Текст книги "Картонная мадонна. Вольное изложение одной мистификации"

Николай сказал сухо:

– Ты уже связался.

Макс почесал затылок, поднял пистолет, прицелился.

– Твоя правда. Как ты сказал: оружие точнее, чем рука?

Волошин выстрелил – наугад, отвернувшись от мишени и даже зажмурившись. Открыл глаза.

– Мимо?

Гумилев кивнул.

– А, Коля! Надоела мне эта дрессировка. Поехали лучше в «Вену». Я голоден, как собака…

…Когда вечером вернувшийся из ресторана Волошин нашел дома письмо от Орловой, то даже перекрестился: наконец-то «семейство кошачьих» перебесилось!

С легким сердцем он написал Сашенькиному мужу, что готов извиниться из-за возникшего недоразумения.

Дуэль отменялась. Худой мир лучше доброй ссоры.

***

Мужичок, подпоясанный веревкой, подошел к дому на окраине Петербурга, поднялся на верхний этаж и постучал, как условились. Открыла Дора, на ней был передник – по легенде, она находилась в услужении у здешнего квартиросъемщика, им был Абрам. Евгений же приходил сюда в редчайших случаях. Сегодня был – исключительный.

Мужичок вошел в квартиру. Его ждали. Он бросил взгляд на кухню, на ящик с реагентами, в спешке поставленный под стол. Дора имела отличное химическое образование, выросла в семье сибирского губернатора, родители были уверены, что сейчас она учится в Сорбонне.

– Припозднился, брат, – приветствовал вошедшего Абрам.

Дора лишь коротко кивнула на свободный стул. Мужичок сел. Евгений захлопнул сборник Канта, он был его поклонником.

– Итак, вы желаете знать, что я делаю на «Башне»? Наша основная задача – физическое уничтожение царя. Раз этого хотим мы – это нужно партии. Одна удачная бомба добавит нам тысячи сторонников. Но до сих пор все попытки были неудачны. И вот судьба дает новую возможность.

– Какую же? – строго спросила Дора.

– На Башне поселилась спиритка, она приехала из Парижа с целью прославиться и заработать капитал. И по моим наблюдениям она вполне может преуспеть.

– Ты хочешь сказать, что у нее получится приблизиться к Алисе? – кротко поинтересовался Абрам.

Императрица, которую здесь звали коротко Алиса, без разбора, по одним лишь рекомендациям своего окружения привечала всех старцев, целителей и экстрасенсов, и на то у нее были свои причины.

– Да. Думаю, она не случайно выбрала квартиру Иванова для поселения. Там регулярно проходят поэтические собрания. И, как вам хорошо известно, лишь титул мешает Великому князю Константину стать их участником.

Да, все знали, что у Константина Романова была одна слабость: он писал стихи, и недурные, публиковался под аббревиатурой «К.Р.».

– Но что нам это дает? – Евгений всегда был нетерпелив.

– Думаю, спиритка надеется через Великого князя войти в императорскую семью. Вот ради этого я и наблюдаю за ней. Скоро войду в контакт.

– И что?

– А то, что, собрав о спиритке нужные сведения, я смогу сделать ее лояльной к нашему плану. Именно ей выпадет честь убить царя…

Братство ответило бурным одобрением.

***

Дни, по-летнему теплые, полетели для Лили быстро, впрочем, как и ночи. Ею овладело новое состояние: все казалось возможным и достижимым. Стихи хлынули полноводной рекой.

После гимназии она бродила по расцветающему городу, и находила теперь прогулки прекрасными: боязнь толпы прошла, будто и не было ее. А вот домой не хотелось: там Лиля стала чувствовать себя как в западне. Однажды, вернувшись в свою комнату после уроков, обнаружила бумаги перевернутыми: мать и не думала запираться, что читала ее черновики.

– Мне жаль тебя! – заявила мать и сурово поджала губы.

Но Лилю было уже не сбить: ею владела сила, противостоять которой невозможно.

В тот вечер она тщательно отобрала лучшие, на ее взгляд, стихи и отправила письмом Максу. Даже во сне летучее настроение не покидало: строки ее же письма пели, как поют морские раковины: «Я почему-то не знала, писать вам или нет. И все же пишу: так будет честно, ведь мне этого хотелось. Старалась привести мысли и чувства в порядок, но мысли из синего стекла застывали и не двигались. До вас я была одна, как Агарь в пустыне – значит, так было нужно, чтобы пришли вы, и тот страшный сон развеялся. Это можно писать? Можно мне писать вам все, что хочется? Мне хочется говорить вам так, как я никому не говорила. С вами легко…».

Наутро Лиля ужаснулась. Что она наделала! Ведь ее письмо походило на признание.

Весь день провела в судорожном ожидании ответа. Что, если он посмеется над ней?

Тревога рассеялась лишь тогда, когда на белую стойку почтового отделения легла его открытка «до востребования». Волошин предлагал Лиле вместе позавтракать в «Вене» завтра сразу же после ее занятий в гимназии!

И она снова впала в расходы: на этот раз выбирала платье так тщательно, что продавец утер лоб, когда за ней закрылась дверь с колокольчиком.

В гимназии на следующее утро Лиля произвела фурор своим желтым с кружевами платьем. Гимназистки и преподаватели на переменах сбегались смотреть на нее, теперь Лиля просто не знала, куда деться: все выглядело так глупо.

– Дорогая, уж не влюбились ли вы? – Орлова, кажется, даже удивилась, сделав для себя открытие, что наперсница ее секретов тоже женщина, – Но мой вам совет: не выбирайте ярких тканей, это mauvaiston.

Лиля густо покраснела.

– Меня пригласили на детский праздник, – она даже не задумывалась над тем, что говорила, – Все дамы будут в желтом. Как одуванчики.

Сашенька пришла в восторг: миропорядок не нарушен – Лиля, если и идет на свидание, то с малышом. Она даже сняла с себя легкий серый палантин и накинула ей на плечи.

– Вот так будет лучше. Серый цвет притушит желтый, теперь вы выглядите trèsbien. Запомните, дорогая, даже мальчик смотрит на женщину глазами мужчины.

Лиля невинно улыбнулась. И поблагодарила Орлову от всего сердца.

***

Встреча с Максом прошла изумительно!

…Она вошла в ресторан, растерялась: здесь было шумно, многолюдно, официанты сновали между столиками, буфетом и кухней, все посетители, казалось, знали друг друга.

К ней подскочил метрдотель.

– Меня ждут… – Лиля искала его глазами и не находила. И вдруг увидела…

Он стоял у столика, за пальмами, смотрел на улицу через огромное окно.

И случилось невообразимое. Лиля поклялась бы кому угодно, что в этот миг отчетливо и громко услышала в собственной голове голос, говорящий: «Вот твой муж». И тут же все ее прошлое, по самую эту секунду, отрезало как гильотиной – так горячий нож вонзается в масло.

Лиля, забыв о своих хромых ногах, о своем невозможном платье, шла к нему через зал, зная, что в прежнюю жизнь для нее больше нет возврата.

…А уже через несколько минут они болтали так, как говорят при первом знакомстве люди, предназначенные друг другу.

– …А Париж, Лиля? Ведь это же совершенно другая жизнь!

– Да, я люблю ваши стихи о Париже, особенно те места, где «смотрят морды чудовищ с высоты Notre-Dame», а еще – где «золотые числа Пифагора» и где «сапфир испуганный и зрящий». Вы для меня страшно близки своими стихами. Мне кажется, я за каждой строкой слышу так много. Как будто нет никаких преград. Есть такие люди – они уже рождаются мудрецами. Вы – такой?

Волошин был удивлен. Девушка как будто не от мира сего, но это и нравилось – редкий экземпляр, настоящий «коктебельский самоцвет». Вспомнил о Коктебеле – вздохнул. Поскорей бы домой.

– Признаться, годы в гимназии и университете я считаю потерянными.

Лиля смотрела, не отрываясь. Странный у нее взгляд, он будто колодец.

– Сидение за партой не дало мне абсолютно никаких знаний. У меня вообще – собственная теория относительно учебы. Человек получает образование всю жизнь. Только от него самого зависит, останется ли он дураком с университетским дипломом, или же станет образованной личностью. Нельзя, скажем, изучать историю искусств, если не посетить все музеи, древние развалины, если не держать в руках старинных книг. Чтобы узнать страну, надо ощупать ее подошвами сапог.

Макс оседлал своего любимого «конька» и помчался: ему было, о чем рассказать, ведь он излазил не только всю Европу, но и Среднюю Азию. Ноги носили его по свету, едва ли не пешком, едва – не с котомкой, когда приходилось экономить на обедах – ради удовольствия потоптать какое-нибудь замшелое кладбище или трехсотлетние развалины. Но блуждал и неспокойный дух Макса: с юности он искал и не находил надежное пристанище уму и сердцу в мировых религиях, философских теориях и тайных учениях. В результате все прошло через его голову. Однако – перемололось, и вышел Макс из этой трясины целым и невредимым.

– Так что, если хотите учиться – вам в Париж. Это мне в свое время еще Чехов советовал. Только во Франции вы проникнитесь чувством формы и краски, поймете построение стиха и прозы. А вам, повторюсь, очень это нужно. Скажите мне, – вдруг спросил он быстро, – О чем вы сейчас думаете?

Лилю вопрос застиг врасплох. О чем? Я любуюсь тобой и твоим отражением во мне…

– Кажется, я очень скучная, пустая. Моя внешняя жизнь идет скверно. И мне одиноко.

Зачем она это говорит – так просто и откровенно? Макс изумлялся, слушая ее: она – совсем ребенок, выпала из какой-то ветхозаветной колыбели и мается, бедная, потерянная.

– Я очень устала. И я совершенно беспомощна.

Макс растерялся. Он считал себя знатоком человеческих душ, легко подстраивался, хамелеонничал, играл и потешался. Впервые он встретил женщину – без искуса. И – словно видение: ему показалось, что он смотрит на полотно с едва проступающим, будто смытым, рисунком.

– Когда есть время, я перевожу испанские легенды. Мне трудно. У мамы плохие нервы, и это тяжело. Я никому не говорю об этом. Я совсем одна. Всегда. И на уроках. И на улице. И вечерами в моей комнате.

Она даже жаловалась странно: бесслезно, обреченно, простая констатация. Волошин всматривался, рисунок на холсте проступал яснее. И вдруг он понял: в ней есть новизна, экстравагантное своеобразие, оригинальность. Она не похожа ни на одну из его многочисленных знакомых. Она – как первородная глина.

– Мне холодно. А еще я люблю переплетать старые книги в ситцы. А еще – запах Рождества…

***

Как приходит любовь, какими путями? Лиля задыхалась, ошеломленная случившимся. Откуда в ней возник тот голос? Он и сейчас стоял в ее ушах, гремящий, как орган, и весь мир вокруг замирал. Лиля сама себе казалась огромным готическим храмом, таким высоким и пустым, что птице хватит простора. И вот – на весь этот собор – голос, как труба ангела: «Он твой муж».

Лиля не могла спать, слушала легкий дождь. Наконец, капли перестали стучать, и стало совсем тихо. А потом запели предрассветные птицы, небо стало белесым. Лиля встала, распахнула окно. Ворвалась майская ночь: в комнате волнами закачался сладкий аромат сирени, его усиливал пронзительный запах озона.

Замерла у окна. Представила Макса. В нем душа исполина, вросшего в приморские скалы. Он красив? Нет, он безупречен. Он слит с природой, такой же стихийный, как море. Он мудрец, постигший все тайны. С ним безопасно. Он обещал защиту.

Стихи рвались на бумагу. Лиля схватила тетрадь и карандаш, села на подоконник, начала торопливо записывать. Строки шли, будто литые – легко, как под диктовку.

А потом, когда солнце выкатилось огненным шаром, она выпрямилась в проеме окна. Петербург был алым в рассветных лучах, он еще тихо дремал – огромный царственный город, населенный людьми и сфинксами.

Господи! Что сделать, чтобы стать равной ему? Как вырваться из проклятого круга?

***

Макс проснулся с рассветом. Закинув руку под голову, вспоминал странную деву в смешном канареечном платье с оборками. Что же в ней такого, из-за чего в ее облике, против всех земных законов, временами проступает нечто потаенное? Галлюцинация.

Макс усмехнулся собственным мыслям. Лиля вошла в его голову, засела, как заноза. В ней все – иносказательно и мистично. Она как будто не живет, а обтекает реальность. Мысль ее движется вслепую, каждая фраза рождает сновиденческие образы, отзвуки иллюзорной игры психики. А сама она – фантастический гротеск, подчиненный обратной перспективе, нарушение всех пропорций и масштабов. Босховская мадонна…

Стать ее «духовным отцом»? Почему бы и нет? Надо поговорить о ней с Маковским, у него теперь журнал. В конце концов, она такой же начинающий автор, как другие.

Волошин представил себе кислеющее при виде Лили лицо Маковского.

Ничего, ничего. Заявил же, что «Аполлон» будет давать выход росткам новой художественной мысли. За язык не дергали: подписался – исполняй!

***

Картину в траурной рамке перенесли в кабинет Иванова. Теперь Лидия смотрела на Вячеслава своим немигающим львиным взором и в часы сна, и в часы бодрствования. Поминутно поэт поднимал голову от рукописей, косился на портрет. Ему чудилось, что нарисованные матово блестящие белки серых глаз жили, а взгляд с портрета то теплел, то становился отстраненным.

– Лидия, простила ли ты меня?

Вячеслав испытывал смешанные чувства. Появление в доме Анны-Рудольф нарушило не просто покой, к которому скорбящий об утрате муж пришел спустя месяцы терзаний – оно окончательно стерло для Вячеслава границы сна и яви, реального и потустороннего. Портрет одновременно стал иконой и таинственным окном в тот мир, о существовании которого когда-то они с Лидией говорили так много.

Лидия соединила в себе сербскую княжескую ветвь и ветвь потомков Пушкина. Эта смесь дала неукротимую силу и темперамент. В детстве она выкормила осиротевших медвежат, да крестьяне не поняли, что подросшие медведи – ручные, и засекли их косами. Лида заболела, забредила, лежала в поту и угрожала Богу. Выздоровела, но мысль о допущении Богом «зла» ее все не оставляла. И Лиду отправили подальше – в германскую школу диаконис. За буйный нрав она получила у степенных немецких пасторов прозвище «русский черт», за «порчу» подруг была изгнана с позором. Тогда родители перевели ее на домашнее образование, наняли студента. Но студент, о чем бы ни говорил: будь то герои Эллады или консулы Рима – всегда речь вел об «альтруизме», а подспудно – о модных идеях социализма. Альтруизм Лиде был по душе. Вскоре она объявила родителям, что вышла за студента замуж и стала революционеркой. Однако муж, получив в распоряжение ее богатое приданое, к революции охладел, и все свое время стал посвящать нежным досугам. Лидия, узнав об этом, в свою очередь охладела к мужу и развелась. Правда, вновь пережила болезненный катарсис, решая в бреду: есть ли в подлунном мире место справедливости, или же нет. Выздоровела – отчаянной вакханкой, презирающей страдания. И тут же угодливая судьба свела ее с Вячеславом.

Лидия стала для Вячеслава не просто музой – она направила его жизнь по иному руслу. А жизнь поэта от его творчества неотделима. Для Иванова Лидия была источником, питающим всю его философию. Эта любовь вызвала в нем настоящую «дионисийскую грозу». Он уверовал в проповеди Лидии, в эллинские корни христианства, в эротико-мистическую соборность, общинную семью и невозможность индивидуализма. Так продолжалось несколько лет.

И вдруг менада угасла, умерла на его руках. Лишившись ее, новоявленный Дионис лишился опоры.

После похорон Вячеслав замкнулся, многолюдная прежде Башня опустела и превратилась в обитель печали. Двери захлопнулись и перед прежними друзьями, и перед теми, кто с позволения неистовой Лидии был принят в их с Вячеславом семью-общину. Друзья пытались вернуть Вячеслава к нормальной жизни и работе: в нем нуждались. Но Иванов никому не мог объяснить, что с ним происходит. Без Лидии он снова стал тем, кем был до нее: маленьким, безвольным ребенком.

Он тосковал по ней, а больше – из-за собственной пустоты. И в один особенно несчастный момент его прежнее «я» вступило в конфликт с «я», взращенным Лидией. Ею же придуманный «брак втроем» Вячеслав стал воспринимать как измену своей богине. Чувство вины окрепло. И тогда он обрел зыбкую почву: стал в своих собственных глазах – «Дионис распятый».

С этого момента Лидия начала сниться. Она являлась в своем любимом алом хитоне и смотрела – без слов. Вячеслав вздрагивал, проходя мимо ее портрета в прихожей. Чтобы избавиться от гулкого одиночества, вернул на Башню друзей. Сам, правда, к ним выходил редко – довольствовался шумом в гостиной.

И вот, с появлением медиума, установился мост между мирами: Лидия вновь становилась осязаемой.

– Лидия, как я мог свою глубокую благоговейную привязанность к тебе променять на тленную земную любовь к той женщине?

Вячеславу показалось, что Лидия улыбнулась с портрета – одними уголками своих серых глаз.

***

В коридоре послышалось шелковое шуршание, в дверь предупреждающе стукнули и тут же открыли: вошла Анна-Рудольф.

– Мой бесценный, обожаемый друг. Пришло время йоги.

Анна-Рудольф села на протестующе заскрипевший диван, Иванов, почти бестелесный, опустился в кресло напротив: глаза в глаза.

– Ученик, отдаетесь ли вы всецело своему гуру?

– Да!

– Принимаете ли все запреты и отречения, вступая на путь очищения?

– Да!

– Обязуетесь ли соблюдать священные обряды?

– Да!

– Тогда – приступим!

Вячеслав с готовностью закрыл глаза.

– Мысленно рисуем точку. И пытаемся представить то, что за ней. Ваше внимание как игла, которая вонзается в точку и проникает в другую реальность. Мысленно переносим точку внутрь себя. В этой точке сошелся весь мир, она становится теплой, горячей, она вызывает радость. Входим внутрь точки.

Вячеслав увязал в ее голосе, как в меду.

– Ты глух, и слеп, и нем для земной жизни. Шум мира стихает. Мысль исчезает, как дым. Дрожь охватывает тебя. Ты – перед Всевышним.

Вячеслав действительно задрожал всем телом, будто вознесся на бесконечную высоту и заглянул в очи Господу.

– Чувствуешь?

– Да! – восторженно отозвался поэт, – Я на пути к Богу. Я внутри Бога. Я – Бог…

Анна-Рудольф вспотела от напряжения. Вытерла рукавом с засаленными манжетами капли, сбежавшие с висков. Уныло посмотрела на Иванова – он безмятежно парил в своем воображариуме. Еще немного усилий, совсем немного…

***

– Господа! Я верю: «Аполлон» станет символом свободного творчества, стремящегося к прекрасной форме и к животворящей мечте!

Как только Маковский произнес свой элегантный спич, официант, вновь присланный из «Вены» для обслуживания банкета на Башне, откупорил первую бутылку шампанского и разлил по бокалам Иванова и Анненского – «старики» дали ход фуршету.

Рождение журнала полагалось скрепить хорошим застольем, что и было сделано. Вслед за первой бутылкой откупорилась вторая, затем третья – гостей в огромной столовой Иванова собралось как в старые добрые времена – более двадцати. Зазвенели бокалы:

– За «Аполлон»!

– Лучше не придумаешь!

– Всю Грецию обнимает и звучит современно!

– За «аполлонизм»! За идеи европейского гуманизма!

Застучали о тарелки приборы. Вячеслав, как положено хозяину, сидел во главе стола – несколько рассеянный после медитации, еще не вполне вышедший «из точки». Он не мог есть, лишь мило улыбался гостям.

Напротив Иванова восседала Анна-Рудольф и отдавала должное закускам и горячим блюдам.

– Господа! – за Маковским поднялся Анненский, он высоко держал полный бокал с оседающей пеной, голос поэта чуть подрагивал от избытка эмоций, – Думаю, что выражу общую мысль. Организация нового журнала станет счастливой возможностью для многих молодых авторов предъявить миру свое дарование. Это превосходно, господа! – старик так волновался, что рука сильно подрагивала, угрожая разлить шампанское на белую крахмальную скатерть, – И я безмерно признателен всем вам за возможность стать полноправным участником этого процесса! За «Аполлон», господа!

И снова – звон бокалов, гомон голосов, стук приборов.

Волошин сидел рядом с Толстым и Гумилевым, они, как и все за этим радушным столом, были увлечены перспективой издания, говорили, говорили…

От разговоров у Макса пухла голова. Конечно, он разделял общую радость, и его не могла не умилять общая самоотверженная готовность приступить к работе немедленно. Однако Макс давно уже не верил в слова и клятвы – его интересовало дело. Сам он при виде чужого таланта воспламенялся моментально и бескорыстно. Но, увы, все, что от него зависело: хорошая рецензия, знакомство с нужными людьми. Дальнейшее предоставлялось воле случая. А случай был избирателен, скольких одаренных людей он обошел стороной!

Вчера Макс условился с Лилей о ее приходе на Башню к моменту, когда пыл речей поугаснет, а желудки насытятся – к кофе. Следовало подготовить Маковского к встрече с первой поэтессой, откликнувшейся на его призыв к молодежи. Волошин ерзал, раздумывая, как эстету и снобу подать хромоногую девушку.

Иванов благодушно созерцал застолье. Волошин понял, что к Вячеславу с Лилей никак не подкатишь, он все больше становится похож на передержанный студень. Анненский, хоть и имел влияние, тоже не подходил для разговора о Лилиных стихах: старик светился радостью, часто поправлял на себе праздничный красный жилет, и, кажется, не считал выпитого.

Все-таки, Маковский.

– Сергей Константинович, огласите: так каким будет credo редакции?

– Журнал должен преследовать сугубо эстетические цели…

– Хм! – Анна-Рудольф кашлянула так выразительно, что Иванов сразу вышел из своего заторможенного состояния.

– Господа. Я свято верю в наш общий успех. Но творцы, я подразумеваю и художников, и поэтов, прежде всего – жрецы и пророки, владеющие религиозными идеями, носители божественного откровения. Журнал не может не ставить перед собой задачу преображения мира. Мы должны не только овладеть религиозной идеей, но и управлять ее земным воплощением, нести ее в массы…

Анна-Рудольф слушала, удовлетворенно склонив голову набок и опустив глаза на тарелку с остатками мясной котлеты.

– Браво! Браво! – вскричала она в порыве неистовой благодарности Иванову за сказанное, – Как вы великолепны в каждом своем изречении, как восхитительны! Главное назначение всякого искусства – пересоздание человечества! Это – высокая, благая идея!

Маковский неприязненно глянул на Анну-Рудольф. Поэты тоже переглядывались: выходит, Иванов намерен проводить в журнале эзотерическую линию. Быть «пророками» вовсе не входило в планы поэтов – им нужна была печатная площадь, и только.

Маковский дипломатично произнес:

– Я предвижу интересный обмен идеями с Вячеславом Ивановичем, – и далее – обращаясь к Иванову, – Весь писательский мир чрезвычайно считается с вашим опытом и авторитетом! Предлагаю тост. За действенную и дружную – олимпийскую – атмосферу в журнале!

И снова – взрывы открываемого шампанского, возлияния, стук вилок и ножей, разговоры, разговоры.

Макс беспокойно поглядывал на часы.

***

Лиля бродила вдоль дома – ноги не стояли на месте, хотелось двигаться, нестись ракетой: в своих предчувствиях она уже рассыпалась фейерверком. Сегодня, наконец-то, свершится ее судьба: она войдет в круг избранных поэтов, Макс уверил, что так и будет!

Удивительно, как удачно все сложилось: один ее шаг – первое письмо к Волошину – решил буквально все. А что, если б она струсила тогда, передумала опустить конверт в почтовый ящик, носила бы его до сих пор в кармане своей вытянутой кофты, пропустила бы невероятную ночь, когда на Башне, в этом орлином гнезде гениев, родилась идея журнала!

Лиля зажмурилась от удовольствия: ведь это она дала название журналу! И оно моментально было принято! Хороший знак. И как смотрела на нее женщина-медиум! Было в ее словах какое-то обещание и еще… какое-то предупреждение…

Лиля запнулась о выступ надломленной тротуарной плитки. Забывшись, обхватила руками голову, силясь вспомнить те слова. Но все болезненное, страшное ушло в неясную тень, ежилось там – безымянное и безликое.

Когда же, наконец, будет пора?

Лиля дошла до угла здания и развернулась: обратный ход. И словно услышала зов Макса. Сердце заколотилось, Лиля, не помня себя, очарованная ужасом и счастьем момента, подлетела к парадному с мраморными атлантами, пронеслась мимо швейцара, взмыла на лифте. И уже на белой лестнице, ведущей на шестой этаж, испугалась за прическу, за платье, пошла медленнее, на ходу одергиваясь, заправляя за уши локоны.

Позвонила. Открыла дверь все та же вымуштрованная горничная. Лиля вошла в знакомую прихожую: на вешалке было полно легких пальто и цилиндров. Почти в то же мгновение, как она удивилась отсутствию большого портрета дамы на стене, рядом материализовался Волошин: он неслышно вышел из гостиной. Она почувствовала, оглянулась.

– А почему?… – было нелепостью, конечно, в такую минуту спрашивать о портрете.

Макс махнул рукой, мол, пустое. Схватил ее за руку и повлек по коридору, щекотно шепча в ухо:

– Лиля, вы молодец, пришли в самый раз. Держите тетрадку при себе, лучше вам с ним уединиться, дать ему спокойно прочесть. Или – прочтете всем, вслух?

Лиля энергично замотала головой: нет! Заметила желчный взгляд горничной из глубины коридора, горничная прошла в сопровождении чернявого официанта, тот, надрываясь, тащил куда-то самовар.

– Так и знал. Ну, освоитесь позже. А пока он лоснится миролюбием – проникайте в него, берите его, не отпускайте.

Макс дернул дверь, и они оказались в гостиной.

Здесь было накурено: Лиля едва не задохнулась. Господа литераторы, сытые, вальяжные, разбились по группкам, расселись в креслах и на стульях, курили: кто дымил в трубку, кто в мундштук, а дама-медиум и еще двое, Кузьмин и Гюнтер, курили кальян в три чубука. Сизая дымка резала глаза, Лиля почувствовала подступившие слезы.

Она осталась стоять у порога – на нее не обратили внимания. Макс прошел к Маковскому, тот был в центре, вел оживленную беседу с Анненским и одновременно откликался на все разговоры. До Лили долетали обрывки его фраз про «утверждение вневременного искусства», про «стихи второго поколения символистов, которые не в пример слабее стихов символистов первого поколения», про «реалии, которые всегда субъективны», про то, что «педантизм в искусстве – вещь почти непристойная, но к творчеству нужно подходить серьезно».

Поэты походили на помешанных, которые с большим пафосом рассуждали о чем-то мерклом, неясном. На столах, на подоконниках стояли ополовиненные коньячные бутылки, бутылки с недопитым шампанским и перцовкой, водочные штофы, рюмки, бокалы, на подносах лежали надкусанные бутерброды, смятые салфетки. У Лили закружилась голова.

– Мы должны быть коллективом! И действовать – коллективно! Читать стихи – коллективно! Отклонять – коллективно! – заплетающимся языком вещал какой-то господин.

– А критика должна быть конструктивной… – подсказывал ему другой.

– Правильно! – соглашался первый, – И критика должна быть коллективной. И выпивка – конструктивной.

Кажется, многие были пьяны. Гумилев, щурясь, будто прицеливался, озирал болтунов своими серо-голубыми хищными глазами, вероятно, они казались ему стаей дичи.

– Господа! – голос Волошина накрыл все голоса.

Лиля тяжело и часто задышала.

– Господа! Разрешите мое сомнение. Что первично в искусстве: вдохновение или форма, Дионис или Аполлон, хаотическая свобода или царство художественных ограничений?

Собрание тут же подхватило тему.

– Дионис знаменует собою начало множественности, – снисходительно изрек Вячеслав, – А сущность Аполлона – неделимая монада. Дионис – преображение. В оргии человеку открывается свободный путь к его природе…

– Позвольте! Но это состояние сродни опьянению! – воскликнул кто-то, – А как же ясность мысли?

– Вспомните Ницше, – вступились другие, – Можно ли сравнивать светлый мир Аполлона и зловещий мир Диониса? Гармония – за Аполлоном!

Возникла философская перепалка, задевающая поэтов за живое, ибо тема касалась концепции журнала. Макс ловко вынырнул из самой гущи полемики, вытянул Маковского и повел к Лиле.

– Экий вы ловкач, Волошин, – вполголоса радовался Маковский, – Сейчас они порвут Вячеслава, а я и не при чем!

– Сергей Константинович, хочу вам представить одну особу, поэтессу…

– Аполлон – есть обман! – повысил голос Иванов.

– Но обман целебный! – парировали поэты, – А Дионис – есть дисгармония и разрушение индивидуума! Аполлон – бог согласия! А Дионис – бог разрыва!

Разгоряченный Маковский ушами весь был – в этом споре.

– А вот и моя протеже, – Волошин указал на Лилю, она прижала к груди тетрадку, стояла, как застывшее изваяние, смотрела мутно, настороженно.

Маковский непонимающе уставился на Волошина.

Лиля испугалась. Перед ней был чрезвычайно самоуверенный джентльмен, с идеальным пробором волос, с крепко завитыми усами, с ухоженными, как у женщины, руками. Его белоснежная туго накрахмаленная сорочка с высоким двойным воротничком выглядывала из-под большого выреза жилета, складки брюк были безупречны, а лакированные ботинки сияли.

– Поэтесса, – осторожно повторил Макс, – Стихи, – и слегка толкнул Лилю ногой.

Лиля тут же механическим движением протянула Маковскому тетрадь.

– Что вы хотите? – произнес джентльмен.

– Служить… в редакции… – отозвалась она, позабыв от страха все заученные фразы о служении искусству.

Маковский с гримасой неприязни невольно отшатнулся.

– Человек – это дисгармония в божественном образе, – донесся голос Анненкова, – Ему нужна прекрасная иллюзия, облекающая покровом красоты его собственное существование. Иначе жить невыносимо. Жизнь вообще может быть оправдана лишь с позиций красоты. И лишь искусство может обратить в красоту окружающий нас ужас.

Маковский не взял тетрадь из протянутой руки, развернулся – от Лили.

– Господа! – с апломбом заговорил он, – На правах избранного вами редактора, подводя итог вашему спору, хочу сказать. Господа! Обещаю! Доступ на страницы «Аполлона» найдет лишь подлинная красота! Мы будем бороться с любым порождением химер! – и он оглянулся на Лилю, видимо, чтобы убедиться, уж не химера ли она, – Вы согласны со мной, Вячеслав?

Иванов моргнул драконьим взором. И бескомпромиссно произнес:

– Ничто и никто не сможет посягнуть на ценнейшее приобретение культуры – на вкус к изящному! Никаких фокусов и эффектов с искусством! Никаких личин! Только красота, рождающая красоту!

Лиля отчего-то тупо следила за Маковским, ее приковали его мягкие белые руки с полированными ногтями. Редактор на слова Иванова коротко захлопал в ладоши.

– Я знал! Мы – едины! Кстати, господа, совсем забыл! Можете меня поздравить. Я обручился. Конец холостой жизни. Она – красавица, ну да вы знаете.

Гостиная зааплодировала, задвигались стулья – к редактору пустились с рукопожатиями.

Маковский упивался собой, своей правотой, своим красноречием – оно вновь забило неиссякаемым фонтаном. До Лили еще не дошел весь смысл происходящего, но она чувствовала: следует поскорее уйти. Волошин стоял, растерянный.

– Только красота – во всех ее проявлениях! Помните? Все должно быть прекрасно: и душа, и стихи, и лицо, и одежда. Да, да, господа – и одежда! Предлагаю ввести за правило, чтобы каждый, кто является в редакцию «Аполлона», был во фраке!