шефом. Папа Рома держал в руках скромную тарелку с зеленым салатом (у него разыгрался гастрит на почве предстоящей женитьбы), а Александра – блюдо с дымящимся мясом. Он пригласил ее за свой столик. «Что?» – размягченным голосом переспросила Саша. «Девочка, да ты в тумане!» – грустно констатировал папа Рома, посмотрел на стоящего за ее спиной Мурата и покачал головой.

К третьему дню фестиваля лица обоих приобрели устойчивое глуповато-юродивое выражение. Уже не стесняясь, крепко держась за руки, они перемещались вместе с человеческими потоками, следуя общему регламенту, по гостиным, холлам, просмотровым залам, мраморным лестницам, и вместе с ними плыло, передвигалось густое облако любовного томления с нарастающим внутри грозовым напряжением – одно неосторожное движение, и раздастся оглушительный лопающийся звук, и невольные зрители, прижимая к груди бокал с недопитым коктейлем, увидят, как катится по красной ковровой дорожке двухголовый клубок, из которого выпрастываются то сцепленные клешни рук, то закушенный рот, то слепой звериный глаз.

После просмотра очередной киноленты (смысл просмотренного достигал сознания лишь частично) встретились при выходе из зала с Михаилом Львовичем, мэтром, руководителем мастерской, где учился Мурат. Встреча не сулила ничего хорошего.

– Ты вообще здесь или где? – сурово спросил мэтр, обращаясь к бывшему ученику.

– Здесь! – сробел Мурат и непроизвольно ослабил пальцы, державшие Сашину руку.

Михаил Львович одышливо объяснил, что, если Мурат хочет, чтобы его фильм попал на внеконкурсный показ, следовало бы подсуетится, а не… (тут он кинул неодобрительный взгляд на Александру). Это, во-первых, а во-вторых, мастерская в полном составе собирается прямо сейчас в голубой гостиной на предмет обсуждения просмотренных фильмов, если, конечно, Мурата все еще интересует такая ерунда, как неигровое кино.

Львович был признанным старейшиной документалистики; умный, проницательный, тертый профессионал, блестящий педагог, не жалевший ни сил, ни времени для своих учеников, продолжавший участвовать в их судьбах и после выпуска, он требовал от подопечных всего-то – беззаветной любви и преданности. Чтобы – и бог, и царь, и отец родной. Строптивых лишал своего покровительства, пока не раскаются и не вернутся в лоно. Скажи ему кто-нибудь: «Михаил Львович, да вы – деспот!», он бы изумленно поднял лохматые брови: «Я?!» Его обожали и боялись.

Мурат, виновато улыбнувшись, послушно последовал за мастером, а Александра осталась одна.

Впервые за эти фестивальные дни.

Стоя в обширном фойе, среди стаек и косяков красивых, уверенных, «вовлеченных» в действо людей, она вдруг растерялась. «Вовлеченные» не обращали на нее внимания, но ей казалось, что она стоит перед ними раздетая, в то время как они все хорошо, со вкусом одеты, на ней ничего нет, кроме торбы через плечо, и все исподволь, с насмешливым любопытством наблюдают, как она роется в этой своей торбе, низко опустив голову, будто ищет срочно понадобившуюся архиважную вещь, смахивает прядь со лба и опять продолжает рыться, и в процессе этого затянувшегося рытья что-то выпадает из сумки и разбивается, публика дружно реагирует на звук, и под скрещенными взглядами женщина опускается на корточки, чтобы подобрать осколки, а потом держит их в раскрытой ладони, беспомощно озирается, не зная, куда деть, и жилка мучительно натягивается на ее покрасневшей шее, а она все продолжает стоять на зеркальном паркете с осколками в руке, нелепая и чужая на их празднике жизни.

В баре она заказала себе чашку двойного кофе и засела в дальнем, темном углу, благо место оказалось свободным. То в одном, то в другом конце помещения слышался Антонинин голос и мелкий дробный смех, и Александра опять удивилась, как ловко Тоня передвигается в пространстве на своих маленьких ступнях, неизменно обутых в короткие до щиколотки сапожки.

– Камилова! Что сидишь тут одна, пригорюнилась? – воскликнула Антонина, возникая рядом с Сашиным столиком, и, как всегда, без пауз и знаков препинания выложила последние новости: папа Рома уже не женится на этой лахудре, «вашей питерской», Сенька только что пристроил свой сценарий на «Научпопе», Лешка – представляешь? – нашел спонсора (слово было новым, только входящим в обиход) и будет запускаться с полным художественным метром на «Ленфильме», а самой Антонине (здесь она все-таки сделала паузу) дали добро на авторский фильм, в Киеве. – Ну все, целую, мне тут надо еще в одно место, – уже на бегу бросила Антонина, легко унося свое крупное тело.

Александра была потрясена. Будто открылись очи. Люди вокруг, ее коллеги, занимаются делом, хотят создать что-то в жизни, прикладывают усилия, борются, побеждают себя, напрягаются, чтобы схватить пролетающую Фортуну за волосы и не похерить свою профессиональную судьбу… А ты, Александра? Где ты-то? Что делаешь на «чужом» празднике жизни, и почему он не стал «твоим» праздником? («А у нее свой праздник, со сливовыми глазами!» – вклинился тоненький голосок-доноситель.) Белый пароход, заполненный пассажирами, отчалил, оставляя на голубой глади пенистый хвост, а ты по собственной беспечности осталась за бортом. В тумане. Ее охватила паника. «Девочка, ты – в тумане». Дело, которому отдано столько сил, – завалено, связи с людьми рвутся на глазах, семья заброшена… Ради чего? Ради кого? Что ж ты, дорогая, делаешь?

Я люблю его.

Неправда! Это – наваждение. Чума. Ты забыла себя. Очнись! Опомнись! Соберись. Не выпадай из жизни. Под лежачий камень вода течет только у твоего друга Мурата, и то больше на словах. Посмотри, как умеет подсуетиться, быть в нужное время в нужном месте, тему держит, у него-то, в отличие от тебя, все отслежено, и земля не уходит из-под ног. Тащи себя за волосы, чтобы не увязнуть! Жуй стекло. Пока не наступит просветление. Ну, Камилова? Скажи: «Могу!»

К концу внутреннего диалога Александра была до отказа накачана злой, жаждущей действия силой сопротивления, так что когда Мурат отыскал ее в баре спустя пару часов, то был неприятно изумлен происшедшей переменой: свободная, по-светски подобранная, недосягаемая, она сидела в окружении незнакомой ему компании (когда успела?) и с видимым интересом, склонив голову набок, беседовала с полноватым темноглазым мужчиной лет сорока. Опытный Мурат тотчас распознал светящийся зеленый луч, который она выпускала из себя в минуты особого душевного подъема, облучая им собеседника. Мужик, сосед ее, не понравился сразу, эдакий откормленный барин с уверенными спокойными манерами. Левой рукой он облокачивался на спинку дивана, и со стороны казалось, что он обнимает Александру. На столе стояла бутылка коньяка и бутерброды с черной икрой. Заметив Мурата, Саша помахала пальцами – вроде приветливо, но небрежно, как необязательному знакомому, и Мурат тоскливо подумал, что сейчас она опять будет зачем-то его мучить. Он подошел к компании и замер, выжидая, когда представят и предложат сесть. Не представили. Сесть не предложили.

– Идем к ребятам, – сказал он, протягивая руку к Сашиному локтю.

– К каким ребятам? – не шелохнулась она.

– К нашим, – он кивнул в сторону стола в глубине и добавил: – Тебя все ждут.

Александра чуть усмехнулась: ждут ее, как же!

– Я подойду позже, – сказала она, бархатным голосом выстилая ему дорогу, и повернула голову к своему соседу, чтобы продолжить прерванную беседу.

Уже уходя, Мурат услышал голос толстого мужика: неси завтра свой сценарий, говорил он Саше, я в 512-м остановился.

Вот как, они уже на «ты»!

– Это кто? – спросил он у Саши позже, когда сидели за столом со «своими». Она назвала имя довольно известного режиссера-документалиста.

– Не слышал, – слукавил Мурат. Мужик не нравился ему все больше. – Завтра в три – мой просмотр, – сообщил Мурат.

Александра отметила про себя это – «мой просмотр» и подняла высоко бровь.

– Ну, то есть не только мой, там и другие авторы будут, – запоздало поправился он. И уже совсем обессилев, сказал тихо: – Я соскучился! Я здесь только ради тебя.

Ресницы ее дрогнули: подул теплый степной ветер, поменяв направление с северного на южное. Крылья мельницы замерли и начали раскручиваться в обратную сторону, быстро набирая обороты.

Сидя плечом к плечу в опустевшем к середине ночи баре, они говорили и опять не могли наговориться. Александра, сияя глазами, развивала идею совместного творчества: бродить по огромной стране и снимать документальные истории случайных людей, которые любят, ты понимаешь? О да, он понимал и загорался в ответ: прекрасная, высокая идея! Ради этого стоит жить!

Идея, смутный ее образ, зародилась еще во время их совместной поездки по Азии. Мурат как оператор и режиссер снимал этнографический фильм про свою родину. Они колесили со съемочной группой по степям, пустыням и горам, по далеким аулам, где в укладе жизни ничего не изменилось за последнюю тысячу лет – так же пасли стада овец, отпускали оголодавших верблюдов вольно бродить по пескам в поисках пропитания, пекли хлеб в тамдырах, ткали ковры вручную, сидя на корточках, и строго блюли своих женщин. От древней дикой красоты перехватывало дыхание.

На одном из степных пастбищ они и встретили кочевую пару пастухов: ему – восемьдесят два, ей – семьдесят семь. Пока она, хозяйка, статная, худая, горделивая, готовила в юрте зеленый чай для гостей, он сидел на подушке, как мандарин, скрестив по-восточному ноги, пошевеливая босыми пальцами, косил на нее смешливый взгляд, а она быстро зыркала в ответ молодыми глазами. И Александра остро наточенным в тот момент женским чутьем уловила невидимую трепетную нить, протянутую между ними. Не постылые друг другу супруги, привычно тянущие изо дня в день лямку тяжелого быта в раскаленных степях, а молодожены, не могущие стереть с лиц счастья долгожданной близости. Завораживало. Как завораживает чужое сильное чувство. Александра спросила, как они познакомились. «Мандарин» перевел вопрос жене, совсем русского не знавшей, и под смуглой гладкой кожей ее проступил румянец. Получив, видимо, негласное добро, он поведал их историю.

Они с Айной были знакомы еще детьми, играли рядом и вот так, играя, однажды выросли и полюбили друг друга. Они принадлежали разным племенам, браки же допускались только между соплеменниками. (В этом месте Александра незаметно толкнула Мурата в бок: снимать надо! Он понимающе кивнул, оператор уловил и нехотя встал, отрываясь от пиалы с чаем.) Старик неспешно продолжал. Нарушить табу без воли родителей они не могли, родственники же от греха подальше быстро подыскали каждому пару, свадьбы случились почти одновременно. Бедную Айну увезли в горы, в семью мужа. Долгие годы они не виделись, если не считать тех редких случаев, когда Айна приезжала в аул навестить родных, и он издалека провожал взглядом ее фигуру, закутанную в покрывало. Но Аллах милостив. Хоть и не дал он им счастья в семейной жизни, зато дал обоим много детей, и дети выросли здоровые, никто не умер. Встретились снова, когда Айне было уже сорок два, а ему сорок семь, оба овдовевшие. И снова он просил у родных разрешения на брак, калым предложил неплохой, готовый оставить себе лишь молельный коврик, и снова им было отказано. И тогда он ее украл, увез ночью на текинском скакуне…

Айна, продолжая подливать из самовара чай, к рассказу чутко прислушивалась, время от времени вставляя короткие гортанные реплики, и незнание русского не помешало ей в нужный момент потыкать в сторону мужа длинным пальцем: это он, мол, ее выкрал по своей воле, а она здесь и ни при чем вовсе, – на что «мандарин», продолжая благодушно кивать бритой головой в тюбетейке, заметил, что «невеста не возражала». И вот с тех пор они вместе кочуют по степям-пустыням.

«Сняли?» – спросила позже взволнованная Александра, выходя из юрты. Выяснилось, что снять вроде как и сняли, хотя света было маловато, а вот звук… Звукооператор развел руками и, цокнув языком, сказал: йок, не записалось почему-то. Александра посмотрела на него исподлобья и неожиданно громко выругалась матом. Мурат покраснел и сказал, что ничего, приедут потом доснять. «Никакого потом не бывает, – отрезала Саша, расстроенная до слез. – Как ты мог?!» – и не разговаривала с Муратом до вечера.

История про престарелых Лейли и Меджнуна 1 запала в душу. И пустила там корни. Оформилась постепенно в идею: снять вместе цикл документальных фильмов о любви. В разных национальных культурах, географических широтах, этнических группах и общественных слоях. Чтобы обычаи, верования, ценности, философия жизни вплетались бы в частную историю, делая ее единственно-неповторимой и в то же время всеобщей – потому что про любовь! Посвятить этому всю жизнь. Как служению. Влиться в общечеловеческую семью любящих. Создать творческий союз мужчины и женщины и воплотиться в совместном деянии. Вот он, божественный шанс! Вот она, искомая полнота бытия! Если и возможно общее с Муратом достойное будущее, то только такое – одухотворенное созидательной идеей! А другого и быть не может!

Впрочем, эту последнюю мысль она при разговоре с Муратом опустила (был в ней, в последней этой мысли, легкий душок обреченности). Следующий ход был за Муратом – следовало идею подхватить и взять на себя практическую заботу по ее воплощению. Мурат завороженно слушал, кивал, разделяя, и знакомая вдохновенная сила жадно заполняла его, как полый сосуд, – плечи сами собой распрямились, грудь расправилась – чтобы вместилось больше. А когда Александра, продолжая рассуждать про два начала, сказала: что в ее понимании, женщина – это поток, а мужчина – русло, а вместе – река, то мед разлился по жилам восточного человека, смешиваясь с кровью, а во рту появился вкус халвы.

Сияли, нестерпимо близко сияли Сашины янтарные глаза. Для него сияли. И, утопая в сиянии, он сказал: «У нас все получится, к нам все само притянется. Душа моя!»

Было три часа ночи, когда в баре появился Вадик, Сашин муж. Снег еще не растаял на воротнике его распахнутой дубленки.

– Ты знаешь, сколько времени? – спросил он Александру и обменялся вежливым рукопожатием с Муратом. Мурат подвинулся, уступая место на диване. – Я волноваться стал, пошел тебя искать, – сказал Вадим, продолжая стоять.

– Мы заговорились, – объяснила Саша.

– Позвонить могла.

– Откуда? – развела она руками. – Хочешь кофе?

Вадик поморщился.

– Сколько этой мерзкой коричневой жидкости ты влила в себя за сегодня? А сколько сигарет выкурила? У тебя круги под глазами. – Он взял дымящуюся сигарету из Сашиных рук и затушил ее в пепельнице. Напомнил: – Я завтра рано утром улетаю в командировку.

– Ва-адик, я ж совсем забыла! – всполошилась Александра, вставая. Вадим подал ей пальто, лежавшее рядом на диване, – гардероб был давно закрыт. Мурат тоже встал. Саша похлопала себя по карманам.

– А где мои перчатки? Я потеряла перчатки!

Стали искать ее перчатки.

Пока оба мужчины ползали, сталкиваясь лбами, под столом, шарили за диванами, она расстроенно причитала: «Такие были перчатки хорошие, совсем новые, чудные перчатки!» Бармен за стойкой откровенно зевал.

– Да вот же они! – воскликнул Вадик, извлекая замшевую пару из жениной сумки.

Наконец попрощались.

– Рад был повидаться, Вадим, – сказал Мурат и покашлял в кулак. – Спокойной ночи!

– До завтра, – кивнула Саша, натягивая перчатки.

Вадик взял жену под руку. Когда отошли на несколько шагов, сказал, приглушая голос:

– У тебя, Сашка, совесть есть?

– Не-а! – засмеялась она в ответ.

Мурат стоял один в пустом баре, смотрел им вслед, курил.

Саша так и не обернулась.

В последний рабочий день фестиваля на внеконкурсном показе прокрутили несколько острых, сильных публицистических фильмов. Авторы расправлялись с проклятым наследием «совка». Выливались скопившиеся за десятилетия слезы. Перепиливались цепи. Распахивались двери тюремных камер. Освобожденные приветствовали друг друга. Душители и гонители приговаривались к позорному столбу – чаще всего посмертно. Сладко таяло на губах слово «свобода». Примеривались, привыкали к новому – плюрализм. Оказалось, что нет одной объединяющей истины, их много, и надо выбирать свою, и никто не гарантирует, что это действительно истина, а вся ответственность за выбор лежит исключительно на твоих собственных, а не коллективных плечах. Споры полыхали, как походные кострища в военном лагере. И можно было говорить что думаешь, писать, ваять, снимать – что хочешь. Талантливые, образованные, амбициозные, опьяненные ветрами перемен, они верили в себя и в будущее, накрепко связанное с кинематографом, и никто из них не предполагал, что следующее зрелое десятилетие своей жизни большинство проведет в забвении и, потеряв надежду на самореализацию в профессии, займется коммерцией, начнет челночить за китайскими шмотками, сбежит за кордон в поисках лучшей доли или тихо погаснет от разлива скопившейся желчи.

Закончился внеконкурсный просмотр, раздались аплодисменты, в зале вспыхнул свет, взбудораженная толпа вывалилась в фойе, чтобы немедленно обсудить работы коллег. Лирическая десятиминутная зарисовка Мурата – о том, как пекут хлеб в тамдырах, осталась незамеченной.

– Что ж это, заговор молчания? – спросил Мурат.

Его не поняли.

– Никто ни слова о моем фильме. – Лицо его стало обиженным, как у ребенка, которого не похвалили, не заметили его усилий, а он так старался.

Антонина хмыкнула. Никита легонько похлопал Мурата по плечу:

– Добрый фильм, поэтичный. О вечных ценностях.

– Да, именно о вечных, – подтвердил Мурат. – Ты правильно почувствовал.

Саша незаметно отделилась от компании и направилась к вестибюлю.

– Ты куда? – догнал ее Мурат.

– По делу, – сказала она, вошла в лифт и нажала кнопку пятого этажа. Мурат успел втиснуться между закрывающимися дверями.

– К этому мужику?

– Не к мужику, а к режиссеру.

– Когда вернешься?

– Вернусь, когда ручьи побегут, – засмеялась Саша.

Мурат остался серьезен.

– Я тебя провожу.

– Не надо меня провожать, я не маленькая, – начала она сердиться. Мурат мешал ей сосредоточиться перед предстоящей встречей. – Иди к нашим!

Но он последовал за ней.

Дверь в 512-й номер была открыта. Оттуда вытекали струи табачного дыма, слышался смех, громкие голоса, звон стаканов.

– Оставь меня, – попросила Александра на пороге.

– Не пущу тебя одну в этот вертеп.

Они вошли вместе. Никто не обратил на них внимания. В довольно большой комнате – люкс – было негде упасть яблоку. Сидели на полу. Стояли группками со стаканами в руке. Лавировали, чтобы протиснуться к столу, щедро заставленному бутылками. Было довольно много известных лиц.

– Александра! – помахал через головы гостей режиссер, хозяин тусовки. – Иди сюда!

Кажется, он единственный из всей компании выглядел трезвым. Саша кое-как пристроилась на уголке дивана рядом с ним.

– Прочитал я твой сценарий, – сказал режиссер, сверля ее умными въедливыми глазами. Александра поджалась. Он выдержал паузу, плеснул коньяку в стакан, протянул Саше. – Молодец! Будем работать.

Александра облегченно вздохнула, тряхнула головой, посмотрела ему в лицо: грубоват, резок, прям, умен – должны сработаться.

Они чокнулись. Не обращая внимания на гвалт вокруг, он сразу приступил к делу: некоторые эпизоды надо будет развить и прописать четче, кое-какие добавить… Саша внимательно слушала, склонив к нему голову и покусывая кончик светлой пряди… Фильм должен быть полнометражный, в сценарии с трудом проглядываются четыре части, а надо бы пять…

– У нас нет пяти частей, – раздался из-за Сашиной спины голос Мурата.

Александра обернулась и ошарашенно уставилась на Мурата.

– Это кто такой? – без церемоний спросил режиссер, бегло взглянув на азиата с сумрачным лицом. – Твой соавтор, что ли?

Саша быстро помотала головой:

– Нет, однокурсник.

– Так какого черта он лезет, кто его вообще сюда звал?

– У нас нет пяти частей, – упрямо повторил Мурат и положил руку на Сашино плечо. Александра оцепенела, будто не веря в правдоподобность происходящего.

– Я не понял, – сказал режиссер, переводя неприязненный взгляд с Мурата на Сашу и что-то, видно, смекая, – что за детский сад, ты работаешь или в пиписьки играешь? Твой сценарий?

– Пойдем отсюда! – Мурат потянул Сашу за руку.

– Я никуда не пойду! Оставь меня в покое! – вскричала она, пыталась вырваться, но Мурат держал ее цепко.

– Саша, тебе здесь нечего делать! Неужели ты не видишь!

Режиссер шарахнул стаканом об стол:

– Вон отсюда! Оба! – вскочил, пихнул Мурата в грудь.

Народ вокруг попритих, с любопытством принюхиваясь к запаху назревающего скандала. Александра глотнула воздух.

– Это мой сценарий! – сказала она, понимая, что все безнадежно провалено, но все же пытаясь переломить ситуацию: – И… мы будем работать!

– Не будем мы работать. Я полагал, что имею дело с автором, а ты… – Режиссер посмотрел на нее со снисходительным презрением, как сильный на несдюжившего слабака. – Одно слово – баба! И нечего тебе соваться в мужское дело! Только время терять! Забирай этого своего, – (небрежный кивок в сторону Мурата), – и уходи! – Он повернулся спиной: публично униженная, сгорающая от стыда Камилова больше не интересовала его.

В распахнутом пальто, без шапки, она выскочила из гостиницы на набережную. Мурат тяжело дышал в спину, не отставая. Розоватое сияние большого города освещало ночное небо. Александра сбежала со ступенек, остановилась, резко развернулась и с размаху ударила Мурата по щеке.

– Как ты посмел?!

Он отшатнулся – рука у Александры была тяжелая, – опустил лицо в ладони. Заговорил глухим, задушенным голосом:

– Я хотел тебя оттуда увести, он тебе голову морочил, пыль в глаза пускал, а ты поверила; дрянь, дрянь человек, я же видел, какими сальными глазами он на тебя смотрел, плевал он на твой сценарий, а пяти частей действительно нет…

– Что?! Что ты сказал?! – Александра крепко схватила его за грудки, заорала, разрывая на морозе голосовые связки: – Гад! Паскуда! Ничтожество! – (И вдруг – как иглой насквозь прошило: а что, если он прав?) Она с яростной силой тряхнула его за воротник дубленки и разжала пальцы, так что он едва не упал. – По какому праву ты вмешиваешься в мою жизнь? Чтобы меня разрушить? Кто ты такой? Ты кто мне, я тебя спрашиваю?

– Кто я тебе? Кто я такой? – повторил он, и рот его искривился, лицо сморщилось и изменилось до неузнаваемости. – Я – никто! Никто! Никто! – Он вдруг завыл в голос, и Александра заткнула уши, чтобы не слышать жуткого завывания, а в следующий момент увидела, как Мурат перебегает дорогу перед носом тормознувшего грузовика с надписью «Хлеб» и мчится к Неве, не сбавляя ходу. Силуэт его мелькнул и исчез за гранитным поребриком, обрамлявшим набережную… Все произошло в несколько секунд.

Когда Александра, ни жива ни мертва, подбежала к спуску у моста, Мурат стоял по грудь в невской воде в метре от берега, а ночевавшие вокруг незамерзающей протоки утки всполошенно галдели. Он кричал, что не хочет жить, умереть хочет, а Александра, стоя на коленях, тянула к нему руки, пытаясь ухватить за край одежды, и умоляла не делать глупости. «Ты мне не веришь, не веришь!» – повторял Мурат, переходя с крика на бормотание. При свете фонаря ей показалось, что лицо его синеет. Испугалась. «Я верю тебе, миленький, верю, дай мне твою руку, иди сюда! Ну!.. Вот так, молодец!» Она подхватила его под мышки, он впился пальцами в гранит, пытаясь подтянуться, но набухшая водой одежда тянула вниз. «Снимай дубленку, – командовала она в отчаянии, – упрись ногой, напрягись… Давай! Ну!!!.. О господи боже мой!» Он опять сорвался. Александра поднялась с колен, огляделась, ища помощи: пустынна была набережная в этот поздний зимний час и только редкие машины тихо скатывались по заснеженному мосту. Мурат обмяк, скукожился, стоя там, в ледяной воде, по-детски прижимая скрюченные пальцы ко рту, теряя волю к сопротивлению. Александра визжала, топала на него ногами, приказывала, хватала за шкирку.

После очередной попытки удалось-таки перетащить его окоченевшее тело через гранитный поребрик. Мурат лежал, уткнувшись лицом в притоптанный снег, тяжело, хрипло дышал, не в силах подняться. Одежда его замерзала и твердела прямо на глазах. Воспаление легких, обморожение конечностей, быстро соображала Александра, нельзя терять ни секунды. «Вставай, родненький, вставай!»

Им повезло, машину удалось схватить почти сразу, и через пятнадцать минут Мурат уже лежал на диване в Сашиной квартире. В доме никого не было: Вадик отбыл в командировку, Танечка вместе с бабушкой проводила каникулы в пансионате Репино. Заполошенная хозяйка, причитая, сдирала с Мурата одежду, как оледеневшую кору, суетилась, растирала спиртом, поила горячим чаем с малиной, укутывала одеялами. Он всхлипывал, стучал зубами, стонал от боли. Наконец согрелся и затих, прикрыв глаза. Александра смотрела в его смиренное лицо, гладила впалые щеки, целовала: «Живой!» Обняла его голову, притянула к себе, замерла и, не зная, что делать с непереносимой, под горло подступившей нежностью, прошептала: «Дитя мое!» Мурат обхватил ее колени, свернулся калачиком, заплакал, зарылся горячим лицом в ее живот: «Хочу быть твоим ребенком, вот здесь, в твоем чреве. Всегда».