Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

Ослабел Лева. Случившееся не умещалось в его сознании. Казалось, произошло чудовищное недоразумение: что-то напутали, ошиблись в какой-то инстанции, послали не ту бумагу, не по тому адресу, не тому адресату – как это бывает. Он продолжал исправно ходить на работу, посещал корт по расписанию, следил за чистотой тела и ногтей. Исполнение ежедневных ритуалов в их сложившейся последовательности было подтверждением нерушимости жизни. Но дух его был надломлен.

…Воскресным мартовским утром – после дня рождения Танечки – Лева проснулся поздно; рядом в постели тихо дышала жена; рука ее покоилась на его груди. Он вспомнил ночь любви, незнакомо горячую и нежную Симу, ее ласки и свое сладострастное упоение ими. В нем зашевелилось нехорошее беспокойство: что ж это он, капитулировал? Сломался? Потерял свое мужское лицо? Сейчас проснется Сима, станет кофе варить, бутерброды делать, звать его к завтраку, бойко щебетать – будто между ними все уже уладилось, инцидент, так сказать, исчерпан, индульгенция получена, камень упал с ее души, жизнь продолжается! И в лице ее он прочитает – пусть и хорошо припрятанное – чувство победы над ним, женской власти и даже превосходства.

Лева убрал женину руку со своей груди, встал, бесшумно оделся, выпил стакан воды и вышел из дома.

Пусть проснется – а его нет, думал он, с холодным удовлетворением представляя Симину растерянность. Рано праздновать победу! Прошлая ночь ничего не меняет. Пусть помучается в неведении, пусть поймет, что Лева ничего не забыл, что он остался тверд, непреклонен, верен себе, чист. А она должна понести заслуженное наказание! Вину надо искупать в полной мере, не рассчитывая на досрочное освобождение. И меру эту определять ему, мужу.

Карательный план был по-житейски прост: не появляться дома до позднего вечера, оставив Симу наедине с собой, – чтоб хорошенько подумала, потерзалась.

Первую половину дня Лева провел у родителей, плотно пообедал, прикинул, чем бы заполнить оставшееся время. Можно позвонить Вадиму, предложить встретиться, в баре посидеть, пивка попить.

Вадика дома не оказалось. Голос Камиловой был вежлив и холоден.

Лева бесцельно бродил по городу. Сырость пробирала до костей, подмокли ботинки. Тянуло домой… к Симке. Он поборол слабость. Рано, решил, взглянув на часы. Зашел в книжный магазин, провел полчаса листая книги и ушел, ничего и не купив. На улице стало смеркаться. Пожалуй, пора. Сунув озябшие руки в карманы, зашагал домой. Сейчас он откроет дверь квартиры, и его встретят влажные Симкины глаза, покаянная голова ляжет ему на плечо. Он позволит поцеловать себя, а затем, не теряя достоинства, скажет: «Давай ужинать».

Неприятно удивило отсутствие света в окнах квартиры: неужели спит? Из дверей подъезда выскочили навстречу два пацана, едва не сшибив его с ног, и рванули за угол дома. «Хулиганье!» – неприязненно подумал Лева и стал подниматься по лестнице.

На площадке между вторым и третьим этажом лежала женщина. Голова ее была безжизненно закинута. Со ступенек вяло стекала кровь…

В больнице Лева провел ночь, глядя в шахматки кафельного пола и стуча зубами. Наконец вышел доктор, сообщил, что положение остается тяжелым – большая потеря крови, – но угрозы жизни уже нет, Левина жена родилась в рубашке: лезвие не дошло до сонной артерии всего два миллиметра, а то бы медицинская помощь не понадобилась… Лева перестал стучать зубами и уже не очень хорошо понимал, что говорил ему этот мужик в белом, пересыпая речь недоступными медицинскими терминами, будто специально запутывая Леву и уводя от главного – жена его жива, жива и при чем здесь какой-то ребенок, которого, по-видимому, не удастся сохранить… «Какой ребенок?» – наконец спросил Лева, тупо глядя на доктора.

«Отчего ты мне не сказала?» – спросил он, сидя на краешке больничной койки и держа Симу за руку. Сима молчала, смотрела в замазанное белой краской окно. Все это уже было однажды… Дежавю… Замазанное наполовину больничное окно, безжизненная Сима под капельницей, и он, Лева, в накинутом на плечи халате – загорелый, отдохнувший, только что спустившийся с высокогорной кавказской лыжни, и острый, наметанный взгляд медсестры, брошенный мимоходом на Леву и успевший навязать ему чувство вины.

Да в чем же он виноват?

«Страшно подумать, что бы случилось с тобой, если б я не подоспел вовремя!» – говорил Лева, ерзая на стуле. Сима приопускала опухшие веки – то ли в знак согласия, то ли от слабости. Он не был уверен, что она вообще слышит его, что его присутствие и участие имеет для нее значение.

Ситуация радикально изменилась, и теперь Сима оказалась страдающей, жертвенной стороной. Она и то живое, что зародилось у нее внутри. В этом новом масштабе Лева со своими амбициями «соблюсти лицо» выглядел смехотворно ничтожным, нелепым, как провинциал, убеждающий коренного столичного жителя, что его родные Васюки – это маленький Париж. «Страшно подумать, что случилось бы с ней, если бы я тогда…» – говорил он знакомым, и они согласно кивали, но Леве казалось, что все смотрят на него усмехаясь, небрежно разглядывая в лорнетку, зная о нем что-то стыдное, компрометирующее, – будто он проигрался в карты и скрылся, не заплатив долга, и его вот-вот схватят с поличным. Лева был раздавлен. Лева не знал и не хотел знать этого нового, жалкого человека.

Сима медленно поправлялась – апатичная, заторможенная, нечувствительная ко всему, что с нею происходит. Ребенок в ней все еще продолжал свою слабенькую жизнь. Сердце его неохотно билось, раздумывая, остановиться ли, наконец, или продолжить начатую работу. Сима оставалась безучастна.

Сознание проснулось в ней внезапно, как от толчка. На долю секунды осветило вспышкой того небывалого по силе переживания, случившегося, когда стояла в церкви и с ужасом смотрела в глаза Божьей Матери. Вспомнила, как горячо потом молилась, как разлился в ней тихий свет, ясный покой, и как шла она домой, прощенная, наполненная смыслом и радостью, от того что несет в себе незнакомую живую душу, данную ей Богом на сохранение… И что же дальше? Зачем? Как же так? Ее не простили? У нее отнимут этот едва забрезживший свет? Нет!

Бешеная сила сопротивления поднялась в ней мощной волной – не отдам! Не уступлю! Мое дитя будет жить! Видел бы кто-нибудь Симочку в этот момент: глаза ее широко распахнулись, тощая спина выпрямилась, желтоватые щеки запылали румянцем, костяшки сжатых кулаков побелели, острые ключицы заходили ходуном от взволнованного дыхания! Нет, совсем не Сима это была, не женщина робких желаний, которые пугливо вздрагивали от чужого окрика и прятались по углам, затаенно дыша. То выступала святая Серафима, защитница и воительница. Родина-мать, отлитая в бронзе! Откуда взялась в ней эта неукротимая воля? Чем питался этот пламень?

Ребенок был не просто плотью и кровью и заботой души, как для каждой из земных женщин, а божественным выдохом в физической оболочке, знаком встречи и сотрудничества с небесной силой. И нить, связующую ее с этой небесной силой, она готова была держать крепко, ни на минуту не ослабляя натяжения. Ничто не могло теперь сбить ее с пути – пусть доктор прикладывает фонендоскоп к ее чуть округлившемуся животу и в сомнении покачивает головой – она-то знает! И ежели понадобится, пройдет к единственной своей желанной цели по воде, аки по суху.

Сима крепла день ото дня и жила как человек, получивший самое главное задание в своей жизни. «Лева, это – чудо, что ты оказался тогда поблизости, – сказала она мужу, прогуливаясь с ним в больничном садике светлым майским вечером, – тебя Бог послал!» И Лева, не принимая близко «про Бога», вздохнул с облегчением, поцеловал ее руку и стал мысленно готовиться к будущему отцовству.

Симу выписали из клиники «под наблюдение», перевели на домашний режим. Врачи отделения с сочувствием смотрели пациентке в спину, будучи уверенными, что случай, увы, безнадежный и «Плоткина не выносит». Сима оставалась спокойной: не им судить. Не ими охраняем ее ребенок, а могучим покровителем свыше.

За два с половиной месяца, что она пролежала в больнице, у «могучего покровителя» появился союзник в лице доктора Сергея Васильевича, заведующего отделением. Пятидесятилетний доктор, вопреки здравому смыслу и профессиональному опыту, «повелся» на Симину упертую веру и невольно выделил среди своих пациенток. Сергей Васильевич напоминал ей отца; когда он входил в палату, садился на край ее кровати, щупал пульс, слушал дыхание, на Симу снисходили благодатный покой и нега – как в детстве, на море, когда папка брал ее, кроху, на руки и баюкал на теплых волнах, и тело ее доверчиво лежало на его ладонях. Она завороженно смотрела, как врач делает записи в карточку, как двигается его рука по бумаге, как он поправляет пшеничные усы, оттопырив большой палец (отцовский жест!), – и погружалась в теплое облако, почти в транс. Он уходил, закончив осмотр, а Сима чувствовала себя отдохнувшей, свежей, как после сеанса психотерапии. Она расцветала, завидев в коридоре его высокую фигуру, услышав вдалеке его басовитый властный голос… Любое выпавшее из его уст слово обволакивало целебным бальзамом. «Сима, не шляйся по лестнице, – бросал он мимоходом, – здесь сквозняки повсюду!» И Сима млела от удовольствия – о ней заботятся!

Сергей Васильевич взял пациентку под свое покровительство – отчасти из сочувствия, которое она вызывала видом своего хрупкого тела, шрамом на шее, птичьей головкой, отчасти – из профессионального интереса: чем дело кончится? Симочке многое позволялось: например, запросто зайти в его кабинет в позднее вечернее время, чтобы поболтать, спросить совета, а если он погружен в работу – просто посидеть напротив, молча, следя за волшебным танцем его крупных пальцев, пробегающих по историям болезней. Сам же доктор вел себя с Симой по-свойски, без затей, не смущаясь ее присутствием, запускал руку в ящик письменного стола, доставал шкалик коньяку, отработанным жестом, почти не глядя, плескал порцайку себе в чашку, а Симке – наливал сок в стаканчик. Чокались. «Ну… как говорят: делай что можешь, и будь что будет!» – провозглашал доктор, прежде чем опрокинуть «полтинничек». «Вылитый папка!» – с умилением думала Сима. Сергей Васильевич занял важное место в ее внутренней жизни, хотя и не подозревал об этом. Сима заполучила надежного сообщника, опору, личного врача-консультанта и мысленно включила его в узкий круг близких людей.

Выписавшись из больницы, Сима первым делом пошла в церковь и покрестилась – оформила законным образом отношения с высокой силой, ее защищающей. Веру свою надо ежедневно питать, поняла Симочка, поддерживать, как огонь в светильнике. Нельзя допускать сомнений. Нельзя свесить ноги и возложить все труды на Бога. Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Ты делаешь шаг Ему навстречу, а Он делает два к тебе. Сима никогда не ощущала себя так легко, свободно, никогда не жила с таким безоговорочным чувством права, и забота ее была впервые направлена исключительно на самое себя и то существо, которое свернулось в ней в терпеливом ожидании своего рождения.

Лева болезненно переживал изменения, происходящие в жене. Для него они проявились на бытовом, житейском уровне. Поскольку Симе предписывалось много времени проводить в постели, отдыхать, ни в коем случае не переутомляться и т. п. – хозяйственные хлопоты легли на Левины плечи, к чему Лева был совершенно не готов и не приспособлен. Леве приходилось ходить по магазинам, стоять в очередях, волочь в дом позорные сетки с капустой и картошкой, вытягивать из стиральной машины мокрое постельное белье и развешивать на веревках сушиться, мыть полы на четвереньках… Он елозил мокрой тряпкой по линолеуму, а она невозмутимо следила за его перемещениями, предупредительно поджимала ноги, чтоб не забыл вытереть под ее стулом «и еще вон там, за холодильником». Оскорбляли равнодушие, безучастность, черствость, с какой взирала она на его унизительные бабские хлопоты. Ни грамма ведь сочувствия! Только бы запихнуть что-нибудь себе в рот и жевать, уткнувшись в книжку, или часами разглядывать деревья за окном… Он таскает еду сумками, а она истребляет – как прорва ненасытная, не напастись! «Где студень? – спрашивал Лева, заглядывая в холодильник. – Со вчера оставалось две тарелки!» «Я, наверное, съела». – «Ты могла бы обо мне подумать!» «Извини, я как-то случайно!» – говорила Сима, потупившись, но в голосе ее не слышалось сожаления. Беременная Сима отъедалась за всю жизнь.

Как-то супруги сидели на кухне после ужина, молча пили чай. Тополиный пух залетал в раскрытое окно, июньский вечер был тих и светел. Лева поднял голову и поймал на себе задумчивый, проникновенный Симин взгляд, смотревший прямо в Левину истерзанную душу… Тепло разливалось от этого взгляда, и подтаявший муж потянулся к ее руке и собрался сказать что-нибудь ласковое, как вдруг Серафима, не меняя выражения лица, поинтересовалась, не осталось ли в морозилке мороженого? «Да ей на меня наплевать! – сделал он потрясающее открытие. – Она заботится только о себе, как о самом дорогом и любимом человеке! Эгоистка! Этого невозможно терпеть! Она издевается надо мной!»

Мороженого в холодильнике не оказалось, и Леве пришлось идти на улицу за крем-брюле. «В вафельном стаканчике!» – крикнула ему вдогонку Сима.

Она прошла на балкон, уселась в любимом кресле, накинув на плечи плед. Погрузилась в бездумное созерцание. Во дворе гомонила стайка воробьев, выискивая в траве поживу. «Вот если та птичка, что с краю, сядет сейчас на эту тополиную ветку, – загадала Сима, – то…» Не успела додумать – воробей встрепенулся, прислушиваясь, зорко огляделся, резво вспорхнул и опустился на указанную ветку. Сима улыбнулась. Ею овладел азарт. «А если сейчас к этой птичке присоединится вторая…» – усложнила она задание, немного волнуясь и подаваясь вперед, – и вторая птичка послушно садилась подле первой. Получив подтверждающий знак, Сима расслабленно откинулась в кресле. Пасьянс сходился.

А она и не сомневалась!

– Какая ты молодец, что приехала! – сказала Камилова, выпуская Симочку из своих объятий. – Одна? – спросила она, машинально метнув взгляд за Симину спину.

– Одна. А что?

– В переполненной электричке! – всплеснула руками Надя. – Разве можно!

– Зачем в электричке? Илюшка, братец, на машине домчал. К своей пассии на дачу ехал, тут неподалеку, меня заодно прихватил… Приехала, смотрю – никого нет, дом нараспашку, кот Вася под кустом дрыхнет, – думаю, наверное, купаться пошли на озеро, подожду. Я тебе сегодня звонила, между прочим, – сказала она, поворачиваясь к Наде, – Зинаида Михайловна сказала, ты у Камиловой на даче. Я и решила: дай-ка к девкам рвану, не виделись тыщу лет, в городе так душно…

– Как ты себя чувствуешь? – вставила Надя.

– Да нормально я себя чувствую, – небрежно отмахнулась Симочка. – До завтра оставите? Я пряник медовый привезла… Танюшка-то как выросла… Я же тебя с дня рождения не видела, ребенок, дай в щечку чмокну… Водички у вас не найдется, так в горле пересохло… Можно, я босоножки сниму…

Симочка, наконец, выдохлась и опустилась на скамейку, жмурясь от солнца и обмахиваясь рукой как веером. Все засуетились, побежали в кухню за водой, задвигали креслами на лужайке, усаживая Симу в «кружевную тень» орехового куста и подкладывая сенную подушку под спину.

– Симка, какая ты стала хорошенькая! – восхищенно помотала головой Камилова, глядя на Симочкино округлившееся лицо и пополневшие плечи. – Тебя не узнать. Чудо!

– Так ем, девчонки, как прорва, даже неудобно, – призналась Сима. – Левка говорит, на тебя не напастись. А Сергей Васильевич считает, что мне как раз это… телесной массы не хватает.

– Я тоже, тетя Сима, люблю покушать, – поддержала ее Танечка. – Вот мы гуляем на озере с мамой, а она меня спрашивает, так серьезно: «Таня, тебе нравится жить?» Я говорю: «Нравится». «А что ж тебе так нравится?» Многое, говорю, нравится – например купаться, кушать…

Все засмеялись.

– Намек понят, – кивнула Александра, вставая. – Пора нам, девушки, потрапезничать.

– Суп из колбасной палочки! – напомнила Таня.

– Н-да? – засомневалась Сима. – Что это еще такое?

Александра положила ладонь на ее плечо:

– Съешь – узнаешь!

– А клюквянка-то, клюквянка! – спохватилась Надя, повязываясь фартуком. – Симке с Таней – на воде, нам – на водке. Эх, надо было до купания развести, чтоб хоть немного настоялось. – Она нырнула в летнюю кухню, вышла, держа на вытянутых руках эмалированную кастрюлю, наполненную чистым спиртом, и озабоченно спросила, покусывая губу: – Камилова, ты не помнишь, как там по химии: воду льют в спирт или спирт в воду? А? Что вы хохочете-то, дурехи, я не понимаю… серьезное же дело!

Стол накрыли на лужайке.

– За встречу!

Шумно, с чувством сдвинули рюмки и стаканы. Приятно звякнули о запотевшее стекло кусочки льда.

Солнце, умерив дневной пыл, медленно оседало, суля долгий светлый вечер.

– А суп-то этот… из «колбасной палочки» – и вправду хорош, – сказала Симочка, не отрываясь от еды. – Что ты туда кладешь?

– Что в доме есть, то и кладу! Морковка, лук, колбаса, рис, кабачок, помидорчик, чеснок, зелень, но главное – плавленый сырок. Весь цимес – в плавленом сырке «Дружба»!

– Иногда крапиву еще кладет зачем-то, – с неудовольствием заметила Таня, пристально вглядываясь в свою тарелку. – Только портит все.

– Крапива – чистый витамин. Где ты сейчас купишь чистый витамин, когда в магазинах голяк? А у нас на участке ее завались. Чего, спрашивается, добру-то пропадать? Вот в блокаду мама, бабушка твоя, рассказывала…

– Ага, – кивнула памятливая Таня, и на левой щеке ее появилась смешливая ямочка, – и еще «три четверти детей земного шара ежедневно недоедают»…

– А! – махнула рукой Александра.

– Я извиняюсь, конечно, можно добавочки! – попросила Сима, протягивая пустую тарелку. – Обалденно! У тебя всегда вкусно, Камилова.

– Люблю готовить, – с удовольствием призналась Камилова, подливая Симочке супу.

– Кто бы мог предположить? В юности, помнится, ты все такое простое – бытовое презирала!

– Точно! Я и за Вадима-то вышла замуж только после того, как он сказал, что куриный бульон умеет варить. Правда, соврал, как позже выяснилось. Но тогда это на меня произвело сильное впечатление.

Таня засмеялась.

– Не слушай ты маму, – сказала Надя, поворачиваясь к ребенку. – Она иногда такие глупости говорит – лишь бы попротивничать!

– Из духа противоречия, – зевнув, добавила Сима и мечтательно уставилась в небо, покачивая босой ногой.

Таня слишком энергично закивала в знак согласия – и поперхнулась клюквенным морсом.

– Ой, – сказала она, откашлявшись и постучав себя кулачком в грудь, – можно, я историю расскажу? – И посмотрела на мать. – Про портфель. – На щеке ее снова образовалась ямочка от лукавого.

– А что тут рассказывать? У нас в сельпо выбросили вдруг стильные сумки, бельгийские, типа портфеля, на длинном ремне через плечо, – начала было Александра, – и я никак не могла выбрать…

– Дай я! – потребовала Таня. – Ты не про то расскажешь.

Александра усмехнулась, пожав плечом: «Давай!»

– Заходим мы с мамой в магазин, – обстоятельно начала Таня, – а там эти портфели. Мама увидела и говорит: «Ой, я о таком мечтала!» Я говорю: «Так давай купим!» – «Дорого», – говорит, а сама портфель уже щупает руками, вертит так и эдак. «Тебе нравится?» – спрашивает. Я говорю: «Хороший портфель, тебе идет!» Мама головой качает: «Как-то ты неуверенно, Таня, говоришь!» – и все тискает этот портфель, замками щелкает. Мне уже скучно стало. Продавщица спрашивает ее: «Будете брать?» – «А он из натуральной кожи? – и обнюхивать его начинает. Потом обнюхала и говорит: – Ну что, Таня, я его, пожалуй, куплю!» И уже деньги достает. Я думаю, ну слава богу. Тут она заметила, что еще другие портфели есть – то есть такие же, но поменьше. Она говорит: «Покажите тот, что поменьше, – и меня опять спрашивает: – Тань, как ты думаешь, какой брать?» Я говорю: «Тот первый, который большой». «Нет, он очень громоздкий». А я уже вспотела вся… «Ну тогда маленький бери». Она еще помялась-помялась, потом портфель возвращает и говорит: «Мне надо подумать!» И мы из магазина ушли. Идем домой, молчим, уже до почты дошли, мама вдруг останавливается как вкопанная. «Зря портфель не взяли! Завтра их не будет!» За руку меня хватает, и мы мчимся обратно, почти бегом. В магазине она меня спрашивает: «Таня, так как ты думаешь – большой или маленький? Последнее слово!» Я твердо так говорю: «Маленький!» «Я тоже так думаю, а то торбу такую таскать на плече! Все, берем!» Продавщица спрашивает, уже замученная такая: «Выбрали?» «Да, – говорит мама, – вот этот, большой!»

Сима согнулась от смеха, обнимая живот, Надя мелко затряслась, вытирая выступившие слезы. Камилова неуклюже оправдывалась:

– Просто я в последний момент поняла, что мне, как крупной женщине, больше подойдет…

Таня не дала ей договорить:

– Я же специально!.. – выкрикнула она, заикаясь от рвущегося наружу хохота. – Я специально сказала «бери маленький», потому что знала, что тогда она точно большой возьмет!

Александра замерла с приоткрытым ртом.

– Танька! Ужас какой! – воскликнула она пораженно. – Неужели я такая противная?!

– Ой, я не могу, – постанывала Надя, – ты смешная! Неси портфель-то, хоть посмотреть на него.

Саша пошла в дом и вернулась с портфелем.

– Вот, – сказала она, демонстрируя обновку. – Как вам?

Женщины одобрительно закивали:

– Шикарная вещь, абсолютно твоя, сбоку «Камилова» написано, и размер правильный!

– Слава богу! – ободрилась Камилова, распахивая портфель и показывая его обширное нутро. – Сумка у приличной дамы должна быть такой, чтобы в нее поместилась бутылка водки и буханка хлеба, – так учила одна моя продвинутая московская знакомая, корреспондент «Литературной газеты».

К концу обеда прибежала соседская кудрявая Лиза, пригласила Таню пить чай с тортом. Она обняла Таню за шею одной рукой, давая, видимо, понять, что, несмотря на разногласия в вопросах строительства замков из песка, они остаются друзьями.

– Хорошо, – разрешила Александра, улыбнувшись, и посмотрела на солнце, прикидывая, который час, как завзятый сельский житель. – Начало восьмого… К девяти – домой. Чтобы мне не пришлось за тобой ходить!

Девочки побежали мимо кустов сирени к забору, Таня отработанным жестом отодвинула доску штакетника, и обе, одна за другой, как ловкие маленькие полевые зверьки, юркнули в образовавшуюся дырку. Расшатанная доска, покачавшись, заняла обычное положение.

– Есть же калитка! – выкрикнула вдогонку Александра и вздохнула: – Вот, забор надо чинить.

– В чем проблема-то, у тебя Вадик рукастый, – сказала Симочка. – Я смотрю, крыльцо новое сделал, в прошлом году, помнится, вместо ступенек картофельный ящик стоял…

– Так он и в позапрошлом стоял, – напомнила Камилова. – А этим летом я его прижала, сказала, что без крыльца на дачу не поедем. Позудел-позудел и сделал за три часа. А мучались два года, хорошо еще никто ноги не переломал.

– Знакомо до боли. – Симочка закинула руки за голову, глубоко потянула ноздрями душистый воздух. – Камилова, ты ведь любила Вадьку, когда замуж выходила?

– Так ведь… Я и сейчас его люблю. – Саша потерла мизинцем бровь. – Кофейку?

– Посиди тихо, не суетись, – попросила Сима, не меняя позы. – Дай побыть.

Разговор их поменял русло, потек спокойнее, ровнее, голоса сделались мягче; расслабляясь, они снова привыкали друг к другу, отдыхали друг с другом, не торопя приближение летних сумерек, когда замрет природа, тишина и покой опустятся на землю, и душа неудержимо захочет говорить с другой душой о своих тайнах.

– Вот представляете, огромный наш земной шар, – сказала Саша, сделав руками широкое огибающее движение, – по нему топчется много всякого народу, и ма-а-аленький кусочек этого глобуса, размером с игольное ушко, – достался мне! Лоскуток моей земной тверди. Мои сосенки-сестренки, яблонька-матушка, орешник-батюшка… Со мной вместе росли, со мной состарятся, хотя, наверное, переживут и меня, и даже Таньку… Иногда они со мной разговаривают. Яблоня жалуется, что я нерадива и могла бы подкормить ее плодородящую, а орешник требует немедленного вырезания старых веток, потому что душно ему, давай, мол, мамаша, пошевелись!.. Мое лесное семейство. И знаете, с возрастом ответственность за них начинаешь чувствовать, как за родных.

– А ведь и правда, – сказала Симочка задумчиво, – они, наверное, тоже живые, как мы, страдают, радуются…

– И любви хотят, – прибавила Надя.

– О, еще как хотят!

Крупная стрекоза, заломив крутой вираж, с размаху опустилась на Симочкино голое плечо, трепеща перламутровыми крыльями. Все замерли. Сима скосила глаза, боясь пошевелиться. Небесной красоты создание не торопилось улетать и, приопустив прозрачные паруса, надолго задумалось. «Поцелуй богов!» – сказала Александра шепотом, не отрывая глаз от Симочкиного плеча. Стрекоза лениво зашевелилась, перебирая цепкими лапками; «Щекотно!» – заверещала Сима и дернула плечиком. Красавица взметнулась, полыхнула чистым изумрудом, рванула в вертикаль, пугая непредсказуемой порывистостью полета, сделала прощальный «бреющий» зигзаг над Симочкиной головой и тотчас испарилась в прозрачном воздухе, как в волшебной сказке.

– Хороший знак, – сказала Саша, посмотрев на Симу.

Сима опустила глаза и загадочно улыбнулась.

– А не пойти ли нам прогуляться, пока Танюшка не вернулась? – предложила Надя. – Как ты, Симка?

– Я – с удовольствием! – сказала Сима, приподнимаясь в кресле. – Давайте посуду помогу убрать.

– Сиди-сиди, отдыхай, – остановила Александра, – мы сами.

Со стопкой тарелок в руках она направилась к летней кухне, споткнулась на деревянном настиле у порога и едва не упала.

– Черт! Гвоздь этот, зараза такая… Уже который раз.

Она с шумом поставила посуду на стол, направилась к сараю и вернулась с молотком, скорее похожим на кувалду. Вид у нее был суровый и воинственный.

– Давай помогу! – участливо предложила Надя.

– Отойди, Надя.

Александра нахмурилась, присела на корточки, нащупала шляпку выступающего гвоздя, нацелилась молотком – и промахнулась. Надя, сосредоточенно наблюдавшая из-за спины, не выдержала:

– Дай мне! – сказала она, крепко схватившись за древко и потянув молоток на себя.

– Почему тебе? – буркнула Александра, неохотно уступая.

Надя, завладев кувалдой, отстранила Сашу рукой. Раздались два мощных удара, гвоздь вошел по самую шляпку – доска раскололась надвое.

– Ну, довольна? – с сарказмом спросила Камилова.

– Извини, я не хотела…

– Не хотела она, – продолжила Александра мерзким голосом. – «Я – сама, я – сама!» Всегда сама! Непременно надо доказать, что ты сделаешь лучше всех, чтоб все уже умылись и не сомневались в твоей состоятельности.

– Никого я собиралась умывать, – пробормотала Надя, совсем расстроенная.

– Так какого черта лезешь? Все гордыня твоя неуемная, – добила Камилова. И забрала у Нади молоток.

Сима засмеялась.

– Чья бы корова мычала! – сказала она беззлобно.

– Это ты про что? – повернулась к ней Александра.

– Это я про гордыню.

Саша повела бровью, собираясь возразить, но, как ни странно, промолчала.

– Ладно вам, девчонки, ссориться из-за пустяков!

– Да мы и не ссоримся вовсе, – уже тише, на оставшемся пару сказала Александра. И примирительно улыбнулась Наде. – Пошли гулять.

Сима с трудом надела босоножки, встала, ощупала шелковый шарфик на шее.

– Очень страшно? – спросила она, обнажая багровый шрам.

Надя болезненно сморщилась.

– Страшно то, что с тобой произошло.

– Да я даже испугаться не успела, честно говоря. Это потом уже… А, не хочу сейчас вспоминать.

Все трое двинулись по тропинке к калитке. Александра на ходу закурила.

– А это что тут валяется? – спросила она, поднимая с земли пурпурную розу на длинном стебле, слегка уже поникшую. – Откуда роза? Симка, ты привезла?

Сима отрицательно замотала головой:

– Совсем забыла! Она у тебя в калитке торчала, когда я приехала. Я ее взяла, положила под скамейку, чтобы не на солнце, а потом заснула и забыла…

Женщины в молчании уставились на цветок.

– Знакомый почерк, – усмехнулась Саша, держа стебель двумя пальцами. – Не правда ли, Надя?

У Нади пересохло в горле.

– Саша, я сейчас все тебе объясню, я собиралась сказать вечером… о господи!.. Дело в том, что несколько дней назад…

– Не надо, я все знаю, – спокойно сказала Александра.

– Что знаешь? – обомлела Надя.

– Что Мурат в Питере.

– Как?..

– Я с ним виделась.

Надя опустила голову.

– Ой! – вскрикнула вдруг Симочка и прижала ладонь к губам. Заговорила испуганным шепотом, вытянув указательный палец: – Там что-то шевелится в кустах, за забором. Там кто-то есть! Ой, мамочка! – Она вобрала голову в плечи, съежилась, вцепилась ногтями в Надино плечо.

Некоторое время они молча смотрели в сторону рощи. Александра двинулась к забору и распахнула калитку.

– Не ходи туда! – взвизгнула Симочка, прижимаясь плотнее к Наде и тяжело дыша.

Но Камилова уже исчезла в зарослях. Ее не было минут пять.

– Успокойся, никого там нет, – сказала она, возвращаясь и закрывая калитку на щеколду. – Тебе померещилось. Может, кот соседский шарился по кустам.

Сима, бледная, оторвалась наконец от Нади и опустилась на скамейку.

– Чего-то гулять идти расхотелось, – сказала она.

Саша и Надя переглянулись. «Вот оно как! – говорил их понимающий взгляд. – Бедная напуганная девочка, раненная страхом…» Надя протянула руку и успокаивающе погладила Симочку по волосам.

– Давайте лучше чай пить! – сказала Александра.

– Я сейчас свежего заварю, на родниковой воде, – захлопотала Надя.

Все снова направились к столу и расположились уже надолго.

Забытая роза с поникшей головой так и осталась лежать на скамейке.

Солнце коснулось верхушек деревьев на дальнем холме. В роще за забором запел ранний соловей – из молодых и нетерпеливых. Кот Василий насторожился, повел ушами, но, видимо решив, что время для настоящей охоты еще не пришло, зевнул и вспрыгнул к Симочке на колени.

– К тебе сегодня все живое льнет, – заметила Саша.

Надя поставила недопитую чашку с чаем на стол.

– Я должна была передать тебе от Мурата вот это, – сказала она, обращаясь к Саше и вытаскивая из кармана брюк помятую бумажку. – Номер телефона его гостиницы. Такое у меня поручение было…

Александра скользнула по сложенному листку взглядом, но в руки не взяла.

– Да ты не волнуйся, – сказала она, – он на тебя и не надеялся, сам приехал.

– Я должна была догадаться, – усмехнулась Надя.

– Господи, сколько лет уже… а конца этому нет, – тихо, словно про себя, произнесла Сима и замолчала задумчиво, продолжая машинально оглаживать кота. – Может, и вправду так бывает.

– Не бывает, – сказала Александра, и лицо ее приобрело странное, холодное выражение. – Моя битва за любовь кончилась. И я ее проиграла.