Текст книги "Должники"

Татьяна Лунина
Должники

«Все на свете должно превосходить себя, чтобы быть собою».

Б. Пастернак

Книга издается в авторской редакции

Оригинал-макет: Д. Штыкова

Обложка: Д. Давыдвоа

http://landing.superizdatelstvo.ru/

© Лунина Т., 2017

© ООО «СУПЕР Издательство», 2017

Глава 1

1978 год

Южный провинциальный городок на берегу Азовского моря. Узкие, кое-где мощеные улочки. Дворики с бесстыдно развешанным на веревках мокрым бельем под рожками сучковатых подпорок. Фруктовые деревья, сбрасывающие перезрелые плоды на дорогу. Гуси, меланхолично пощипывающие траву, деловитые куры. Скамейки у обшарпанных частоколов. Пустые продмаги. Пара кинотеатров, где от жестких деревянных сидений через полчаса начинают болеть зады. Базар с крынками топленого молока и вяленой чехонью из-под полы. Пыхтящее варенье в медных тазах. Фанерные листы с потрошеными абрикосами и алычой. Жареные семечки. Здесь время лениво стекало со стрелок часов тягучим сиропом, в котором легко увязнуть и человеку, не то, что мухе. В этом заурядном городишке, каких по России не счесть, проявлялись рефлексы, но дремал интеллект. Ум, как и его производные – любознательность, образованность, честолюбие – были у здешних жителей не в чести. Тут уважали хозяйственность, трудолюбие, скромность – качества, безусловно, ценные и для жизни полезные, наверняка. Однако подобный набор добродетелей вряд ли мог бы ускорить продвижение к цели, ради которой Антонина Романовна Туманова или попросту Тоня, выпускница музыкального училища, бросила любимый город и прибыла в эту дыру. Цель вечная во все времена и ясная, как Божий свет: найти того, к чьему плечу захочется прислониться на всю оставшуюся жизнь. Плеч на свете, конечно, немало, да только настоящее не просто найти. Тетя Роза, подтолкнувшая родную племянницу поближе к таким плечам, уверяла, что Тонечка не ошибется, если последует ее совету.

– Ты пойми, – внушала она неразумной любимице, начитавшейся возвышенных глупостей и вбившей себе в голову, что счастье женщины не в семье, а в реализации творческого потенциала, – ты пойми, что твои красота и голос не вечны. Чтобы пробиться на большую сцену, придется сначала, извини за откровенность, посверкать голым задом. При этом ни на какие гарантии не рассчитывай, все обещания забудутся, как только за тобой захлопнется дверь. Тот, кто имеет власть и пользуется ею для удовлетворения собственных прихотей, не человек – пресыщенная, циничная тварь, которой на глаза лучше не попадаться. Но не попасться невозможно, потому что пока ты никто, сверху всегда есть кто-то. И этот «кто-то», если он не дурак, обязательно захочет попользоваться молодой, смазливой дурехой, вбившей себе в башку, что смысл ее жизни – кривляться на сцене.

– По-моему, ты сгущаешь краски.

– А по-моему, нет, – отрезала тетка. – Напротив, моя дорогая, я щажу твое самолюбие. Хочешь знать, что происходит с теми, кто всерьез выбирает такую судьбу, о какой ты пока, слава Богу, только мечтаешь? Они вкалывают, как каторжные, и не по несколько часов в день – сутками. Зубрят арии, которые им никто не думает предлагать, показываются с ними, получают по морде, снова зубрят, снова слышат «никуда не годится», терпят провалы, пренебрежение, натыкаются на презрение к своим жалким попыткам вызвать у других интерес. Они мучаются от зависти к чужим успехам, от непонимания, равнодушия, от страха не успеть. Они не жрут, как ты, шоколад, не пялятся в телевизор, не валяются на диване с книжкой. Такие не живут – переламывают жизнь, чтобы доказать свою силу и состоятельность. Одним это удается, другие уходят на пенсию никому не известными хористами, продолжая свой творческий онанизм, или спиваются потихоньку. Эти люди не мужчины, не женщины – фанаты. Я не позволю, чтобы моя племянница, единственно близкий и родной для меня человек, окончательно помешалась умом, превратившись в безумную фанатичку. Твоя покойная мать никогда бы подобной глупости мне не простила.

– Ты не можешь мешать человеку, если он уверен в своем призвании.

– Могу. И сделаю это.

Тетя Роза сдержала слово, в результате ее племянница сидела сейчас в съемной комнате, уставившись в зеркало и размышляла.

Расставание с прежним жизненным смыслом, так доходчиво разъясненным не на шутку встревоженной родственницей, прошло безболезненно. По правде сказать, Тоня и сама знала, что ее музыкальные способности далеки от таланта, природная лень делала эту дистанцию непреодолимой. Конечно, было бы очень приятно блистать на сцене, кружить поклонникам головы, раздавать автографы, получать цветы и подарки, читать о себе восторженные рецензии. Кто не стремится к успеху? Но тетя права: за такую жизнь надо платить самой жизнью. А это слишком высокая плата пусть даже за самую громкую славу. Жизнь огромна и многогранна, только идиот будет сужать ее до размеров одних ворот, чтобы уставиться на них упрямым бараном, тупо блея: пусти-и-ите! Тонечка невольно улыбнулась, представив себя овцой с веночком на жестких кудряшках. Нет, подобная перспектива пусть вдохновляет других. Она попросит у судьбы единственное, ради чего стоит жить: любовь.

Городок, где не без стараний заботливой тетушки оказалась после распределения молодой педагог по вокалу, отличался не патриархальным укладом, умудрявшимся сохраняться десятки лет, не лечебными грязями, не рыбой, на которую у курортников загорались глаза, не полезной, хоть и мерзкой на вкус, питьевой водой, даже не морем – летным училищем. Высшее военное авиационное училище летчиков было гнездом, куда слетались самые смелые, самые романтичные, самые мужественные ребята – лучшие из тех, кому выдали аттестаты зрелости. Вылетали же не мальчишки – мужчины. Зрелые, надежные, храбрые, каждому из которых не страшно доверить судьбу. Эти люди не боялись риска, верили в свою удачу, знали не понаслышке о спарке и поэтому не на словах, на деле считали себя в ответе за того, кто рядом. Они ни в грош не ставили чужую хозяйственность, зевали от скуки рядом со скромницей и не видели в трудолюбии особой заслуги. В девушках их привлекали яркая внешность, умение слушать, готовность признать за другим право на превосходство. Обаянием Тоня могла бы поспорить с любой артисткой, слушать всегда любила больше, чем говорить, а за сильным, умным и смелым с удовольствием признавала преимущество перед собой. В свои неполные двадцать лет таким правом Антонина успела наградить троих. Учителя физики, в кого тайно была влюблена целых два года, родную тетку, заменившую мать, Лерку, подругу детства, проскочившую с первого захода во ВГИК и уже снявшуюся в двух вполне приличных картинах. Кажется, теперь, с молчаливого согласия Тони это право присваивал себе четвертый, способный заменить собой – одним – всю славную троицу. Девушка счастливо вздохнула и принялась яростно орудовать массажной щеткой, как будто не волосы расчесывала, а проверяла черепушку на прочность. При этом она мысленно пытала голову не свою – чужую, ту, что никак не могла разродиться нужным решением. Тоня всерьез надеялась услышать давно ожидаемые слова завтра вечером, в субботу, когда увидит перед собой подтянутого симпатичного курсанта с голубыми погонами и желтыми лычками на рукаве. Количество поперечных полосок говорило о том, что совсем скоро этот счастливец будет летать без инструктора, может быть, даже в небе чужом. Девушка мечтательно улыбнулась своему отражению в зеркале. За возможность пожить где-нибудь за границей, например, в Венгрии или в Германии, познакомиться с другой культурой, услышать непривычную речь, пройтись по магазинам, где нет дефицита, носить не тряпки, но вещи, питаться не нагрузкой к колбасе или маслу, а настоящими деликатесами – за такое счастье можно вытерпеть многое. Прозябание в этой дыре, грымзу-хозяйку, осточертевший ор петуха на рассвете, косые взгляды, чужую зависть и одиночество, когда приходится продумывать все самой без возможности услышать совет от близкого человека.

– Читала сказку за Айохгу?

От неожиданности прожектерка вздрогнула.

– Господи, Полина Иванна, вы опять без стука! Так можно и заикой человека сделать.

– А я у своем дому, ны у чужом: хочу – стучу, ны хочу – мовчу. Вот заимеешь собственный, тохгда и командовай. Сказку читала?

– Какую?

– За деуку, на тэбэ похожу. Тоже усэ собой любовалася, потим хгусыней стала. Ты бы прибралася, чем зеркала дырявить. Вон, обува раскидана, платте валяется – пособирала бы, – хозяйка прошлась по маленькой комнате, привычно наводя порядок.

Полина Ивановна давно похоронила мужа, держала небольшой огород, где выращивала баклажаны, которые называла «синенькими», огурцы с помидорами, лук, чеснок, зелень, картошку, сдавала комнатенку и воспитывала жиличек, каких потом успешно выдавала замуж за молодых лейтенантов. Рука на замужество была у старушки легкой, квартирантки меняли одна другую довольно быстро. Как ни странно, бывшие съемщицы ворчливую хозяйку не забывали. По праздникам Полина Ивановна надевала атласный халат, расписанный яркими маками и подаренный ей на память одной из счастливых невест, цепляла на кончик носа очки в роговой оправе, наливала рюмку вишневой наливки собственного приготовления, не спеша, доставала из комода конверты, присланные из разных концов страны, и перечитывала не один раз каждое письмо или поздравительную открытку. Читала вслух, с выражением, посмеиваясь или вытирая слезы. Чаще рюмка пустела (тогда наливалась другая), реже оставалась нетронутой, и Полина Ивановна потом безжалостно выливала самодельный ликер в помойное ведро. Она помнила своих корреспонденток по именам, знала, как зовут их детей, была в курсе семейных ссор и примирений. После чтения на износ, аккуратно вкладывала послания в конверты, перевязывала стопку узкой шелковой лентой и прятала обратно в комод. Однажды, проходя мимо хозяйской комнаты, Тоня увидела на комоде целую коллекцию разноцветных бантиков поверх пухлых пачек. Иногда, доведенная до белого каления придирками бабки, давала себе клятву, что даже имя ее забудет, не то, чтоб писать. Сейчас бедняжка была близка к этому состоянию.

– Не трогайте, пожалуйста, мои вещи, Полина Иванна! Я специально их приготовила заранее, чтобы не тратить потом время на поиски.

– Эх, Тонька, – вздохнула хозяйка, присаживаясь рядом, – умная ты деука, а дура. Да рази ж мэнэ твои плаття волнують чи тухли? Душа болыть, шо ходышь, як опрокинута. Случилось шо?

– Все нормально. С чего вы взяли, что я переживаю?

Полина Ивановна вдруг улыбнулась. Улыбка оказалась неожиданно молодой и сбросила старушке лет двадцать.

– Свадьбу тут хгулять будэмо чи как?

– Не поняла? – вспыхнула Тоня.

– А шо ж непонятнохго? Я, милая, уж стильких замуж повыдавала, пальцив нэ хватить. Хготовьсь и ты. Бачила я вас с курсантиком твоим у прошлу субботу. И к хгадалке ходыть не надо: забэрэ вин тоби от мэнэ. Я вже и ленту купыла, с тоби нову пачку начну. Писать будышь?

– Конечно, – бесстыдно соврала «милая».

Засыпала молодая жиличка со странным чувством снисходительной жалости, симпатии и благодарности к сварливой старухе.

…Антонину Романовну ребята в школе любили. Молодая, красивая, не кричит, не придирается, ни на кого не стучит директору, не строчит возмущенные записки родителям, не унижает, не пристает с ерундой, не шушукается с учителями, здорово поет и играет на пианино, хотя там постоянно западают клавиши, и место такой рухляди на помойке, а не в школьном актовом зале. Словом, учительница пения, не выделяя любимчиков, ходила в любимчиках сама. Впрочем, это касалось только тех, кто учился, учителя же воспринимали Туманову по-другому. Они не шпыняли молодую коллегу, не бросали упреки в дешевизне авторитета, не донимали поучениями – они ее попросту не замечали. Одна лишь Инна Викторовна Могила, химичка, которая по совместительству вела физкультуру в младших классах, не скрывала симпатии к Антонине. Энергичная, громогласная, не лезущая за словом в карман Могила, шутя, жалела единственно об одном: что ее сын женат.

– Лешку моего, конечно, можно отбить, да внучку жалко. У нее, если честно, прекрасная мать.

Если бы не эта искренняя прямолинейная женщина, Тоне пришлось бы туго. Когда смотрят не на тебя, а сквозь, в голове происходят сдвиги, и не всегда эти сдвиги благоприятно сказываются на судьбе.

Сын Инны Викторовны жил отдельно от матери, в двухкомнатной квартире на территории военного городка. Капитан ВВС обучал курсантов летному делу. Сегодня семья собиралась отметить в узком кругу радостное событие – тридцатилетие единственного среди трех женщин мужчины, который с минуты на минуту должен подъехать за матерью.

У Тумановой было «окно», предметники разошлись по классам, учительская пустовала, и преподавательница пения с удовольствием угощалась шоколадными конфетами, внимательно слушая коллегу-многостаночницу.

– Замуж я выскочила рано, совсем девчонкой. Тебе сколько лет, Тонечка?

– Через месяц исполнится двадцать.

– Я вышла почти такой же, в девятнадцать, а Сережке стукнуло тогда двадцать один. Познакомились мы за месяц до его выпуска. Через неделю он сделал мне предложение, через две расписались. Любила его страшно, до потери сознания. Бывало, проснусь среди ночи и думаю: Господи, если ты есть, спасибо тебе большое за все! – Инна Викторовна помолчала, затем добавила с грустной улыбкой. – Видно, за это «если» и поплатилась… В роддом муж еще успел меня отвезти, а вот забрать не смог. Забирали моя мама и комполка, в котором Сережа служил. Хороший мужик был Иван Романович, настоящий. Только не повезло ему, и трех дней не прошло, как полк принял, а тут такое ЧП, – она взяла «Белочку», развернула обертку с симпатичным зверьком на картинке, удивленно посмотрела, как будто не понимала, зачем ей это, снова завернула и бросила обратно в целлофановый пакет с пестрой блестящей кучкой. Молодая учительница машинально отметила его ценность: с такими фантиками лет пятнадцать назад можно запросто было считаться первой богачкой двора. Инна Викторовна бросила взгляд на часы. – Что-то именинник мой запаздывает. Наверное, опять не могут договориться, кому собаку выгуливать. Представляешь, приобрели пса, а гулять с ним некому. У одной – две школы, музыкальная и обычная, у другой – работа, у третьего – сплошные полеты. Говорила им: не берите! Животное – не игрушка, времени требует, забот. Так разве ж послушают?

– Инна Викторовна, а почему муж не смог вас из роддома забрать? Заболел?

– Может, еще чайку? Водки нет, давай хоть чаем за сына моего чокнемся?

– Чаем нельзя, плохая примета. И, если честно, я, кажется, начаевничалась на год вперед, сейчас булькать начну.

– А ты в приметы не верь, ерунда все это. Верь лучше в свои силы и в того, кого любишь, – Инна Викторовна замолчала, прислушиваясь к шагам за дверью. Кто-то протопал мимо учительской, и снова все стихло. – Скоро перемена. Тонечка, не сочтешь за труд вымыть чашки? А конфеты забери себе, ладно? Мне все равно шоколад нельзя, печень пошаливать стала. Так о чем ты спрашивала?

– Вы говорили, муж не смог приехать за вами в роддом. Почему?

Инна Викторовна устало вздохнула – так вздыхает учитель от непроходимой тупости ученика.

– Разбился он… Что-то у них там с мотором стряслось, а катапульта не сработала. Мне потом объясняли, но я же не понимаю в этом ничего. Абсолютная техническая тупица.

– Вы не тупица. Простите меня, я не знала.

– Откуда тебе знать? Я обычно о своей жизни никому не докладываю. Это в первый и, надеюсь, в последний раз разоткровенничалась. Не люблю, когда жалеют. Нет мужа – и нет, но почему – кому какое дело?

– А ваш сын пошел в летное, потому что старался быть таким, как отец, или просто романтики захотелось? Вы не пытались его отговорить?

– Пыталась. Да только Лешка мой весь в отца: что решил – не собьешь.

– И неужели у вас больше никого не было за всю жизнь? – вырвалось неожиданно у Антонины. – Ох, простите меня, Инна Викторовна! Наверное, это очень бестактный вопрос, извините.

– Никогда не извиняйся за то, в чем нет твоей вины, Тонечка. Вопрос вполне естественный, я бы тоже спросила.

– Вы красивая и еще совсем не старая, неужели больше никого не любили? Неужели не хотелось, чтобы какой-нибудь хороший человек заменил вам мужа, а ребенку – отца? Ведь одной очень трудно воспитывать мальчика.

– Девочка моя, одному другого заменить невозможно. Можно занять чье-то место, подменить на время, но заменить – нет.

– И все-таки ни за что не поверю, что вы сознательно упекли себя в монастырь. И не поверю никогда, чтобы такой женщине никто не предлагал выйти замуж!

– Ты, дорогая, как ребенок, – улыбнулась Инна Викторовна наивной горячности. – Отчего же нет? Конечно, предлагали. Я на себя печать одиночества не накладывала. За мной даже один большой начальник ухаживал, с персональной «Волгой». Но сердцу не прикажешь, дорогая моя. Не верю, когда говорят: стерпится – слюбится. Вот слюбится, тогда все стерпится, – она близоруко прищурилась, вглядываясь в маленькие наручные часы. – Да что ж такое, почему юбиляра моего до сих пор нет? Хоть бы позвонил, что задерживаются. Я уже и сама до ресторана добралась бы, да не знаю, в какой они решили пойти, – на столе зазвонил телефон. – Наконец-то, – просияла Инна Викторовна и схватила трубку. – Да, Лешенька, слушаю! Да, – повторила она через пару секунд изменившимся голосом, – это я. Простите, а с кем говорю? – из трубки донеслось бормотание. Тоня с ужасом всматривалась в Могилу, чья мрачная фамилия никогда не вязалась с ее бьющей через край энергией. Только что напротив в непринужденной позе сидела моложавая, бодрая женщина, сейчас же со стула стекала квашней старуха. Потухшие, безжизненные глаза, вместо ямочек на щеках – провалы, серая, дряблая кожа, трясущийся, нелепо напомаженный рот с обвисшими уголками – развалина, которая дышит на ладан. – Нет, я не верю, вы лжете! Этого быть не может… У него нет сегодня полетов, он выходной сегодня, день рождения у него, – Инна Викторовна еще кого-то с минуту послушала, потом медленно, как под гипнозом, положила трубку. На лице без кровинки застыла улыбка, от этой растянутой морковной полоски по спине побежали мурашки.

– Инна Викторовна, что случилось?

– Он говорит, Леша погиб… Что-то загорелось, не поняла… Они не стали катапультироваться над городом, хотели дотянуть до аэродрома… Не успели… Врет… У моего сына выходной сегодня, мы же в ресторан собирались, – под это невнятное бормотанье Тоня пыталась налить воду в пустую чашку со спитым чаем. Руки тряслись, вода проливалась на стол. А мать юбиляра покачивалась, словно пьяная, и все бубнила себе что-то под нос, бубнила…

* * *

Антонина терпеливо топталась на перекрестке. Как филер, как поклонница любимой певицы, как нерадивая студентка, которой из жалости преподаватель обещал чиркнуть в зачетной книжке «удовл». Накрапывал дождь. Темнело. Она ждала уже час. Ждала бы и больше – два, сутки, всю жизнь – только б дождаться…

Наверное, каждому в этом небольшом городке уже стало известно: погибли двое, офицер и курсант. Говорили, они герои, и благодарный город должен поставить им памятник: ценою собственной жизни летчики спасли жизни многих. Ужасались, жалели, восхищались, гордились. Называли даже фамилии: Могила и Аренов. Антонина жителей ненавидела. За то, что перемывали кости чужой беде, за нескрываемое возбуждение, скрываемую радость, что живы сами, за внезапную солидарность в оценке трагедии. Легко одобрять, когда жертвуют ради тебя. Дождь усилился. В паре шагов, за спиной торчал трафарет с маршрутом автобуса и был навес, где раззявы подобно Тумановой, вечно забывающие про зонт, могли бы не мокнуть. Она мокла. Вопреки здравому смыслу подставлялась дождю, теперь вовсю хлеставшему по волосам, по лицу, по подаренным тетей Розой белым лаковым шпилькам. Редкие машины, которые проносились мимо, обдавали грязными брызгами, оставляя темные пятна на любимом светлом костюме. Она не топталась – вросла в асфальт фонарным столбом и, как столб, не испытывала ничего. Внутри – одна пустота… Аренова больше нет. Нет его глаз, губ, улыбки, нет рук, голоса, смеха – а значит, не будет и дара, какой обещала судьба. Антонина Туманова упрямо стиснула стучавшие зубы. К черту унылый скулеж! Сашка жив! И это такая же правда, как та, что сейчас не дождь, а настоящий ливень. Чья-то чужая рука схватила сзади ее руку и потянула к остановке. Хотя там сейчас было не лучше, чем здесь, где над людьми откровенно измывалась природа.

– Ты почему не под навесом?! Заболеть хочешь? Не дергайся, сейчас немного тебя обсушу, курица мокрая, – живой, встрепанный, сердитый «подарок» осторожно вытирал ее лицо своим носовым платком, от которого несло табаком, ваксой, одеколоном «Русский лес». И за эту гремучую смесь можно мокнуть до самой старости!

– Живой, – ахнула Тоня, – Сашка!

– Еще сто лет проживу, надоем, – ухмыльнулся тот. – Прости, что опоздал, у нас серьезное ЧП. Все ребята остались в училище, а я смылся на пару минут, предупредить, чтоб не психовала. Замерзла?

– У тебя есть однофамилец? – она вдруг икнула.

– Ты уже знаешь?

– Все знают, ик.

– Однофамильца нет. Просто фамилия парня, который погиб, начинается на «о». Я – Аренов, а он – Оренов, поняла?

– Ага, ик… Я люблю тебя, Аренов… Очень… Выходи за меня замуж, ик. Ой, женись!