Текст книги "Бумеранг судьбы"

Глава 48

Загородные дома и поля сменяют друг друга со страшной скоростью, сливаясь в сплошную серо-коричневую ленту. Поезд идет так быстро, что капли дождя не успевают упасть на стекла. Последняя неделя вообще выдалась дождливой – вполне типично для конца зимы. Я мечтаю о средиземноморской жаре, о голубизне и белизне, об изнуряющем зное. О, как бы я хотел оказаться сейчас где-нибудь в Италии, например на Амальфийском побережье (несколько лет назад мы с Астрид там побывали), и ощутить сухой, пыльный аромат сосен, растущих на скалистых уступах, подставить лицо соленому и теплому бризу…

Скоростной поезд, следующий из Парижа в Нант, полон под завязку, как обычно в пятницу вечером. Публика в моем купе собралась спокойная: пассажиры читают книги, журналы, работают на компьютере или слушают музыку. Сидящая напротив меня девушка что-то старательно пишет в молескиновом блокноте. Я не могу отвести от нее взгляд. Она в высшей степени соблазнительна – правильной овальной формы лицо, густая каштановая шевелюра, сочный, словно ягода, рот. Руки у нее тоже красивые – с изящными запястьями и тонкими длинными пальцами. Она всего раз удостоила меня взглядом. Мне удается рассмотреть цвет ее глаз, когда она поворачивается к окну. Амальфийский голубой. Рядом с ней упитанный тип в черном поглощен своим смартфоном «Blackberry». Сидящая рядом со мной семидесятилетняя мадам читает сборник стихотворений. Англичанка до мозга костей – растрепанные седые волосы, орлиный нос, улыбка, открывающая красивые зубы, огромные руки и ступни…

Дорога от Парижа до Нанта занимает почти два часа, но я считаю минуты, и мне кажется, что время тянется отчаянно медленно. Я не видел Анжель со дня своего рождения, то есть с января, и сгораю от нетерпения. Моя соседка встает и возвращается из бара с чашкой чая и бисквитами. Она дружески мне улыбается я улыбаюсь в ответ. Симпатичная девушка продолжает писать мужчина в черном наконец убирает свой смартфон, зевает и устало потирает лоб.

Я перебираю в памяти события последних недель. Неожиданное решение Мелани, принятое ею после смерти Бланш: «Что бы ты ни раскопал, я ничего не желаю знать». Враждебность Соланж, когда я упомянул о Джун Эшби: «Не помню, чтобы они с твоей матерью были как-то связаны». И волнение в голосе Донны Роджерс: «Джун говорила, что ваша мать была единственной любовью в ее жизни». Она попросила продиктовать ей мой парижский адрес, поскольку хотела выслать мне кое-какие вещи, которые сохранила Джун и которые могут меня порадовать.

Посылку я получил через несколько дней. Она содержала письма, несколько фотографий и бобину кинопленки формата «супер-8». И записку от Донны Роджерс:

Дорогой Антуан,

Джун бережно хранила эти вещи до самой смерти. Я уверена, что она была бы очень рада, узнав, что они попали в ваши руки. Мне неизвестно, что запечатлено на пленке, Джун никогда мне об этом не рассказывала, и я подумала, что будет лучше, если вы сами это узнаете.

С уважением,

Донна В. Роджерс.

Дрожащими пальцами я развернул письма и, прочитав первые строки, подумал о Мелани. Мне бы очень хотелось, чтобы она была со мной, сидела рядышком здесь, в моей комнате, и мы бы вместе рассматривали эти драгоценные вещи, напоминающие о матери. На первом письме указаны дата и место: 28 июля 1973 года, Нуармутье, отель «Saint-Pierre».

Сегодня вечером я целую вечность ждала тебя на эстакаде. Стало прохладнее, и я предпочла вернуться в гостиницу, думая о том, что на этот раз тебе не удалось ускользнуть. Я сказала, что хочу прогуляться немного после ужина, и теперь спрашиваю себя, поверили ли они моим словам: она смотрит на меня так словно знает, хотя сама я уверена в том, что о нас никто не догадывается.

На глаза наворачиваются слезы. Мне приходится прервать чтение. Не важно, я дочитаю позже, когда соберусь с силами. Я аккуратно складываю письма. На черно-белых фотографиях запечатлена Джун Эшби, они сделаны в студии профессиональным фотографом. Она была красивой – лицо с четко прорисованными тонкими чертами, пронизывающий взгляд. На обороте своим округлым детским почерком моя мать написала: «Моя дорогая любовь». Есть еще несколько цветных фото моей матери в вечернем сине-зеленом платье, которого я никогда не видел, перед зеркалом во весь рост в незнакомой мне комнате. Глядя в зеркало, она улыбалась тому, кто ее фотографировал. А фотографом этим, думается, была Джун. На следующей фотографии моя мать стоит в той же позе, но обнаженная, сине-зеленое платье лежит у ее ног. Я чувствую, как кровь приливает к щекам, и немедленно отвожу глаза, потому что никогда раньше не видел мать обнаженной. У меня появляется ощущение, будто я за ней подглядываю. Я не хочу смотреть остальные фотографии. Вся суть любовного романа моей матери, существование которого теперь уже бессмысленно отрицать, содержится в этих вот письмах и фотографиях. А что, если бы Джун Эшби была мужчиной? Нет, это ничего бы не изменило. Во всяком случае, не для меня. Может, Мелани труднее, чем мне, примириться с тем, что у матери была лесбийская связь? И еще хуже пришлось бы отцу… Может быть, поэтому Мелани ничего не хочет знать? В итоге я почувствовал облегчение, что сестры нет рядом, что ей не довелось увидеть эти фотографии.

Потом пришел черед кинопленки. А хочу ли я узнать, что на ней? Что, если там запечатлены слишком интимные моменты. что если, посмотрев, я об этом пожалею? Единственный способ просмотреть ее, это перевести фильм в формат DVD. Я без труда нашел соответствующую лабораторию. Если я завтра утром отправлю км бобину, размноженные в формате DVD копии будут у меня через пару-тройку дней…

DVD-диск лежит сейчас в моем рюкзаке. Я получил его перед посадкой на поезд, и у меня не было времени на просмотр. На обложке надпись: «5 минут». Я достаю диск из рюкзака и нервно тереблю в руках. Пять минут чего? У меня, должно быть, такой взволнованный вид, что симпатичная девушка напротив на мгновение переводит на меня испытующий, но вместе с тем доброжелательный взгляд, затем снова возвращается к своему занятию.

За окном темнеет, а поезд все мчится к точке назначения, покачиваясь в моменты, когда скорость становится максимальной. Ехать еще больше часа. Я думаю об Анжель, которая будет ждать меня на вокзале в Нанте. Ей придется мчаться на мотоцикле под дождем, а от Клиссона до Нанта полчаса пути. Надеюсь, ливень к тому времени закончится.

Я достаю из рюкзака медицинскую карту своей матери. Я уже прочел ее от корки до корки. И ничего нового не узнал. Кларисс наблюдалась у доктора Дарделя с момента свадьбы. У нее часто бывали мигрени и насморк. Ее рост составлял 1,58 метра. Она была ниже Мелани. Весила сорок восемь килограммов – легкая как перышко. Все вакцины были сделаны вовремя. Беременности наблюдал доктор Жиро в клинике «Бельведер», где мы с Мелани появились на свет.

Внезапно раздается странный шум – и поезд резко отклоняется в сторону, как если бы под колеса попали ветки или ствол дерева. Отовсюду раздаются крики испуганных пассажиров. Карточка матери падает на пол, чай английской дамы расплескивается по столу. «Oh, my God!»[31]31
  Боже мой! (англ.)


[Закрыть] – восклицает она, пытаясь промокнуть лужу салфеткой. Поезд замедляет ход и, содрогнувшись несколько раз, наконец замирает. Мы молча ждем, обмениваясь встревоженными взглядами. Струи дождя стекают по стеклу. Некоторые пассажиры встают и пытаются выглянуть наружу, чтобы узнать, что случилось. По вагону от одного конца к другому прокатываются волны испуганного шепота. Чей-то ребенок начинает плакать. И вот включается громкоговоритель:

– Дамы и господа, наш поезд остановился по техническим причинам. Скоро мы дадим вам исчерпывающую информацию. Приносим свои извинения за эту случайную задержку.

Толстый господин напротив испускает вздох отчаяния и снова берется за «Blackberry». Я отправляю Анжель SMS-ку, сообщая о случившемся. Она немедленно отвечает, и этот ответ леденит мне кровь: «Скорее всего, самоубийство. Или нет?

Я встаю и, толкнув по пути англичанку, направляюсь в головную часть поезда, в кабину машинистов. Благо, наш вагон находится в начале состава. Проходя по вагонам, я отмечаю, что все пассажиры пребывают в состоянии волнения и нетерпения. Многие говорят по телефону. Шум в вагонах нарастает. Появляется пара контролеров. Лица у них мрачные.

У меня обрывается сердце – конечно же, Анжель оказалась права.

– Простите, – говорю я, догоняя их на площадке между вагонами, возле туалетов. – Не могли бы вы сказать, что случилось?

– Технические проблемы, – бормочет один, дрожащей рукой вытирая пот со лба.

Он еще молод и очень бледен. Второй контролер постарше, и опыта у него больше, это очевидно.

– Но это не самоубийство? – спрашиваю я.

Второй контролер грустно усмехается.

– К несчастью, именно так. И мы рискуем тут застрять. А пассажирам это не понравится.

Молодой прислоняется спиной к двери туалета. Его лицо бледнеет еще больше. Мне его жалко.

– У него это первый случай, – вздыхает второй, снимая фуражку и ероша пальцами свои редкие волосы.

– А тот… тот человек умер? – осмеливаюсь я спросить Контролер смотрит на меня с удивлением.

– Ну, если вспомнить, с какой скоростью идет этот поезд обычно они умирают, – ворчливо говорит он.

– Это женщина, – шепчет тот, что помоложе, так тихо, что я едва его слышу. – Машинист сказал, что она стояла на коленях на путях, лицом к поезду, и руки были сложены. Как для молитвы. Он ничего не мог сделать. Ничего.

– Идем, малыш. Держись за меня, – говорит тот, что постарше, похлопывая товарища по руке. – Нужно сделать сообщение. Сегодня у нас семьсот пассажиров, и мы застряли на несколько часов.

– Почему так надолго? – спрашиваю я.

– Нужно собрать все останки, – отвечает тот, который постарше, с мрачной иронией в голосе. – А ведь их размазало на протяжении нескольких километров. По своему опыту могу сказать, что, если взять в расчет еще и дождь, простоим мы тут долгонько.

Молодой отворачивается с таким видом, словно его вот-вот вырвет. Я благодарю его коллегу за информацию и возвращаюсь на свое место. Достаю из рюкзака маленькую бутылку с водой и жадно пью. Но ощущение сухости в горле не проходит. Я отправляю Анжель вторую SMS-ку: «Ты была права». Она отвечает: «Эти самоубийства – самое страшное. Бедняга, кто бы он ни был!»

Наконец звучит объявление:

– В связи с тем, что под поезд бросился человек, отправление состава задерживается на неопределенное время.

Люди ворчат и вздыхают. Англичанка вскрикивает. Толстяк ударяет кулаком по столу. У симпатичной девушки в ушах наушники» и сообщения она не слышала. Она снимает их и спрашивает:

– Что случилось?

– Кто-то бросился под поезд, и мы стоим непонятно где, – пожаловался мужчина в черном. – А я через час должен быть на собрании!

Она пристально смотрит на него своими сапфировыми глазами.

– Простите, вы сказали, кто-то бросился под колеса?

– Да, именно так, – растягивая слова, отвечает он, щелкая кнопками своего «Blackberry».

– И вы жалуетесь, что опаздываете? – переспрашивает она. Такого ледяного тона я еще не слышал.

Он тоже смотрит на нее.

– Это очень важное собрание, – бормочет мужчина.

Девушка окидывает его презрительным взглядом и направляется к бару. И вдруг оборачивается и бросает так громко, что все в вагоне ее слышат:

– Придурок!

Глава 49

Мы с пожилой англичанкой решили выпить в баре по стаканчику шардоне или чего-нибудь в этом роде, надеясь, что алкоголь бальзамом прольется на наши истерзанные сердца На дворе ночь, дождь прекратился. Огромные прожекторы освещают железнодорожные пути, всюду снуют полицейские, врачи «скорой помощи» и пожарные, Я все еще содрогаюсь при мысли, что поезд переехал какую-то несчастную женщину. Кто она? Сколько ей лет? Какое горе, какая безысходность заставили ее пойти на такое – стоя на коленях, со сложенными в молитвенном жесте руками ждать приближения поезда?

– Вы не поверите, но я еду на похороны, – говорит англичанка. Ее зовут Синтия.

На ее губах появляется слабая улыбка.

– Как грустно!

– Умерла моя давняя подруга, Глэдис. Похороны состоятся завтра утром. У нее был целый букет серьезных болезней, но она держалась молодцом. Я ею очень восхищаюсь.

У нее идеальный французский, но легкий намек на британский акцент все же присутствует. Когда я говорю ей об этом, она снова улыбается.

– Я всю жизнь прожила во Франции. Вышла замуж за француза.

Симпатичная девушка возвращается в бар и садится рядом с нами. У нее в руках телефон, она набирает текст сообщения.

Синтия продолжает:

– Когда мы сбили этого несчастного, я как раз выбирала стихотворение, которое прочту на похоронах Глэдис.

– И вы его выбрали? – спрашиваю я.

– Да. Вы читали Кристину Россетти?

Я делаю отрицательный жест.

– Боюсь, я мало что смыслю в поэзии.

– Я тоже, уверяю вас. Мне хотелось подобрать стихотворение, которое не было бы ни мрачным, ни грустным, и я решила, что это как раз подойдет. Кристина Россетти – поэтесса времен королевы Виктории. Ее совсем не знают во Франции, и думаю, это несправедливо. Я считаю, что она была очень талантлива. Ее брат, Данте Габриэль Россетти, забрал всю славу себе. В их семействе он – самый знаменитый Возможно, вам доводилось видеть его картины. Он был прерафаэлитом. И довольно одаренным.

– В живописи я тоже не силен.

– Ну, я уверена, вы видели его работы – он рисовал угрюмых чувственных женщин с роскошными рыжими волосами и пухлыми губами, всегда наряженных в длинные платья.

– Вполне может быть, – говорю я, с улыбкой глядя, как она пытается показать мне с помощью рук, какие роскошные бюсты у дам на картинах этого Россетти. – Не могли бы вы прочесть мне стихотворение его сестры?

– Конечно. А думать при этом мы будем о том, кто умер сегодня под колесами поезда.

– Это была женщина, так мне сказали контролеры.

– Что ж, прочтем стихотворение для нее. Да пребудет ее душа в мире и покое!

Синтия открывает свой маленький сборник стихов, надевает на кончик носа очки и театральным голосом начинает читать. Внимание всех присутствующих сосредоточивается на ней.

 
Когда умру, любовь моя,
Не пой мне грустных песен.
Не надо роз, ни горьких слез, ни тени кипарисов.
Пускай зеленую траву
Дождь и роса питают.
Захочешь – вспомни обо мне, а нет – так позабудь.
 

Ее голос разносится по всему вагону, в котором вдруг стало очень тихо, и перекрывает непонятного происхождения скрип, Доносящийся с улицы. Стихотворение берет за душу, такое простое и красивое, и почему-то оно вселяет в меня надежду. Когда Синтия умолкает, отовсюду слышатся слова благодарности. Симпатичная соседка по купе плачет.

– Спасибо, – говорю я.

– Очень рада, что вам понравилось. Думаю, это удачный выбор.

Девушка робко подсаживается поближе к Синтии. Она интересуется, чьи это стихи, и записывает полученные сведения в свой блокнот. Я приглашаю ее присоединиться к нашей компании, и она с удовольствием соглашается. Она спрашивает не сочли ли мы ее слишком грубой, когда она назвала придурком того типа в черном.

Синтия кашляет и смеется одновременно.

– Слишком грубой? Дорогая, вы были великолепны.

Девушка улыбается. Она очень, очень привлекательна. У нее прекрасная фигура – высокая грудь едва угадывается под просторным свитером, длинные ноги, узкие бедра, упругие округлые ягодицы подчеркнуты джинсами «Levi's».

– Не знаю, как вы, но я все время думаю о том, что произошло, – тихо говорит она. – Я чувствую себя почти что виноватой, как если бы сама, своими руками убила эту несчастную.

– Ну, это уж чересчур!

– Я ничего не могу с собой поделать. У меня словно ком в горле, – вздрогнув, продолжает она. – А еще я думаю о машинисте… Представляете, что он пережил? Эти скоростные поезда невозможно остановить вовремя. И о семье погибшей… Я слышала, что это женщина. Интересно, уже выяснили, кто она? Может, никто еще и не знает… Те, кто ее любил, не знают, что их мать, сестра, дочь, жена – кем бы она им ни приходилась! – умерла. Мне кажется, ужасней ничего и быть не может. – Девушка снова тихонько плачет. – Мне очень хочется сойти с этого проклятого поезда. Если бы можно было сделать так, чтобы этого не случилось!

Синтия берет ее за руку. Я не осмеливаюсь – не хочу, чтобы это очаровательное создание подумало, будто я воспользовался ситуацией.

– Мы чувствуем то же самое, – успокаивает ее Синтия. – То, что сегодня произошло, – ужасное несчастье. Ужасное… Как тут не расстроиться?

– Но этот тип… Этот тип все время жалуется, что он опаздывает, – рыдает девушка. – И не он один такой. Я слышала, и другие так говорят.

У меня в ушах тоже до сих пор стоит этот звук, с которым поезд натолкнулся на препятствие. Но я не говорю об этом девушке, потому что ее ошеломляющая красота сильнее всех ужасов смерти. Сегодня вечером я как никогда ощущаю близкое присутствие смерти. Ни разу в жизни она не представала передо мной так ясно. Она здесь, с легким шорохом вьется вокруг меня, словно ночная бабочка. Окна моей квартиры, выходящие на кладбище… Полин… Внутренности, разбросанные по дороге… Красное пальто моей матери на полу в маленькой гостиной… Бланш… Раковая опухоль отца… Прекрасные руки Анжель, прикасающиеся к трупам… И безликая женщина, которая, отчаявшись, ждет под дождем приближения поезда.

Я рад, так рад, что чувствую себя сейчас обычным мужчиной, который даже перед лицом смерти не заливается слезами, а думает о том, что неплохо было бы потискать грудь этой прекрасной юной незнакомки.

Глава 50

Мне никогда не надоедает рассматривать спальню Анжель с ее весьма экзотическим дизайном, шафраново-желтым потолком и красно-коричневыми, цвета корицы стенами. Эта комната контрастирует с моргом, в котором работает Анжель… Дверь, оконные проемы и пол окрашены в темно-синий. Шелковые вышитые сари, оранжевое и желтое, заменяют занавеси, а из маленьких, тонкой работы марокканских фонариков на постель с бельем рыжего цвета льется колеблющийся свет свечей. Сегодня вечером на подушках рассыпаны лепестки роз.

– Что мне в тебе нравится, Антуан Рей, – говорит Анжель, снимая с меня ремень (а я в это время занимаюсь ее ремнем), – так это то, что твоя романтичность и воспитанность, твои отглаженные джинсы, накрахмаленные сорочки и свитера а-ля английский джентльмен не мешают тебе оставаться сексуальным маньяком!

– Разве у остальных мужчин по-другому? – спрашиваю я, пытаясь справиться с ее мотоциклетными ботинками.

– У большинства так и есть, но некоторые все-таки большие маньяки, чем остальные.

– В поезде я встретил одну девушку…

– И?

Она расстегивает мою рубашку. Ее ботинки наконец падают на пол.

– Она была невероятно соблазнительна.

Анжель с улыбкой стягивает свои черные джинсы.

– Я не ревнива, ты же знаешь.

– О да, знаю. Но благодаря этой девушке я пережил три бесконечных часа ожидания, пока они оттирали то, что осталось от этой бедной женщины, от колес поезда.

– И как же именно она тебе помогла, позволь полюбопытствовать?

– Мы читали стихи викторианских поэтов!

– Да ну!

Анжель смеется своим сексуальным горловым смехом, который я обожаю. Я обнимаю ее, прижимаю к себе и жадно целую. В ее волосах запутались лепестки роз. Они попадают мне в рот, оставляя нежно-горьковатый привкус. Я никак не могу насытиться ею. Я занимаюсь с ней любовью так, словно в последний раз, сходя с ума от страсти и от желания сказать ей, что я люблю ее. Но моим словам не дано прозвучать, они смешиваются со звуками нашего неровного дыхания и стонами.

– Знаешь, тебе надо почаще ездить на этом поезде, – шепчет Анжель обессиленно, лежа на груде смятых простыней, на которую мы только что рухнули.

– А я думаю о тех несчастных, которых тебе приходится прихорашивать. Они никогда не узнают, какая ты секс-бомба!

Позже, намного позже, приняв душ, перекусив бутербродами с хлебом от Пуалана[32]32
  Лионель Пуалан (Lionel Poilâne) – знаменитый французский пекарь.


[Закрыть] и сыром, запив их несколькими стаканами бордо и выкурив по нескольку сигарет, мы устроились в гостиной. Анжель удобно растянулась на диване.

– Я бы хотела, чтобы ты рассказал мне историю Джун и Кларисс.

Я достаю из рюкзака медицинскую карту, фотографии, письма, отчет частного детектива и DVD-диск. Со стаканом в руке она наблюдает за мной.

– Не знаю, с чего начать, – растерянно говорю я.

– Представь, что рассказываешь мне сказку. Представь, что я ничего не знаю, что мы не знакомы и ты объясняешь мне все, начиная с самого начала. Ну, как обычно рассказывают сказку. Давным-давно…

Я вытаскиваю у нее из пачки сигарету «Marlboro». Но не зажигаю ее, просто держу в пальцах. Встаю, а потом усаживаюсь у старого камина, в котором в темноте краснеет несколько углей. Эта комната мне тоже нравится – стены с книжными полками, старый деревянный квадратный стол, закрытые ставни на окнах, выходящих в тихий сад.

– Давным-давно, летом 1972 года, одна замужняя женщина отправилась в Нуармутье с родителями мужа и двумя своими детьми. Они приехали на две недели, и ее муж будет приезжать по выходным, потому что у него очень много работы. Женщину эту зовут Кларисс. Она очаровательна и ласкова, совсем не похожа на высокомерных парижанок.

Я замолкаю. Как странно говорить о своей матери в третьем лице!

– Дальше, – требует Анжель. – У тебя прекрасно выходит!

– Кларисс родом из Севенн. Ее родители – простые крестьяне. Но она вышла замуж за наследника богатой парижской семьи. Ее муж – молодой зубастый адвокат по имени Франсуа Рей – прославился во время процесса Валломбрё в начале семидесятых.

Мой голос ломается. Анжель права, это похоже на сказку. А ведь это история моей матери. После паузы я продолжаю:

– В отеле «Saint-Pierre» Кларисс знакомится с американкой по имени Джун, которая старше ее. Как они познакомились? Может быть, в баре однажды вечером. Или в полдень на пляже. Или за завтраком, во время обеда или ужина… У Джун в Нью-Йорке собственная художественная галерея. Она лесбиянка. Приехала ли она в Нуармутье со своей подружкой? Или одна? Точно известно нам только одно: в это лето Кларисс и Джун влюбились друг в друга. Это не простая интрижка, не курортный роман… И не сексуальное приключение, а настоящее чувство. Любовный ураган, который приходит нежданно и сметает все на своем пути. Настоящая любовь. Такая, какая бывает один раз в жизни…

– Зажги сигарету, давай, – говорит мне Анжель. – Так будет легче.

Я зажигаю сигарету. И делаю глубокую затяжку. Она права – сигарета помогает мне расслабиться.

– Естественно, никто не должен ни о чем догадаться. Слишком много можно потерять. Джун и Кларисс встречаются, когда представляется возможность, до конца 1972 года и на протяжении 1973. Они видятся нечасто, потому что Джун живет в Нью-Йорке, но каждый месяц она прилетает в Париж по делам, и тогда они встречаются в отеле, где останавливается Джун. И вот летом 1973 года они решают увидеться в Нуармутье. Но устроить свои дела им не так-то просто: хотя муж Кларисс появляется редко (он много работает и часто разъезжает по стране), ее свекровь по имени Бланш однажды начинает что-то подозревать. А потом узнает правду. И решает действовать.

– Что ты хочешь этим сказать? – с беспокойством в голосе вмешивается Анжель.

Я не отвечаю. Я неторопливо продолжаю рассказ, делая паузы, чтобы сосредоточиться.

– Как Бланш узнала? Что-то заметила? Был ли виной тому слишком настойчивый взгляд? Или нежное поглаживание обнаженной руки? Или запретный поцелуй? Или силуэт, проскользнувший ночью из одного номера в другой? Что бы ни увидела Бланш, она никогда и никому об этом не рассказывала. Не сказала ни своему мужу, ни сыну. Почему? Да потому что она стыдилась. Стыдилась своей невестки, носившей имя Реев, матери своих внуков, которая завела связь на стороне, да еще с кем? С женщиной! Имя Реев навсегда было бы запятнано. А это Бланш считала недопустимым, уж лучше смерть. Она сделала все от нее зависящее для поднятия престижа семьи. И не допускала мысли, что все ее усилия пойдут насмарку. Не для того она родилась, чтобы пережить такой позор. Только не она! Не Бланш Фроме из Пасси, которая вышла замуж за одного из Реев из Шайо. Нет, об этом не стоит и думать! С этим кошмаром должно быть покончено! И очень быстро.

Странно, но говоря эти слова, я остаюсь очень спокойным. Не смотрю на Анжель, но догадываюсь, что мой рассказ произвел на нее сильное впечатление. Я знаю, какие чувства вызывают в ней мои слова, знаю, как близко она их воспринимает и какое мощное воздействие они оказывают. Я никогда раньше не произносил этих слов, складывающихся сейчас в такую четкую цепочку, и каждое из них подобно едва покинувшему материнское чрево младенцу, нежной обнаженной кожи которого впервые касается свежий ветерок.

– У Бланш и Кларисс состоялся разговор там, в Нуармутье. В отеле. Кларисс плачет, она расстроена. Они ссорятся в комнате Бланш, на первом этаже. Бланш предостерегает невестку, запугивает ее, угрожает все рассказать своему мужу и сыну. Отнять детей. Кларисс рыдает. Да, да, конечно, она больше не станет встречаться с Джун. Она обещает. Но это невозможно. Чувство сильнее ее. Она снова и снова видится с Джун и рассказывает ей, что произошло, но Джун только смеется, она не боится гнева этой старой ханжи. В тот день, когда Джун должна уехать в Париж, а оттуда улететь в Нью-Йорк, Кларисс подсовывает под дверь ее номера любовную записку. Но Джун не суждено ее найти. Записку перехватывает Бланш. И тогда начинаются серьезные неприятности.

Анжель встает, чтобы зажечь огонь, потому что в комнате становится холодно. Уже очень поздно, я не знаю, который час, но от усталости мои веки словно наливаются свинцом. Но я хочу дойти до конца своей истории, до той ее части, в которой я сомневаюсь, которую, возможно, так и не смогу озвучить.

– Бланш знает, что Джун и Кларисс продолжают встречаться. Из записки, которую она украла, она узнает, что Кларисс мечтает жить с Джун и своими детьми, чего бы ей это ни стоило. Бланш читает эти слова с ненавистью и отвращением. Ну уж нет, у Джун с Кларисс нет будущего! Нет и быть не может! Только не в обществе, к которому принадлежит Бланш! И нельзя, чтобы ее внуки, маленькие Реи, каким бы то ни было образом оказались замешаны в это грязное дело. Она нанимает частного детектива и отправляет его следить за невесткой. Она готова заплатить любые деньги. И все-таки не рассказывает ни о чем своим родным. Кларисс думает, что теперь она в безопасности. Она ждет, когда они с Джун станут свободными. Она знает, что ей придется уйти от мужа, знает, каковы будут последствия, она боится за своих детей, но не может жить без любви, у которой, она в этом уверена, все-таки есть будущее. Дети – самое дорогое, что у нее есть. Ей нравится мечтать о прекрасном, надежном месте, где она, дети и Джун смогут жить все вместе. Что до Джун, то она старше, мудрее. Она знает, что две женщины не могут жить как супружеская пара и ожидать, что общество нормально это воспримет. В Нью-Йорке – быть может, но уж никак не в Париже. И не в 1973 году. И не в той среде, в которой вращаются Реи. Джун пытается объяснить все это Кларисс. Она говорит, что нужно повременить, дождаться случая, который все расставит по своим местам. Но Кларисс моложе, нетерпеливей. Она не хочет ждать. Не желает ждать подходящего случая.

Страдание подкрадывается исподтишка, словно приятель, о дурных наклонностях которого вы давно знаете, но все же пускаете в свой дом, пусть и с предчувствием, что добром это не кончится. Грудь моя сжимается, и у меня появляется ощущение, что легким в ней не хватает места. Мне приходится несколько раз глубоко вздохнуть. Анжель усаживается за моей спиной и прижимается своим телом к моему. Это дает мне силы продолжать.

– Ближайшее Рождество становится для Кларисс кошмаром. Она никогда не чувствовала себя такой одинокой. Она отчаянно скучает по Джун. А та живет полнокровной жизнью – у нее масса занятий, галерея, ассоциация, друзья, художники… У Кларисс же только ее дети. Единственный ее друг – Гаспар, сын горничной ее свекрови. Но что она может ему рассказать? Ему всего пятнадцать, он ненамного старше ее собственного сына. Это очаровательный юноша, но не слишком умный. Разве он смог бы ее понять? Он, наверное, и понятия не имеет о том, что две женщины могут любить друг друга. И это не делает их развратницами, грешницами… Ее муж отдает все свои силы работе – процессы, клиенты. Быть может» Кларисс пытается с ним поговорить, роняет какие-то намеки, но он слишком занят, чтобы понять или что-то заметить.

Слишком занят своим восхождением по социальной лестнице. Тратит слишком много сил, продвигаясь по дороге, ведущей к успеху. Он взял ее из низов – простую девушку из Севенн, слишком простую, по мнению его родителей. Но она была красива. Самая красивая, самая свежая и очаровательная из всех девушек, которых ему довелось встречать. Ей не нужны были его деньги, его имя. Ей не было дела до всех этих Реев Фроме, недвижимости и светских развлечений. А еще вместе с ней он смеялся. Раньше никому не удавалось рассмешить Франсуа Рея.

Рука Анжель обвивается вокруг моей шеи, ее горячие губы прижимаются к моему затылку. Я расправляю плечи. Близится конец истории.

– В январе 1974 года Бланш получает отчет частного детектива. Теперь у нее на руках есть факты: сколько раз невестка встречалась с любовницей, где и в какое время проходили эти встречи. Подтверждением служили фотографии. При виде них Бланш начинало тошнит. И она злилась, жутко злилась. Она не решается рассказать все своему мужу, показать фото, она разгневана, но и испугана одновременно. Она хранит эту тайну. Джун Эшби замечает слежку. Она идет за детективом до самого дома Реев. И звонит Бланш с требованием прекратить эти чертовы козни, но та ни разу не отвечает на ее звонок. Трубку берет то горничная, то сын горничной. Джун просит Кларисс быть начеку, пытается ее предупредить, убеждает, что нужно на время перестать видеться, подождать. Но Кларисс приходит в бешенство, узнав, что за ней следят. Она понимает, что Бланш непременно позовет ее к себе, чтобы показать порочащие ее фотографии. Она не сомневается, что Бланш заставит ее отказаться от встреч с Джун, будет угрожать тем, что отнимет у нее детей. И вот в одно солнечное и холодное февральское утро Кларисс провожает детей в школу, ждет, когда муж уедет на работу, потом надевает свое красивое красное пальто и пешком отправляется на авеню Жоржа Манделя. Идти недалеко, они часто с детьми и мужем ходят туда. Но после Рождества Кларисс еще не была у свекрови. Она вообще старается видеться с ней пореже с тех пор, как та потребовала, чтобы она вычеркнула Джун из своей жизни… Кларисс идет быстро, ее сердце часто бьется, но она не замедляет шаг, она хочет как можно скорее дойти до места. Она поднимается до лестнице и нажимает дрожащим пальцем на дверной звонок. Гаспар, ее единственный друг, открывает ей дверь и улыбается. Кларисс говорит, что ей нужно увидеться с мадам по срочному делу. Мадам в маленькой гостиной заканчивает завтракать. Одетта спрашивает у Кларисс, выпьет ли она чаю или кофе. Кларисс отказывается, она зашла на минутку, поговорит с мадам и уйдет. Мсье Робер дома? Нет, мсье в отъезде. Бланш сидя просматривает свою почту. На ней шелковое кимоно, на голове бигуди. При виде Кларисс ее лицо мрачнеет. Бланш приказывает Одетте закрыть дверь и не беспокоить их. Потом она встает. Она сует под нос Кларисс фотографии и вопрошает: «Вы знаете, что это? Это вам ни о чем не говорит?» – «Да, знаю, – отвечает спокойно Кларисс, – на этих снимках мы с Джун, вы следили за нами». Бланш вне себя. Да кто она вообще такая? Ни образования, ни манер! Франсуа нашел ее чуть ли не на помойке! Дочь грубых, вульгарных крестьян! Замарашка! «Да, у меня есть фотографии, свидетельствующие о вашем отвратительном поведении. Вот они, могу вам показать. Все, все здесь: когда вы с ней встречались, где вы с ней встречались. И я отдам все это Франсуа, пусть знает, на ком он женился, пусть знает, что его жена не достойна воспитывать его детей!» Кларисс спокойно отвечает, что не боится ее. Бланш не остается ничего другого, как исполнить свою угрозу – поставить в известность Франсуа, Робера, Соланж, да хоть весь мир, если ей так хочется. «Я люблю Джун, а Джун любит меня, и мы хотим провести остаток наших дней вместе, и мои дети будут жить с нами. Что бы ни случилось, мы не будем больше прятаться, не станем врать. Я сама обо всем расскажу Франсуа. Мы разведемся, со всей возможной осторожностью объясним ситуацию нашим детям. Франсуа мой муж, значит, я сама должна все ему рассказать, поскольку я его уважаю». Яд течет в жилах Бланш, он готов выплеснуться наружу – беспощадный, смертоносный. «Да что вы знаете об уважении? Что вы знаете об истинных ценностях? Вы – гнусная развратница, вот вы кто! Я не позволю вам марать наше имя своими лесбийскими связями! Вы перестанете встречаться с этой женщиной и будете делать все, что вам прикажут. Вы сохраните свое семейное положение».