Текст книги "Бумеранг судьбы"

Я замолкаю. Голос мой снова срывается. В горле огонь. Я иду на кухню, дрожащей рукой наливаю себе стакан воды. Выпиваю ее залпом, стакан стучит о зубы. Когда я возвращаюсь к Анжель, перед глазами неожиданно встает ужасная картина. Я словно смотрю фильм, хоть и против своей воли. И вижу коленопреклоненную женщину, в сумерках, на рельсах. Вижу, как на нее с огромной скоростью несется поезд. Я вижу эту женщину. На ней красное пальто.

Глава 51

Одетта стоит за дверью. Она не ушла, когда мадам попросила оставить их с невесткой наедине. Она осталась и слушает, приложив ухо к двери, хотя в этом нет никакой необходимости – мадам кричит, и очень громко. Одетта слышит каждое слово их ссоры. И вот Кларисс говорит: «Нет. До свидания, Бланш». Слышен шум борьбы. Одетта задерживает дыхание, слышит вскрик Бланш или Кларисс – она не знает, кто из них кричал, потом глухой звук, словно упало что-то тяжелое. И голос мадам, зовущей: «Кларисс! Кларисс!» А потом ее восклицание: «О Господи!» Дверь открывается, у мадам совершенно потерянный вид, она испугана и выглядит смешно со своими свисающими с головы бигуди. Одетте приходится подождать пару минут, прежде чем мадам удается выговорить: «Это несчастный случай. Позвоните доктору Дарделю, срочно. Срочно!» «Что за несчастный случай?» – спрашивает себя Одетта, разыскивая своего сына Она приказывает Гаспару немедленно позвонить доктору Дарделю и со всех своих коротких ножек мчится в маленькую гостиную, где, распростершись на банкетке, ее ждет мадам. Что за несчастный случай? Что стряслось? «Мы поссорились! – стенает мадам, и ее голос срывается. – Она собиралась уходить, а я хотела ее удержать. Мне нужно было сказать ей… Я поймала ее за рукав, а она упала, упала вперед лицом и ударилась головой о стол, вот здесь, где угол!» Одетта смотрит на острый угол стеклянного стола и вдруг видит Кларисс которая лежит на ковре и не двигается, не дышит. В ее лице ни кровинки. И у Одетты вырывается: «Ой, мадам, да ведь она мертва!» Приходит доктор Дардель – семейный врач, на которого можно положиться, старый и верный друг. Он осматривает Кларисс и приходит к тому же заключению, что и Одетта: «Она мертва». Бланш ломает руки, плачет, говорит доктору, что произошел ужасный несчастный случай, глупый, ужасно глупый. Доктор внимательно смотрит на Бланш и без колебаний подписывает свидетельство о смерти. «Тут уже ничего не поделаешь, – произносит он. – Единственное, что вы можете сделать, Бланш, – это довериться мне».

Я замолкаю. Это конец истории.

Анжель нежно разворачивает меня к себе, чтобы я мог видеть ее лицо. Она берет мое лицо в ладони и долго-долго на меня смотрит.

– Ты уверен, что именно так все было, Антуан? – спрашивает она меня ласковым голосом.

– Я много об этом думал. Это ближе всего к правде.

Она встает и идет к камину, прижимается лбом к камню, потом оборачивается ко мне.

– Ты поговорил об этом с отцом?

С отцом… С чего же начать? Как описать наш последний разговор, состоявшийся несколько дней назад? В тот вечер я, выходя из конторы, вдруг ощутил потребность побеседовать с ним, невзирая на то, что Мелани была против и всеми силами старалась отговорить меня от моего намерения, ведь это дело касалось и ее тоже. Но я не мог больше молчать. Довольно! Хватит играть в загадки. Что знает наш отец о смерти Кларисс? Что ему рассказали? Знал ли он о существовании Джун Эшби?

Когда я пришел, они с Режин ужинали, сидя перед телевизором. Смотрели новости. Диктор как раз что-то рассказывал о грядущих выборах в США. Что-то об этом высоком поджаром кандидате в президенты, почти что моем ровеснике, которого люди называли черным Кеннеди. Отец смотрел телевизор молча, он выглядел усталым. Есть ему не хотелось, но горку таблеток так или иначе нужно было принять. Режин шепнула мне, что через неделю мой отец ложится в больницу.

– У него сейчас тяжелый период, – добавила она, с удрученным видом качая головой.

Когда с ужином было покончено, Режин ушла в другую комнату, чтобы позвонить подруге. А я объявил отцу, надеясь, что он соблаговолит оторваться от экрана, что хочу с ним поговорить. Он кивнул, давая понять, что слушает. Но когда он наконец посмотрел на меня, в его глазах я прочел такую тоску и усталость, что не смог выговорить ни слова. Это был взгляд человека, который знает, что скоро умрет, и не хочет бороться за свою жизнь. Взгляд, в котором слились воедино глубочайшая печаль и спокойная покорность судьбе. Он взволновал меня до глубины души. Не было больше властного отца, беспощадного критика. Передо мной сидел больной старик со зловонным дыханием, дни которого были сочтены и который не хотел слушать ни меня, ни кого бы то ни было из живущих.

Слишком поздно… Поздно говорить, что он много для меня значит, что я знаю о его болезни, знаю, что он умирает. Я опоздал со своими вопросами о Джун и Кларисс и не решусь уже ступить на скользкую почву расспросов. Отец слегка прищурил глаза, но выражение его лица не изменилось. Он ждал, когда же я заговорю. А поскольку я молчал, в конце концов он пожал плечами и, даже не подумав настоять на разговоре, отвернулся снова к телевизору. В театре в такие моменты на сцену падает занавес – спектакль окончен. Ну же, Антуан, это же твой отец! Сделай над собой усилие, возьми его заруку, дай ему понять, что ты рядом, что ты думаешь о нем, даже если тебе это тяжело. Пересиль себя, скажи, что ты беспокоишься о нем, скажи, пока не стало слишком поздно! Посмотри на него, он скоро умрет, ему осталось совсем немного… Ты больше не можешь это откладывать!

Я вспомнил, как в молодости, когда его волосы были черными и густыми, совсем не похожими на нынешние три жалкие пряди, строгое лицо отца вдруг озарялось яркой улыбкой. Как он обнимал нас и нежно целовал. Как на прогулке в Булонском лесу сажал Мелани себе на плечи, как покровительственно клал руку мне на спину и легонько подталкивал вперед – и я чувствовал себя самым сильным мальчишкой в мире. Нежные поцелуи ушли в прошлое со смертью моей матери. Отец стал требовательным, жестким, всегда готовым критиковать и никогда – выслушать. Мне хотелось спросить почему жизнь сделала его таким желчным, таким неприязненным. Не смерть ли Кларисс стала всему виной? Не потеря ли единственного человека, рядом с которым он ощущал себя счастливым? Может, он узнал, что она была ему неверна? Что она любила другого? Или другую, любила женщину? Не это ли невыносимое унижение разбило сердце моего отца, разбило самую его душу?

Но я ни о чем не стал у него спрашивать. Ни о чем. Я встал и направился к входной двери. Он не шевельнулся. Вопил телевизор. И Режин, только в другой комнате.

– До свидания, пап.

Он что-то пробурчал в ответ, не повернув головы. Я вышел и закрыл за собой дверь. Оказавшись на лестнице, я не смог сдержать слез – горьких слез сожаления и боли, которые, стекая по щекам, обжигали мою кожу, как кислота.

Глава 52

– Нет, я не смог поговорить с отцом. Это невозможно.

– Не злись на себя, Антуан. Так будет еще хуже.

На меня вдруг наваливается сон, словно кто-то набросил мне на голову тяжелое одеяло. Анжель укладывает меня в постель и усыпляет ласковыми поглаживаниями, касанием внимательных уважительных рук, которые каждый день соприкасаются со смертью. Я проваливаюсь в беспокойный сон. Словно тону в бушующем, бездонном море. Я вижу странные сны. Мне снится мать, стоящая на коленях в своем красном пальто на пути у поезда. Отец улыбается радостно, как это было давным-давно, карабкаясь на опасную вершину по крутому заснеженному склону, и его лицо красное от загара… Мелани в длинном черном платье, с раскинутыми в стороны руками лежит на черной воде в бассейне, на носу у нее солнцезащитные очки… И я сам, пытающийся проложить себе путь в густом лесу, причем мои голые ноги вязнут в жидкой грязи, кишащей насекомыми…

Проснувшись, я вижу, что на дворе день, и какое-то время сижу в оцепенении, не в силах понять, где нахожусь. Потом вспоминаю. Я у Анжель, в недавно обновленном доме у реки, построенном в XIX веке, в котором когда-то располагалась начальная школа, в центре Клиссона. До знакомства с Анжель я никогда не слышал об этой древней живописной деревушке под Нантом. Каменный фасад дома увит плющом, на черепичной крыше высятся две трубы. А обнесенный стенами бывший школьный двор превратился в сказочный сад. Я растягиваюсь на удобной кровати Анжель. Ее со мной рядом нет. Ее сторона постели холодна. Я встаю и спускаюсь на первый этаж. Меня встречает аппетитный аромат кофе и поджаренного хлеба. Блеклый желтоватый свет проникает в окна. Растения и деревья в саду покрыты тончайшей пленкой инея, словно пирожные глазурью. С моего места в окно мне видны только верхушки развалин, которые когда-то были укрепленным феодальным замком Клиссона.

Анжель сидит за столом, поджав одну ногу под себя. Она внимательно читает какой-то документ. Рядом стоит открытый ноутбук. Подойдя ближе, я понимаю, что она читает медицинскую карту моей матери. Анжель переводит взгляд на меня. Под глазами у нее темные круги. Наверное, она мало спала этой ночью.

– Что ты делаешь?

– Жду тебя. Не хотела тебя будить.

Она встает и готовит мне кофе. Она уже одета. Как обычно на ней черные джинсы и свитер с воротником, тоже черный, на ногах ботинки.

– Похоже, ты совсем не спала.

– Я просмотрела медицинскую карту твоей матери.

По ее тону я догадываюсь, что она намеревается сказать мне что-то очень важное.

– И? Ты что-то нашла?

– Да, – говорит она. – Сядь, Антуан.

Я усаживаюсь рядом с ней. В залитой солнечным светом кухне тепло. После ночи, полной беспокойных сновидений, я не уверен в том, что готов к новому испытанию. Я собираюсь с силами.

– И что ты нашла в этой карте?

– Как ты знаешь, я не врач, но работаю в больнице и каждый день вижу по нескольку покойников. Я читаю их медицинские карты, разговариваю с врачами. Я хорошенько изучила карту твоей матери, пока ты спал. Сделала кое-какие выписки. Поискала информацию в Интернете. И отправила электронные письма знакомым врачам.

– И? – спрашиваю я, внезапно понимая, что кофе не идет в горло.

– Мигрени у твоей матери начались за два года до смерти. Не слишком частые, но сильные. Ты что-нибудь об этом помнишь?

– Раз или два… Она лежала в полной темноте, и к ней приходил доктор Дардель.

– За несколько дней до смерти у нее был криз и ее осматривал врач. Вот, смотри!

Анжель протягивает мне ксерокопию документа. Я узнаю наклонный почерк доктора Дарделя. Я уже видел этот документ среди других, предшествовавших смерти Кларисс. «7 февраля 1974 года. Мигрень. Тошнота, рвота, боль в глазах. Двоение в глазах».

– Да, я уже это читал. Это что-то значит?

– Что ты знаешь об аневризме, Антуан?

– Это маленький пузырь, который образуется на поверхности артерии головного мозга. Стенка аневризмы тоньше, чем стенка артерии. Беда, если она вдруг лопнет.

– Что ж, неплохо.

Анжель доливает себе кофе.

– А почему ты спрашиваешь?

– Думаю, твоя мать действительно умерла от разрыва аневризмы.

Потеряв дар речи, я смотрю на нее. Наконец я бормочу:

– Значит, они с Бланш не дрались?

– Я высказываю свое мнение, вот и все. Последнее слово в этой истории за тобой. Это твоя правда.

– Думаешь, я преувеличиваю, Бог знает чего себе навоображал? Что у меня паранойя?

– Нет. Конечно же нет.

Она кладет руку мне на плечо.

– Не горячись. Твоя бабка была старой каргой, ненавидевшей гомосексуалистов, в этом никто не сомневается. Но выслушай меня, хорошо? 7 февраля 1974 года доктор Дардель осматривал твою мать на авеню Клебер. У нее была жестокая мигрень. Она лежала в постели, в полной темноте. Он предписал ей принимать лекарства, которые она обычно пила, и на следующий день ей стало лучше. По крайней мере, он так решил. Твоя мать тоже так думала. Но аневризма имеет свойство увеличиваться, и, возможно» так было и в этом случае, о чем никто не догадывался. Когда аневризма увеличивается, до того как она лопнет и вытечет кровь, она давит на мозг или на оптический нерв, на мышцы лица или шеи. «Мигрень, тошнота, рвота, боль в глазах, двоение в глазах». Если бы доктор Дардель был помоложе и следил за новыми тенденциями в медицине, с такими симптомами он немедленно отправил бы твою мать в больницу. Два врача, мои друзья, подтвердили, что именно так они и поступают в подобных случаях. Может, в тот день у доктора Дарделя было много работы, может, его ждали другие серьезные больные, может, ситуация не показалась ему критической. Как бы то ни было, аневризма увеличилась в размерах и 12 февраля, то есть через пять дней, она лопнула.

– Как, по-твоему, это случилось? Расскажи!

– Почти так, как ты описал. Твоя мать пешком пришла к твоей бабушке в то утро, одетая в красное пальто. Она чувствовала себя неважно, скорее, очень плохо. Ее все еще тошнило, возможно, перед выходом ее рвало. У нее кружилась голова, идти было тяжело. Затылок занемел. Но она хотела повидать свекровь, думала, что это последние симптомы уходящей мигрени. Ей было плевать на самочувствие. Она думала только о Джун. О Джун и о твоей бабке.

Я прячу лицо в ладонях. Невыносимо больно представлять, как мать, превозмогая боль и еле переставляя ноги, идет к авеню Жоржа Манделя, словно смелый маленький солдатик, чтобы встретиться лицом к лицу с Бланш.

– Продолжай!

– Действие разворачивается почти так же, как в твоей истории. Гаспар открывает дверь, видит, что мадам плохо себя чувствует, что она еле стоит на ногах. У нее же одна цель – поговорить со свекровью. Бланш тоже, вне всяких сомнении, заметила, что невестке не по себе – ее пугающую бледность, то, как она говорит, с трудом удерживает равновесие. Разговор тот же. Бланш достает фотографии, отчет детектива. Кларисс стоит на своем. Она не перестанет встречаться с Джун, она любит Джун. И вдруг – боль. Быстрая как молния. Сильная боль. Словно выстрел в висок. Кларисс шатается, подносит руки к вискам и падает на пол. Может быть, при падении ударяется об угол стеклянного стола. Но, даже если и так, она все равно уже мертва. Твоя бабка ничего не могла сделать. Не смог бы и врач. Когда приходит Дардель, он догадывается, что произошло. Он знает, что допустил ошибку, не отправив твою мать в больницу. И вину за это он нес до конца жизни.

Теперь я понимаю, почему Лоранс Дардель не хотела давать мне медицинскую карту матери. Она знала, что опытный глаз сразу обнаружит ошибку ее отца.

Анжель усаживается ко мне на колени, что само по себе непросто, учитывая длину ее ног.

– Тебе стало легче, хоть немного? – нежно спрашивает она.

Я обнимаю ее, упираясь подбородком ей в шею.

– Да, думаю, да. Больнее всего не знать правды.

Она ласково гладит меня по волосам.

– Вернувшись из школы в тот день, когда мой отец пустил себе пулю в лоб, я не нашла записки. Он ее не оставил, ничего не оставил. Мы с матерью не могли ничего понять. Несколько лет назад, перед смертью, она призналась мне, как это страшно – так никогда и не узнать, почему он наложил на себя руки, хотя прошло уже много лет. У него не было любовницы, не было проблем ни с деньгами, ни со здоровьем. Ничего…

Я прижимаю ее к себе, представляя Анжель тринадцатилетней девочкой, которая, придя домой, нашла своего отца мертвым. Без объяснений. Меня пробирает дрожь.

Мы так и не узнали, почему он это сделал. И нам пришлось с этим жить. Я научилась. Это нелегко, но я переборола боль.

Слушая ее, я понимаю, что этому предстоит научиться н мне.

Глава 53

– Пора, – радостно говорит Анжель.

Мы только что позавтракали в патио возле кухни и теперь пьем кофе. Солнце сегодня удивительно теплое. Сад понемногу возвращается к жизни. Весна совсем близко. Весенний воздух щекочет мои ноздри, бедные мои ноздри, измученные парижским смогом. Я ощущаю пряный аромат травы, влаги, свежести. Господи, какое наслаждение! Я смотрю на Анжель с удивлением.

– Что пора?

– Пора ехать.

– Куда?

Она улыбается.

– Увидишь. Надень что-нибудь потеплее. Ветер иногда подбрасывает неприятные сюрпризы.

– Что ты задумала?

– Тебе не терпится узнать, правда?

Поначалу я чувствовал себя неловко, сидя позади Анжель на ее «харлее». Я никогда не ездил на мотоциклах, не знал, в какую сторону надо наклоняться, и, как приличный горожанин, был убежден, что ни одно транспортное средство на двух колесах не заслуживает доверия. Анжель же ежедневно ездит на мотоцикле из Клиссона в больницу в Лору, невзирая на дождь и снег. Она терпеть не может машины, пробки. Свои первый «харлей» она купила в двадцать лет. Этот – уже четвертый по счету.

Красивая женщина на винтажном «харлее»… О, такая привлекает внимание, даже я не могу этого не понимать. Характерный рев мотора обращает на себя внимание так же, как восседающая на нем гибкая женщина в черной коже. Сидеть за водителем намного приятнее, чем я ожидал. Я прильнул к Анжель в недвусмысленной позе, обхватив ее бедрами, мои член прижат к ее божественным ягодицам, мой живот и грудь повторяют изгибы ее поясницы и спины.

– Давай, парижанин, нам еще много надо успеть! – кричит Анжель, бросая мне шлем.

– Нас где-то ждут?

– Естественно, ждут! – с энтузиазмом заявляет она, глядя на часы. – И если ты не поторопишься, мы опоздаем.

Мы почти час едем по плохой дороге, пролегающей среди полей. Время для меня бежит быстро – я прижимаюсь к Анжель, вибрация мотоцикла меня укачивает, солнце греет спину… И только увидев дорожный указатель, анонсирующий близость дамбы Гуа, я понимаю, куда мы направляемся. Я не думал, что Клиссон и Нуармутье расположены так близко. В это время года пейзаж кажется мне непривычным – природа окрашена в коричневые и бежевые тона, а не в зеленые. Песок тоже кажется более темным, землистым, но не становится от этого менее красивым. Первые вехи на дороге словно здороваются со мной, и чайки, которые с криками летают у меня над головой, похоже, помнят меня. Песчаный берег уходит вдаль – коричневая линия, усыпанная серыми точками, омываемая искрящимся на солнце бирюзовым морем, усеянная ракушками, водорослями, разным мусором, поплавками от удочек и кусками древесины.

На дамбе ни одного автомобиля. Сейчас время прилива, и первые волны набегают на полотно дороги. Остров кажется пустынным, в отличие от летних месяцев, когда целые толпы отдыхающих собираются на берегу, чтобы посмотреть, как море пожирает землю. Анжель не тормозит, наоборот, она жмет на газ. Я хлопаю ее по плечу, чтобы привлечь ее внимание, но она не смотрит на меня, поглощенная своим «харлеем». Редкие пешеходы с изумлением показывают на нас пальцами, а мы с бешеной скоростью несемся по дамбе. Я словно слышу их голоса: «Вы думаете, им удастся проскочить по дамбе Гуа? Да ни за что!» Я тяну Анжель за куртку, на этот раз сильнее. Кто-то сигналит, силясь нас предупредить, но поздно – колеса «харлея» уже разбрызгивают морскую воду, которая волнами откатывается к краям дороги. Да знает ли Анжель, что делает? В детстве я прочитал слишком много историй о несчастных случаях на Гуа и понимаю, что это – настоящее сумасшествие. Я цепляюсь за Анжель, словно утопающий за соломинку, молясь о том, чтобы колеса не соскользнули, не сбросили нас в море, чтобы мотор не захлебнулся в этих пенных волнах, которые становятся выше с каждой минутой. Анжель с легкостью преодолевает четыре километра. Я готов поспорить, что она не в первый раз мчится наперегонки с морем.

Это волшебно, захватывающе… Я вдруг ощущаю себя в безопасности, в полной безопасности от всего плохого. Я не чувствовал себя так с тех самых пор, когда отец перестал класть руку мне на спину. Я под защитой. Мое тело прижато к телу Анжель, и мы скользим по тому, что недавно было дорогой. Остров все ближе, и я смотрю на островки безопасности – они словно маяки, ведущие корабль в гавань. Мне бы хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно, чтобы его красота и совершенство навечно остались со мной. Мы въезжаем на твердую землю под аплодисменты и крики гуляющих, которые собрались у креста, что стоит у начала дамбы.

Анжель глушит двигатель и снимает шлем.

– Спорим, что кое-кто жутко перепутался, – широко улыбаясь, поддразнивает она меня.

– Нет! – кричу я, кладу шлем на землю и порывисто целую ее под новый взрыв аплодисментов. – Мне не было страшно. Я тебе доверяю.

– И не зря: в первый раз я это сделала, когда мне было пятнадцать. Тогда моим верным другом был «Ducati»⁶ .

– Ты ездила на «Ducati» в пятнадцать?

– Ты бы удивился, если бы узнал, что еще я делала в пятнадцать!

Итальянская марка спортивного гоночного мотоцикла.

– Не желаю ничего знать, – бесцеремонно заявляю я. – И как мы поедем обратно?

– По мосту. Не так романтично, зато надежно.

– Совсем неромантично. Хотя я с удовольствием остался бы с тобой на каком-нибудь островке безопасности. Скучать бы не пришлось…

С того места, где мы сейчас стоим, видна гигантская арка моста, хотя нас разделяет не менее пяти километров. Дорога исчезла, и море, огромное и искрящееся, вступило в свои права.

– Я приезжал сюда с матерью. Она обожала Гуа.

– А я – с отцом. Мы бывали здесь летом несколько лет подряд, когда я была маленькой. Но жили мы, разумеется, не в лесу де ла Шез, как вы, мсье, для нас это было слишком шикарное место. Мы ходили на пляж ла Гериньер. Мой отец родился в городке Рош-сюр-Йон. Он прекрасно знал эти края.

– Значит, мы могли встречаться здесь, на Гуа, когда были маленькими?

– Может быть.

Мы сидим на поросшем травой холме у креста, плечом к плечу. И курим одну сигарету на двоих. Совсем рядом место, на котором мы с Мелани сидели в день аварии. Я думаю о сестре, по собственной воле оставшейся в неведении. Думаю о том, что узнал и чего она никогда не узнает, если только не спросит У меня об этом прямо. Я беру руку Анжель и целую ее. Я думаю обо всех этих «если», которые привели меня к этой руке, к этому поцелую. Если бы я не устроил уик-энд в Нуармутье по случаю сорокалетия Мелани… Если бы Мелани не вспомнила тот эпизод… Если бы не случилось аварии… Если бы Гаспар не проболтался… Если бы не сохранился этот счет… И еще множество «если бы». И если бы доктор Дардель отправил мою мать в больницу 7 февраля, в тот день, когда у нее разыгралась мигрень, смогли бы врачи ее спасти? Ушла бы она от отца, чтобы жить вместе с Джун? В Париже? Или в Нью-Йорке?

– Перестань хоть на время.

Это голос Анжель.

– Перестать что?

Она кладет подбородок на колени. Смотрит на море, а ветер играет с ее волосами. Она вдруг кажется мне такой молодой. Потом она говорит тихо:

– Знаешь, Антуан, я ведь всюду искала тогда эту записку. Пока отец мертвый лежал там и вся кухня была забрызгана его кровью и мозгами, я рыдала, выла, все тело у меня тряслось но я все искала и искала. Перерыла все от пола до потолка перетрясла каждую вещь в этой чертовой квартире, облазила сад и гараж, думая о матери, которая скоро должна была вернуться с работы – она работала у нотариуса. Нужно было найти записку до ее прихода. Но я ничего не нашла. Ни единого слова прощания. И это чудовищное «почему» стучало в мозгу, сводя меня с ума. Был ли он несчастлив? Чего мы не заметили? Неужели мы могли быть так слепы – и мать, и сестра, и я? Что, если я что-то упустила? Если бы я пораньше вернулась из школы? А если бы совсем не пошла в тот день в школу? Наложил бы он на себя руки? Или и сегодня был бы жив?

Я понимаю, к чему она ведет. Она продолжает более спокойным голосом, но в ней еще угадывается трогательная вибрация боли.

– Мой отец был спокойным и сдержанным, как ты, и куда более молчаливым, чем мать. Его звали Мишель. Я на него похожа. Особенно глаза. Он не выглядел подавленным, не напивался, не болел, занимался спортом, любил читать. Все книги, которые ты у меня видел, – это его книги. Он восхищался Шатобрианом и Роменом Гари, любил природу, Вандею, море. Всегда был уравновешенным и казался вполне счастливым. В тот день, когда я нашла его мертвым, на нем был его самый нарядный костюм – серый, который он надевал в праздничные дни – на Рождество, на Новый год. Еще на нем был галстук и самые красивые черные туфли. Это был не будничный наряд. Отец работал в книжном магазине и обычно носил вельветовые брюки и пуловеры. Он сидел за столом… ну, когда пустил себе пулю в лоб. Я подумала, что записка может лежать под телом, потому что он упал вперед, но не решилась к нему прикоснуться. В то время я боялась трупов. Сейчас – другое дело. Но когда тело убрали, под ним ничего не оказалось. Ничего. И тогда я решила, что прощальная записка придет по почте, что отец мог отправить ее по почте до самоубийства, но ничего не пришло и по почте. И только в самом начале моей работы, когда ко мне доставили моего первого самоубийцу, я, сама того не ожидая, почувствовала, что боль понемногу уходит. Со дня смерти моего отца прошло уже больше десяти лет. Я видела отражение своего страдания и отчаяния в глазах родственников самоубийц, с которыми мне приходилось разговаривать. Я слушала их истории, делила с ними боль, иногда даже плакала вместе с ними. Многие рассказывали мне, почему человек на такое решился, многие знали. Безответная любовь, болезнь, отчаяние, тревога, страх – причины были самые разные. И вот однажды, когда я работала с телом мужчины, который был сверстником отца, – он наложил на себя руки, не выдержав напряжения на работе, – я вдруг кое-что поняла. Этот человек мертв, как и мой отец. Его семья знает, почему он это сделал, а моя семья – нет. Но какая в сущности разница? Они оба мертвы, какой бы ни была причина их ухода. Нет больше человека, а есть труп, который осталось только забальзамировать, положить в гроб и зарыть в землю. Будут молитвы и будет время траура… Знание причины не вернет мне отца и не облегчит боль утраты. Знание никому еще не помогло легче пережить смерть близкого человека.

Крошечная слеза дрожит на ее ресницах. Я вытираю ее большим пальцем.

– Ты чудесная женщина, Анжель Руватье.

– Вот только, пожалуйста, не надо со мной миндальничать, – предупреждает она. – Я терпеть этого не могу. Поехали, уже поздно.

Она встает, направляется к своему мотоциклу. Я смотрю, как она надевает шлем, перчатки и одним резким движением заводит двигатель. Солнце зашло, и становится холодно.