Текст книги "Должники"

Совместный праздничный отдых не оправдал надежд главврача на сплочение коллектива. Скорее, напротив: коллектив раскололся на две неравные части, одну из которых составило пышногрудое агрессивное большинство, другую – сухонькое, втихомолку сочувствующее меньшинство из гардеробщицы и пары уборщиц. Нейтральную позицию заняли три хирурга, ни сном, ни духом не ведавшие о страстях, разыгравшихся за их мужскими спинами.

Народ сразу подметил то, на что долго не обращала внимания Антонина: внезапно проснувшийся интерес главврача к регистратуре. Теперь Анатолий Федорович не проходил быстрым шагом мимо, бросая на ходу короткое «здрасьте» или «приветствую всех». Он не просто заглядывал – уютно располагался в крохотном помещении и, подпирая собой одну из стоек, с удовольствием делился воспоминаниями о студенческой жизни, рассказывал о соседе-актере, предлагал помощь в решении житейских проблем – словом, всячески подчеркивал, что он не начальник, а друг. Хождения за стойку продлились недолго, дней десять, но этого времени вполне хватило для ссоры с Хоменко

Людмила позвонила поздно вечером, когда Тоня уже собиралась спать, и, не здороваясь, заявила.

– Туманова, я же предупреждала: не переходи мне дорогу. Но у тебя, как видно, короткая память.

– Милка, я устала и спать хочу. Можно выражаться яснее?

– Можно. Если ты, дорогая, отобьешь у меня Анатолия, твоей судьбе не позавидует даже уборщица, которая чистит у нас унитазы.

– Послушай, – разозлилась Тоня, – Крыса – не мяч, а я – не вратарь, чтобы его отбивать. И вообще, разбирайся со своими сердечными делами сама, а меня в это дело не впутывай. Спокойной ночи, – и бросила трубку. Это явилось второй ошибкой: Хоменко была не из тех, кто позволяет другим оставлять за собой последнее слово.

И от слов экс-подруга перешла к делам. Мелким, пакостным, не требующим особой выдумки и ума. В урне для бумажного мусора, стоявшей в регистратуре под рабочим столом, стала появляться отнюдь не бумажная всячина. Одноразовые тарелки с остатками еды, скомканные обрывки газет, от которых несло за версту селедкой, и, что хуже всего, пустые пивные бутылки. Регистратура потихоньку превращалась в помойку с соответствующими ароматами, бьющими в нос от самого входа. Вдобавок нередко возникала путаница с амбулаторными картами, то пропадавшими невесть куда, то возникавшими не там, где надо. Естественно, все это происходило в смену Ареновой. Поймать мерзавца (-ку), чинившего (-ую) гадости, не удавалось, а строить обвинения на подозрении, как известно, не дозволено никому. Так продолжалось десять дней. На одиннадцатый, заканчивая очередную летучку, главврач сделал неожиданное заявление.

– Уважаемые коллеги, за последнее время работа нашей регистратуры изменилась… э-э-э… не в лучшую сторону, – по лицу Хоменко проскользнула торжествующая улыбка, которую она и не подумала скрыть. «Коллеги» зашушукались. У Тони мелькнула мысль, что снова придется подыскивать другую работу. – Я проанализировал ситуацию, – продолжал начальник, игнорируя общий шумок, – и пришел к выводу, что должен назначить старшего на этом участке. Ответственного, добросовестного, способного справиться с возникшими… э-э-э… проблемами. Изменение штатного расписания согласовано, приказ подписан. Так что, друзья, можете поздравить с повышением… Аренову Антонину Романовну, – в наступившей тишине оглушительно отбивала секунды стрелка настенных часов. – Что ж, время не ждет, – деловито подытожил Крыса. – Все свободны. Антонину Романовну попрошу остаться.

Одни обходили ее с улыбкой, некоторые даже одобрительно подмигивали, шевеля при этом губами, по которым легко прочитывалось «поздравляю». Другие – приклеившись взглядом к полу, с опаской, будто огибали змею. Хоменко шла прямо, с высоко поднятой головой и ненавидящими глазами. Наконец, кабинет опустел.

– Вы не могли бы пересесть ближе? Кажется, я здесь еще никого не кусал, – улыбнулся главврач. – И не думаю, что вы станете первой, – Тоня молча опустилась на другой стул. – Ваш муж служит в Афганистане? – огорошил главврач внезапным вопросом.

– Простите, Анатолий Федорович, но если вы хотите поговорить о моем муже, я лучше пойду. Тем более, что у меня теперь больше ответственности и работы.

– А вы колючка… Просто, я собирался сказать, что, наверное, трудно женщине одной воспитывать сына. Меня ведь мать тоже воспитывала одна. Отец погиб в сорок пятом, через несколько дней после победы, в Чехословакии. Никогда не были в Праге?

– Нет.

– А я был. Красивый город. Очень…, – доверительный тон, говорящие паузы, как в театре, подчеркнуто дружеский взгляд – главврач явно напрашивался на ответную откровенность. – А скажите-ка, Тоня… Ничего, что я к вам обращаюсь по имени?

– Лучше с отчеством.

– Понял… А признайтесь, Антонина Романовна, вы рады?

– Чему?

– Мне всегда казалось, что старшим быть гораздо приятнее, чем рядовым. Разве нет?

– Не уверена.

– Не уверен, что вы не лукавите. Повышение всегда приятно. Статус выше, оклад больше. Значит больше самоуважения и возможностей себя баловать.

– Не думаю, что самоуважение зависит от размера оклада. Кроме того, если человек получает повышение благодаря старательности и добросовестности, как вы только что говорили, вряд ли он станет тратить разницу в зарплате на баловство.

Главврач внимательно выслушал пространный ответ, наклонился вперед и, не спуская глаз с неблагодарной гордячки, тихо сказал, путая вопрос с утверждением.

– Я вам неприятен, Тоня. Почему? – негромкий расстроенный голос выдавал не мужчину, привыкшего всегда находиться в центре внимания, но брошенного ребенка, впервые столкнувшегося с несправедливостью взрослого мира. Отвечать на эту нелепую путаницу не имело смысла. Она поднялась со стула. – Нет, подождите! – в мгновение ока Анатолий Федорович оказался рядом. – Не уходите! Просто выслушайте меня… – и неожиданно замолчал, точно не мог найти слов, соскользнувших вдруг с языка не в речь, а в долгую паузу. Потом ухватил за согласную короткое первое – всплывшее, потянувшее за собой остальные. – Вы не поверите, Тоня, мальчишкой я до чертиков увлекался сказками. Глотал одну за другой, как алкаш – водку: до дрожи. Другие пацаны хватались за книжки про войну, бандитов, шпионов, некоторые даже про любовь воровали с родительских полок. А я запоем читал сказки. Втихомолку, не дай Бог проболтаться. Узнают ведь – засмеют. Стыдно признаться, до девятого класса остановиться не мог. А в девятом влюбился и…

– Анатолий Федорович, – она попыталась шагнуть назад, – извините, но мне, действительно, надо идти.

Он схватил ее за руку. Всплывшие слова хлынули потоком, грозя затопить их обоих.

– Но одну я знал почти наизусть – «Волшебник изумрудного города». На волшебника мне было начхать, я обалдевал от Железного дровосека! Он хотел иметь настоящее человеческое сердце, представляете? Сам из железа, а сердце, дурило, хотел, как у человека! Ради этого он прошел долгий путь и перенес много такого, перед чем любому другому сломаться, как плюнуть. А когда добрался до цели, оказалось, что сердце-то у него есть! Просто чудак об этом не знал, пока… пока не понял, что любит… – любитель сказок снова запнулся, но пауза на этот раз вышла короткой, похоже, в выуживании слов у «рыбака» появилась сноровка. – Я не из железа, Тоня. И, наверно, не умею любить. Но, черт побери, почему в таком случае вы все время топчетесь в моей голове?! Каждый день, каждый час, скоро счет пойдет на минуты! Ответьте мне, почему? – он стоял так близко, что в потемневших зрачках можно было увидеть свое отражение. Большой. Умный. Интересный. Ничего не понимающий или понимающий все. Ненадежный. – Помоги мне, – жаром дохнул в ухо. – Я тоже хочу иметь сердце, – горячие ладони осторожно скользнули по ее спине, а губы властно приникли к губам.

Звонкий звук пощечины совпал с парой громких хлопков.

– Браво! Наконец-то хоть одна влепила тебе приличную оплеуху, мой дорогой, – в дверном проеме стояла хорошо одетая, стройная, высокая брюнетка лет сорока и аплодировала незадачливой паре, как актерам – на удачной премьере. Из-за ее плеча выглядывала бывшая одноклассница – заурядное личико с подведенными узкими глазками красила торжествующая улыбка.

Утром главный врач подписал заявление об увольнении по собственному желанию. Ареновой Антонине Романовне оставалось получить расчет и трудовую книжку.

Глава 10

План экс-подруги на грандиозный скандал провалился. Никто не был выставлен на посмешище, никого не освистали, не осудили публично, не заклеймили позором. Заявление об увольнении по собственному желанию главный врач подписал молча, не поднимая глаз, бросив лишь напоследок в спину негромкое «Удачи вам, Тоня». Регистратор с музыкальным слухом уловила в короткой фразе нотки раскаяния и стыда. Впрочем, теперь эти запоздалые ноты изменить ничего не могли. Через неделю, получив в кассе расчет, она сошла со ступенек, не оглянувшись на дверь. И оказалась на улице. Шумной, залитой солнцем, весенней. Обгоняли друг друга машины, по обочине лихо крутил велосипедные педали рыжий подросток в бейсболке, свысока поглядывая на любителей быть упакованными в металл, трусила через дорогу бабулька с авоськой, пропорхнула, обдав ароматом духов, пара щебетавших девчонок. Жизнь деловито катилась в завтрашний день, ей не было дела до неудачницы, попадавшей в различные передряги. Одиночки, которую против воли вынуждали быть сильной те, кто по праву собственной беспощадной силы ломали чужие судьбы, холя и нежа свои. Как же Аренова их всех ненавидела! Лживых, чванливых, циничных, в погонах и без – всю эту подлую камарилью, отнявшую у нее мужа. Из-за них, копошащихся наверху, она стала фантомом – неприкаянным существом без плоти. Жизнь постепенно теряла краски, становилась унылой и серой, как асфальт под ногами: темная смолистая масса, раскатанная по живой земле, со временем посеревшая, точно поседевшая с годами брюнетка. Тоня замедлила шаг, всматриваясь в тротуар с надеждой увидеть протест против такой укатки: чахлый кустик, травинку, слабый росток, вздыбивший грубую твердь – ничего. Одни окурки с плевками.

– Ой!

– Не под ноги надо смотреть, а вперед! – перед Тоней стояла высокая девушка в солнцезащитных очках, прятавших глаза и половину лица в придачу. Светлый плащ, перехваченный на талии туго затянутым поясом, шелковый, в крупный черно-белый горох, платок, покрывающий голову и завязанный сзади, черные лодочки из тисненой кожи на шпильке и такая же сумка с большой металлической пряжкой. Все выдавало в ней человека, привыкшего к чужой зависти или восторгу, но не желавшего быть на виду.

– Простите, – извинилась Антонина, отступив в сторону.

– Неужели? – иронично растянула гласные незнакомка. – А сколько я тебе, моя дорогая, твердила: никогда не извиняйся без нужды? – и шутливо вздохнула, снимая свои блюдца-очки. – Но видно, недаром есть поговорка: горбатого могила исправит. А твой горб, Тонечка, это никому не нужная скромность и заниженная самооценка. Ты словно извиняешься перед другими за то, что рядом с ними живешь.

– Лерка! – ахнула Тоня. – Ты как здесь оказалась?! На съемках? Проездом? В гости? – засыпала она вопросами самую близкую с детства подругу Валерию Троицкую. Талантливую, отчаянную, не зависимую ни от чьих суждений, уверенную, что удача спешит лишь к тем, кто верит в себя и умеет идти напролом. Голоногую девчонку с вечно разбитыми коленками, красавицу и актрису, известную сегодня чуть ли не всей стране.

– Ты что частишь, точно бабка на исповеди? – снова нацепила на нос свою защиту от солнца и от людей вынырнувшая невесть откуда звезда.

– А ты почему вырядилась, как шпионка? Очки, платок. Входишь в роль или прячешься от поклонников?

– Скорее, поклонниц, – ухмыльнулась знаменитость. – Популярность, конечно, приятна, но не всегда. А в этом прикиде я ощущаю себя невидимкой. Меня, представь, не замечает никто, все пялятся только на барахло, в которое я одета. Что, кстати, свидетельствует о тяге моих земляков к вещизму, – она звонко рассмеялась и обняла Тоню. – Солнце мое, сколько же лет мы с тобой не виделись?

– С тех пор, как ты тайком от всех рванула в Москву. Даже мне ничего не сказала.

– Не сказала – чтобы не выдала, ты же врать, дорогуша, совсем не умеешь. И если б тебя приперли к стенке, проболталась бы легко. А от родителей скрыла, потому что предки были одержимы идеей врачебной династии. Они ж медики, с детства чистили мне мозги, что должна стать их достойной преемницей. Но из меня доктор, ровно из обезьяны – коза. Мое дело не спасать чужую жизнь, а проживать ее, как свою. Помнишь, мы с тобой детьми однажды сумасшедших изображали? Я так в раж вошла, что ты даже перепугалась, помнишь?

– Да уж, ты меня здорово тогда напугала. Дурачились, кривлялись, вдруг – закатила глаза, грохнулась на пол и не дышит. Я уж и «скорую» собралась вызывать.

– Так вот, в тот момент, когда ты схватила телефонную трубку, я подхватила бациллу притворства и твердо решила, что стану артисткой. Ты не представляешь, Тонечка, какое это потрясающее ощущение: чувствовать себя другим человеком! Или даже животным: кошкой, коровой, змеей – неважно. Главное – быть сразу двумя.

– Кажется, раздвоение – признак шизофрении, – улыбнулась Тоня.

– А кто сказал, что актеры – нормальные люди? Мы все с приветом, друг от друга отличаемся только степенью помешательства. Когда я поступила во ВГИК, родители год приходили в чувство. Мама без конца причитала, что артистки – несчастные женщины, потому что зависят от распутников-режиссеров. А отец ворчал, что среди актеров настоящих мужиков днем с огнем не найдешь, потому что все они – пьяницы и гуляки. Теперь, правда, успокоились. Переживают только, что у доченьки нет своей личной жизни. Господи, да у меня этих жизней – воз и маленькая тележка, больше десятка сыгранных ролей!

– Простите, пожалуйста, – пискнул голосок, – вы, случайно, не Валерия Троицкая? – сбоку нарисовалась восторженная физиономия, урезанная густой светлой челкой. Физиономия опиралась на цыплячью шейку, торчащую из ворота синего свитера, свисавшего почти до колен и прятавшего в себе белесое существо, в котором лишь по голосу определялась принадлежность к женскому полу. – Простите, пожалуйста, вы Валерия Троицкая? – продублировало существо свой вопрос, опустив отрицание с вводным словом, как будто случайностей тут быть не могло, и Богиня спустилась на землю исключительно ради этой счастливой встречи.

– Вам автограф?

– Если можно, – восхищенно выдохнуло существо и зачем-то вскинуло левую руку. В следующую секунду стало понятно – зачем. Словно выткавшись из воздуха, их окружило сразу несколько человек. Молодых, голосистых, перебивающих друг друга, радостно галдевших, нетерпеливых, точно птичий голодный выводок при виде мамы с извивающимся червяком в заботливом клюве. Тоня удивилась, откуда эти «птенцы» взялись на тихой, немноголюдной улочке и как умудрялись так долго оставаться незамеченными для постороннего глаза.

Наблюдая за знаменитой подругой, раздающей автографы и улыбки, Антонина задумалась о себе. Хотелось бы ей подобной судьбы? Быть у всех на виду и искать неприметности. Балансировать между вымыслом и реальностью. Стать желанной для многих и не чувствовать любви одного. Отказаться от удовольствия оставаться собой, чтобы убедительно прожить напоказ чью-то жизнь… Нет, вряд ли такое по ней. Настоящая жизнь – собственная, не взятая напрокат. А что сейчас эта жизнь скорее летит вверх тормашками, чем позволяет твердо стоять на земле, так, может, причина отчасти кроется в самой Ареновой Антонине? Ведь говорила же мудрая тетя Роза: ангелы хихикают, глядя с небес, как мы иногда внизу кувыркаемся. И когда такое случается с нами, значит, из сердца ушла любовь, оно стало пустым. Пустое сердце делает человека легковесным, вынуждая переваливаться через голову. Потому что на самом деле, точка опоры не в ногах. Точка опоры – в сердце. Наполни свое сердце любовью – к другому человеку, к ребенку, к жизни, природе, людям, животным – и тогда прекратишь молотить собой воздух, а ангелы перестанут хихикать. Когда появляется уважение, исчезают насмешки. В этом смысле посланцы Бога ничем не отличаются от людей.

– Эй, далеко улетела? Сердишься, что пришлось немного побыть одной?

– Нет.

– Представляешь, это были тюзовцы!

– Кто?

– Ребята из народного театра юного зрителя. Уговаривали на репетицию к ним прийти.

– Пойдешь?

– Скорее всего. Они забавные, почти как я в юности. Такие же одержимые и, хочется думать, способные. Слушай, Тонечка, долго мы будем у дороги еще торчать? Предлагаю где-нибудь посидеть, поболтать спокойно. Столько лет не видеться – и разговаривать на ходу? Перекинуться парой фраз и разбежаться в разные стороны? Чтобы попасться случайно друг другу на глаза уже дряхлыми бабками? По-моему, это не по-людски. Кстати, я тут недавно случайно наткнулась на вполне приличный ресторанчик с кавказской кухней. Маленький, тихий и очень уютный. Может, позволишь мне чуток раскошелиться, чтобы отметить нашу встречу? У тебя со временем как?

– Раскошелиться ты, конечно, можешь, но не сейчас. Мне надо домой.

– Очень надо?

– Скоро сын из школы вернется, нужно встретить, накормить. А у меня обед не готов.

– Так это ж прекрасно, что сын! Сколько ему?

– Семь.

– Зовут как?

– Илья.

– Муж чем занимается?

– Военный летчик.

– Вот, – вздохнула подруга детства, – я и толкую, что ничего-то мы с тобой друг о дружке не знаем. Слушай, а давай Илью вместе встретим! Только сначала подарок ему купим и к столу что-нибудь.

– Думаю, обойдется без подарка.

– С ума сошла?! Как можно с пустыми руками к ребенку являться, когда видишь его впервые? Хочешь провалить мой дебют? Да ты не волнуйся, – поспешила она добавить, – долго не засижусь. К приходу твоего мужа испарюсь, аки последний грош из кармана правдолюба. Ну что, зовешь в гости?

– Если ты готова променять сациви на вчерашние голубцы, – рассмеялась Тоня.

…Тихо бубнило радио. На столе, в плетеной корзинке высилась горка шоколадных конфет. Скучало вино в недопитой бутылке, ожидая продолжения тостов. На блюде темнели половинки разрезанных яблок. Заварочный чайник уступил место кофейнику, из которого уже не щекотал ноздри крепкий тропический дух. В задернутое короткой занавеской окно ухмылялась луна. Многое, почти все, за последние десять с хвостиком лет друг другу рассказано. Теперь наступило время молчания. Не потому, что нечего говорить, а потому, что переговорено о многом. Теперь лучше просто думать, чем оформлять свои мысли звуком – не из боязни оказаться непонятой, но из радости полного понимания.

– Спасибо тебе, – тихо сказала гостья.

– За что?

– У меня сейчас на душе… – и запнулась, подбирая слова. Наверное, трудно подобрать свое слово, когда всегда наготове чужое, – у меня на душе… безгрешно, тепло и беззаботно-спокойно. Уютно, как на бабушкиной полати. Мелкой я любила спать на такой… Знаешь, это правда, что все мы родом из детства. Я бы даже добавила: лучшее в нас – из детства тоже. Только в детстве сердце открыто для безотчетной любви. Взрослея, мы все больше становимся счетоводами, то и дело просчитываем, во что нам обойдется своя или чужая любовь… А ты, мое солнце, держись. Плюй всем в рыло, кто скажет, что глупо так долго ждать, и держись. Я уверена, что твой летчик вернется, – улыбнулась и добавила, подмигнув. – Может, когда-нибудь я и тебя сыграю. И это будет, поверь, совсем не плохое кино. Давай-ка закажем такси?

Провожая гостью, хозяйка подумала, что сказано в маленькой кухне было не все.

* * *

– Доктор, скажите, что с ним?

– Надеюсь, пневмонии нет. Хотя легкие мне что-то не очень нравятся. Рентген давно делали?

– Перед школой.

– Точнее?

– В июле, кажется. Или в августе.

– Креститься, мама, надо, когда кажется, – врач растопырила пятерню и принялась поочередно загибать пальцы. – Так, через неделю придете ко мне, получите направление на анализы и рентген.

– А если сохранится температура?

– Не сохранится, – отрезала доктор. – Что это у вас все «если» да «кажется»? Увереннее надо жить, моя дорогая, тверже быть. Наша жизнь мягкотелых не любит, – круглые очочки в роговой оправе, коса, скрученная бубликом на затылке, оплывшая с годами фигура в сером, редкими цветочками платье прямого кроя, седина, строгий голос – она скорее напоминала учительницу, чем врача. Тоня чувствовала себя нашкодившей школьницей, для которой и двойки много. – Колоть можете?

– Что, простите?

– Трудный случай, – пробурчала под нос врачиха. – Уколы умеете делать?

– Нет. Но я научусь, доктор.

– На куклах надо было учиться – в детстве. Из-за вашей безалаберности придется теперь медицинской сестре по жаре таскаться. Господи, как же мне надоели эти неумехи-мамаши, – пожаловалась докторша потолку. И добавила в воздух. – Слава Богу, что полгода до пенсии. Дотяну и начну жить для себя, – выудила из кармана потрепанный, выпотрошенный наполовину блокнот, привычно вырвала лист, черканула дешевой шариковой ручкой и протянула «двоечнице». – Мои телефоны. Рабочий, домашний. Если что, звоните. Спать ложусь поздно. Рецепты на столе. Кроме лекарства – теплое питье: молоко с медом, боржоми, можно чай с малиной, не повредит. Заваривать травы, я написала, какие. Пить ежедневно, по полстакана, в три приема, за двадцать минут до еды. Больничный нужен?

– Спасибо, нет.

– Спасибо скажете мужу, у которого сидите на шее, – вздохнула детский врач, поднимаясь со стула. – Провожать не надо, я помню, где дверь. Да, вашему мальчику рекомендую какое-то время пожить у моря. Подумайте, как это сделать, – и поплыла из комнаты, гордо неся на затылке свой седой бублик.

– До свидания, – прошелестел вслед Илья. – Приходите еще.

Педиатр застыла в дверном проеме, развернулась и подошла к дивану, на котором подрагивал от озноба маленький пациент. Наклонилась, погладила по голове, потом молча удалилась. Через несколько секунд осторожно прикрылась входная дверь.

– Как самочувствие, сынок?

– Хорошо. Только немножко холодно.

– Потерпи, милый, это повышается температура. Сейчас я тебя еще пледом накрою, – достала из шкафа шерстяной клетчатый плед, набросила поверх одеяла, тщательно подоткнула края, присела рядом. – Солнышко, пойми, пожалуйста, врач не гость. Его не приглашают домой просто так, даже из вежливости.

– Я не из вежливости ее пригласил.

– А почему?

– Она хорошая. Добрая.

– Да? Мне так не показалось.

– Тогда покрестись, – серьезно посоветовал сын. – Мамуля, я спать хочу, извини, – отвернулся к стене, свернулся в клубочек и натянул до ушей одеяло.

Ночью она решила вызвать «скорую помощь». Ртутный столбик прилично зашкаливал за тридцать девять, сын бормотал что-то невнятное, постанывал и горел, как в огне. Телефонная трубка молчала. Постучав несколько раз по рычажку, Антонина вспомнила, что связи нет: отключили за неуплату. Она выскочила на лестничную площадку, потопталась нерешительно перед соседской дверью и выбежала из подъезда. Баба Дуся в последнее время чувствовала себя неважно, тревожить среди ночи ее, конечно, не стоило. До ближайшего телефона-автомата бежала квартал. Судорожно схватилась за трубку и, не успев набрать 03, поняла, что ничего не выйдет: вместо длинных обнадеживающих гудков мозг долбили короткие. Снова помчалась вперед, наугад, с надеждой, что успеет домчаться прежде, чем выскочит сердце. Успела. Но в телефонной будке с зияющими провалами выбитых стекол висела, как удавленник в самодельной петле, молчащая трубка. Отдышавшись, молодая женщина быстро пересекла дорогу, решив, что на противоположной стороне повезет больше. Однако улица будто мстила за нарушаемый топотом каблуков покой: другая сторона вообще отказалась помочь. Равнодушно таращились черные окна домов, где-то похотливо орали коты – ничего больше. «С чего разорались? Сейчас сентябрь, не март», – машинально отметила Тоня. Пробежав еще полтора квартала, увидела слабоосвещенное низкое здание с гордой вывеской «универсам». Сбоку, под вывеской притулилась металлическая серая будка. В два прыжка Тоня оказалась рядом, рванула на себя дверь, в нос ударил застоявшийся запах мочи. Стекла, стенки, дверная круглая ручка и вонь, говорящая, что здесь побывал человек. Взамен телефонного аппарата предлагалась табличка с указанием, куда звонить в экстренных случаях. Место для разговоров подменяло собой сам разговор.

Антонина отошла к пустынной дороге, бессильно опустилась на тротуарную бровку, чтобы через минуту вскочить и снова бежать. Сознание отказывалось принимать реальность, повторявшую почти в точности сон. Она видела его не однажды – один и тот же, сохранившийся в памяти до деталей. Безумная гонка на какую-то, жизненно важную, встречу и неосуществимость своевременного появления там. Ломавшийся в пути транспорт и бесконечные пересадки; усатый таксист-армянин, завезший невесть куда; пустые телефонные будки или сломанные аппараты, лишавшие возможности позвонить, чтобы предупредить об опоздании и извиниться; паника, переходившая в отупение от бессилия переломить ситуацию. И бег. Нескончаемый, изнуряющий бег как последняя попытка успеть туда, где будет решаться ее судьба. Она досадливо тряхнула головой и уставилась на босоножки, обутые впопыхах, предназначенные не для ночного бега, а для дневной ходьбы. Ноги гудели, колотилось о ребра сердце, готовое выскочить из неуправляемой оболочки, горело лицо. Из-за угла выкатила машина, раздался характерный звук тормозов, хлопнула дверца. Тоня поднялась с бровки и пошагала дальше, стараясь попадать в свет уличных фонарей.

– Гражданка, – окликнул за спиной мужской голос, – остановитесь! – она послушно застыла на месте. – Не страшно одной разгуливать по ночам? – к ней подошли два милиционера. Один – совсем молодой, лет двадцати. Не испорченное жизненным опытом веснушчатое лицо, смешно торчащие уши, круглые, как пуговицы, живые глаза. Другой – пожилой, степенный, в негромком голосе ни агрессии, ни упрека. – Время позднее, не боитесь?

– Нет.

– Документов, конечно, при себе не имеете, а-а-апчхи! – вытащил из кармана мятый носовой платок, высморкался звучно и заметил, скорее себе, чем другим. – Черт бы побрал это лето, каждый год болею. Так куда идем, гражданочка?

– Говорю же, Петр Степаныч, у вас аллергия, а не простуда, – встрял молодой.

– Не Петр Степаныч, а старший лейтенант, товарищ стажер. Чему вас, молодежь, только учат?

– Виноват.

– То-то же, а-а-апчхи! – платок снова оказался под носом, сделал свое дело и небрежно был сунут в карман. – Так как, гражданочка, подвезти вас до дома или в отделение?

– Если можно, лучше к станции «Скорой помощи». Пожалуйста.

Молодой вгляделся в странную «гражданочку» и участливо спросил.

– Вам плохо?

– У меня сын заболел. Очень высокая температура. Я хотела вызвать «скорую», но ни один телефон-автомат не работает. Пожалуйста, помогите. Ему очень плохо.

– Пошли, – старший лейтенант взял Тоню под локоть и повел к машине, освещавшей ночную дорогу включенными фарами. Сзади пристроился стажер.

Спустя пятнадцать минут Тоня стояла в углу освещенной детской и, стараясь не выдать волнения, наблюдала, как врач осторожно простукивает костяшками пальцев щуплую мальчишечью грудь. У письменного стола с блюдцем, ватой и темным флаконом, в котором был, очевидно, спирт молодой фельдшер отламывал кончик ампулы.

– Простите, вы не стажер? – тихо спросила Тоня, не желая обидеть начинающего медика.

– Нет.

Врач молча взяла стетоскоп и, приказав жестом прекратить болтовню, стала внимательно прослушивать легкие. Потом присела к столу и принялась писать.

– Ну-ка, приятель, давай приспустим штаны, – фельдшер склонился над мальчиком, раздался шлепок, затем прозвучала искренняя похвала. – Молодчина, даже не пикнул. Крепкий мужик!

– Спасибо, – прошептал «мужик».

– Спасибо скажешь, когда футбольный мяч будешь гонять. Любишь играть в футбол?

– Нет.

– Правда? А по-моему все мальчишки хотят быть футболистами. Я, например, в детстве мечтал стать вратарем.

– Я – нет.

– Не выбрал еще профессию?

– Выбрал.

– Если не секрет, какую?

– Буду военным летчиком. Как папа.

– О, это серьезная профессия. Мужская. И к ней надо серьезно готовиться – быть здоровым и ничего не бояться.

– Я не боюсь.

– Вижу, – одобрительно кивнул врачебный помощник.

Днем пришла участковый врач. То же платье, тот же взгляд, тот же «бублик». Исключением стала большая черная сумка, которую она держала в правой руке. Не здороваясь, прямиком направилась в ванную.

– Галина Иванна, – представилась, тщательно намыливая руки. – А вас как?

– Антонина, можно Тоня.

– Можно не значит, возможно, – буркнула в ответ докторша и закрыла кран с горячей водой. – Полотенце чистое дайте.

Илью она слушала долго, изучая стетоскопом чуть ли не каждый миллиметр худосочной груди и спины с выступавшими позвонками. Заставила акать с открытым ртом, тыча туда чайной ложкой, ощупала подмышки, шею. Наконец, сжалилась и заявила.

– Все, человек, отдохни.

– Я – Илья.

– Знаю, но что в твоем имени мне пока неизвестно, а Человек – это звучит гордо! Горького читал?

– Нет.

– У них по программе Горький – в старших классах, – вступила в разговор мама.

– Чтобы умнеть и развиваться, как положено русскому интеллигенту, не обязательно дожидаться возраста старшеклассника.

– Я не хочу быть интеллигентом. Я буду военным летчиком.

– Одно другого не исключает, – отрезала врач. – Отдохнул?

– Я не устал.

– Отлично. Тебя ночью, в какую ягодицу кололи? Правую? Левую?

– Правую, – подсказала Тоня.

– Тогда подставляй левую. А вы, Антонина, налейте сюда кипяченой воды и поставьте на плиту. Да принесите блюдце.

– Вы же говорили, что уколы медсестра будет делать.

– Если нет блюдца, тогда тарелку мелкую, – проигнорировала чужие слова Галина Ивановна и сунула Тоне под нос металлическую коробочку. – Делайте, что говорю. А ты, человек, сейчас получишь укол, потом получишь банан. Любишь бананы?

– Не знаю. А что это?

– Попробуешь, поймешь, – выпустила вздох в потолок.

Когда день стал клониться к вечеру, Тоня робко заметила, что у доктора, наверное, кроме Ильи есть другие больные.

– По этому поводу можно не волноваться, – сухо ответила Галина Ивановна. – Я в отпуске и свое личное время намерена тратить, как мне заблагорассудится.

Заблагорассудилось ей провести время в чужой квартире неделю. Первые сутки врач не отходила ни на шаг от метавшегося в жару больного, который заходился отрывистым, с хрипом кашлем. Она не спала. Не ела. Ничего не объясняла и не спрашивала ни о чем. Молча, выпроводила хозяйку за дверь, когда та захотела остаться с сыном. Беззвучно проплывала мимо в туалет или ванную. Без слов подавала для кипячения стерилизатор со шприцем, так же, молча, принимая обратно. Она будто превратилась в машину, заведенную с единственной целью – спасти. В пять утра, не сомкнув глаз за всю ночь, Тоня отправилась на работу. Среди других темных окон ее двухэтажного дома выделялось одно, освещенное слабым светом настольной лампы. Сквозь тонкую штору просматривался женский силуэт, мерявший десятиметровую площадь ногами.