Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

* * *

Встретились в Александровском парке, на любимой скамейке. Было начало мая. Деревья подернулись нежной зеленой дымкой. Неподалеку, на засыпанной красным песком площадке, военный духовой оркестр играл «Амурские волны». Солнце горело в медном раструбе тромбона. У дирижера была сильная розовая шея, аккуратно подбритая, и надежная прямая спина, туго обтянутая кителем.

– Прислониться бы к его плечу, – сказала Саша, не отрывая взгляда от затылка офицера, – пусть погладит по голове и увезет в далекий гарнизон.

Надя сжала Сашину руку.

– Сашка, ты будешь счастлива, – взволнованно говорила она, – обязательно будешь, мы прорвемся, слышишь, и сердце твое будет полно любви, поверь мне!

Александра потупилась.

– Надя, – тихо сказала, – я все понимаю, я мучаю всех, кто рядом со мной… Семью, тебя. Тебя особенно. Я перед всеми виновата. Я зло сею. Если ты оставишь меня, то будешь права!

Значит, все-таки догадалась, подумала Надя.

– Сашка! Не говори ерунды! Я никогда тебя не оставлю! – И прибавила с натужным смешком: – И не надейся!

– Наденька, если бы я только знала, что со всем этим делать. Что с собой делать. Мне невыносимо жить с собой изо дня в день. Вокруг меня живые люди, жизнь, а я ничего не вижу, как слепая. Я все думаю, куда бы себя сбыть, сдать с рук, чтобы избавиться. И вот сегодня ночью я стала с Богом разговаривать. – (Надя поджалась, холодок пробежал по затылку.) – Я сказала ему: вот я стою перед Тобой такая, какая есть, Твое творение, в конце концов… Ни сила моя, ни воля моя, ни разум мой ничего не значат… Я сдаюсь на Твою волю. Делай со мной что хочешь. Можешь уничтожить, мне без разницы. Решай Сам. Без меня. И знаешь, белка, мне вдруг стало легче. Как будто я освободилась от груза. Может, Бог есть, Надька? А мы слишком самонадеянны?

Надя думала.

– Может, и есть. Не знаю. Я в ангела-хранителя верю. Как моя мама любит говорить: «Ангел мой, будь со мной, ты впереди – я за тобой!» А у тебя сильный ангел-хранитель. Он тебе в уши шепчет: отпусти поводья, Александра, доверься мне и ничего не бойся!

Александра тотчас ухватилась за новую спасительную идею:

– Правильно, когда всадник заблудился и не знает, куда ехать, надо отпустить вожжи и дать лошади везти седока. Это восточная мудрость.

При упоминании Востока у Нади обозначилась хмурая складочка между бровями.

Духовой оркестр после небольшого перерыва заиграл другой вальс. Вокруг музыкантов образовался кружок разномастных слушателей. Седой высокий мужчина с военной выправкой, слегка поклонившись, пригласил нарядную даму средних лет. Танцевали красиво, как в старом советском кино.

– Танцевать хочу! – вдруг сказала Саша, покачиваясь в такт музыке и продолжая наблюдать за парой. – Так давно не танцевала.

Надя посмотрела на нее с удивлением, но сочла уместным промолчать: давно! Месяц назад в Ялте, в ресторане «Ореанда». Сама рассказывала, как ей с Муратом аплодировала публика за «Ламбаду»!.. Хочет танцевать… значит, хочет жить. Надя откинулась на спинку скамейки, прикрыла глаза и сказала:

– Все будет хорошо. – Голос ее звучал устало. – Все будет хорошо, – повторила она, как затверженный урок, и добавила без перехода: – Сашка, мне посоветоваться нужно. Может, это неуместно сейчас?

– Не говори глупости, – встрепенулась Саша.

Надя вздохнула:

– Не знаю, что делать…

– Это ты про контору свою?

– Это я про себя, – поправила Надежда. – Хотя и про контору тоже. Мне тут работу предложили.

– Да что ты? Какую?

Надя на секунду замялась и сказала, глядя себе под ноги:

– Горничной.

Александра опешила:

– Как… как горничной?

– В гостинице. Которую наша контора строит. Я тебе рассказывала.

Тонущий по всем признакам колосс проявил неожиданную для громоздких габаритов прыть и сообразительность: склепал акционерное общество не то открытого, не то закрытого типа, и теперь это АООТ или АОЗТ развернуло строительство собственных бизнес-центра и гостиницы, надежно прилепившихся к серому бетонному боку конторы. «А что, молодцы ребята, не стушевались, – отреагировала тогда на информацию Александра. – Деньги-то у них откуда?» А деньги у них – натурально, от верблюда, судя по тому, как часто стали попадаться на глаза группы смуглолицых, черноглазых дяденек в чалмах и военных френчах, важно шествующих по коридорам конторы. Торговля военной техникой для развивающихся стран шла, видимо, успешно: к концу лета строительство бизнес-центра и гостиницы с бассейном, теннисным кортом, рестораном должны были завершить. Уже сейчас начинают набирать штат. Только из своих – места блатные. И хотя никто фишку в этом бизнесе не рубит («ничего, обучимся, что мы, дурнее других, что ли?»), предполагается, что комплекс окупит себя в ближайшее время и прибыли будут заоблачные. Директором будущей гостиницы назначили Надину коллегу, хорошую знакомую, можно сказать приятельницу, – Тамару, человека толкового, порядочно. Она и предложила Наде по-дружески место в отеле.

– И стаж не прерывается, – с тоской добавила Надя.

– А получше она тебе не могла места предложить? – мрачно сказала Саша.

– Получше – уже разобрано, а потом – что я умею в этом деле?

Александра обхватила лоб ладонью:

– Бред, бред какой-то! Горничной!.. Надо искать работу… Ну там, секретарь-референт, я знаю?..

Надя усмехнулась:

– Ты отстала от жизни. Женщина в тридцать семь лет по нынешним понятиям – перестарок.

Духовой оркестр душевно затянул «Утомленное солнце». Обе женщины молча закурили.

– Неужели все так непоправимо? – вздернула плечами Саша. – Неужели нас вот так вот, взашей вытолкнут из жизни?.. Неужели ничего не остается, как согласиться на горничную? Не верю!

Говоря откровенно, и Надя не могла принять это предложение ни умом, ни сердцем, ни всей своей прожитой 37-летней жизнью. Даже от безысходности. Стиснув зубы и скрепя сердце. Воистину: нет ничего тяжелее для человека, чем жить в эпоху перемен.

– Тамара говорит, весь штат гостиницы – от горничных до портье – инженеры из нашей конторы, девки нашего возраста, со многими я в командировках вместе была.

– Это, конечно, радует, – скривила рот Александра.

– Еще она говорит, – вспомнила Надя, – что есть перспектива: начать с низов, освоить, двигаться дальше, изучать английский, освоить компьютер, пойти на гостиничные курсы…

Александра некоторое время напряженно соображала, потирая подбородок. Потом развернулась лицом к Наде, тряхнула ее за плечо.

– Надька, это в корне меняет дело! Что ж ты молчала? Это значит, есть куда развиваться, было бы желание. Бизнес-то с нуля начинают, можно сказать, вслепую, все в одинаковом положении неофитов. Это шанс! Начать все сначала. Двигаться дальше. И само дело человечное такое – давать путникам приют. – Александра оживилась, глаза загорелись, лицо порозовело. – Мне всегда была тошна мысль, что ты работаешь на войну.

– Не на войну, а на оборону! – уточнила Надя с достоинством.

– Это одно и то же, не придуривайся. Орудие убийства есть орудие убийства. Надька, может, это судьбоносный момент твоей жизни, а?

– Но гарантий-то никаких! – сказала Надя угрюмо. – Можно так и загнуться в горничных.

В ответ Саша тихонько запела, глядя Наде прямо в глаза: «Вот – новый поворот, что он нам несет? Омут или брод? Там не разберешь, пока не повернешь, пока не повернешь… э-э…»

Надя улыбнулась. Сашин энтузиазм всегда вдохновлял ее.

– Белка, вдумайся: ты всю жизнь, с института проработала в одной-единственной конторе, прожила в одной, маминой, семье, ничего не меняла в своем привычном окружении. Может, пришла пора?

Надя в сомнении покачала головой:

– Страшно.

Александра приблизилась к Наде, подняла к небу указательный палец и произнесла сильно низким, вкрадчивым голосом:

– Только течение сохраняет горный поток чистым. Вода же котлована застаивается, превращаясь в зловонное болото!

– Китайцы?

– Нет, индусы.

– Ладно, буду думать! – вздохнула Надежда. И добавила, мягко взяв Камилову за руку: – А говоришь, в тебе жизни нет. Есть, Сашка!

Дома Надя Маркова осторожно забросила пробный шар: за воскресным завтраком в тесной пятиметровой кухоньке рассказала про строящуюся гостиницу, про перспективы (все – в радужных тонах и превосходной степени) и наконец (со смешочком, будто к ней это и не относится) про место, которое ей предлагают. Дальнейший ход событий оказался предсказуемым, и смешочек Наденькин Зинаиду Михайловну не обманул. Глаза ее мгновенно побледнели от испуга. У сестры Веры глаза тоже внезапно выцветали на нервной почве.

– Да ты в своем уме-то! – вскричала мама и со звоном опустила чашку на блюдце, расплескав на стол чай. – Вера, дай тряпку!

Обе сестры встали за тряпкой. Неторопливая Вера дала Наде опередить себя по пути к раковине и снова опустилась на свой табурет. Пока Надя вытирала за мамой, Зинаида Михайловна рисовала страшную картину Надиного будущего и сулила подзаборную жизнь без пенсии на старости лет, если только дочь по дурости своей покинет организацию, которая ее справно кормит столько лет. Зинаида Михайловна вместе с дочкой Верочкой почти сорок лет проработала мастером на «свечном заводике», расположившемся на другом конце города, почти в пригороде, и гордилась своим постоянством, всеобщее уважение заслужила, а менять место работы… От добра добра не ищут! Инженер! В горничные! В прислугу! Сортиры за кем-то мыть! Позорище. Сказать кому – стыдно. Для этого, что ли, мать ее растила, кормила, учила!

– Мама, я же не говорю, что соглашусь, – дала отступного Надя, – но ты пойми, контора загибается, меня не сегодня-завтра уволят, что я делать-то буду?

– Такие конторы не загибаются, – заметила Зинаида Михайловна веско, – и никто тебя не уволит. – Она пожевала губами. – О нас ты подумала? Как мы жить будем? – В мамином голосе послышались знакомые жалобные ноты. – Моя пенсия да Верочкины копейки! Так хоть зарплату каждый месяц приносишь, премии да командировочные, – рассуждала вслух мама, не стесняясь присутствия дочери.

Надя сжала под столом кулаки: стало быть, ей, младшей дочери, пожизненно уготована роль «кормильца», и никто ее согласия не спросил. Само собой разумеется. Без вариантов! Жизнь расписана до смертного одра.

– …На черный день хоть копейку какую отложить, – тревожно продолжала мать, все более распаляясь.

Услышав про черный день, Надя вскинулась:

– Ты всю жизнь откладывала на черный день, чем все кончилось? Два пуховика китайских купили!

Ах, некстати она вспомнила про пуховики-то под горячую руку! Лицо Зинаиды Михайловны передернулось и застыло в выражении жестокого страдания.

…Зинаида Михайловна не была скупой женщиной, скорее – бережливой и разумно экономной. Ничего удивительного, что излишки денег в семье (отец, дальнобойщик, зарабатывал хорошо) аккуратно откладывались на сберкнижку под три процента годовых (а не расфуфукивались на «глупости», вроде той Надькиной бешеной юбки фирмы «Lee»). За жизнь скопилась внушительная сумма, гарантировавшая некоторую защиту от превратностей судьбы и от «завтрашнего дня», в котором Зинаида Михайловна не была уверена никогда – по горькому своему опыту. Все надежды на спокойствие рухнули в одночасье в результате перестроечной денежной реформы, и рублики, собранные гражданами по зернышку и отнесенные в клювике на сберкнижку, превратились в копеечки. Пролетели в очередной раз как фанера над Парижем, махнув вечному городу пустой кошелкой. На весь свой усохший вклад Зинаида Михайловна, обливаясь слезами, купила дочерям по китайскому пуховику цвета бирюзы. Через год весь пух плавно осел в подоле пальто, и драгоценную обнову, каждая из которых равнялась по старой стоимости «Жигулям», пришлось снести на помойку.

Так что упрек дочери попал в самое больное место, намекая Зинаиде Михайловне на жизненный крах. Она начала плакать и, всхлипывая, вопрошала: «В чем я виновата, за что ты меня обвиняешь? Я о вас с Верочкой думала!» Опять пили ненавистный корвалол, опять Вера смотрела на сестру белыми глазами, опять дрожал тоненький седой завиток на материнском виске, а Надино сердце сжималось от жалости и чувства вины. Надя гладила мать по спине, успокаивала, приговаривая «все будет хорошо, ты только не волнуйся», – и тоже плакала. Не плакала только Вера. Немного успокоившись, мать смиренно спросила, вытирая носовым платком мокрое лицо: «Наденька, доченька, ты ведь не пойдешь в горничные?»

Дело было сделано.

Когда Камилова снова заговорила с Надей про работу – «Ты что-нибудь решила?» – Надя уклончиво ответила «я думаю». Рассеянно погрызла ноготь на большом пальце и честно призналась:

– Я с мамой говорила, понимаешь, ну… не пережить ей этого. С тех пор как рассказала ей про гостиницу, каждый день меня лобзиком выпиливает, страдает, плачет. Сил нет смотреть, хоть домой не ходи.

– Переживет! – сказала Александра жестко. – Ей-богу, переживет. Историю тебе одну напомню из твоей личной жизни, помнишь этого… как его звали-то? Валерий Романович… ты тогда тоже думала – «не переживет».

Пару лет назад случился у Нади командировочный роман в городе Севастополе. Познакомились непосредственно в подводной лодке, на монтаже аппаратуры. Он – представитель заказчика, военный, – Наде пришлось тогда сильно понервничать, сдавая свой очередной профессиональный экзамен, – строгий такой был дядька, взыскательный. Но оказался очень даже милый, человечный, заботливый. Когда закончили работу, розы принес, на ужин пригласил, по набережной потом гуляли… Юг, море, красивый город, черные ночи, белый китель… Ну и так далее. Она совершенно очарована была, и седины его Надю не смущали. Так обычно и случалось в Надиной жизни, что «вычисляли» ее именно зрелые, опытные мужчины, давно и безнадежно обремененные семейством с двумя или больше детьми. (У Валерия Романовича их было четверо, один из которых едва вышел из грудного возраста.) Мужчины заставали Надю врасплох. Вот идет Надя Маркова по дороге в английском костюме, в белой блузке, ладная, с сильными икрами, в туфлях на высоком каблуке, деловито так идет, и вдруг из кустов возникает востроглазый охотник, берет ее за руку и рассказывает, как ему несказанно повезло, что он встретил такую женщину на своем жизненном пути, и, пока Надя смущенно слушает, оказывается, что английский костюм уже валяется в придорожной пыли, а она сама барахтается в чьих-то умело-умных руках. Потом охотник исчезает, а Надя еще некоторое время стоит на обочине, перебирая босыми ногами и недоумевая, как это все могло с ней случиться.

Ближе к зиме Валерий Романович возник снова – в качестве командированного на брега Невы. Встретились неожиданно тепло, почти как близкие люди. Его белоснежные усы дивно пахли трубочным табаком. Приятельница дала ключи от квартиры – на все выходные. Надя очень нервничала, ломала голову, что соврать маме. «Значит, так, – сказала Камилова, ударив себя по коленке. – Хватит! Маме скажешь, что ночевать дома не будешь, проведешь выходные с мужчиной». «Открытым текстом?» – ужаснулась Надя. «Открытым текстом!» – подтвердила Александра. «Нет, не могу… Она не переживет». – «Надя, побойся Бога! Тебе тридцать пять лет! Это уже даже не смешно». Надя соображала, лоб ее покрылся бисерным потом. «Я могу провести с ним целый день, а к ночи вернуться, в конце концов…» «Нет! – безжалостно сказала Камилова. – Ты скажешь правду. Или я перестану тебя уважать!» И Александра посмотрела на Надю так, что та поджалась и поняла, что слова Сашины серьезны.

Когда Надя, собравшись с духом, сделала домашним заявление – спокойно, но твердо, Зинаида Михайловна притихла, села на табуретку, подперла подбородок ладонью и некоторое время молчала, примиряясь с неотвратимостью проклятого полового вопроса, который, как ни крути, предполагает половой ответ. «Женатый?» – спросила она. «Нет… то есть да». Мать поджала губы, безнадежно повела рукой, встала, опираясь о столешницу, и буднично-деловито осведомилась: «Белье-то постельное там есть? Надо свое взять». И, порывшись в шкафу, снабдила дочь комплектом нового постельного белья с крахмальной хрустцой и банными полотенцами в количестве двух штук. Наде тогда показалось, что она совсем не знает своей матери.

– Ну пережила же она тогда твое грехопадение? Очень даже мудро пережила, – продолжала Александра. – Надо было тебе ребенка родить от этого многодетного. Сейчас бы уже бегал на радость бабушке.

– Типун тебе на язык, – сказала Надя с сердечным испугом. – Ты сама-то подумай: в моей семье принести во втором поколении ребенка в подоле! Да и не хочу я детей.

Александра с сомнением хмыкнула.

– Надька, но ты же задыхаешься от недостатка настоящей жизни – свежих чувств, новых эмоций!

– А ты от их переизбытка! – парировала Надя. Саша засмеялась. – Вы все от меня чего-то ждете! Ты ждешь от меня поступков и острых решений. Мама с Веркой – чтобы я не делала глупостей и все осталось по-прежнему… Вы давите на меня со всех сторон. А я рвусь в клочья между вами.

– А ты не рвись! Себя слушай. И наплюй на всех. В том числе и на меня.

– Как ты легко рассуждаешь!

– Надя, твоя идея всеобщего мира – фикция в чистом виде! Ты никак не можешь с этим смириться. Хочешь, чтобы все остались довольны, чтобы никого не огорчать!

– Да, хочу!

– Но так не бывает, черт возьми! Всегда найдется кто-нибудь, кого твой поступок ранит или просто будет неудобен. Потому что нарушится привычное равновесие. От тебя ждут обычного поведения, а ты вдруг коленце выкидываешь. Скажут: не так надо было поступать, да и жить надо не так, по-другому. А родные и близкие в этом смысле – самые непрощающие и есть!

– С тобой, Сашка, трудно спорить, – подытожила Надя подавленно. – Я буду думать. Мы еще вернемся к этому разговору.

Но к разговору так и не вернулись, в начале июня Александра с дочкой перебрались на дачу, и Саша осталась в уверенности, что Надя так и не изменит ничего в своей жизни. Будет томиться, протаскивать себя через игольное ушко изо дня в день, заполнять пустоты мелкими заботами, жалеть себя ближе к ночи и ждать чего-то другого, правильного, хорошего, что должно случиться в ее жизни, – но не случалось…

Надя лежала рядом с Сашей на траве, запрокинув голову в небо и закрыв глаза. Послеполуденное солнце наполняло тело блаженным теплом, и каждая клетка его раскрывалась как бутон; легкий живой ток растекался по жилам, и Наде казалось, что границы физического ее существа плавно размываются. Она лежала тихо, без движения, боясь спугнуть волшебный покой, прислушиваясь к незнакомому ощущению – душевной полноты, внутреннего объема. Сердце билось радостно, ровно.

– Смотри, какое облако плывет над нами, – разнеженно сказала Саша.

Надя приоткрыла глаза: облако было маленьким, в белоснежных густых кудрях. Единственным на небе.

– На таком облаке должен ангел жить, – прошептала Надя.

– Какой божественный день!

– Такую бы жизнь, как этот день, – откликнулась Надя и снова опустила горячие веки.

Александра перевернулась на живот, подперла голову ладонью и, глядя в озерную даль, сказала:

– А я свой опус закончила, «Беглого каторжника»…

Надя распахнула глаза.

– Что ж ты молчишь-то?

– Вот, говорю.

– Значит, ты работала все это время? Господи, неужели? Какое счастье… То-то я смотрю, ты изменилась. – Надя смотрела на Александру, как мать на выздоравливающее после долгой болезни дитя. – Почитаешь?

Саша кивнула, улыбаясь и покачивая в воздухе голой ногой.

Наконец-то! Делом занялась. После месяцев болтания по квартире, лежания на диване, пренебрежения к себе – кажется, только необходимость заботится о Таньке держала ее на плаву – все-таки выдернула себя за косичку! Дача, уединение, отсутствие внешних раздражителей, включая проклятый телефон, – свое дело сделали. Главное – полная непроницаемость для азиатских ветров: в трубку ей никто не дышит, в ухо не шепчет жарким голосом. Вот и крепость в ней появилась, сила, еще месяц-другой… Мажорный строй Надиных мыслей резко оборвался в этом месте. Как лезвием полоснуло: вспомнила об известии, которое ей предстояло передать Александре. «Видишь ли, Саша, Мурат в Питере, тебя разыскивает, мне домой звонил».

…Надя растерялась от неожиданности, услышав в трубке бархатистый голос Мурата: как поживаешь, Надя, здоровы ли близкие? Слава Богу… А что Саша, не могу дозвониться, не подскажешь ли, где она? Надя глухо говорит: нет ее в городе. А где? Пауза, замешательство. Они на даче, наконец выдавливает Надя, делая ударение на «они». Я так и думал, мягко дожимает Мурат, не в службу, а в дружбу передай ей, пожалуйста, номер моего телефона в гостинице, есть чем записать? 315-… Нет, шестерка на конце. Очень жду ее звонка. Большое спасибо, рад был тебя слышать, привет маме и сестре. Повесив трубку, Надя хватается за голову. Ощущение – будто обвели вокруг пальца. Поймали на крючок, как рыбку уклейку. А она даже не трепыхнулась, пока ее деликатно потрошили. Все выложила, Сашку подставила под удар. Ну что ж я за человек такой, горько думает о себе Надя, почему не могу сказать «нет!», когда меня о чем-то просят? Запоздало, как это обычно бывает, пришли на ум нужные, решительные слова, которые следовало сказать домогателю: «Я не уполномочена, Мурат, сообщать тебе информацию об Александре. И только посмей ее побеспокоить! Убью, понял?» Но невозможно так грубо «обрубать» человека, когда он с тобой безупречно вежлив. Язык не поворачивается! Выходило, что своим непротивлением она косвенно дала согласие на выполнение возложенной на нее миссии, и предполагалось, что как порядочный человек она доведет дело до конца. И что теперь делать? Приехать к Камиловой и передать номер телефончика от Мурата и посмотреть на реакцию. Нет! Ничего ей не скажу, не могу! Но ведь узнает – не простит! «Никогда не обманывай меня во спасение, Надя, – строго сказала Александра еще в начале их дружбы. Надя тогда тоже попыталась скрыть кое-какие вещи, которые могли Сашку ранить. – Не тебе судить, что мне следует знать, а что не стоит. Хуже неведения ничего нет!» А по Наде, так иногда лучше неведение. Тема – в разных вариациях – возникала в их разговорах со времен юности, когда взахлеб обсуждали фантастический роман Ольги Ларионовой «Леопард с вершины Килиманджаро». Действие происходило в далеком земном будущем и закручивалось вокруг некоего комитета «Овератора», который по желанию человека сообщал ему дату смерти. Произведение наделало много шума. Сложилось два мнения: одни говорили, что такое знание благотворно, ибо человек мобилизуется, не растранжиривает свои внутренние ресурсы и использует с толком каждый прожитый день; другие считали, что оно, напротив, убийственно для человеческого духа, и день собственной кончины будет нависать над индивидуумом, как дамоклов меч, внушая панику, ужас непереносимый, отчаяние и в конечном счете – равнодушие к жизни. Александра отстаивала первую точку зрения, Надя всей душой придерживалась второй. Но одно дело, если «знание» касается лично тебя, а другое – когда ты по своему усмотрению решаешь за близкого человека!

Презирая себя, обзывая нехорошими словами, топча до бесчувствия, но не сумев ответить на главный вопрос «почему так получается?», Надя совершенно обессилела и пошла в ванную стирать с себя следы собственных подошв. Под струей холодной воды из-под крана стрелка ее гнева переместилась в другом направлении: ишь, посыльную нашел, сукин сын! Сейчас все брошу и помчусь к Сашке сообщить приятное известие. А ху-ху не хо-хо? Со злорадным удовольствием Надя представила, как Мурат сидит неотрывно в своем номере и ждет звонка. И день ждет, и два, и три… На дачу Надя поедет на той неделе, как и договаривались с Камиловой, а тут как раз Мурату срок уезжать придет. Может, оно и пронесет. И Надя немного успокоилась.

Но сейчас, сидя на берегу озера рядом с умиротворенной Сашкой, Надежда снова почувствовала себя невольным предателем. В сумке лежала бумажка с номером телефона. Лежала и тикала, как бомба замедленного действия, ждущая своего часа, чтобы разрушить хрупкий мир. Тик-так, тик-так…

– Ау, ты где? – позвала Александра, трогая подругу за плечо. – Куда это ты мысленно сходила?

– Да никуда, – сказала Надя рассеянно, – так… потом.

– Уложим Таньку спать – поговорим. Столько всего накопилось…

– Да уж…

«Вечером скажу, все скажу вечером», – решила Надя, глядя, как у самой кромки озера Таня вместе с маленькой подружкой старательно строят в параллель два замка из песка и ила. Кудрявая девочка время от времени ревниво косилась на Танино многоярусное строение и наконец сказала: «Мой лучше!» И когда Таня подняла голову и придвинулась, чтобы оценить ее работу, девочка прикрыла рукой свое творение – как в школе, бывало, закрывались от соседа промокашкой – чтоб не списывал, даже если списывать нечего было. Таня пожала плечами и отвернулась.

– Смотри, Надька, малое такое, а характеры уже видны, – сказала Александра, наблюдавшая за дочерью.

– А характер – это судьба, – добавила Надя.

К девочкам подошла полная молодая женщина в соломенной шляпе:

– Лизонька, доченька, пойдем домой, кушать пора.

– Правда, мама, мой замок лучше? – спросила Лиза.

– Конечно, лучше, – не задумываясь, согласилась мамаша и начала отряхивать дочь от песка. Девочка с превосходством посмотрела на поверженного соперника. Таня стояла в стороне, потупившись, с опущенными плечами. Александра двинула бровями, быстро встала и двинулась на выручку.

– Оба замка хороши, – сказала она примирительно, обняв Таню за плечо и прижав к себе. – Нам пора.

По дороге домой Таня молчала. Александра взяла ее за руку:

– Тебя задело? Обидно?

– Но мой же замок лучше!

– Танюша, конечно, лучше, – вступилась Надя.

– Лучше, – согласилась мать.

– Почему же ты сказала неправду? – со слезой в голосе спросила Таня.

– Ты считаешь, было бы хорошо, если бы я сказала об этом в присутствии Лизы?

Таня шмыгнула носом.

– Мама не хотела обидеть девочку, – объяснила Надя, переживая за Танечку.

Некоторое время шли молча по песчаной дороге в гору. Горячая пыль рассыпалась под босыми ступнями. Солнце прожигало спину. Лохматый рыжий пес, высунув мокрый язык, спускался навстречу, косанул в их сторону глазом, сглотнул слюну и деловито пробежал мимо.

Саша замедлила шаг и, глядя себе под ноги, спросила:

– Как ты думаешь, чем отличается самолюбие от чувства собственного достоинства?

– Ну, так сразу и не скажешь, – растерялась Надя. – Но разница большая…

Они подошли к калитке. Таня просунула руку сквозь забор, дернула щеколду, обернулась и, глядя куда-то в сторону, сказала:

– Самолюбие – это когда ты сделал что-то и хочешь всем похвастаться, чтобы все узнали и похвалили, а чувство собственного достоинства – когда ты просто знаешь, что сделал хорошо, и тебе не нужно никому об этом говорить.

Возникла пауза, во время которой обе взрослые женщины с изумлением смотрели на ребенка, переваривая сказанное.

– Танька, откуда ты это знаешь? – воскликнула Александра. – Ведь точно! В самое яблочко.

– Я просто поражаюсь, – взволнованно сказала Надя. – Какая же ты у нас мудрая, Танечка. Я бы ни за что не додумалась! – Она притянула к себе засмущавшуюся Таню и поцеловала в пахучий пробор.

– Устами младенца глаголет истина. Может, они все от рождения знают, а потом забывают? – заключила Саша и посмотрела на дочь, сокровенное существо, не перестававшее ее удивлять.

Они поднялись по деревянным ступенькам к дому.

На садовой скамейке, подставив лицо солнцу, сидела Сима. Тонкие руки вольно раскинулись ладонями вверх. Ситцевый подол белого сарафана подхвачен выше колен. Голова склонилась к плечу.

– Симка!!

Сима встрепенулась, повела сонными глазами.

– Девчонки! – заулыбалась она, одергивая подол и тяжело вставая. – А я тут придремнула на солнышке.

– Вот это сюрприз! – Александра распахнула руки навстречу, крепко обняла Симу, почувствовала упругость ее живота, осторожно отстранилась и поцеловала в щеку. И содрогнулась, увидев багровый лепесток шрама, выглянувший из-под шелкового платка, обвязанного вокруг Симиной шеи. Последний раз она видела Симу в больнице, когда повязку еще не сняли.

…В больницу Камилову не пустили: посещения разрешались только близким родственникам, в приемные часы. Это Александру не остановило. Улучив момент, проскочила мимо вахтера незамеченной, поднялась по лестнице, просунулась на полкорпуса в дверь хирургического отделения, удачно прихватила проходившую по коридору женщину из больных: «Серафиму Плоткину из третьей палаты, пожалуйста!»

Смотреть на Симочку было тяжело. Худая птичья шея с прилепленным к ране широким пластырем, желтоватый отек на лице, сухая запекшаяся корочка на губах, застиранный фланелевый халат, болтающийся на тонком теле, острый запах больничного сиротства.

– Я такая осклизлая, – смущенно сказала Симочка, прочитав, верно, все в Сашином лице и проводя рукой по волосам, – мыться пока не разрешают.

– Я тебе поесть принесла, – торопливо сообщила Саша, доставая из сумки сверток, обернутый в несколько слоев газетой, и извлекая из бумажного вороха эмалированную миску. – Это свиная отбивная с жареным луком, еще теплая. Поешь.

Сима приняла из рук Саши миску, вдохнула мясной аромат и уставилась на еду с голодным интересом:

– А как есть-то? – спросила она, быстро обернувшись на шаги за спиной и прижав миску к груди.

– Руками ешь, чего там.

Деликатно держа кусок паутинками пальцев, Симочка откусила и по-детски зажмурилась от удовольствия.

– Ты знаешь, – хихикнула она, прикрывая рот ладонью и продолжая жевать, – все время есть хочется.

– Это замечательно, значит, поправляешься. – Александра молча смотрела, как вместе с пластырем напрягаются и двигаются жилки на ее шее.

– Нашли мерзавцев? – спросила она, отрывая взгляд от Симочкиного изуродованного лица и пряча подступившие близко слезы.

– Нет. Теперь уж и не найдут, наверное, – сказала Сима, облизнув пальцы.

Александра протянула ей носовой платок. Симочка признательно кивнула, вытерла пальцы. Ее слегка качнуло.

– Что? Что с тобой? – испугалась Саша, подхватывая Симу под локоть.

– Ничего, ничего, – успокоила Сима и прижалась спиной к крашеной стене. – Слабость. Мне долго на ногах нельзя, – она приложила руку к животу. – На той неделе в гинекологию переводят.

– В гинекологию?

– На сохранение. Так что я тут надолго. – Она слегка пожала Сашину руку. – Спасибо, Сашка, так вкусно было!

– Иди, Симочка, иди скорей ложись, – занервничала Саша, подталкивая ее к дверям отделения. – И думай только о хорошем!

Сима согласно кивнула, тихо произнесла:

– Ребеночка надо выносить. – И подняла на Сашу вопрошающие каштановые глазища.

– Выносишь! – твердо сказала Камилова.

Расставшись с Симой, Александра еще долго сидела в больничном садике, прикуривая одну сигарету от другой. И вдруг увидела идущего по аллее Леву. Со стороны казалось – бредет пожилой, не очень здоровый мужчина, и модная спортивная сумка, с торчащей из нее зачехленной теннисной ракеткой, снята с чужого, молодого и сильного плеча. «Так мы еще и на корт собрались!» – с ненавистью подумала Александра, провожая его взглядом. Но перемена поразила ее. Лева будто перешел в другую возрастную категорию.