Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

Мать лежала с закрытыми глазами, лицо ее расслабилось, и Симе показалось, что она заснула. Подхватив сумку, она, не дыша, направилась к выходу и вдруг услышала ясный крепкий голос за спиной:

– Хорошо, что ты с отцом осталась.

Сима обернулась и неожиданно для себя спросила в упор:

– Это почему?

Мать теперь сидела в кровати, вальяжно откинувшись на подушках, поигрывала пальцами, улыбалась, и Сима подумала, уж не симулирует ли свою болезнь эта грешная женщина.

– Какая из меня мать? – продолжала Алла Романовна, склонив голову набок и любуясь переливами бриллиантового кольца на указательном пальце. – Это не мое призвание!

«А в чем твое призвание?» – мысленно спросила Сима.

– Тебе отец, наверное, говорил, что я – шлюха?

– Ну зачем вы так? – заскулила Сима.

– Да ничего страшного, – успокоила мать, – мужчине этого не понять. – Она подалась вперед, взглянула на дочь широко открытыми черными очами, заговорила горячо: – Я не шлюха, я любовь любила, никогда не боялась любви…

Жалость и тоска сдавили горло, и Симе почудилось, что в образе этой женщины, сидящей на кровати в несвежем белье, – заброшенной, никому не нужной, изношенной до костей, – смотрит на Симочку само ее будущее. Мать бессильно откинулась на подушки, разом ослабев, лоб ее покрылся испариной.

– Подойди сюда, – тихо сказала она и поманила дочь пальцем. Сима быстро отерла выступившие слезы и подошла к кровати. – Ближе, – попросила мать.

Сима склонилась над ее лицом, несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза. Алла Романовна слегка коснулась пальцем Симочкиного рта и засмеялась:

– Да ты – беременна, детка!

Сима выпрямилась, помотала головой:

– Нет, вы ошибаетесь.

– Я никогда не ошибаюсь в таких вещах, – непререкаемо сказала Алла Романовна. – Кроме красоты Бог наградил меня интуицией.

– У меня нет детей, я не могу быть беременной.

– И, тем не менее, ты беременна. У тебя даже губа припухла и стала коричневого цвета, как у меня, когда носила детей.

Симочка поежилась, не зная что сказать.

– Хочешь, я тебе погадаю?

– Нет-нет, – испугалась Сима.

Алла Романовна прикрыла глаза и отвернулась, ее интерес к дочери угас так же внезапно, как вспыхнул.

– Теперь иди, – сказала она, – я устала.

Сима не смогла заставить себя поцеловать на прощание эту женщину, лишь дотронулась до материнской руки и быстро вышла.

Уже когда возвращалась домой в метро, до сознания дошло, что Алла Романовна так ни разу и не назвала дочь по имени.

Дома Симочка заперлась в ванной, долго терла себя мочалкой под горячим душем – казалось, что не только одежда, но даже тело ее пропитано запахом чужой болезни. Потом пристально разглядывала себя в зеркале. Губы действительно припухли и заметно потемнели. Изменился вкус во рту, и эти внезапные приступы тошноты… Не может быть!

На следующий день она побежала в женскую консультацию. «Считайте, что произошло чудо, – сказала знакомая докторша. – После стольких лет усилий… Поздравляю!» Она продолжала что-то говорить, но Симочка уже не слушала. Выйдя на улицу, присела на скамейку в скверике, пытаясь собраться с мыслями. Стало быть, Алла Романовна оказалась права. Что это: материнское чутье? Или нюх прирожденной гадалки, всегда держащей под рукой замусоленную колоду карт?

Почему все произошло именно сейчас, когда отношения с Левой висят на волоске? Кому это нужно? Сима попыталась представить реакцию мужа, когда сообщит ему, что беременна… Нет, она скажет по-другому, определеннее, глядя в глаза: Левка, у меня для тебя новость, у нас ребеночек будет… «Симкин!» – воскликнет Лева, и лицо его просияет: муж так горевал последнее время, что нет наследника. Он обнимет ее, погладит по голове, и они помирятся. Да, все именно так и будет!

Сима приободрилась. Отломала красноватую веточку вербы за спиной и, мелко щелкая зубами, погрызла мерзлый кончик. И вдруг ясно увидела Левино отчужденное лицо и услышала ледяной мужнин голос: «Ты хочешь сказать, что ребенок мой?» По спине пробежал холодок… Он никогда не забудет, не простит, такие, как Лева, не прощают, он выкинет ее вместе с этим ребенком! А даже если и не выкинет, то все равно будет помнить, подозревать, и это подозрение отравит… Кровь ударила в голову от внезапной догадки: а что если правда и ребенок… Сколько времени прошло с последней встречи с Валдисом, с той сумасшедшей ночи в гостинице?.. Когда это было? В первых числах февраля? Она подсчитала, загибая пальцы… Пересчитала еще раз, стряхнула невидимые крошки с рук… и уставилась остекленевшими глазами в пространство. Плечи ее обмякли… Может быть, просто покончить с собой? Или сделать аборт? Наклонилась, зачерпнула горсть подтаявшего ноздреватого снега и приложила ко лбу.

– Мадам! – донесся до ее слуха высокий мужской голос, и в поле зрения оказались грязные ботинки на толстой подошве со спускающейся на них брючной бахромой. – Мадам, прошу прощения, вы не знаете, как будет по-французски «свиноматка»?

Сима подняла голову. Пьяненький бомж в мятой фетровой шляпе и клетчатом шарфе, щеголевато наброшенном поверх потрепанного пальто, производил впечатление падшего работника культуры. Он весело смотрел на Симочку и, театрально распахнув пальцы в рваных перчатках, продолжил, гнусаво растягивая слова:

– Хочу, видите ли, перевести на французский стишок: «Свинобатька бросил свиноматку…» Что с вами, мадам, вы так бледны. Вам нехорошо?

– Я не знаю, как по-французски «свиноматка»! – простонала Сима и отвернулась.

– О, пардон, миль пардон, – вежливо склонился бродяга и прижал пятерню к сердцу. – Вот кого ни спросишь, никто не знает, – пробормотал он и неторопливо двинулся вдоль аллеи, расхлябанно, по-клоунски поднимая длинные ноги.

Сима посмотрела ему вслед со смутной завистью. Даже по выражению его спины становилось понятно, что человек давно перешел рубикон, за которым сентенция вроде «жизнь прожить – не поле перейти» вызывает лишь наплевательский хохот. «Свинобатька бросил свиноматку», – повторила Сима про себя и подумала, что надо бы запомнить и папке рассказать при случае, он любит такие «мульки». Папка! Стало вдруг легче, будто отпустили клапан, сдерживающий высокое внутричерепное давление. Она вытерла лоб носовым платком, откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза. Мартовское солнце погладило теплой ладонью по щеке. Сима на мгновение забылась, почти задремала. Было слышно, как где-то поблизости долбит землю неутомимая капель.

Идея возникла в голове внезапно; Сима широко открыла глаза, выпрямилась, взглянула на часы. Бодро встала, припоминая, где находится ближайшая междугородная станция.

План казался простым и логичным: позвонить Валдису и все рассказать. Из дома он ушел (от жены ушел, от Вики!), живет где-то в другом месте, значит, звонить надо на телестудию. Ласковый, прелестный Валдис! Мужчина, которого она знает с семнадцати лет, который стал ей так близок за эти годы, ее первая любовь, отец ее ребенка!.. В этом месте Симочка честно споткнулась, но все же перемахнула препятствие и, не оглядываясь, помчалась дальше к финишу. Щеки ее пылали. Итак, она расскажет ему все, он приедет в Питер, она встретит его на вокзале, они будут сидеть в маленьком кафе на Невском, пить кофе, и он скажет: «Сима, я свободен. Ты хочешь быть со мной?» Сладостное видение сменилось другим, еще более сладостным: лето, сияющее теплое море, она с Валдисом идет по желтому пляжу, надежно защищенная его силой и красотой, он обнимает ее за плечи, а она стряхивает мелкие песчинки с его гладкой загорелой щеки…

На междугородке соединили с Москвой почти сразу. На телестудии было время обеденного перерыва. В комнату, где работал Валдис, зашла, покачивая бедрами, редактор музыкальных программ, ткнулась лисьей мордочкой в Валдисову гладкую щеку и предложила в кафе не ходить, а перекусить прямо здесь, благо никого нет. Валдис пошел в буфет за бутербродами, а Виктория занялась приготовлением кофе. В этот момент раздался телефонный звонок. Вика сняла трубку. Робкий, заметно волнующийся голос попросил Валдиса.

– А кто его спрашивает? – насторожилась женщина.

– Одна знакомая… – замялась Сима. – Из Ленинграда, – зачем-то добавила она, словно это придавало большей убедительности звонку.

– Он вышел, – вкрадчиво сообщили на том конце. – Простите, как вас зовут?

– Сима, – совсем растерялась Симочка. – А с кем я разговариваю? – в свою очередь поинтересовалась она.

– С его женой.

– Вика? – воскликнула Сима, вслушиваясь в модуляции незнакомого голоса.

– Виктория, – поправили ее.

Потом трубку взял подоспевший Валдис и, нисколько не смущаясь, объяснил: да, это Вика, его новая жена, такое вот забавное совпадение, они вместе работают на телестудии… А как сама Симочка? Как Надя? Как славный город Питер? Рад был тебя слышать, всем привет… Голос спокойный, как всегда, приветливый.

Симочка почувствовала себя законченной идиоткой. Пристрастие к индийскому кино в очередной раз сыграло с ней злую шутку: райской красоты картина совместного с Валдисом будущего была начисто изуродована грубой рукой, нацарапавшей поперек сюжета нехорошее язвительное слово. При других обстоятельствах задетая Симочка попереживала бы некоторое время, поплакала, прежде чем убедить себя, что Валдис, собственно, ни в чем не виноват: он никогда не говорил ей мужских слов любви, ничего не обещал и не обязан нести ответственность за то, что Сима пережила с ним первый в жизни оргазм. Да и наплевать, что он опять женился, важно, чтобы это не означало конец их многолетних отношений. Ничего, она подождет, потерпит, и крошечный островок их вечнозеленого счастья зацветет с новой силой. Но обстоятельства изменились, тема «Не умирает первая любовь» потеряла актуальность. Сейчас ей, беременной, неприкаянной, беспризорной, надо было себя собственноручно куда-то пристраивать, к кому-то притулиться. Воспаленный мозг коротко просигналил команду «отбой»: Валдис как вариант спасения отпадал. Все, забыли об этом. Идем дальше.

А куда дальше-то?

Боже, какая чудовищная нелепость! Столько лет было отдано борьбе с бесплодием, и вот теперь эта двусмысленная неуместная беременность, отяготившая ее и без того отчаянное положение. Этот ребенок с неустановленным отцовством изначально обвит пуповиной беды и страха… А может, все-таки аборт? Сима содрогнулась. Нет! Невозможно! Да и потом, Левка все равно узнает, шепнул в ухо бабий голосок, шила в мешке не утаишь, и тогда это точно будет означать конец семейной жизни. Сима попыталась успокоиться и собрать воедино рой клочковатых мыслей. Значит, так, не было никакого Валдиса, не было той ночи… Ничего не знаю, не помню… Провал в памяти, частичная амнезия… Ребенок – Левин. И баста!

Завтра день рождения Танечки, они приглашены к Камиловым, очень кстати, там они выпьют, расслабятся, едва ли Левка будет демонстрировать на публике, что они в разладе, а Симочка уж не растеряется, пустит в ход свои чары, а когда вернутся домой, приложит все усилия, чтобы обольстить мужа, природа свое возьмет, он месяц в воздержании, не устоит, а Симочка обцелует его с головы до пяток и, после того как все случится, с полным правом обрадует новостью…

Все произошло по задуманному сценарию. Некоторую порцию яда внесла Камилова, которая всех в этот вечер взвинтила, и Сима, будучи и без того в состоянии высокого нервного напряжения, проговорилась подругам про беременность и даже расплакалась, но и Симочкины слезы сыграли на руку: Левка обеспокоился и проявил невольную чуткость.

…Обнимая ночью его сильное тело, вдыхая чуть сладковатый запах волос, вылизывая горячий пот из ключичной ямки, она вдруг поняла, как истосковалась по Левушке, как исстрадалась без него, и сердце затопила нежность: вот он, муж ее богоданный, и нет никого роднее и дороже. На рассвете обессилевший Лева заснул, а Симочка, лежа у него на плече, почувствовала, как блаженный покой и умиротворенность наконец снисходят в ее душу. Утром, при свете дня, она ему все скажет… Все будет хорошо.

Когда Симочка проснулась, Левы рядом не было. Не было его ни в кухне, ни в ванной. Не было записки на столе. В доме стояла мертвая, безнадежная тишина.

* * *

– Как жить-то дальше, белка? – повторила Александра и посмотрела на Надю – словно вся полнота ответственности за вопрос лежала на Надиных плечах.

Надя глубоко потянула носом воздух, лицо ее посуровело.

– Я понимаю, почему ты вчера так сорвалась… Это из-за звонка Мурата. Что ему надо было? Про любовь свою говорил? Стенал, что жить без тебя не может? Встречи просил?

– Нет, – поспешила успокоить Александра, – встречи не просил.

– А я понимаю, звонил специально, чтоб застать тебя врасплох, ты же как воспитанный человек не швырнешь трубку на людях! Будешь с ним разговаривать, выслушаешь, никуда не денешься! У-у-у! – Надя стиснула руку в кулак. – А дальше – уже проще, контакт случился, лазейка появилась, можно пальчик туда просунуть, а потом и всю руку запустить…

– Надя, но он любит, – попробовала возразить Саша, – чувство не вырвешь из сердца собственной волей!

– Любит?! – усмехнулась Надя. – Если бы любил, оставил бы тебя в покое – во имя тебя! И ты бы уже давно забыла, как его зовут, и жила бы нормальной жизнью. Не-ет, этот не оставит, зубами будет держать… Мое! Добыча! Господи, сколько разрушений он принес в твою жизнь!

– Он не виноват в этом. По-другому в нашей ситуации и быть не могло. Давай будем справедливы…

– Ты его еще и защищаешь? – задохнулась Надя. – Мне тебе напомнить, как это обычно происходит? А вот так: выбиваем командировочку в Питер от своего «Верблюдфильма», с частотой так примерно раз в месяц, и – шасть к Саше. Здравствуй, Саня-джан, вот он я, весь твой, принимай, уже и столик в ресторане заказан, и номер одноместный командированному забронирован. Ждем-с. И Саша бежит из дома и, разумеется, ни намеком не даст понять, чего это ей стоит, – как же, Саша у нас независимая, она сама несет ответственность за свои действия. Это же просто находка, а не женщина! А он, истосковавшийся весь, в крахмальной рубашечке, ждет ее с розой в руках. Ну красиво! А после романтического свидания он проводит ее до дома – как джентльмен, – сдаст с рук на руки, так сказать, и будет следить любящим взглядом, пока она поднимается по лестнице с этой окаянной розой в целлофане – с тем чтобы сунуть ее за полу пальто – только после того, как убедится, что Мурат ушел, и перед тем, как открыть ключом дверь родного дома, где все уже спят или делают вид, что спят. И никаких вопросов: как она с этим справляется? Не рвет ли он ей душу? Имеет ли право на такое? Нет, зачем же! Кончилась командировка, и он поехал: окрыленный, наполненный, верящий в себя, в свое избранничество – Саша постаралась! До встречи, любовь моя. Усталый, но счастливый он возвращается домой. Рубить свою просеку. И все так хорошо! Так замечательно. Там семья, работа, здесь любовь и вдохновение. Чего еще желать-то? А Саша… Саша собирает себя по кускам и спрашивает, как жить дальше…

– Я сама все это допустила.

– Это правда, – согласилась Надя. – Ты одной рукой отталкиваешь, а другой притягиваешь… Но получается, что бремя ответственности за происходящее несешь только ты, а не он.

Все в этой истории возмущало Надю несправедливым раскладом. Почему ее сильная, умная подруга «залипла» на этого азиата? Почему азиат залип на Александру, – вопроса не вызывало. Еще бы! Ему, конечно, льстил такой союз, вызывавший здоровое недоумение у окружающих. И не побоялся же ввязаться! Впрочем, по простоте душевной не понимал, куда ввязывается, а дальше уже поздно было. Да и как отказаться? Кто еще так упрямо верит в него, видит в нем уникальную «Божью душу», неутомимо копается в потрохах, чтобы извлечь некую жемчужину, родить его как мужчину-воина, высокого и сильного, – да никто и никогда! Невыносимо больно смотреть, как Александра безрассудно выкладывается, не щадя себя, не экономя, опустошая, а он наливается выкачанной энергией прямо на глазах. Да не в коня корм! Не хватает его надолго, подпитка нужна. В некотором смысле товарищ подсел на иглу. А доза требуется регулярная, качественная, и уж надо позаботиться, чтобы донор себя ни на что другое не расходовал, чтобы эксклюзивный золотой запас принадлежал ему, и только ему. И потихоньку, руководствуясь чутьем, а не выношенным замыслом, он сумел-таки воздвигнуть оградительное сооружение вокруг живительного источника, угадав, что и сам донор уже не может существовать, не сбывая себя по известному руслу. Наде зримо представлялась мистическая лаборатория, где по змеевику из нервных человеческих волокон перегоняется и стекает в колбу живая горючая душа – кап, кап, кап… И надо немедленно перекрыть крантик!

– Вампир, натуральный вампир! – зло подытожила Надежда. – Его истинное желание: оградить тебя от мира, посадить в золотую клетку и пользоваться единолично, не меняя при этом ни своей жизни, ни привычек. А главное – не позволить тебе реализоваться вне его.

– Если даже так, то он этого не осознает и…

– А вот не скажи! – горячо перебила Надя. – Скорее – не признается. Вспомни-ка его последний приезд в январе, перед твоей поездкой в Москву. Кинофестиваль, гостиница и тот режиссер, забыла, как его фамилия…

В этом месте стоит задержаться – оно того заслуживает, «это место».

Может быть, даже выделить его в особую главу и сопроводить эпиграфом. Например, таким:

«В СУЩНОСТИ, ЧЕЛОВЕКУ В ЖИЗНИ НИЧЕГО НЕ НАДО, КРОМЕ ПОЛОВЫХ ОРГАНОВ И СЕРДЦА».

…Международный фестиваль неигрового кино по традиции проходил в Питере, в гостинице «Ленинград».

Был день открытия, в фойе – людно, накурено, суетно. Александра протискивалась сквозь голосистую толпу участников, гостей, аккредитованных журналистов, здоровалась со знакомыми, а внутренняя ее антенна уже шарила в пространстве, пытаясь уловить среди посторонних шумов и вибраций излучение той единственной частоты. И когда легкий укол тока царапнул подреберье, она уже знала – Мурат здесь и тотчас ощутила знакомое ликование крови. Они не виделись вечность – прорву черных пустых ночей и таких же беспросветных пустых дней, а по человеческому календарю – недели три-четыре.

– Камилова!! – звонко позвал голос с мягкой южной интонацией. Рубенсовская Антонина энергично прокладывала дорогу в толпе и людская масса за ее спиной еще некоторое время не срасталась, оставляя хвост из пустоты. – Ну, привет, блокадный Питер! – воскликнула она, прижимая к себе Сашу, вытягивая в трубочку губы для поцелуя и посылая его в воздух за Сашиной щекой. – О, с лица-то сбледнула в своем болезном городишке, а я тебе сальца привезла нашего хохляцкого для поправки здоровья и горилки от батюшки… Слушай, встретила сейчас шефа нашего, папу Рому, покоцанный такой, говорит, все, кажется, женюсь я, Тоня.

– Не может быть! – воскликнула Саша, радуясь встрече и с удовольствием глядя в свежее, живое Антонинино лицо.

– Ты ее не видела? О, колода такая плоская, ваша, питерская, получите ваши шпроты… Доигрался шлэпарь на старости лет! Ты уже зарегистрировалась?

– Нет, там очередь такая…

– Какая очередь, Камилова, там Наташка наша с курсов сидит на регистрации, в две минуты все сделает и карточку тебе на грудь повесит.

– Да неудобно как-то.

– Та-а я тебя умоляю, брось эти свои интеллигентские штучки, программку вон возьми, пока не расхватали, через час открытие в конференц-зале.

– Наших много приехало? – поинтересовалась Александра.

– Да почти все, – сообщила Антонина, постреливая вокруг зоркими глазами. – О, смотри, сам Пашкевич здесь, говорят, фильм классный привез. Муратка тоже здесь, ходит с постной рожей пиздострадальца. – Она ухмыльнулась, скорчила скорбную гримасу и закатила глаза к потолку, выразив свое отношение к Сашиному другу.

Мнения однокурсников по поводу дуэта разделились: большинство сочувствовало Мурату, полагая, что Камилова рано или поздно доведет его до ручки, и он выбросится из окна, Муратка же сущий ребенок, неискушенная душа; оставшиеся – среди которых была и Антонина – оскорблялись за Александру, которая с некоторых пор производила впечатление женщины в чадре.

– Ладно, – заторопилась Антонина, – мне еще надо в гостинице койко-место забить, это тебе хорошо, дом, можно сказать, через дорогу… Увидимся позже, вечером халявный фуршет в ресторане, папеньки наши, отцы русской демократии, раскошелились, так что не забудь прийти! – И Антонина умчалась с неожиданной для ее крупного тела проворностью, всегда изумлявшей Александру. Александра огляделась по сторонам и почувствовала себя неуютно.

Теплые ладони легли сзади на плечи, и Саша, словно ждала этого момента, не поворачиваясь, откинула голову назад и уперлась затылком в крепкий подбородок.

– Здравствуй, джана моя, постой так, не двигайся, дай подышу тобой!

Он медленно потянул ноздрями ее запах, горячее дыхание запуталась в легких волосах, Саша прислонилась к нему всей спиной, руки ее расслабленно повисли вдоль тела.

Их толкнули, вежливо извинились, разрушив драгоценность мгновения.

– Здравствуй, благородный степной кролик! – сказала она, поворачиваясь к Мурату, и увидела бледное под смуглой кожей, уставшее лицо с однодневной щетинкой.

– Прямо с самолета, сутки в аэропорту просидел, билетов не было, – объяснил он. – Я чуть с ума не сошел…

Потом он пожаловался, что куда-то затерялась коробка с его фильмом, что в самолете он простыл, номер в гостинице дали не одноместный, а двухместный, а он всю ночь не спал…

– Ну так пойди поспи, – отстраняясь, сухо посоветовала Александра.

– Надо идти фильм отыскивать, меня на внеконкурсный просмотр поставили, – озабоченно сказал он, и лицо его стало растерянным, почти жалким.

Саша с досадой отвернулась: встреча была безнадежно опошлена, высота небесного полета опущена до уровня земных житейских заморочек – можно переползти на пузе, перебирая поочередно всеми сорока ножками. Совсем не этого, погруженного в копеечное самосострадание мужчину ждала она после разлуки, совсем другого выражения в его зрачках искала. Хоть бы уж держал себя с достоинством!

– Сашенька, – потянулся к ней Мурат, почуяв тревожную перемену.

– Личико-то расправь, а уж потом меня пальцами трогай, – сказала Александра с улыбочкой, от которой у Мурата стыла кровь.

Из толпы прорезалась знакомая физиономия в круглых очках, напоминавшая разом всю плеяду русских разночинцев девятнадцатого века. Никита! Александра устремилась навстречу распахнувшимся объятиям.

– Лю-ю-ди! Ну как вы, что вы, где вы? – нараспев произнес он их традиционную приветственную фразу, обнимая сразу обоих.

Учась на курсах, они дружили втроем: Саша, Мурат и Никита. Невозмутимый меланхолик с нежнейшей душой, из тех, кому можно безбоязненно доверить свою тайну, он два года прожил в одиночестве на неудобной подмосковной даче, принадлежащей дальним родственникам, решительно отказавшись от комнаты в общежитии ВГИКа, так же, как до этого – от престижного места на телевидении в родном городе. Одна сценаристка грузинских кровей сказала про Никиту, прицокнув языком: «Интеллыгент от мозга и до костей». Никита, единственный на курсе, симпатизировал европейско-азиатскому союзу «Александра – Мурат». Ты понимаешь, Сашуля, говорил он, Мурат в сущности уникальный человек, в нем совсем агрессии нет, он принимает мир таким, какой он есть, это большая редкость.

– Никитушка, пойдем кофе попьем, пока время есть, – предложила Александра, обращаясь исключительно к Никите.

– Да с удовольствием! Замерз как собака!

Саша подхватила его под руку.

– А ты, Мурат? – приподнял брови Никита.

– А Мурату необходимо заняться устройством своих дел, – любезно ответила она за Мурата.

– Коробку с фильмом найти, – пояснил он. И добавил совсем упавшим голосом: – Я к вам присоединюсь скоро.

Но так и не присоединился: пропажу нашли только к обеду.

Вечером, после просмотра полдюжины короткометражных фильмов, когда сидели компанией однокурсников в баре, Александра сосредоточенно претворяла в жизнь план страшной мести: Мурат был полностью исключен из поля ее внимания, отлучен, выведен за скобки, словно и не было его здесь, сидящего напротив и неотрывно следящего за ней мерцающими в полутьме сливовыми глазами. За целый день ему не удалось перемолвиться с ней ни словом, она явно избегала его, постоянно находилась в чьем-то обществе, много говорила и, когда он, теряя терпение, улучил момент и шепнул на ухо «отойдем на минутку», ответила «я занята». Разыгрывалась очередная древняя партия между «М» и «Ж». Белые начинают с намерением поставить противнику мат в три хода.

Ожидая в баре «халявного» фуршета и утоляя голод глоточками дорогущего коньяка, говорили, естественно, о просмотренных фильмах.

– Ну и как вам старковский шедевр?

– Туфта позорная!

– А чего вы от Старкова хотите, всю жизнь про болты в томате снимал и застрельщиков соцсоревнования. А теперь вот – про кооперативное движение.

– Конъюнктурщик, всегда знал, куда ветер дует.

– Это называется – здоровый кинематографический цинизм, – заржал кто-то.

– Я его сценарий читала, – включилась Антонина, – там фразочка такая есть: «Мерно гудели трансформаторы», я вам клянусь!

Все понимающе засмеялись. Пережитка Старкова дружно и с удовольствием «урыли», сровняли с землей. Обсудили еще одного режиссера, этот был из модных авангардистов, представитель «новой эстетики». В его фильме герой сорок минут шел по нескончаемому коридору и так никуда и не приходил. А за окнами возникали картины из его сознания: застывшие в долгой задумчивости чьи-то лица, озверевшая воинственная толпа, бегущая по грязной улице, распятый на кресте человек и шевелящиеся на ветру черно-белые травы. Снято было живописно и, главное, с хорошим знанием мирового кинематографа. Картину одобрили, кто-то не поскупился, сказал «улетное кино».

– Навороченное кино, – произнесла свое слово Александра. – Сильно умственное.

– А тебе картинки с титрами нужны! – воскликнул сценарист Сеня, бывший инженер оборонного завода, который мучительно старался победить в себе соцреалиста и страдал, что неважно получается. – Твой любимый художник случайно не Шишкин? «Семья медведей на отдыхе в лесной чаще». – Он нервно ковырнул ногтем нижнюю покусанную губу с незаживающим гусеничным следом от зубов.

– Как догадался? – вспыхнула Александра.

– Ты не воспринимаешь эстетику сюрреализма и авангард…

– Не сомневаюсь, Сеня, что ты часами стоишь перед «Черным квадратом» Малевича, – перебила Александра. – А что до кино… так это называется сюрром для бедных. Понятно, откуда у этой эстетики и символики ноги растут. Скучно.

– Тебе скучно, а другим – нет. Он снял время, в котором жил, – через себя, через свой внутренний мир…

– Да не время он снял, а себя любимого… Не «искусство – во мне», а «я – в искусстве». Другое изумляет – вот это благоговейное придыхание, с которым ты говоришь. Ну, плюнул художник и заставил всех рассматривать божественный плевок через лупу: как он радужно переливается на солнце, какие там пузырики, и каждый пузырик – это космос! Вот он, мой внутренний мир, смотри, зритель, и содрогайся от собственного убожества.

– Мракобесие какое-то! Это все равно что отказать автору в праве на самовыражение.

– А кого волнует самовыражение, кроме, разумеется, самого автора? Как-то скромнее надо быть. Вот если бы кино было анонимным, без фамилий в титрах, так что уже не крикнуть на весь свет «это я, я – Бобчинский!», – многие бы из них продолжили заниматься этим делом? Или бы самовыражались на садовых участках, как презренный народ? Выдвигаю тезис: искусство должно быть анонимным!

– Камилова, твой голос еще из холла слышно, – сказал, подходя к компании, однокурсник Леня, рано полысевший, худой, бородатый, с изможденным лицом и широко распахнутыми неморгающими глазами – не то святой мученик, не то демон-искуситель.

Рядом с ним, явно смущенная, стояла высокая узкобедрая девица в боевой раскраске. Леня небрежно представил спутницу, носившую простое русское имя Джемма, и поискал глазами свободное место. Компания вальяжно расположилась на кожаных диванах, окружавших низкий кофейный столик, никто не догадался потесниться, и только Мурат мгновенно встал, предлагая девушке место. (Александра бросила на него одобрительный взгляд.) Джемма, видимо не избалованная мужской галантностью, испуганно замотала головой, а Леня похлопал Мурата по плечу: сиди, старик, – и облокотился о спинку дивана, приобняв другой рукой подружку. Чувствуя, как скрестились на ней мужские взгляды, Джемма слегка выпятила грудь и сделала неуловимое движение телом, от которого бретелька ее блузки в золотых блестках послушно сползла с плеча. Нетрудно было представить, как Леня на скорую руку соблазнял ее на улице, перетаптываясь на озябших ногах: девушка, вы любите кино? Хотите попасть на фестиваль?

На первом году обучения курсисты (подавляющее большинство которых было мужеского полу) общения с противоположным полом старательно избегали, следуя теории сублимации. Фанатичные сторонники идеи объясняли непосвященным, что при воздержании либидо – аффективное влечение – переходит на иную, возвышенную цель. То есть, когда кто-нибудь скулил поутру, сидя в трусах на жеваных простынях, «мужики, почему с бодуна так бабу хочется, а?», ему злобно советовали направить сексуальную энергию в творческое русло и ждать, когда она возгонится непосредственно в космос, а там – только успевай записывать: озарение за озарением. Эпидемия захватила весь курс. Те, которые были женаты, перестали спать с женами. На почве затяжного творческого кризиса, так и не дождавшись «возгона», один из курсистов, двадцативосьмилетний режиссер, выбросился с шестнадцатого этажа общежития. Впрочем, это случалось каждый год, обычно по весне. Ко второму году количество сублимирующихся резко пошло на убыль, идея подыстощилась, не выдержав напора гормонов. Потихоньку на этаж стали просачиваться «подружки». Оказалось, что стоит помахать волшебной книжечкой с золотым тиснением Союза кинематографистов, и девушки буквально складываются в штабеля: бери – не хочу. Отлавливали девиц прямо у входа в Дом кино перед началом сеанса. Пароль: девушка, вы любите кино? Главное, ходить специально никуда не надо, экономия времени и сил. Жить стало веселей. Окончательное поражение идея сублимации потерпела, когда на лекции по «Психологии личности» профессор рассказал, что творческая энергия, будучи энергией высокого накала, необходимо сбрасывается через нижние чакры, что приводит к новому ее наполнению. Либидо было легализовано.

Народ в баре все прибывал, подходили знакомые, коллеги, голоса становились громче, а перепалка между Александрой и Сеней упорно продолжалась, набирая градус. Саша спорила напористо, позицию свою отстаивала яростно, словно самой себе что-то доказывала, и у собеседника возникала раздражающая мысль о необязательности собственного присутствия на этом торжестве разума. «С тобой, Камилова, хорошо дерьмо вместе есть: тебе больше достанется», – как-то сказал ей Леня, пользовавшийся в ее присутствии нарочито грубыми формулировками. Однако в этой избыточной горячности угадывалась какая-то глубинная уязвимость.