Текст книги "Должники"

Глава 9

– Почему ты улыбаешься? Думаешь, сочиняю? Да мне свекровь на свадьбе все уши прожужжала, какая я везучая! Замуж-то выходила за ее сына, а он родился в рубашке. Вадькина мама мне ее даже показывала потом: сухая сморщенная пленка – ничего особенного. Если напрячься, можно, действительно, разглядеть в ней нечто похожее на распашонку. Не веришь?

– Успокойся, конечно, верю.

– Даже если я сейчас все это выдумываю, после того, что с вами случилось, моим выдумкам поверит любой, согласись!

– Не «с вами», а с Вадимом. Чуть не погиб он, а не я.

– Но ты, моя дорогая, чуть не загремела за решетку. И, пожалуйста, не спорь со мной! Меня волновать нельзя.

– Хорошо, не буду. Давай лучше чайку попьем. Нас вчера баба Дуся пирожками угостила.

– С чем?

Тоня выставила на стол плетеную корзинку с пышными румяными пирогами.

– Яблоки, курага, капуста, творог – выбирай. Я пока чай заварю.

– Ой, они ж, как близнецы, – ахнула гостья. – Как выбрать-то?

– На зуб, – с улыбкой посоветовала хозяйка, ставя чайник на плиту.

С той страшной ночи прошло восемь месяцев и десять дней. Тоня отсчитывала каждый, удивляясь собственной памяти и надеясь, что рано или поздно какая-нибудь из мозговых извилин взбунтуется и вышвырнет эту мусорную дрянь из головы. Впрочем, как иногда случается с мусором, здесь отыскалось и то, что стало бесценным даром. Порядочность, искренность, преданность, честь – качества, без которых немыслима настоящая дружба. А в том, что Аренова обрела истинных друзей, сомневаться не приходилось. Их отношения сцементировали не квадратные метры, которыми хозяйка почти даром делилась с квартирантами, не общие застолья, всегда проходившие весело и приятно, даже не взаимная симпатия – удар ножом. Беда сделала посторонних людей роднее родных, которые нередко уверены в том, что право судьбы, одарившей общими генами, сильнее права самого человека строить отношения с ближним. Ни зависть, ни злорадство, ни злость – только выгода дарить радость другому. Ведь отдавать намного приятнее, чем получать.

Вадима спасла чужая слабость. Сопливый подонок в последнее мгновение, видно, дрогнул, и лезвие скользнуло в паре сантиметров от сердца. Окажись удар решительнее и сильнее, один бы отправился на тот свет, другая – на нары с непреходящим чувством вины, а третья исчезла бы навсегда, прокляв этот город и всех в нем живущих. К счастью, ничего подобного не случилось. Вонючая камера с баландой и красавчик-следователь с садистской ухмылкой, дежурства в больнице, где Вадим боролся со смертью за жизнь, черные круги под глазами его жены, стойкой и преданной, как оловянный солдатик из сказки, – все теперь называлось «прошлым». В настоящем перед Тоней сидела счастливая молодая женщина и с аппетитом, какому можно лишь позавидовать, уплетала выпечку бабы Дуси. Довольная жизнью будущая мама, кому не хватало чуть больше пары недель, чтобы стать настоящей. Сейчас они попьют чай со смородиновым листом, потом хозяйка проводит гостью к троллейбусной остановке, заберет на обратном пути сына из детского сада, а когда в доме станет темно и тихо, включит настольную лампу, выдвинет верхний ящик серванта, достанет почтовый конверт со снегирем на заснеженной ветке в верхнем левом углу.

Она знала одностраничный текст наизусть. Девушка-снайпер свое слово сдержала: спустя неделю после вокзальной встречи пришло письмо, адресованное Ареновой Антонине. Крупные буквы, четко выстроенные в шеренги по линейкам конверта, обещали адресату победу. И адресат не мог не поверить.

Тогда она вскрывала конверт без ножа. Бережно отрывала заклеенный уголок, точно боялась причинить боль бумаге. А развернув лист, вырванный из школьной тетради в клетку, ощутила внезапно такую слабость, что не будь рядом стула, тут же опустилась бы на пол.

Смысл сообщения неизвестного Михаила дошел не сразу. То ли отправитель не умел ясно формулировать мысли, то ли получатель оказался неумелым чтецом, но перечитывать пришлось трижды. Буквы, такие четкие и дисциплинированные снаружи, внутри учинили полный разгром. Били по глазам, разбегались, прятались в каком-то тумане, таща за собой запятые и точки, коверкали суть, которая и без того никак не хотела открыться. Пришлось встать, умыться холодной водой, ужаснуться отражению в зеркале, несколько раз сделать глубокий вдох-выдох и только потом вернуться к письму.

Первая строчка «Здравствуйте, уважаемая Антонина!» почтительно заглянула в глаза, неожиданно по контрасту напомнив два других взгляда, где не было даже намека на уважение. То, что шло следом, мгновенно рассекало сознание пополам. Одна половина приклеилась намертво к фразе «Ваш муж Александр жив», другая рванула дальше, пытаясь осмысленно добежать до конца, попутно замечая отдельные вехи: «плен», «бежали», «спасла», «потерялся». Подпись внизу призывала не раскисать и не хлюпать носом, а быть стойкой, как буквы, из каких сложено «Михаил».

Второе прочтение, не дробимое делимым сознанием, кое-как связало слова и суть: Саша бежал из плена, но оказался в госпитале. Вопросы посыпались сразу, как булыжники из кузова самосвала, и каждый причинял боль. Куда? Почему? В каком? Чтобы найти вразумительные ответы, необходимо было понять, что хаос устроили не чужие слова и буквы, а ее собственное нетерпение, подгоняемое жаждой сразу все уяснить. Она стала внимательно вчитываться в текст, боясь пропустить любой письменный знак, будь то даже ошибочная запятая.

Главным оставалось, конечно, то, что ее муж жив. Жили его глаза, руки, мысли, надежды, мечты – все, что делало живой и ее. Михаил писал: Аренов – человек высшей пробы, подобных ему во всей стране – по пальцам пересчитать. Как они оба оказались в плену – не объяснял. Упомянул только, что теперь знает, где на земле – ад. План побега разработал Аренов. Бежали вдвоем. Добирались до своих долго, недели две. Шли горными тропами, выбирая самые узкие и крутые. Однажды чуть не напоролись на «духов». Спасла змея, растянувшаяся поперек тропы: украла минуты – подарила жизнь. Не задержись они на эти минуты, столкнулись бы нос к носу с душманской бандой. Последние дни пришлось туговато. Особенно Саше, который тащил на себе Михаила с разбитыми в кровь ногами и сломанной лодыжкой. Как дошли до блокпоста, Михаил не помнит, потому что от истощения, жажды и боли часто терял сознание, а потом и совсем впал в беспамятство. Очнулся на госпитальной койке. Саша навещал его пару раз, в третий пришел проститься. На все вопросы отвечал:»Нормально». А под конец весело подмигнул и сказал:»Держись, старик, прорвемся!» И ушел. Больше Михаил его никогда не видел. О том, что Тоня жива и в Краснодаре узнал от Анны, с которой одно время вместе воевал в Афгане. Они случайно столкнулись на Казанском вокзале, оба оказавшись в Москве проездом. Сам Аренов о жене не рассказывал, однажды только обмолвился, что дороже Антонины для него человека не было, нет и, похоже, не будет. В «P.S.» Михаил приписал: «Вы можете своим мужем гордиться».

Вот и все. Хорошо, что на конверте есть место для обратного адреса, и Михаил послушно его туда вписал. Потому что Тоне очень многое надо еще узнать. Откуда они брали силы во время побега? Чем питались? Где находили воду? Как Саша перенес переход? Как он выглядит? Почему Михаил вернулся, а про ее мужа до сих пор ничего неизвестно? И пусть такие вопросы могут показаться наивными, для нее они очень важны. Тоня уже написала письмо, теперь надо ждать ответ. А ждать Аренова может. Верить и ждать – только это. До той самой минуты, когда раздастся звонок и откроется дверь, за которой обязательно будет стоять самый лучший, единственно нужный ей человек.

Тоня вложила письмо в конверт, задвинула ящик серванта, погасила настольную лампу. Через несколько минут в квартире наступила полная тишина.

* * *

Тамара родила сына. Имя младшему Дунайскому придумали сразу – Виктор. Победитель, вступающий в жизнь.

А жизнь куролесила. Полным ходом шла перестройка. Краснобайство, повальный дефицит и бедлам – строили социализм «с человеческим лицом». На деле выходило не «лицо» – рожа с издевательской ухмылкой над глупой доверчивостью сограждан. Прилипая к телевизионным экранам, жили ожиданием перемен. Для жены военного летчика единственно важной была одна – прекращение войны в Афганистане.

– Жди, теперь твово отпустять. Бачила, яка горбачиха? Вин же с ней носиться, як дурень со ступой, – докладывала баба Дуся, заявляясь с очередной тарелкой пирожков.

– Спасибо, – не отказывалась от угощения Тоня. – Только при чем здесь жена?

– Тю, – всплескивала руками старушка, – вона ж баба! Тильки тощая, правда. А бабья суть спокон веку супротив войны. Нам надо, шоб мужик лип не к винтовке, а к бабе.

– Но страной же руководит муж, не жена. Он и принимает решения. Чай будете?

– Ни, – отмахнулась Евдокия Егоровна. – Щас по тевелизору за погоду будут передавать. Пиду послухаю, можэ шо путное скажуть. А ты, Антонина, як дите малое, ей Богу! Горбачёв же ж подкаблучник: шо жена скажить, то й будэ. От помяни мое слово: плюнет вин на той сраный долг, да й забэрэ наших мужичков с Афганистану.

Тоня, молча улыбаясь, слушала пожилую соседку, в бедной голове которой чудесным образом совмещалось несовместимое.

О том, что Саша был в плену и бежал, кроме бабы Дуси не знал никто. Временами возникало желание поделиться информацией о муже с Вадимом. Останавливало одно: опасение навредить. Ответственный и небезразличный к чужой беде Вадим, наверняка, кинется разыскивать по своим каналам Сашу. А ведь известно, как у нас относятся и к тем, кто побывал в плену, и к тем, кто пытается оказать поддержку бывшим военнопленным. В сказки о человечности нынешней власти Тоня, в отличие от бабы Дуси, не верила.

Дунайские получили квартиру, маленькую, но свою. Уютный, гостеприимный дом, куда приятно захаживать в гости. Тамара шутила, что теперь у них вокально-инструментальная группа: обустраивающееся на новом месте трио и приходящий дуэт. Все вместе – квинтет с одним басовитым солистом. Илья обожал маленького «солиста», все время порывался таскать его на руках.

Сын готовился к школе. Над столом прибили новую книжную полку, где выстроились азбука, математика, тетрадки, папка с цветной бумагой, альбом. Сбоку притулился деревянный пенал, вызывающий особенный интерес будущего первоклассника. За приятными хлопотами проскочил незаметно август. Вечером тридцать первого Тоня заметила, что сын явно чем-то озабочен. Он вяло поковырял вилкой любимую курицу с золотистой хрустящей корочкой, не доел пирожное, хотя прежде мог запросто съесть два разом, беспричинно вздыхал, засматривался на пустую стену. На спинке стула красовалась новая школьная форма, сиял медной пряжкой ремень, волк лихо догонял зайца на ранце – Илья оставался ко всему равнодушен.

– Сынок, – забеспокоилась Тоня, – ты хорошо себя чувствуешь? Голова не болит?

– Нет.

Она привлекла ребенка к себе и ощутила непонятное сопротивление.

– Тебя кто-то обидел?

– Нет.

– Расхотелось в школу?

– Нет.

– Но я же вижу: ты чем-то расстроен.

– Нет.

– Сын, – Тоня пыталась поймать ускользающий взгляд, – пожалуйста, посмотри мне в глаза. Что не так? Ведь нас с тобой двое, мы – семья. Я тебя очень люблю и стараюсь всегда быть с тобой откровенной. Что случилось, малыш?

– Я не малыш.

– Конечно, милый. С завтрашнего дня ты уже школьник, почти взрослый. Но я твоя мама и мне очень хочется, чтобы у нас с тобой друг от друга не было тайн. Никаких. Я же от тебя ничего не скрываю.

– Скрываешь.

– Что? – растерялась Тоня.

– А помнишь, ты обещала, что когда я пойду в первый класс, папа будет рядом со мной. Его нет. И ты не говоришь, почему, – на нее смотрели глаза не ребенка – взрослого, страдающего человека. У сына оказалась железная логика и цепкая память.

– Родной мой, – она обняла худенькие плечи и приникла щекой к колючей от стрижки макушке, – наш папа жив. Это правда, клянусь! Я сказала бы тебе больше, если б знала сама. Но мне ничего неизвестно… Неизвестно ничего, кроме того, что мы с тобой должны его ждать. И мы дождемся, обещаю. Веришь? – ребенок застыл, не отзываясь на ласку. Потом по Тониной щеке скользнул сверху вниз и обратно стриженый ежик волос, и мальчик облегченно вздохнул.

* * *

– Аренова, а ты куда собираешься?

– Домой. Мне еще надо уроки проверить, покормить сына, спать уложить. Илья без меня не заснет.

– С ума сошла?! Он взрослый парень, школьник. Вот у таких мам, как ты, и вырастают изнеженные мужики. А нам с ними потом нянькайся: вместо жены – нате, получите няньку!

– Любовью никого испортить нельзя.

– Ты, Антонина, этой своей любовью нам весь кайф испортишь! Анатолий Федорович вчера намекнул, что без твоего пения праздника не получится.

– Очень надеюсь, что ваши тосты в честь Анатолия Федоровича быстро помогут ему настроиться на праздничную волну и без музыкального сопровождения.

– Тонька, ну че ты вредничаешь? – Ангелина вытащила из кармана круглое зеркальце в пластмассовой оправе, посмотрелась, довольно хмыкнула, расстегнула верхнюю пуговицу белого подсиненного халата, приоткрыв пышную грудь, легонько провела мизинцем по краю нижней губы. – Сама же отмечала с нами Новый год. Романсы свои распевала, улыбалась. И к сыну, между прочим, совсем не спешила. Забыла?

Тоня надела пальто, взяла сумку, направилась к входной двери.

– Пока, Лина. До завтра.

– Строишь из себя верную лебедицу? Зря стараешься! Все и так знают, как недолго ты горевала по мужу. Кстати, еще неизвестно, где твой летун. Может, на тот свет улетел, а может, на этом с душманами спелся.

Тоня отпустила ручку входной двери, развернулась и медленно пошла на ухмыляющуюся блондинку с ярко накрашенными губами. Двигалась, как в тумане, ориентируясь на жирную малиновую полосу, извилистую, как змея. В пустом холле раздался звонкий хлопок. Зубной техник схватилась за щеку, с ненавистью прошипела.

– Бешеная! Ты еще пожалеешь.

За дверью Антонина брезгливо отерла носовым платком горящую ладонь и выбросила батистовый, аккуратно подрубленный квадратик в урну…

В феврале тяжело заболел Илья. Сын метался в сильном жару. Мать металась между участковым врачом и аптекой. За дверью напротив метался обоим чужой человек – соседка Евдокия Егоровна. Баба Дуся, забросив политику и погоду, носилась по магазинам, рыскала по базару в поисках деревенского молока и меда, пекла, жарила, варила, чуть не силой подкармливая взрослого и ребенка, упрямо отказывающихся от еды. Откуда только у старушки бралась эта прыть? После Илюшкиного выздоровления, свалилась с температурой под сорок Тоня. К гастрономическим метаниям старой женщины прибавились проблемы учебные, в которых баба Дуся, к сожалению, не смыслила ничего. Провалявшись без сил несколько дней, больная взбунтовалась и заявила, что вполне здорова.

– И шо теперь? – подозрительно поинтересовалась Евдокия Егоровна, глядя поверх очков на тонкую, желтовато-серую, как дешевая церковная свечка, Антонину. – Мне выметаться, чи шо?

– Баба Дуся, миленькая, вы же устали от нас. Вам отдохнуть надо. Не дай Бог, еще заразитесь гриппом. А мне по уходу за вами больничный не положен, придется брать отгулы, – пошутила поликлинический регистратор, принимая из заботливых морщинистых рук чашку с горячим молоком.

– Зараза к заразе не пристанить, слыхала? А шо касаемо заботы… Бачишь за окном дерева? Старэ с молодым? Старэ к земле прилипло – не отодрать, корни пустило так, шо и концы не сыскать. Ухаживай, не ухаживай – усэ одно. Пока само унутри не сгниеть – будэ стоять. А молодэнько – и полить надо, и земельку прикопать, и веточку подвязать – воно ж слабэнько, – «философ» вздохнула. – Ладно, пишла я до дому. Новости послухаю, а то усэ с вами проморгаешь. Пей молоко осторожно. Та не беги – не на пожар. Выпьешь, поставишь на тумбу. Новости послухаю, приду посуду вымою.

– Баб Дусь…

– Та не спорь! – оборвала старушка. – Чем в воде возиться, лучше с Илюхой позанимайся. Бо от меня парню толку с гулькин нос, – Евдокия Егоровна направилась в прихожую, ворча себе что-то под нос. Потом Тоня услышала громкое «от садовая ж голова!» и в комнате снова нарисовалась неугомонная баба Дуся. – Слухай, совсем забыла! Тебе ж восьмого мужик звонил.

– Марта?

– Нет, мая! Ты на голову, што ль осложнилась, Антонина? Конечно, марта! Щас же тильки начало весны, а ты уже у конец скакнуть собралась.

Тоня хотела напомнить, что «скакнуть» собралась не она, но улыбнулась и спросила. – Представился?

– Господь с тобой, – испуганно перекрестилась соседка. – Он же живой!

– А имя свое этот «живой» назвал?

– Даже с отчеством! Тильки я запамятовала: не то Филипыч, не то Федорыч…а можэ, Кирилыч, – старательно вспоминала, морща лоб, баба Дуся.

– Анатолий Федорович?

– О, он самый! – просияла старушка, довольная, что память не подвела. – Голос такой представительный. Солидный, видать, мужчина, – поколебалась и не выдержала. – Начальник он тебе? Или как?

– Начальник.

– Давай чашку-то, пустая, – разочарованно вздохнула Евдокия Егоровна. – Проздравить тебя хотел твой начальник. Интересовался здоровьем. Мы, кажеть, волнуемся уси за нее. Пускай выздоравливаить и ни об чем не беспокоится. Передайте ей, кажеть, шо мы ее ждем. Ото ж я и передаю.

– Спасибо.

Евдокия Егоровна дернулась любопытно лицом, кажется, хотела о чем-то спросить. Но передумала. И выплыла из комнаты, выражая спиной недовольство.

Тоня устало откинулась на диванные подушки. Привет, переданный бабой Дусей, не обрадовал. Скорее, напротив, дал повод невесело поразмышлять.

…Анатолий Федорович Крыса возглавил их поликлинику чуть меньше года назад, сменив прежнего главврача, маленького, сухонького Ивана Ивановича Москалева, добрейшее существо, напоминающее отцветший одуванчик. Ходили слухи, что когда-то Иван Иванович жил в Москве, драл зубы кремлевским начальникам. После того, как с женой одного из них у Ванечки случился роман, способного зубодера вытурили взашей и из кремлевской клиники, и из столицы. Хорошо, не из жизни вообще. Незадачливый любовник поблагодарил судьбу за такую расправу и по совету родного брата, председателя одного из кубанских колхозов, рванул в другую столицу – Кубани, в чьей плодородной земле скоренько пустил свои корни. Благодаря трудолюбию и умению ладить с людьми, Иван из рядового врача вышел в главные, возглавив захудалую районную стоматологическую поликлинику, ставшую под его руководством лучшей в городе. Главному врачу удалось создать и поддерживать в коллективе такую рабочую атмосферу, когда отпуск не радовал, а тяготил. И после первой недели отдыха народ уже начинал считать дни до выхода на работу. Отметив 70-летний юбилей, Ивана Ивановича со слезами проводили на пенсию. Новый главный очаровал всех. Под обаяние попали даже мужчины-врачи, признавшие в Крысе «настоящего мужика». Фамилия, правда, слегка смущала, но ведь и на солнце есть пятна, а в остальном Анатолий Федорович, действительно, оказался выше всяких похвал. Энергичный, образованный, остроумный, без малейшего намека на чванство, легко признающий за другим право быть первым в профессии, с интересным, грубовато вылепленным лицом и высокой спортивной фигурой – невероятное сочетание превосходных качеств руководителя и мужчины. Весь персонал, включая гардеробщицу и уборщиц, взвыл от восторга. Иван Иванович был тут же забыт. Целеустремленная и волевая Хоменко сразу поставила перед собой сверхзадачу: максимально сблизиться с новым начальником.

– Все, Туманова! Наконец-то я встретила свой идеал, – откровенничала бывшая одноклассница, забежавшая как-то вечером на чай. – Правда, он, бедолага, женат. Ну, да жена, как говорят, не стена – можно и отодвинуть.

– Почему «бедолага»? Крыса совсем не похож на несчастного, скорее, наоборот. Довольный, веселый, ухоженный. Я однажды случайно услышала, как он говорил с женой по телефону. Так разговаривают с тем, кого любят.

– Какая любовь?! Не смеши! Они женаты одиннадцать лет, для брака – это самый критический возраст. К тому же, детей нет, что тоже большой минус. Подумай сама: без ребенка – что за семья? А я ему сразу рожу. Хоть каждый год буду выдавать потомство, пусть только сам не ленится. – Хоменко потянулась, как сытая кошка, и мечтательно добавила. – Но Анатолий на ленивого совсем не похож. С такими руками, губами и носом только детей и делать.

– Господи, Милка, что ты несешь?

– Несет, дорогая, тетка с базара. А я – танк, который прет. И пусть только кто-нибудь попытается встать на моем пути. Раздавлю – не моргну глазом, – Людмила критически оглядела подругу. – И тебя не пожалею, Туманова. Дружба дружбой, но мужики поврозь.

– У тебя чай давно остыл, – вздохнула Тоня. – Не волнуйся, я по чужим огородам не бегаю. Кроме того, если помнишь, у меня есть муж.

– Вот и жди своего сокола, – с недобрым прищуром посоветовала гостья, поднимаясь из-за стола. – А от моего держись подальше. Пока, дорогая. Провожать не надо.

Тот короткий визит оставил неприятный осадок и освободил от иллюзий. Сидение за одной школьной партой не означает дружбу навек.

Прошел еще месяц. Хоменко по-прежнему опекала свою протеже (хотя та в этом совсем не нуждалась), пару раз забегала по-свойски в гости «на огонек», интересовалась школьной жизнью Ильи, зазывала к себе, словом, казалась прежней – веселой, открытой, способной на участие и поддержку, вполне довольной своей жизнью. Единственное, что отравляло бытие стоматолога-одиночки – это женщины, которых, по мнению Милки, развелось слишком много. Однажды она высказалась по этому «неприятному» поводу достаточно откровенно.

– Вот скажи, Туманова, почему Господь, создавая мужчину и женщину, пожлобился превысить мужской лимит? Отчего бы Ему сразу не слепить треугольник: два мужика и баба? Так, я считаю, было бы справедливо. А иначе счет не в нашу пользу, потому что войны, водка, идиотское стремление лезть напролом и кидаться без надобности на амбразуры губят мужичков почем зря. Вот и получается, как в той песне: на десять девчонок по статистике девять ребят. От этой «десятки» у многих крыша съезжает: куда ни плюнь, попадешь на лишнюю бабу. Да хоть возьми нашу поликлинику – хуже школы, ей Богу! Там хоть бабье физруком да военруком разбавляется. А у нас?

– У нас, между прочим, трое мужчин. С Крысой даже четверо.

– «Трое мужчин»?! Смешно слышать! Один на сантиметр больше метра, другой зациклен на своей маменьке и даже в сральник без ее позволения не зайдет, а у третьего – семеро по лавкам, всей его зарплаты на алименты не хватит. Вот тебе и вся троица: недомерок, недоумок и осеменитель. Разве можно таких особей мужчинами называть? Другое дело – Анатолий, вот кто настоящий мужик! Кстати, почему ты его все время по фамилии называешь?

– А вы настолько сблизились, что отчество уже считается лишним? – огрызнулась Антонина, которую всегда коробила фамильярность. – Он все-таки начальник. Я, между прочим, ни разу не слышала, чтобы главврач к кому-нибудь только по имени обращался.

– Скоро услышишь, – загадочно улыбнулась Милка, небрежно отряхнув снег с манжета новой мутоновой шубки. – Может, еще пройдемся? Посмотри, красота какая! У нас ведь такое редко увидишь.

Они шли по вечерней заснеженной улице к троллейбусной остановке. Падавший снег серебрился в фонарном свете. Было морозно. Дышалось легко. Хотелось в детство – лепить снежную бабу с морковным носом, бросаться снежками, ловить языком снежинки.

– Нет, поеду. Поздно уже. Илья, наверное, заждался.

– Новый год с кем встречать будешь? Одна?

– С сыном.

– А я подумаю, – опять напустила туману Хоменко. – Посмотрю.

До нового года оставалась неделя. Старый собирались провожать всем коллективом, слухов по этому поводу было много. Говорили, что главный сочиняет новогодний сценарий, что Снегурочкой будет Хоменко, а дедом Морозом, вроде, сам Анатолий Федорович. Некоторые «знатоки» утверждали, что состоится даже концерт. Никто толком ничего не знал, но все предвкушали нечто яркое, необычное. В планы Ареновой эта вечеринка никак не входила.

Двадцать восьмого регистратора вызвал к себе в кабинет главный врач.

– Проходите, присаживайтесь.

– Спасибо. Я постою. В регистратуре никого нет. Боюсь, очередь соберется.

Анатолий Федорович удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Поднялся из рабочего кресла предшественника и стал напротив, опершись о край стола.

– Что ж, тогда на пару постоим. Я не привык сидеть в присутствии женщины, даже если это моя подчиненная, – в его голосе не было и намека на шутку. – Аренова Антонина… простите, отчество подзабыл.

– Романовна.

– Так вот, Антонина Романовна, – кивком указал на стол, – здесь – список сотрудников, э-э-э, с перечислением обязанностей каждого на нашем общем новогоднем празднике. Вашей фамилии почему-то нет. Не просветите меня, почему?

– Я не могу.

– Что ж, причина достаточно веская. Но не кажется ли вам, Антонина Романовна, что если человек активно реализует на работе свой умственный потенциал, то вполне логично ожидать от него и душевного участия в делах коллектива?

– Вы хотите сказать, что если я или кто-то другой, неважно, добросовестно выполняет свои рабочие обязанности, то в угоду коллективу должен отказываться от личной жизни?

– Зачем же так прямолинейно, я бы даже сказал, примитивно трактовать подобные мысли? Просто, на мой взгляд, не стоит излишне формально подходить к работе – вот и все. Вообще, я убежден, что совместный отдых и совместная деятельность неразрывны. И качество одного процесса, безусловно, влияет на качество другого. Так что, дорогая Антонина Романовна, не стоит жадничать на время и эмоции. Первое, как известно, категория объективная, мы, увы, повлиять на сей факт не в силах. Что же касается второго… Меня очень трудно уверить в эмоциональной недоразвитости творческих людей. Напротив, я убежден: любой вид творчества только тогда доставляет радость другим, когда его создатель сам переполнен эмоциями. Ведь, согласитесь, далеко не каждого привлекает искусство, это – удел тех, кто готов публично обнажить свою душу. И неважно, кто – музыкант, писатель, художник. Всех этих людей объединяет потребность делиться своими ощущениями, чувствами, мыслями. Почему же вы против?

– Не поняла, при чем здесь я?

– Ведь вы же не всю жизнь занимались наведением порядка в регистратуре? Разве не так?

– Все, чем я занималась когда-то, осталось в прошлом. Сейчас я раздаю амбулаторные карты, а не эмоции. Вряд ли это имеет отношение к творчеству, о котором вы говорите.

Главный врач от души рассмеялся.

– Неужели?! И звук бормашины для вас также приятен, как музыка или пение? Ценю ваш юмор, однако вы, лукавите, Антонина Романовна. И, уж простите, совсем напрасно делаете вид, будто не понимаете моих намеков. Ладно, тогда скажу прямо: мы ждем от вас не того, что написано на канцелярской бумаге, а того, что на нотной. И вы, извините, напрасно делаете вид, будто не понимаете моих слов. Кстати, не стоит так рьяно себя уверять, что регистратура – вершина вашей профессиональной карьеры. Errare humanum est – не так ли? Человеку свойственно ошибаться. Разве вы не ошибались, когда пели на выпускном в музыкальном училище, или когда преподавали музыку в школе, продавали билеты в трамвае? Ведь тогда вы, наверное, тоже думали, что каждый раз – это навсегда? Нет? Впрочем, прошу извинить, если полез не в свои дела. Я иногда бываю занудой и у меня, как говорится, «отшибает мозги». Но от вас я все равно не отстану, несмотря на то, что вы, конечно, вправе распоряжаться собой и, естественно, никому ничего не должны, – он замолчал, ожидая реакции на свой монолог. Не дождавшись, с усмешкой продолжил. – Я, наверно, смахиваю сейчас на осла, который размышляет о лире. Пусть! Никогда не боюсь выглядеть глупо в глазах других. Ведь умный не боится казаться глупцом, согласны? – Тоня неопределенно пожала плечами. – Если же говорить серьезно, то я уверен, что вы, дорогая Антонина Романовна, в этой ситуации – мой шанс на удачу. А я не из тех, кто упускает подобные шансы, – и неожиданно засмущался. – Видите ли, я тут вспомнил свои студенческие «капустники» и по самонадеянной глупости решил сам организовать нечто подобное. Даже сценарий сочинил, – он улыбнулся, вдруг став похожим на сконфуженного мальчишку. – Ужасно не хочется опозориться. Вроде, все сложилось неплохо, только позарез нужно внести что-то лирическое, пролить, так сказать, на душу бальзам. Стихотворение – банально, да и нет у нас никого с талантом художественного чтеца. В лучшем случае, народ, молча, проглатывает в постели несколько строчек на сон грядущий, иногда даже не задумываясь над смыслом. Врачи, между нами, в основном страшные прагматики и невежды, весь их интерес к духовному иссякает еще в институте после первого посещения морга. К тому же, сами видите, работа у нас не сахар, люди устают. Не до стихов и театров. Отчасти еще и по этой причине я хочу их расшевелить, напомнить, что нам до старости далеко, а жизнь дарит праздники не только для распития водки с шампанским. И когда мне сказали, что вы – певица, – опять бесстыдно польстил «сценарист», – я понял, что вас мне послал сам Бог. Потому что лучше задушевной лирической песни нет ничего!

– Романс лучше, – неожиданно для себя выдала «певица».

– Точно, – хлопнул себя по лбу главврач, – конечно, романс! Как я сам не додумался? – и добавил с просительной интонацией. – Так вы согласны, Тонечка? Вы поможете мне?

…Каждый раз, вспоминая тот разговор, Антонина себя ругала. За уступчивость, за безволие, за неспособность отказать человеку, когда он нуждается в понимании и поддержке. Подобный идиотизм, кажется, называется гипертрофией обратной связи. Болезненно преувеличенное восприятие человеческого контакта. Преувеличив что-то одно, легко потерять другое. Например, самоуважение и умение делать выбор.

Зачем она так рьяно кинулась выполнять пустяковое поручение? Зачем поддалась капризу постороннего человека, пусть даже своего начальника? Нацепила концертное платье, вытащила с антресолей гитару, навела макияж, соорудила прическу? Покрасоваться? Или от тоски по давно забытому ощущению быть интересной и нужной? А может, чужое желание пробудило собственное тщеславие и охоту сразить наповал равнодушно проходящих мимо людей? Бессмысленно копаться в себе после сделанной глупости, а в том, что ее согласие было ошибкой, сомневаться не приходилось.

Тоня поставила на журнальный столик пустую чашку, сердито стряхнула градусник и сунула подмышку. Приудобилась на диванной подушке, подхватив свободной рукой газету. Но кроме крупного «Советская Кубань» и заголовков поменьше не разобрала ничего. Мысли оказались в плену неприятных воспоминаний, вызволить их оттуда представлялось совсем невозможным. Наивная дуреха, распевая в тот вечер про «утро туманное», забыла, что за утром следует день, который не всегда приносит удачу. В ее случае наступивший день вышел черным. Да не один, а всем скопом, вплоть до сегодняшнего с его никому не нужным звонком. Стремительно стала отдаляться бывшая одноклассница, разом забывшая все свои уверения в дружбе. Теперь Хоменко смотрела на Тоню, как на гнилой зуб, какой следует либо без сожаления драть, либо надежно упрятать, чтобы скрыть от других уродство. По поликлинике поползли сплетни. Это чувствовалось спиной, прочитывалось в глазах, смотревших с презрением или насмешкой, а то и вовсе не замечавших, словно видевших перед собой пустоту. Первой осмелилась открыто бросить грязь в лицо Ангелина, чем честно заслужила пощечину. Ее осведомленность о личной жизни прежде незаметного регистратора подтверждала, что информатором здесь выступала Хоменко. «Танк» развернулся и от безликих полков конкуренток попер на ту, кого посчитал опаснее всех. Быстро. Хладнокровно. С единственной целью – раздавить. Да так, чтобы даже пятна не осталось. К сожалению, у бедной «танкистки» были на то причины. Первая – одиночество. Вторая – одиночество без надежды. Потому что надежду украл человек, чье имя еще совсем недавно зубной техник произносила, как довольный купец при удачной торговой сделке. Уверенно и самодовольно.