Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

…Еще с утра, как проснулась, меня, что называется, «посетило предчувствие»: сегодня что-то должно случиться. Какие-то космические силы пришли в движение, в некоей точке на энергетической карте мира сгустилось напряжение, и заряженный поток, устремился, наконец, по магнитной линии прямо ко мне, чтобы нарушить унылое течение моей жизни. Романтики от эзотерики утверждают, что события, значимые для человека, сначала происходят в другом, тонком мире, а уже затем проецируются на земном уровне, доступном чувственному восприятию. При отточенности чутья событие можно предугадать – это, собственно, и есть интуиция.

Итак, сигнал был получен, и отправитель его мне известен. Я стала ждать. «Что это ты сегодня такая радостная, бигуди накрутила?» – спросила дочь. Я засмеялась и сказала, что надоело ходить лахудрой. Мы неспеша позавтракали, пошли гулять, купили, помучившись, бельгийский портфель, пообедали; я поделилась с Таней идеей своего «Беглого каторжника» – в адаптированном варианте, – и дочь выразила пожелание, чтобы в рассказе «все кончилось хорошо». По мере того как угасал день, нетерпение мое нарастало. Я уложила Таню пораньше, и она не сопротивлялась, почувствовав мою нервозность. Довольно долго я сидела на скамейке в саду, прислушиваясь к шорохам и вглядываясь в светлую ночь, похоронившую мое ожидание. Докурила сигарету и, обманутая, направилась к дому, кутаясь в шаль.

Голос, позвавший меня, был тих, едва различим, но я тотчас узнала его.

За забором, прячась в смуглой листве, стоял Мурат. Я распахнула калитку, он сбросил сумку с плеча на землю и, не произнеся ни слова, прижал меня к себе. Под тонкой рубашкой сердце его колотилось так сильно, что становилось страшно. Мне вдруг пришло в голову, что слово «клетка» по отношению к груди – абсолютно справедливо. «Я ждала тебя», – шепнула я в его голую шею и вдохнула запах его кожи. Запах был тот самый, полынный, но какой-то отстраненный – как из парфюмерной коробочки, – отделенный от живого волнующего носителя. Вдыхая его, душа не готова была, как обычно, немедленно продаться дьяволу, а тело – гореть в огне. Мы давно не виделись…

Когда разлука затягивалась, я отвыкала от Мурата и при встрече не сразу распознавала его черты – каждая из них была знакома, но все вместе не собиралось в родное лицо. Требовалось время и терпение, чтобы вспомнить дорогу друг к другу и возобновить прерванный диалог. И всегда было немного страшно, что дорога не найдется, диалог не случится.

Мы сидели в летнем домике, не зажигая света, и обменивались наспех придуманными вопросами и ответами. Мне показалось, что Мурат напряжен и чем-то озабочен. Его состояние тотчас передалось мне. «Я пойду взгляну на Таню», – сказала я, выскальзывая из его объятий. Когда вернулась – на столе стояла бутылка шампанского. Шампанское я не люблю и пью только по необходимости в особых случаях. Значит, это был намек на особый случай.

– У меня для тебя подарок! – сказал Мурат, вытягивая из-за спины белоснежную тонкой работы шелковую шаль с длинными кистями.

– Красиво! – сказала я, набрасывая ее на плечи.

– Нет, не так! – Он приблизился и обмотал платок вокруг моей головы на манер восточных женщин. – Это свадебная шаль! – Он опустился на колено: – Саша! – Голос зазвучал угрожающе торжественно. Мне отчего-то захотелось зажать ему рот рукой. – Саша! Ты берешь меня замуж?

В животе у меня громко заурчало, и я засмеялась. Мурат оставался серьезен. Слова его, конечно, щекотнули женский нерв, неизменно чувствительный к таким предложениям, но сильного впечатления не произвели. Он и раньше называл меня «женой перед Богом», но это ровным счетом ничего не меняло в нашей жизни. Всегда приходилось помнить о восточном таланте так затейливо выстраивать слова, что сразу и не догадаешься, что они содержат смысл прямо противоположный сказанному.

– Замуж, значит, за меня хочешь? – спросила я, поигрывая шелковыми кистями. – А семья-то в курсе? Или ты меня второй женой наметил?

– Я развелся, Саша.

Он сказал это так, словно преподносил на блюде свою отрубленную голову. По спине у меня побежали мурашки. Мурат ждал, мерцая глазами. Я молчала, пытаясь понять, что я чувствую. И не понимала. Отчего же ты не радуешься, женщина? Ведь втайне ты, как все земные женщины, хотела знать, насколько любящий тебя мужчина серьезен и какую жертву готов принести ради тебя. Ты добилась своего, он совершил поступок, шутки кончились, отчего же так тяжело на сердце?

Голова на блюде смотрела, не мигая, и мне пришлось отвести взгляд, чтобы не ощущать себя убийцей.

– Поднимись, пожалуйста, с колен. Сядь.

Он покорно сел в кресло напротив меня.

– Почему ты скрывал? Почему ничего не говорил?

Мурат молчал.

– Стало быть, ты был заранее уверен в моем ответе? – Я стянула платок с головы, он соскользнул с моих плеч и упал на пол. Мурат быстро глянул на шелковый комок у моих ног, но не двинулся с места, чтобы поднять.

– Я не уверен в твоем ответе, – тихо сказал он. – Я могу только надеяться на твое «да».

О, бог мой, как он смиренен и покорен!

Я вытянула из пачки сигарету, Мурат не сразу спохватился, чтобы дать мне прикурить.

– Как ты это себе представляешь?

– Что? – не понял он.

– Нашу совместную жизнь. И деятельность.

Он посмотрел обескураженно, словно я оскорбила его своим вопросом.

– Ты хочешь конкретики?

– Да, хочу конкретики, – сказала я и включила настольную лампу под тряпочным абажуром.

Лицо его осветилось. Я откинулась в кресле, готовая слушать, оставаясь в полутени. Мурат покашлял в кулак, поддернул рукав рубашки до локтя. Обнажилось сухое породистое запястье с восхитительно выступающей косточкой. Однажды я сказала, что запястье – самая сексуальная часть мужского образа. Мурат запомнил.

– Ну что ж, – начал он неожиданно громким голосом, – ты переедешь ко мне… с Танечкой. Там у меня есть работа на студии… Заработок… Будет, конечно, трудновато… Надо содержать две семьи… Трое детей вместе с Таней, – Мурат загнул пальцы на руке. – У младшенькой – сердце слабое, нужно обследование, врачи… Придется машину продать. – Он смешно, по-верблюжьи пожевал губами, что-то еще припоминая. – Мне дали от студии участок недалеко от города, со временем поставим дом, правда, воду еще не подвели…

Клянусь, в этот момент в воздухе запахло подгорелой кашей, самым тоскливым запахом из моего детства! Яркая, как росчерк молнии, вспыхнула перед глазами картинка – детальная, выпуклая, вырванная из Книги Будущего… Действительно – чинара. Видимо, та самая, которую мы все-таки посадили. Худосочное, но все же дерево в степи. Я лежу на низкой кушетке и смотрю сквозь ветки в выцветшее азиатское небо. Жара. Раскаленный воздух звенит от зноя. Одурь. Слышно, как шаркают шлепанцы по дому: шарк-шарк, шарк-шарк. «Ты бы не мог поднимать ноги, когда ходишь?» «Что?» – переспрашивает он, приставляя ладонь к уху. «Я говорю, не шаркай!!» Он обиженно поджимает рот. У него почти всегда такое выражение лица, как будто его недоуважили. Даже когда он горделиво говорит «люди ко мне тянутся». Тянет дымом и запахом жирного плова. «Иди кушать!» – зовет он. «Не кушать, а есть!» Он накладывает в тарелки плов и ворчит себе под нос про какого-то Керима, который не пригласил его снимать фильм, а ведь он этого сопляка всему научил, никогда не позвонит, не спросит «Как ты там, дядя Мурат?», такой гордый стал, конечно, у него старший брат – министр здравоохранения…

…И шаркает, шаркает.

Боже, какая пошлость, какая скука – невыносимая, как азиатская жара, как его сахарные зубы, о которых он ревностно заботится, вычищая палочкой, как бутылка с водой, с которой он ходит в туалет, чтобы омыться после мочеиспускания, как его лицо, – опростившееся, погасшее, обыденное, всегда озабоченное, плоское! Мне решительно нечего делать с этим лицом – только терпеть, стиснув зубы, или немедленно встать и, подвывая, рвануть туда, в степь, все дальше и дальше, все быстрее и быстрее, по пескам и барханам, работая локтями, коленками, пятками, на кровавом пузе – только прочь, куда глаза глядят!

– Ты меня слушаешь? – поинтересовался Мурат.

– Да. Ты говорил «поставим дом, хозяйством обзаведемся».

– Я не говорил «хозяйством обзаведемся», – насторожился Мурат. – Что ты так странно на меня смотришь?

– Кора, – сказала я. – У тебя кора на лице.

Он понял.

Мурат вдруг распрямился, провел ладонями по щекам, словно стирая выражение, которое мне не стоило видеть, и посмотрел мне прямо в глаза.

– Зачем ты это все спрашиваешь? Житейское тебя никогда не интересовало. Не в этом дело.

Иногда он бывал пугающе проницательным.

– Ты всегда была женщиной на три «Б»!

– Как ты сказал?

– На три «Б». Бесстрашная. Безудержная. Безоглядная.

Я молчала, стиснув руки между колен.

– Скажи, ты хочешь быть со мной, – в голосе его послышались звериные срывающиеся ноты, как тогда на Неве, когда он прыгнул в ледяную воду с парапета.

Мне стало не по себе.

– Нет, – он с шумом взял глубокое дыхание, – не говори сейчас ничего. Давай просто выпьем шампанского.

Я мысленно сказала ему «спасибо». Мы чокнулись и сделали по глотку шампанского. Мне хотелось, чтобы он поскорее уехал.

– Электричка последняя через полчаса.

Он принял удар, но не отступил. Ноздри его дернулись, напряглись скулы.

– Позволь мне остаться до утра?

Я покачала головой:

– Не надо.

Несколько секунд он изучал мое лицо, потом наклонился, поднял с пола шаль и положил мне на колени.

– Я буду ждать твоего звонка, – сказал он, вставая.

– Я позвоню, – пообещала я, когда прощались у калитки.

– Я буду ждать, – повторил он, и голос его растворился в ночи – может быть, самой печальной ночи в моей жизни.

Утром я проснулась свободной.

И пустой – как вычерпанный до сухого дна колодец, в котором уже не отражались ни высокое небо, ни далекие звезды.

Александра закончила свой рассказ и бросила руки на колени. Все тягостно молчали. Только в роще продолжал надрываться в любовном томлении соловей.

– Ты ему так и не позвонила? – почти шепотом спросила Сима, и маленькая складочка возникла между ее безмятежных бровей.

– Нет, – сказала Александра, глядя на свои руки на коленях.

– Сашка, но ведь он поступил как мужчина. Все тебе предложил. Семью оставил ради любимой женщины…

– Я сама изумилась своему вероломству.

Сима опустила лицо в ладони, покачиваясь из стороны в сторону.

– Сейчас, когда ты выходила за калитку, Мурат был там? – спросила вдруг Надя.

– Да.

Сима подняла голову.

– Как? Что ты ему сказала? – Она уставилась на Камилову, приоткрыв рот, с выражением маленького ребенка, который не хочет верить, что царевна в хрустальном гробу так и умрет навсегда.

– Я попросила у него прощения.

Александра сказала: «Прости, что сорвала тебя с орбиты». Мурат ответил: «Женщина и должна срывать мужчину с орбиты». Благородный, высокий, достойный. Потом он, не стесняясь, заплакал и рассказал свой недавний сон про белую голубку. Голубка опустилась на подоконник его окна, склонила головку и проворковала: я улетаю навсегда, прощай! «Я знал, что ты улетишь!» Он вытер слезы, распрямил плечи, собирая себя с силами, чтобы жить дальше. Александра стояла неподвижно, запоминая его лицо. Он не выглядел сломленным. Печаль украшала его. Глаза излучали теплый живой свет. «Ты вернешься, моя голубка!» – сказал он с поразившим Александру спокойствием. Она улыбнулась в ответ, провела рукой по его щеке и сказала с неменьшим спокойствием: «Вернусь. Когда ручьи побегут».

– Так прямо и сказал «женщина должна срывать мужчину с орбиты»? – Симочка покрутила головой, передернулась, как от озноба, стряхнула что-то невидимое с пальцев. – Я это… того самого… в туалет хочу, – она привстала в кресле, опираясь на поручни, и тяжело опустилась снова. – Камилова, я не понимаю, как же так, такая страсть, а потом – раз и всё, в один миг… И никаких чувств не осталось. Разве так может быть? А? Надька, что молчишь, как в рот воды набрала?

Надя курила, сдвинув брови, смотрела в сторону.

– Выпить хочу, – сухо сказала она, беря со стола бутылку с клюквянкой, – ты будешь?

Александра кивнула и протянула рюмку.

– Лучше бы чистого спирту.

– Я бы тоже сейчас выпила, – призналась Симочка, – если бы не это самое… – Она потерла выпуклый живот.

Ей плеснули клюквенного морса.

Александра вытянула руку с наполненной рюмкой, любуясь кровавым отсветом от нее, падавшим в центр ладони.

– Один знакомый рассказал мне забавную историю, – сказала она, продолжая разглядывать стигму на ладони. – Когда он был маленьким мальчиком, то мечтал иметь старинную серебряную монетку, которая хранилась с незапамятных времен в их доме. Он очень просил бабушку подарить ему этот древний рубль в личную собственность. А бабушка неизменно отказывала. А он очень огорчался, даже плакал. Ему казалось, имей он эту волшебную монетку в кулачке, и наступит счастье. И вот, когда ему исполнилось девять лет, бабушка наконец торжественно подарила ему серебряник. Он засунул монетку под подушку и заснул совершенно счастливый. Потом он проснулся и забыл о ней. И больше никогда не вспоминал.

– А монетка куда делась? – подумав, спросила Симочка.

– Исчезла, потерялась, наверное, – пожала плечами Саша, – какая разница?

Надя выпила свою рюмку одним махом и проникновенно посмотрела на Камилову.

Сказала она нечто совсем неожиданное:

– Ты всегда говорила про чувство любви, которое кончается только вместе с жизнью. Или даже длится дольше жизни. Ты в него верила, а мы – нет! Но мы так хотели поверить! Ты была в своей вере божественной сумасшедшей, а оказалось, что ты такая же, как все мы, простые смертные!

Лицо и шея Александры вспыхнули, будто ее окатили кипятком.

– Вот как?! – вскричала она, раздувая ноздри. – Ты же всегда мечтала, чтобы это кончилось! И крест бы с удовольствием поставила на могилке! А теперь, значит, я не оправдала ваших высоких ожиданий! Ах, простите великодушно, бедные обманутые овечки! Только я вот что скажу: на чужой вере в рай не въедешь, надо иметь свою собственную… Слышите, это моя, личная вера, и ничья больше! Она только мне принадлежит! Я ее родила сама, из себя! И сейчас она еще сильнее!

– Не злись, Сашка, чего ты заводишься, – сказала Симочка жалобно, – никто тебя не хочет обидеть. – Она вздохнула. – Просто всегда грустно, когда проходит любовь…

– А никакой любви не было!

Симочка, припуганная, покосилась на Александру.

– Что ж было-то?

– А было – «Дай мне!», «Хочу!», «Мало!», «Требую счастья». «Дай». «МНЕ!» Хапательный инстинкт. Хочу тебя со всеми твоими драгоценными потрохами… Но все же не совсем тебя… Ничего, это мы исправим, засучу рукава и начну тебя усовершенствовать, выкраивать под себя, ломать, гнуть, давить… Буду биться, не щадя своего живота, терять кровь – мое «ХОЧУ» сильнее смерти, сильнее меня. Какая божественная цель! Еще одно усилие – и все случится: слияние, соединение, полнота, гармония. Но, несмотря на все мои потуги, он оставался неизменным, тем, чем был всегда. И я ненавидела его за это и хотела еще сильнее, еще безнадежнее. Уста алкали, а душа не насыщалась…

– Просто ты не в того попала, – тихо сказала Надя. – К сожалению.

– Не я это решала. Так луч упал.

– Стрела этого… как его… Купидона, – вспомнила Симочка и тяжело вздохнула.

Александра потеребила мочку уха и сильно оттянула ее книзу – так что было больно смотреть.

– Бог создал человека не для того, чтобы кто-то кромсал его под себя. Через Мурата – через мужчину – я многое узнала и за это ему благодарна. Теперь мои жадные пальцы наконец разжались, я увидела его иначе, совсем не в том образе, который я ему навязывала, а в естестве. Как будто рослый ангел спустился с небес, сбросил натруженные крылья, сел на пенек, достал узелок и стал закусывать хлебом с луковицей – вполне по-человечески. Он жует и думает, как он устал, виски уже сединой подернулись, спина ноет, сердце разбито, двигаться никуда не хочется – вот так бы и сидел, – но надо идти, а куда путь держать – неизвестно, местность незнакомая, ветры враждебные; и жалко ему себя, и страшно. Но он встает, собирается с силами и идет – одинокий пустынный странник.

– А крылья? – заметила неточность Симочка. – У него же крылья!

– Не было никаких крыльев, – сказала Надя. – Их только Сашка видела, и больше никто.

– Если даже только я видела – значит, были. – Александра упрямо мотнула головой. – Значит, нужно было, чтобы кто-то их увидел.

– Погоди, – Симочка в волнении потеребила серебряный крестик на груди, – получается, ты его по-другому увидела, и он стал ненужен… Все зависело только от твоего… этого… восприятия, а сам по себе он ничего не значил?

Несколько секунд Камилова молчала.

– Скорее всего, так и было. – Она покусала нижнюю губу. – Я это недавно поняла. После того как отпустила от себя. И, отпустив, наконец, приняла – таким, какой есть: одиноким путником, собратом по жизни, с которым мы никогда не посадим чинару. И даже, кажется, полюбила, трудно поверить…

– За что полюбила? – вскинула брови Надя.

– За отвагу. За отвагу быть простым смертным: мучиться, искать себя, свой путь, вообще – искать жизнь, зная, что она когда-нибудь кончится. Мне сейчас вдруг пришло в голову, что любовь в пределе своем – неизбирательна, не имеет значения, кого любить, личность не имеет значения, и личные достоинства – ни при чем… Важно, чтобы любовь в тебе была, а объектом может быть кто угодно.

После молчаливой паузы Симочку вдруг осенило:

– А может, ты права? Про такую любовь Бог и говорил?

Александра смотрела вдаль, поверх голов, потом сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Мне Бог мало дал таланта любви, но ничего, я его разовью!

Надя сидела притихшая, курила. Ей отчего-то хотелось плакать.

Таня появилась из-за дома с виноватой улыбочкой, уставилась на мать, ожидая нагоняя за опоздание. Александра слегка махнула рукой в знак приветствия и ничего не сказала. Скользнув по лицам взрослых, Таня оценила обстановку. «Сейчас спать пошлют, им поговорить охота». «Таня, не пора ли тебе в койку?» – отозвалась Александра. Дочь шмыгнула носом и попробовала поторговаться: «Тогда можно я не буду ноги сегодня мыть?» «Можно», – неожиданно легко уступила мама.

Симочке стало зябко и захотелось прилечь. Переместились в летний домик. Пока Саша укладывала дочь спать, а Надя мыла посуду на улице, Сима лежала на тахте в «светелке» и, подложив руку за голову, смотрела сквозь дверной проем на ветки могучей березы, освещенные заходящим солнцем. Глаза и тело отдыхали. Мысли текли неспешно… Талант любви… Наверное, каждому отпущена своя мера. И никто этой меры не знает, да и сравнить невозможно. Все любови разные, у каждого своя. Главное, что она в тебе есть – пусть не вечная, пусть маленькая, слабенькая, нелепая – какая угодно, лишь бы была! Без «хапательного инстинкта». Что-то слабо шевельнулось в животе, Сима почувствовала легкий беспомощный толчок внутри и оцепенела, прислушиваясь. Там, внутри, тоже затаились. Она обняла обеими руками живот, тихо погладила его, прошептала: «Господи, спасибо тебе!»

Надя домывала посуду, сосредоточившись на чем-то своем. На последней тарелке ее прошибло: вся ее прожитая жизнь – грандиозная ошибка, стопроцентное непопадание. Пролет. Тарелка выскользнула из Надиных рук и разбилась.

Александра появилась из-за Надиной спины.

– Это к счастью, белка! – успокоила она.

Вместе они собрали осколки. Вошли в «светелку».

– Ну-с, – сказала Саша, потирая руки, – тащи вторую бутылку, Надежда, мой компас земной! Будем продолжать банкет.

– Ты не сопьешься, Камилова? – откликнулась с тахты Симочка.

– Лучше спиться, чем скурвиться, правда, Надька? Да что с тобой, Надя, у тебя глаза на мокром месте!

Надя молча поставила на низкий столик бутылку и опустилась на табурет.

– Хочу напиться.

– Что случилось с тобой?

Надя горестно покачала головой.

– В том-то и дело, что ничего не случилось. Со мной в жизни Ничего не случилось! – Она посмотрела на Александру. – Вот я тебя слушала сегодня и завидовала белой завистью. Ты живешь на всю силу – ищешь, рыпаешься, любишь, веришь, ошибаешься, дерзишь, сидишь на крыше, совершаешь поступки, рискуешь – ты не боишься жизни! А я боюсь. Всегда боялась! Но ведь хочется! Ох, как хочется настоящей жизни, глубоких, сильных красивых чувств! И я сижу тихонько и жду, что «хорошее случится» – само. У всех случается – значит, и у меня будет, как у всех: любовь, семья, дети, дом, что там еще? Счастье… И не надо ничего делать, просто быть хорошим, честным человеком. И появится некто, увидит, оценит и полюбит.

– Принц в зеленой велюровой шляпе, – улыбнулась Александра, опустив ресницы.

– Да уж, конечно, не в кепке и не в вязаной шапочке! – усмехнулась Надя. – Господи, какая чушь! Как наивно думать, что кто-то другой придет и сделает тебя счастливым. Любят не за «хорошесть», а за живую душу! Сколько лет, Сашка, я морочила тебе голову с Муратом, убеждала, что он недостоин тебя, вместо того чтобы дать тебе все прочувствовать до конца. Ну как же так – зачем она мучается? Так не должно быть! Почему не может рубануть топором и отсечь неправильное. Во мне гнев кипел. Чувство, если оно правильное, должно приносить радость, а не страдание. Но разве могут быть живые чувства «правильными»? Разве могут укладываться в идеальные нормы? А я прожила с этими нормами, и все то, что в них не укладывалось, немедленно отвергалось. Я не позволяла себе чувствовать то, что действительно чувствовала. И теперь я уже не могу различить, где мои чувства, а где придуманные. Я… я боялась «выйти за калитку». Вот сегодня ты вышла за калитку, зная, что там Мурат, а я бы, будь это со мной, – с места не тронулась, заперлась бы на замок, сидела бы и тряслась как заяц. Любить – страшно. Потому что в любви надо отдаваться… выходить за собственные рамки в какую-то неизвестность. Покидать территорию, где все более или менее понятно, привычно, удобно даже… И никаких гарантий, никаких обещаний, на свой страх и риск. А я не могу без гарантий, я – трус. Всю жизнь делала не то, что хотела, а то, что от меня хотели. Ждали, что я добрая, и я была добрая. Ждали послушания, и я была послушной. Навязывали обязательства, и я принимала, не раздумывая. Святое чувство долга! Есть долг, значит, жизнь продолжается! Кто-то всегда решал за меня. А где я-то была, сама по себе? Какая я настоящая? Осталось ли от меня что-то?.. Хорошо, что детей не родила, я бы их изуродовала по своему образу и подобию… Обрыдло, все обрыдло! Дом, Верка, мама с корвалолом, работа, контора, мужики командированные, гостиницы, подводные лодки, железки, бабы в секторе, огурцы на подоконнике… Все! От и до! Ненавижу! Хочу другого!

– Хочу, но сделаю все, чтобы не сбылось, – тихо сказала Александра, глядя в пол.

– Да! Именно так! – вскричала Надя. – Потому что не умею по-другому, силенок таких нет! Потому что эта душная жизнь – и есть единственно моя! Душно с удавкой на шее, зато есть за что себя пожалеть.

– Тогда прими и полюби свою судьбу!

– Не могу я ее любить!!! – И Надя, уже не сдерживаясь, громко зарыдала в ладони.

– Наденька, милая, не надо плакать, всё не так, – растерялась Саша, гладя ее по плечу. – Ты – замечательная, ты…

– И не говори мне, что Бог даровал человеку свободу! – пристукнула Надя по столу ребром ладони, так что посуда задрожала.

– Перестаньте, перестаньте, – взмолилась Симочка, затыкая уши.

Все затихли и присмирели. Надя приглушенно всхлипнула. Саша сидела ссутулившись, низко опустив голову.

Сима негромко заговорила, вздохнув:

– А у меня как раз все было «как у людей». И я всегда боялась, чтобы хуже не было. Боялась, что меня бросят, я останусь одна, совсем потеряюсь… – Она споткнулась, смутившись своих слов. – На цыпочках ходила и пикнуть боялась, чтобы не спугнуть… как там?.. В Багдаде все спокойно.

– А теперь? – тотчас просунулась в замочную скважину Александра.

– А теперь я вроде и не думаю – боюсь я или нет, – просто ответила Сима.

– По сравнению со мной ты – продвинутая, – сказала Надя, вытаскивая из рукава кофточки носовой платок и вытирая мокрые глаза.

– Надь, ну хватит себя гнобить, честное слово, все не так плохо. – Симочка заерзала на тахте, нервно почесываясь. – Не знаю, Надька, может, я… того-этого… глупость скажу… Уходи ты с этой работы к чертям собачьим!

Надя высморкалась в скомканный платок, сунула его обратно за рукав и сказала едва слышно:

– Да я ушла уже.

Симочкины каштановые очи широко распахнулись. Александра резко выпрямилась в кресле.

– Как ушла?

– Куда ушла?

– К чертям собачьим, – сказала Надя и уголок ее рта дернулся. – Вчера пришла на работу и заявление подала. Как в той песенке «прихожу на работу я в пятницу, посылаю начальство я в задницу»…

– Ничего себе! – воскликнула Сима, прихлопнув себя по бедрам. – Чего ж молчишь?.. Партизанка.

– Чего молчу? – переспросила Надя. – А потому и молчу, что не уверена, что не заберу его обратно. Обфурюсь в очередной раз, и будет стыдно.

Александра вдруг рассердилась.

– Да что ж это такое, Надя, миллионы людей уходят с работы, меняют деятельность – и ничего! А ты – как будто на войну отправляешься!

– Тебе смешно, а для меня это и есть война – с самой собой!

Камилова взяла со стола бутылку с клюквенной водкой, налила Наде и себе.

– Ну, тогда за твою победу, стойкий оловянный солдатик! Не дрейфь, белка.

Сима протянула свой стаканчик с морсом, все трое чокнулись.

– Ничего, Надька, глаза боятся – руки делают, как доктор Сергей Васильевич говорит, – сказала Сима и порыскала глазами по столу. – Девочки, а вот пожевать бы чего-нибудь…

Немедленно сделали бутерброды с колбасой, поставили тарелку рядом с Симочкой.

– Пойдем покурим на улицу, – сказала Саша, трогая Надю за руку.

– Да курите здесь, чего там, дверь открыта – махнула рукой Симочка, откусывая от бутерброда.

Закурили, налили еще по одной.

– За что пьем? – поинтересовалась Надя.

– За жизнь! – предложила Сима, жуя.

Саша пожала плечами:

– За жизнь так за жизнь. Чтоб я знала, что это такое и за что пью, – сказала она, поднося рюмку к лицу.

– Да брось ты, Камилова, все ты знаешь и всегда знала, чего хочешь от жизни, – с легкой укоризной покачала головой Сима.

– Ты заблуждаешься! – с живостью откликнулась Александра. – Я знала, чего не хочу, – это правда. А искала то, не знаю что. Вслепую, методом щупа. Иногда попадала случайно в точку – тогда возникал ток, живое чувство, незнакомое переживание. Тогда я ощущала жизнь!

– По-моему, ты просто ищешь приключений на свою задницу, – вздохнула Сима.

Александра горячо продолжала, не обратив внимания на Симину реплику:

– А если считать за жизнь вот это перемещение изо дня в день по одной и той же утоптанной колее с лямкой через плечо и с выпученными от натуги глазами – такую жизнь я ненавижу, душа не принимает, выть от тоски хочется. Это обморок, а не жизнь!

– Большинство людей так и живут, – сказала Надя.

– Большинство людей понятия не имеют, чем им заниматься в жизни и куда себя пристроить. И это понятно. Живем-то в первый раз. Что мы про себя знаем? Нам внушили зачем-то, что каждый обязательно найдет свое место и будет счастлив. Много их, нашедших-то? Знаете, мне стало казаться, что нас неправильно экипировали, отправляя в путь, и не сообщили чего-то самого важного, главной правды… Может, даже специально, с тайным умыслом. А может, по небрежности. Всучили корзинку с подручным набором представлений и сделали ручкой: дуй до горы! Человек шел-шел и пришел почему-то совсем в другое место. И вот он озирается недоуменно, не понимает, как так произошло и где ошибочка случилась. – Александра с чувством хлопнула себя по коленке. – Анекдот на эту тему расскажу. Значит, умер великий Эйнштейн и предстал перед Господом Богом. Бог ему говорит: «Хочешь что-то у меня спросить?» «Да, хочу, Господи. Начерти мне, пожалуйста, формулу мироздания». Бог начертил. Эйнштейн смотрит на формулу и говорит: «А вот тут-то у тебя ошибочка!» «А я зна-а-ю», – ответил Бог.

Сима озадаченно повертела головой.

– Чего-то я это… того самого… не поняла, почему ошибка?

– Серафима, – медленно и терпеливо начала Александра, – ты ведь образованная женщина, институт с красным дипломом закончила, ну почему ты не можешь излагать свои мысли внятно, без «этого самого» и «того-этого», а?

– Так я их никогда не умела излагать, а теперь у меня вообще все мозги вот здесь, в пузе. – И она заливисто засмеялась, откинувшись назад и прикрывая рот ладонью.

– Ну что ты с ней будешь делать! – улыбнулась Саша, обращаясь к Наде и глядя на Симу как на неразумное дитя.

– Так в чем ошибка? – нетерпеливо спросила Надя, возвращая разговор обратно в русло.

– Не знаю, – призналась Саша. – Человек рассуждает, а боги смеются. Вот ты, Надя, всегда хотела любви и семейного счастья, мне, честно говоря, непонятного. А в результате отдала себя с потрохами суровой мужской работе, которую даже сейчас из себя не можешь вырвать. Забавно?

– Чего ж тут забавного? – усмехнулась Надежда.

– Хотя я думаю, что твое настоящее призвание быть сестрой человеческой, другом, утешительницей. Ну да ладно. Мне же, в отличие от тебя, всегда хотелось заниматься только своим делом, всю себя этому посвятить. Узы брака навевали смертную скуку. Люди часто создают семью, чтобы просто какая-то цель была, пустоту заполнить. К детям нежных чувств я не испытывала, не хотела их. Ценности любви казались мне зыбкими и потому второстепенными… А в результате? Боги опять обхохотались. Мы собирались наполнить один сосуд, а наполненным оказывается совсем другой. – Александра откинулась на спинку кресла и вперилась в Симочку. – А ты, Сима?

– Что я? – встрепенулась Симочка.

– Как там тебя бабушка-смолянка натаскивала: «Чтобы муж мог в любое время поцеловать тебя в любое место». По идее, тебе предназначено быть любимой девочкой, опекаемой мужем-папой, – игривой, смешливой певуньей, радующей глаз и сердце. А вместо этого ты получила на руки сыночка Левушку и валандаешься с ним как мамка, наступая на горло собственной песне.

Сима порозовела, сказала, потупившись в пол:

– Богу виднее.

– Богу? Да ему давно не до нас. Сидит на крыше, как я бывало сиживала в моменты облома, пригорюнившись, ноги голые свесив, говорит: устал как собака, до чего вы мне все надоели, вспоминаете, когда что-нибудь надо от меня, хоть бы кто обо мне подумал, пожалел, один как перст мыкаюсь, и все мое творение – полное говно!

– В аду не боишься гореть? – душевно поинтересовалась Симочка.

– Не боюсь! В аду хоть напрягаются, потеют, а в раю болтаются без дела, тунеядцы, на лаврах почивают. Наливай, Надя!

Надя налила нетвердой рукой.

– А в чем твое призвание? – спросила она Александру.

– Черт его знает. Ищу.