Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

Часть вторая

Весь июнь долгожданное питерское лето прорыдало проливными дождями и только к июлю распахнулось, ошпарило палящим солнцем и тридцатиградусной сухой жарой. Скинули наконец куртки с капюшонами, разделись до маек, обнажив бледную свою плоть, и рванули за город, туда, где лес, речка и шум ветра. На дачу, к родимым шести соткам и парнику живокормящему!

Электричка была переполнена, несмотря на будний день и два часа пополудни. Надя Маркова, стиснутая потными телами, ехала к Камиловой на дачу. По сравнению с большинством пассажиров, которым тащиться до своего земельного надела полтора, а то и все два часа встояка, Надя занимала положение привилегированное: всего четыре остановки, ближний карельский пригород, можно и потерпеть! Главное, удержать позицию около тамбура и не позволить отжать себя к середине вагона. Духота стояла страшная.

– Откройте окно! – громко взмолилась стоявшая рядом женщина, хватанула ртом воздух и попыталась обмахнуть лицо рукой, больно ткнув Надю локтем.

– Да не открывается оно, уже пробовали, – объяснили женщине, – половина окон не открывается.

В тамбуре зашумели. Невзрачный на вид мужичонка, до поры как все тихо стоявший в толпе, вдруг представился контролером и велел приготовить билеты. К нему отнеслись как к козлу-предателю: пол-электрички ехало без билетов, особенно которые втискивались последними.

– Ваш билет, гражданин! – обратился он тонким требовательным голоском к мужчине, упиравшемуся огромной лапищей в потолок тамбура.

– Щас, все брошу! – не пошевелился пассажир.

– Билет! – взвизгнул контролер. По лицу его было видно, что его совсем недавно крепко обидели, и не один раз, и теперь он жаждет реванша.

Богатырь лениво оторвал пальцы от потолка, сложил фигу и сунул в нос контролеру:

– Во тебе мой билет, компостируй!

Пассажиры солидарно заулыбались.

– Я вас сейчас ссажу, в милицию сдам! – отмахнулся от волосатой фиги служака. Был он, видать, неопытный, рьяный, из узников порядка. – Государство обманывать!

При упоминании обиженного государства народ откровенно заржал.

– Да ладно тебе, коммуняка, государство нас всю жизнь нае… обманывало. Оно – нас, мы – его. Ты, главное – не волнуйся. Сейчас вон остановка будет, так ты иди себе с миром.

Народный заступник вызвал у Нади, как и у всех, чувство симпатии, и, пробиваясь к выходу, она невольно улыбнулась великану, тот подмигнул в ответ голубым веселым глазом, тряхнул пшеничными кудрями. «Хорош Добрыня, – мельком отметила Надя. – Хоть и хамло». «Добрыня» мягко опустил могучую, как ковш экскаватора, руку в людскую массу и сделал гребок, освобождая проход для Нади:

– Пропустите девушку!

Надя, отчего-то взволновавшись, признательно, наспех кивнула в ответ, поезд остановился, она сошла на перрон, а вслед за ней вывалился исторгнутый из недр народных контролер. Отряхнулся, затравленно озираясь, и вдруг преградил Наде дорогу.

– Ваш билет! Вы только что сошли!

Жалкий, но несгибаемый!

«Вот гнида!» – душевно отреагировали из раскрытого тамбура.

Надя достала из сумочки билет, протянула блюстителю. Он внимательно изучил дату, станцию назначения и, наконец, щелкнул дырочку на картонке и протянул Наде.

– Оставьте себе на память! – сказала Надя почти сочувственно.

Дверь вагона закрылась, мелькнула огромная Добрынина пятерня в прощальном размахе, Надя махнула в ответ и, когда поезд тронулся, унося случайного попутчика, почувствовала легкое, как девичий вздох, сожаление.

Двадцать минут пешком от станции – и вот уже выглядывает с холма среди сосен крыша Сашкиного дома. Дом, хоть и небольшой, но солидный, бревенчатый, достался Камиловой от отца. И теперь каждое лето Александра, сама выросшая на этой даче, отбывала вместе с дочкой «каникулярную повинность» от звонка до звонка. По выходным приезжал Вадик, обвешанный сумками с едой, – дачный муж, и сразу выяснялось, что ступенька крыльца сгнила и «гуляет», а в туалете – дощатой кабинке, стыдливо припрятавшейся за кустами, протекла крыша, а в летней кухне треснуло оконное стекло, между прочим, еще месяц назад треснуло… Лицо Вадика темнело: дачу он не любил за ненасытную ее прожорливость, требующую от хозяина постоянных усилий по залатыванию мелких и крупных дыр. Слава богу, на участке не выращивали ничего плодоовощного. Что росло само по себе, то и росло: несколько яблонь да кустов смородины, посаженных еще при отце. За эту свободную дикость камиловскую дачу все любили, гости приезжали охотно, зная, что перед обедом им не всучат садовую лопату с застенчивой просьбой «подсобить» – ну там дерну нарезать для укрепления оползающего склона, ямку выкопать для компоста… Самой большой достопримечательностью на участке были сосны и огромные, буйно разросшиеся кусты лесного орешника.

Сворачиваешь с шоссе, ныряешь в прохладную ореховую рощу, и узкая партизанская тропа (не знаешь – не найдешь) ведет тебя к заветной калиточке… «Ну, здравствуйте, люди!» – кричит Надя, дергая щеколду на заборе. Александра, подзагоревшая, босая, в шортах и майке, скачет ей навстречу, взмахивая руками:

– Надька! Ну наконец-то! Изждалась тебя! Таня, иди скорей, тетя Надя приехала!

И Таня, тоже босая, в одних трусиках и панамке, мчится по тропинке за матерью. А Надя смотрит на обеих, улыбается: как они похожи!

– Девочки мои, подождите, дайте хоть лицо сполосну, вся взмыленная, по шоссе шла – ужас, асфальт плавится, а у вас – рай, честное слово, микроклимат!

Это сейчас рай, говорит Таня, а до этого они с мамой резиновые сапоги вообще не снимали, белье никак не высушить было, даже стих придумали: белье стирали мы в субботу, большую сделали работу. Белье висит – не просыхает, а простыня уже чихает…

Они суетятся, перебивают друг друга, обнимаются, хохочут, повизгивают. Надя извлекает из сумки банку тушенки, вязанку сушек с маком, литровую бутылку спирта, купленного на Апраксином рынке, стеклянную тару с протертой клюквой…

– Сегодня клюквянку заделаем! Ты помнишь, какой сегодня день?

– А как же, – отзывается Саша. – Четвертое июля!

– Что такое «четвертое июля»? – спрашивает Танечка.

– Это день, когда мы с твоей мамой стали друзьями. Пятнадцать лет назад.

– В один день стали друзьями? – удивляется вдумчивая Таня.

– Ну знали-то мы друг друга давно, учились в одной группе, даже компания к концу института у нас общая была, но так, на расстоянии – не потягивало нас друг к другу. Я вообще твоей мамаши побаивалась, девушка крутая была, за здорово живешь к ней и не подойдешь…

– Верю, – говорит Таня и яростно чешет комариный укус на голой ноге.

– Не чешись! – одергивает Александра. – Сейчас я значительно человечнее, правда, Надя?

Таня хихикает, косит глазом на Надю.

– А вот прониклись друг к другу совсем случайно, – серьезно продолжает Надя, не ловясь на Сашину реплику, – в ночь на пятое июля… Я тогда историю про линейку рассказала.

Ах, эта линейка! Поворотный, можно сказать, момент судьбы. Не поделись тогда Надя незначительным эпизодом из школьного детства, и не сложилось бы дружбы между ними. Проскользнули бы мимо друг друга по касательной. И совсем бы иная жизнь случилась…

Так вот, про линейку.

Накануне, четвертого июля, гуляли всей студенческой компанией у Камиловой на квартире. Команда была крепко сбитой, проверенной еще стройотрядами и факультетскими смотрами художественной самодеятельности, человек тринадцать – пятнадцать. Только что закончили институт, получили распределение и теперь бурно догуливали свое внезапно, как гитарная струна, оборвавшееся студенчество. Кочевали по пустующим квартирам, благо для родителей наступила пора отпусков. Расставались, необходимо разъезжаясь по домам и по делам, но уже на следующий день неумолимо, как мощным магнитом, тянуло к «своим» – и опять с гитарой через плечо стягивались к очередной «точке сбора». Несколько дней прожили, не вылезая у Симочки, высылая гонца до близлежащей лавки за едой и сухим винцом. Было в этом затянувшемся празднике что-то болезненное. От того так и цеплялись друг за друга, что понимали: не будет больше такого свободного парения, взрослость неизбежна, как зло, а «юность – это возмездие», и осталось кочевому братству жить считаные денечки: а дальше – отдел кадров, пропуска с вклеенной фотокарточкой, вахтер на вертушке. Впрочем, некоторые так и не отлепились друг от друга: именно внутри сообщества Симочка нашла своего Леву, Александра вышла за Вадика, а Надя долго думала над предложением неутомимого бражника Паши, но в результате отказалась и от Пашиной руки, и от ветреного Пашиного сердца.

В разгар пирушки – дело шло к ночи – разгоряченная Александра забежала на кухню, посмотрела на горы грязной посуды, пустой стеклянной тары и других побочных продуктов хорошо проведенного времени и быстро представила реакцию матушки, которая завтра вернется домой после осветляющей душу автобусной экскурсии по Пушкинским местам. Надя Маркова застала ее стоящей посреди разгрома и держащей отбитую ручку от любимой материнской чашки костяного фарфора (фарфор-то зачем, стекла и фаянса им мало?).

– Я помогу тебе убраться, не огорчайся, – сказала Надя.

– Тут уборки до утра!

– Хочешь, я останусь, – неожиданно предложила Надя. – Вдвоем быстро справимся.

Вот так и оказались вдвоем в камиловской квартире, и гадючник разгребли шустро и как-то легко, с азартом даже некоторым. И со спокойной душой, в чистом и убранном (даже ручку к чашке подклеили) сели выпить чаю перед сном.

Сквозь распахнутое настежь окно доносился тонкий запах зацветающего жасмина. Деликатно звякнул в тишине спящего города трамвайчик, унося последнего пассажира. Теплая, светлая, обволакивающая, полная избыточной тугой жизни и смутного томления ночь! Как в такую ночь не помечтать двум барышням, забыв про сон? Как не унестись молодым мыслям в даль светлую, обещающую скорое непременное счастье?.. А что такое счастье, Надя? Это когда ты кому-то нужен и тебя понимают, говорит Надя… И когда ты понимаешь, добавляет Саша, а еще счастье – это творить, иметь дело, которое тебя захватывает, и верного друга…

– И любить, и быть любимой! – подхватывает Надя, воодушевляясь.

– Дружба важней любви, – остужает Саша.

– Почему, Саша?..

– Любовь эгоистична. А дружба – это бескорыстная мысль о другом. Любовь – это Я, а дружба – это ТЫ. Любовь преходяща, настоящий друг – на всю жизнь…

– А мне кажется, если бы я полюбила, то навсегда, – мечтает Надя, – вышла бы замуж и родила бы много детей.

– Брак – конец любви, – заявляет девица Камилова.

– Отчего же?

– Обязаловка!

– Ну зачем же обязаловка, если по любви?

– Потому что ты обязуешься любить, поскольку у него на тебя штамп в паспорте… Конец свободной воле. Обрезание крыльев. Как можно принудить свое сердце любить? Можно только сказать: сегодня я люблю тебя навсегда.

– А верность, преданность что-то значат для тебя?

– Очень даже. В дружбе.

– Любимый человек может быть и другом.

– Это высший пилотаж!

– Ты максималистка?

– «Сверх сил своих стремиться ввысь – на то и небеса». Девиз у меня такой. Это максимализм?

– А что самое ценное в человеке?

– Ум, – говорит Саша.

– Доброта, – говорит Надя.

– Порядочность.

– Отзывчивость.

– Чувство собственного достоинства.

– Уважение к другим. Чувство долга.

– Трусом не быть.

– Быть честной… – говорит Надя. – Хотя честной быть трудно, и храброй тоже.

– А идти вообще имеет смысл только туда, где трудно…

– …Главное, чтобы душа была живая, неленивая…

– «Душа обязана трудиться – и день, и ночь, и день и ночь…»

– Заболоцкий! Я его люблю.

– Я тоже. А знаешь, еще люблю Киплинга «Заповедь»… «Умей принудить сердце, разум, тело тебе служить, когда в твоей груди уже давно все пусто, все сгорело, и только воля говорит – иди!..»

– Какие мудрые стихи!

– А вот это: «Умей поставить в радостной надежде на карту все, что накопил с трудом, и проиграть, и нищим быть, как прежде, и никогда не пожалеть о том…»

Так говорили они, вдохновляясь, про все прекрасное, хрупкое, высокое, на чем спокон веку и держатся лучшие человеческие сообщества. А короткая ночь кончалась, светало. Спать не хотелось.

– Ты говорила про друга, который один и на всю жизнь… У тебя есть такой друг? – спросила Надя.

– Был. Рыжую Жанку помнишь в колхозе?

– Еще бы. Вашу пару нельзя было не запомнить.

– Она вышла замуж за какого-то лабуха, родила ребенка, заканчивает медицинский институт.

– Ты с ней общаешься?

– Нет. Но звоню ей каждый год в день ее рождения. Вспоминаем детство, нашу пылкую дружбу, ничего сильнее после этого не было…

Видно, здорово ей эта Жанка запала в душу, подумала Надя.

– Ты считаешь, что она тебя предала… тогда? Прости, что спрашиваю. Не хочешь – не отвечай.

– Отчего же… Раньше считала. Променяла меня на какого-то дебила. Я-то думала, что мы только друг другу принадлежим, а остальное – это так, привходящее, для оживления впечатлений. Верность на всю жизнь, все такое… В общем, юношеский максимализм, непримиримость… А мы просто повзрослели. А что до предательства… Я думаю, нет человека, который бы за свою жизнь кого-нибудь не предал. Мы очень чувствительны, когда нас предают, но когда это делаем мы сами, то даже не замечаем. Большинство так называемых предательств совершаются не по злому умыслу, не потому что человек – дрянь, а так – случайно. Не подумал, не заметил, собой был поглощен.

– А совесть?

– Что, совесть?

– Грызть будет. От нее-то не спрячешься.

– Совесть говорит тихим голосом, надо слух тонкий иметь, чтобы ее услышать.

– Нет, – качает головой Надя, – не могу согласиться с тобой. Я тебе расскажу одну историю. Дело было в классе пятом, шел урок геометрии. Девчонка, которая за партой передо мной сидела – кажется, Аня Белова, – поворачивается ко мне и просит линейку. Я говорю: у меня нет линейки, хотя линейка в портфеле лежала, только руку протянуть. Аня посмотрела на меня молча, и я поняла, что она понимает, что я вру, просто лень мне напрягаться ради кого-то. А потом надо было что-то начертить в тетрадке, отрезок там какой-то… Я достаю свою линейку украдкой, как воришка, рисую и все думаю – вот сейчас она обернется и увидит у меня эту проклятую линейку в руках. И знаешь, до сих пор не могу простить себе этой линейки. И когда мне неохота откликаться на чью-то просьбу, вспоминаю тот урок геометрии и мысленно себя линейкой по рукам бью… Тебе, наверное, смешно, да?

– Совсем не смешно. – Александра положила ладонь на Надину руку и сказала очень серьезно: – Такая откровенность дорого стоит. Спасибо. Ты очень чистый человек… Белочка.

Это первый раз после колхоза она ее так назвала.

Надины глаза повлажнели, сделались прозрачными, светло-зелеными.

– Это тебе спасибо. Как будто душа омылась. Я ни с кем так не разговаривала.

Первый солнечный луч вырвался из-за крыш домов. Надя Маркова и Саша Камилова стояли перед распахнутым окном и смотрели, как восходящий пламенный шар благословляет их внезапный союз на долгие годы.

– Про линейку – сильно, – согласилась Таня, когда Надя закончила рассказ.

– А дружба – это когда можешь признаться в стыдном и знать, что этим не воспользуются.

– Верно, – кивает густой гривой Таня.

– Купаться, девочки! Скорей купаться! – кричит Александра. – А потом обедать. У нас сегодня суп из колбасной палочки!

На озере было многолюдно. Дачники, дорвавшиеся до тепла и солнца, хватали ультрафиолет жадными порциями, впрок, не заботясь о последствиях. Дети шумно плескались в воде, визжали, заходясь от восторга, а расслабленные мамаши лениво поглядывали за чадами из-под панамок. Время от времени раздавались их призывные голоса: «Петя, вылезай из воды, весь синий!», «Ирочка, не заплывай далеко!»… «Баба сеяла горох – прыг-скок, прыг-скок!» Чудные, незабываемые звуки детского лета!

Танечка тотчас встретила на пляже кудрявую приятельницу с соседской дачи, и, взявшись за руки, они помчались к воде, сияя маленькими голыми пятками… Александра с разбегу погрузилась в озеро и ушла в заплыв до другого берега. Надя вошла в воду твердым шагом – лицо ее при этом не выразило ни малейшего удовольствия, а только волевую сосредоточенность, – нырнула с головой, проплыла метров тридцать великолепным баттерфляем и вернулась обратно отточенным брассом.

– Тетя Надя! – закричала из воды Таня выходящей на берег Наде. – Что ж ты так быстро? А поплавать?

– Наплавалась я уже за свою жизнь, Танечка, – сказала Надя и добавила тихо, про себя: – У, не люблю воду.

Надя сидела на траве, обсыхая, и смотрела, как ровно, свободно, с сильным толчком и длинным скольжением плывет Саша, и отметила, что в подруге ее, слава тебе господи, появилась какая-то крепость, здоровье, проблеск живой – впервые за последние месяцы. И снова Надю одолело тяжкое сомнение: сообщать ли ей новость, которая наверняка выбьет Сашку из зыбкого равновесия. Ах, как не хотелось!

Что за весна выдалась, вспоминать жутко. Бедная Симка едва не погибла от перочинного ножичка малолетних бандитов. Сашка едва не тронулась мозгами и не загремела в клинику неврозов на почве своей бессильной любви. Да и сама Надя переживала нелучшую пору своей жизни: того и гляди «закатает в асфальт» бодро строящийся капитализм, или как он там называется? И суровая полувоенная контора, на честь и славу которой Надя трубила всю жизнь, вышвырнет ее на волю тех самых волн, где, не зная устали, плавали, охраняя отечество от посягательств любого агрессора, могучие подводные монстры, к которым Надя приложила свои трудолюбивые честные руки. И к чему теперь пристроить себя, если профессия на фиг никому не нужна, а ничего другого делать не умеешь? На кого переучиваться? На челнока? На этого… предпринимателя, кооператора? Новое, непонятное, жестко-мускулистое, непредсказуемое время наступало со всех сторон, теснило, выжимало, перло напролом, прокладывая себе дорогу, толком не зная, куда дорога ведет. Другие лозунги, другие интонации, речь другая, далекая от изящной словесности. А как быть со всем старым, что полагал нормой своей жизни, – «поделись с товарищем», «помоги слабому», «не в деньгах счастье»… А куда засунуть вот это, оптимистическое, с понятливым подмигиванием друг другу: «Пусть мы бедные, зато у нас богатый внутренний мир»? Ха! Дребезжание дверного колокольчика у парадного подъезда. Анахронизм. Вспомнилась вдруг одна питерская старушка – соломенная шляпка со стеклярусом, брошка под горло, шелковое пальто, – которая кричала с Троицкого моста проплывающей по Неве барже: «Матрос, матрос! Немедленно выключите эту ужасную немецкую музыку, я не могу ее слышать!» И ведь понял, выключил беспрекословно. Теперешний матрос, поди, послал бы бабульку к такой-то матери и сделал бы громче. Хотя – кто знает…

А еще – появившаяся внутри золотоискательная лихорадка, как вирус, который подхватываешь помимо своей воли, потому что эпидемия. Вроде того, что нельзя сидеть сложа руки, надо немедленно куда-то бежать вместе со всеми – за куском пирога, за местом под солнцем, зазеваешься – и капут тебе, все расхватают, останешься и без куска, и без места, как сирая былинка в поле. Поскольку в новом мире мест на всех не хватает – сделай, тетенька, ручкой «советской власти плюс электрификации всей страны». И куда сбыть накопленные за жизнь скромные сокровища – золотая копеечка к золотой копеечке, – бережно хранящиеся в шкатулочке на самой глубине души. А с чем останешься? С тем, что «каждый умирает в одиночку», «кто смел, тот и съел», «волка кормят ноги»? А чем плохо-то, когда человек человеку – друг, товарищ и брат? Совсем потерялась Надя в текущей действительности, и страшно ей было. Впрочем, не она одна в таком положении: все вокруг на перепутье стоят, как дети малые, испуганные, – глаза выпучены, куда идти?

…Александра выходила из воды, высоко поднимая колени и вспенивая волны вокруг себя; сделала коварный зигзаг в сторону, схватила в охапку Таню, закружила и вместе с ней снова рухнула в озеро, подняв фонтан брызг. «Теперь на берег, сушиться!» – «Мамочка, ну еще немножко, я совсем не замерзла!» Выторговала пять минут счастья. В общем-то, маму легко уговорить! Надя смотрела из-под руки, как идет по пляжу Сашка – пружинистая, высокая, наполненная свежей энергией, – вот такой Надя и знала ее всю жизнь: победительной, дерзкой, сильной, а не погасшим существом с больным напряженным взглядом, каким вернулась она несколько месяцев назад после стремительного вояжа в город Ялту.

Здесь надо вернуться в тот мартовский воскресный вечер, когда просветленная Симочка возвращалась из церкви, Надя собирала дорожную сумку, чтобы навсегда уйти из отчего дома, а Саша, ощутив внезапное озарение, села писать опус под названием «Господин N, беглый каторжник».

…Она написала первую фразу и начала следующую, когда в квартире задребезжал звонок. «Не открою! Пошли все к черту!» Но звонили настырно, долготерпеливо, с ровными паузами – не как деликатная соседка, которой срочно понадобилась луковица в суп. Александра не выдержала, пошла открывать.

На лестнице стоял невысокий молодой человек с азиатским лицом, держал пурпурную розу на длинном стебле.

– Вы Александра? – смущенно спросил он и, получив в ответ утвердительный кивок, протянул розу и плотный конверт. – Вот, вам просили передать.

– А вы, собственно, кто?

– Я с Муратом вместе работаю, – быстро сказал посыльный, – в командировке здесь.

– А…

Мужчина засуетился, торопливо попрощался и, не дав Александре опомниться (видимо, такое получил указание), устремился вниз по ступенькам. Она осталась на пороге с розой в одной руке и конвертом в другой. Вспомнила: вчера, когда отмечали Танин день рождения, Мурат по телефону сказал, что на днях зайдет один человек, передаст что-то важное. В конверте был билет на самолет в Крым на ее имя и письмо. Мурат горячо умолял приехать, он встретит в аэропорту в Симферополе, им надо поговорить, это вопрос жизни и смерти, номер в Доме актера в Ялте забронирован… И много еще чего писал – отчаянного и страстного, – что обычно пишут женщине раненные любовью, страдающие мужчины. «Ребенка хочу от тебя – чудное, прекрасное дитя Запада и Востока», – заканчивал он. Александра вытерла мокрые ресницы, высморкалась, попила воды из-под крана и громко сказала: «Не дождешься!» – открыла крышку помойного ведра и выбросила билет. Вымыла тщательно руки. Закурила, барабаня пальцами по кухонному столу. Сообразила, что мусор обычно выносит Вадик. Извлекла билет обратно, стряхнула прилипшие к нему бисквитные крошки, сунула в конверт и запихала в ящик своего письменного стола – в самый дальний угол. Выкурила еще одну сигарету, пододвинула к себе листки с «Беглым каторжником», чтобы продолжить начатую фразу, но больше уже ничего не написала. Мысли ее далеко были.

«Ты ведь никуда не полетишь», – полуутвердительно, полувопросительно сказала Надя, когда Саша рассказала о посыльном от Мурата. «Разумеется, никуда не полечу, о чем ты?» – засмеялась Саша. «Пообещай!» – хотела потребовать Надя, но представила, как Сашка дернет норовисто плечом и скажет: «Никому никогда ничего не обещаю!.. Будь спокойна за меня, белка!» Но белка спокойна не была. И когда Александра позвонила ей из аэропорта, перед самым отлетом – и уже ничего нельзя было изменить, – Надя только тихо спросила в трубку: «Когда вернешься?» «Вернусь, когда ручьи побегут!» – хохотнула Сашка. И Наде показалось, что она что-то жует. «По морде бы ей надавать», – подумала Надежда. «Береги себя!» – сказала Надя и повесила трубку.

А через несколько дней в этом же аэропорту она встретила жалкое потрепанное существо с черными зрачками без радужной оболочки, которые, как два пистолетных дула, смотрели внутрь в ожидании спуска курка. На обоих запястьях у Александры синели кровоподтеки с отпечатками пальцев. У Нади оборвалось сердце.

– Что это? – спросила она.

Александра вяло отмахнулась.

– Что это, я спрашиваю тебя?

– Это битва, Надя.

– Зачем, зачем ты полетела в эту окаянную Ялту? – схватилась за голову Надя. – Ты же знала!

Саша пожала плечами:

– Не могу без него. И с ним не могу.

– Ну, если знаешь, что не можешь с ним, так смирись!

– Не могу. – Она поискала что-то вокруг себя пустыми глазами, задышала часто и подалась всем телом на Надю, теряя сознание. – Надя едва успела ее подхватить.

«Объявляется посадка на рейс Ленинград – Симферополь» – сообщил хриплый голос из динамика.

Потом Александра изнурительно болела. Чахла. Участковый доктор пожал плечами, сказал про ослабленный иммунитет и возможное нервное истощение, прописал витамины и микстуру Кватера, посоветовал к невропатологу обратиться. Надя металась между больницей Эрисмана, где врачи вытаскивали Симочку с того света, и домом Камиловой.

Александра почти не спала, день и ночь мозг ее лихорадочно работал: казалось, еще немного, еще одно усилие – и выход будет найден, ответ где-то рядом, надо только нащупать, и тогда все разрешится. Но ничего не разрешалось.

Мурат писал, звонил. Первые звуки его голоса попадали прямо в кровь, как укол морфия, и растекались по жилам острым блаженством. Через пару минут эйфория заканчивалась: мужчина жалил ее своим спокойствием и душевным благополучием – как казалось. Никакого душевного благополучия на самом деле не было: Мурат в это время тяжело, надрывно разводился с женой, о чем Александра не знала. Она выплевывала в него свою порцию накопленного змеиного яда. Он тихим делался, будто столбняк на него находил, но оставался неизменно живучим. Непотопляемым. Неуязвимым. Как бы его уничтожить, размышляла Александра, выпивая ложку микстуры Кватера и аккуратно закручивая пробку на бутылке, стереть с лица земли, растворить в кислоте, чтобы никаких следов пребывания… Будто и не существовал человек. Она обстоятельно, трепеща от запретного удовольствия, думала, как будет его уничтожать: в какое время суток, в каких географических широтах, каким способом – с оттяжкой, или сразу и наповал, или невзначай, походя. Попадались интересные, достойные варианты. Но ни один не достигал конечной цели: было горько, невыносимо горько от того, что чужую душу бессмертную все равно не уничтожить, а хотелось-то именно душу! Так вот ткнуть остреньким в самую сердцевину – и нет души! – вытереть руки чистеньким полотенчиком и успокоиться, наконец, чаю выпить. Но тут вдруг недосягаемая Муратова душа обнаруживала свое близкое, почти физически ощутимое присутствие. Была она тиха, невинна и красива, с разглаженным светлым лицом. «Я тоже страдаю, – шептала она Муратовым голосом, – но я полна любви, а ты – нет, бедная!»

Александра заживо сгорала, посмертный ад ее уже не пугал.

– Слушай, Надя, – говорила она подруге и прижимала руку к груди, – вот этот огонь внутри – это не любовь. Ему все равно, что сжигать и где гореть. Он нехорошего, темного происхождения. Понимаешь, Надя, ад и рай… у них одно и то же лицо, они единоутробные близнецы… И такая тонкая, как волосок, грань перехода от одного к другому.

«Изгваздалась вся!» – думала Надя, глядя в невыносимые Александрины зрачки.

– К доктору тебе надо!

– Понимаешь, Надя, – сбивчиво продолжала Камилова, не слушая, – чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем сильнее меня отбрасывают назад, мне не побороть эти силы, мной играют: ход белых, ход черных, я просто поле, и мой личный результат в этой партии никого не интересует!

У Нади пухла голова, казалось, еще немного – и лопнут сосуды в мозге.

– Саша, тебе помощь нужна, тяжело смотреть, как ты изводишь себя, надо что-то делать!

– Нет, нет, я сама, я должна сама, я уже близка!

– К чему?!

– К пониманию. К пониманию смысла происходящего. Ведь должен быть какой-то смысл. Я хочу понять!

Не к пониманию ты близка, а к дурдому, с бессильным отчаянием думала Надя.

– Не надо сейчас ничего понимать, воспаленным мозгом ничего не поймешь. Поймешь позже, когда придет время. А сейчас жить надо, просто жить!

– Это как?

– Что «как»?

– Как живут? – Она схватила Надю за руку, жадно ожидая ответа.

Всё, хватит, решила в этот момент Надежда, отводя глаза, – сил больше нет, пусть сама живет как хочет. Свихнется – и черт с ней! Сколько переговорено, сколько опилок перепилено – все без толку. Хочет жить в аду – пусть живет. Кто виноват, что у нее внутри программа саморазрушения, так и ходит с зажженной спичкой, ищет пороховую бочку. И удержать – невозможно, хоть кол на голове теши. Оставить ее на время! Все что могла для нее сделать – сделала. Надо о себе подумать. В конце концов, не может Надя жить только камиловской жизнью. Своей надо жить! Оставить!.. А если вены порежет? Не порежет – у нее Танька.

Когда уходила в тот день от Камиловой, Вадик задержал ее в прихожей. «Что с ней происходит? – хмуро спросил он, теребя в кулаке бороду. – Можешь объяснить?» «Кризис возраста, – ответила Надя. – Пройдет».

На улице Надя зашла в ближайшую телефонную будку, позвонила маме и сказала, что задержалась на работе, уже едет домой – и решительной походкой направилась к метро.

Остаток вечера коротали с мамой и сестрой у телевизора, смотрели новости – там было много борьбы и пламенных речей. Выступали политические деятели разного калибра – все с гладкими сытыми лицами. С экрана щедро тянуло дорогим одеколоном, хорошим коньяком. Горячо говорили о грядущей приватизации – когда все раздадут обратно народу, и народ наконец станет хозяином своей судьбы в условиях новой рыночной экономики. Зинаида Михайловна заметила, что вроде как уже все раздавали в 17-м году, и высказалась в том духе, что пройдет это смутное время и будет как прежде порядок, и потому Наде надо держаться за свою работу обеими руками. Надя не стала снова объяснять, что контора идет ко дну и что надо спасаться, а не держаться за обломки.

– Что это ты неразговорчивая такая? – нахохлилась Зинаида Михайловна, вглядываясь в младшую дочь, понуро сидевшую перед экраном.

– Устала я, мама, спать хочу! – сказала Надя, вставая с дивана. Мать прихлебнула чаю с ложечкой вишневого варенья и вдруг вспомнила:

– Серафиму-то вашу чуть не зарезали! – Ей хотелось поговорить.

– Сима поправляется, скоро выпишут, – закрыла тему Надя и пошла в душ.

После душа стало немного легче. По крайней мере – физически. Улеглась в чистую постель, раскрыла книжку рассказов М. Веллера, которую мусолила уже месяц. Несколько раз пробежала глазами один и тот же абзац – нет, не читалось. Сашкино лицо возникало вместо строчек. Глаза ее невозможные. И тень настороженности и недоумения в момент, когда прощались. Надо отвлечься, подумать о чем-нибудь простом, уговаривала себя Надя, например, какую блузку завтра надеть: бежевую с бантом или белую с отложным воротничком… Сашино лицо, приопущенный уголок рта… «Да я ж сдала ее, как последняя сволочь! – Надя села на кровати. – А она догадалась, уловила своей чуткой антенной! А может, все-таки не догадалась?» Надя не могла сказать, что сильнее пронзило: то, что «сдала» Сашку, или то, что Сашка это поняла. Вот тебе та самая школьная «линейка», только масштаб покрупнее будет. «Какая же я дрянь! А ведь думаю, что хорошая, добрая. В глазах других. Мне важно, чтобы другие меня считали хорошей и доброй. А какая я на самом деле? „Собственное отражение в глазах других не следует путать с оригиналом“ – так Сашка Камилова говорила. Правильно говорила». Надя поднялась с постели, включила бра, пошарилась в тайнике маленького секретера, достала пачку сигарет и впервые закурила в собственном доме. Надо было как-то дожить до завтра.