Текст книги "Должники"

…Свой участок дворник приводила в порядок втрое быстрее и вдвое усерднее, чем обычно: чтобы у начальства не появился повод придраться, а у подчиненной имелся бы повод, не отпрашиваясь, провести дома весь оставшийся день. Спустя пару часов, оставив рабочий халат, метлу, совок и ведро в каморке, где хранился дворницкий инвентарь, Тоня снимала у своего порога старые летние туфли, которые после подметания улиц обычно немедленно протирались мокрой губкой. Сейчас их хозяйка об этом даже думать забыла, бросила запыленными на выцветшем коврике из лоскутов и тихо проскользнула в прихожую. Бесшумно, по-воровски подкралась к комнате, куда вход был временно запрещен, приникла ухом к двери. Ни звука. Ни бормотания, ни стонов, ни шагов – мертвая тишина. От внезапного страха ухнуло сердце, рука взметнулась к дверной ручке. В кухне что-то зашуршало, щелкнуло, послышалось негромкое «черт». Тоня облегченно вздохнула, кажется, никогда еще в жизни эти обычные звуки не дарили такую радость.

У плиты стояла Галина Ивановна и пыталась сложенной газетой ухватить стерилизатор с еще неостывшей конфорки.

– Доброе утро! Давайте я помогу, – Тоня сдернула со стены за шкафчиком кухонное полотенце, окутала им горячий металл и, пропустив Галину Ивановну вперед, вышла за ней из кухни.

– Это не помощь, – недовольно заметила врач, – вы обязаны постоянно находиться у меня под рукой. Беготней по магазинам может заняться муж, даже если он днюет и ночует на свой работе. Давайте стерилизатор. Когда понадобитесь, позову, – и нажала дверную ручку.

– Муж в командировке. А я не могу, к сожалению, быть постоянно под вашей рукой, Галина Иванна, потому что работаю.

– Хм, – буркнула та и вошла в комнату, плотно прикрыв дверь перед хозяйским носом.

Поздним вечером врач выразила желание выпить чашку крепкого сладкого чая. Не приказала, не попросила – констатировала свою потребность.

– Чай подать в комнату или попьете на кухне?

– Пожалуй, выйду, – блеснула очками просунутая в дверную щель голова.

…Казалось, совсем недавно был так же накрыт этот стол, занимавший едва ли не половину маленькой кухни. На блюдцах стояла та же самая чайная пара с золотыми ободками по краю. Тот же чайник свистел на плите да в белом фарфоровом чайничке с тем же чуть треснутым носиком, набухая, беременела чайным духом заварка. В тех же розетках алело варенье. В той же вазочке для конфет одинаково высилась горка молочных ирисок. Такой же дорожкой выстилал дно плетеной корзинки аккуратно нарезанный хлеб. Все, как в тот вечер, когда они с Леркой изливали души друг другу. Или почти все. Теперь живого близкого человека заменяли номера телефонов, наспех начерканные карандашом для бровей на блокнотном листке, дозвониться по ним не удалось ни разу. Здорового ребенка, сладко сопевшего тогда за стеной, сейчас мучили кашель, жар и уколы, позволяя лишь изредка впасть в забытье, но не заснуть. А табуретку, откуда смеялась, сочувствовала и грустила единственная подруга, сегодня собиралась занять чужая немолодая тетка. Странная, непредсказуемая, непонятная. Врач, не сумевшая вовремя отличить простуду от пневмонии. Две одинаковые начальные буквы, два «П» смешали в чужой голове обычное недомогание и болезнь, грозившую жизни. Пара вертикальных столбов с перекладиной – виселица для двух лиходеек. Одну надо вздернуть сейчас – за преступную доверчивость и безволие. Другой можно позволить попить чайку и, наблюдая это, последнее, чаепитие с наслаждением предвкушать справедливую казнь.

От нахлынувшей злобы заломило затылок. Ярость оказалась такой внезапной и сильной, сознание так ярко выдало сцену казни, что у Тони потемнело в глазах и перехватило дыхание. Задыхаясь, она рванула на себя оконную створку и стала жадно ловить широко открытым ртом воздух, точно висельник, вовремя вынутый из петли.

– Окно лучше прикрыть. Комары налетят.

Хозяйка без возражений закрыла окно, вышла в ванную, умылась холодной водой и вернулась в кухню, где степенно пила чай Галина Ивановна – чужой человек, вторгшийся в чужую жизнь. Антонина присела к столу, взяла вторую чашку, налила себе чаю.

– Как Илья?

– Спит.

– Я не спрашиваю, что он делает. Я хочу знать, как он себя чувствует.

– Чувствует, что болеет. А что чувствую по этому поводу я, узнаете завтра. В крайнем случае, послезавтра.

– Галина Иванна, скажите, зачем вы это делаете?

– Видимо, имеется в виду мое пребывание здесь?

– Да. Илью можно положить в больницу.

– Нет. Свои недочеты я исправляю сама.

– Вы называете недочетом состояние моего сына?

– Именно так, – Галина Ивановна отставила пустую чашку, выудила из кармана конверт, положила на стол. – Кстати, вот, на питание, – поднялась с табуретки.

– Чье?! – совсем ошалела Тоня.

– Мое. Возможно, я пробуду тут некоторое время, – показала свой «бублик» и выплыла, молча, из кухни.

Следующим утром, возвращаясь с работы, Тоня привычно достала ключ из кармана, но в замок вставить не успела. Дверь ее квартиры открылась, за порог выскочила девушка лет двадцати. Светлые кудряшки, вздернутый носик, большие голубые глаза, белое платьице с васильками по низу – ангел.

– Здрасьте, – бросила на ходу «ангел» и попыталась обойти застывшую от изумления Антонину.

– Здрасьте, – пробормотала хозяйка, машинально отступая в сторону. Потом опомнилась, крикнула в спину. – Девушка, подождите! Как вы оказались в этой квартире?

– Я медсестра. Извините, спешу, – и выпорхнула из подъезда.

Дома было тихо. Только из комнаты, оккупированной Галиной Ивановной, доносился негромкий бубнеж. Тоня на цыпочках подошла к двери.

– Ну-ка, дорогуша, подставляй свою жопку, – шлепок, короткое молчание. – Уважаю, крепкий мужичок, – звяканье, шорох. – Так удобно?

– Да, тетя Галя, – слабый голос показался очень довольным. Сыну, похоже, нравилась и «тетя Галя», и ее шлепки. – А что было дальше?

– А дальше, мил человек, случилась большая беда, на нашу страну напали фашисты. И парень ушел на войну, защищать от врагов свою Родину.

– Мой папа тоже на войне. Только он не свою родину защищает, а чужую. Называется Афганистан. Я знаю, я газеты читаю.

– Уважаю. Но кроме газет надо еще книги читать. Много книг.

– И взрослые?

– Конечно. Почему нет?

– А мне мама не все разрешает. Говорит, рано еще.

– Твоя мама, безусловно, умная женщина и достойна всяческого уважения, но она ошибается. Мамы иногда ошибаются, когда воспитывают детей.

– Почему?

– Нам мешает любовь.

Молчание, похоже, сын обдумывает ответ.

– Тетя Галя, а у вас дети есть?

– Да.

– Кто?

– Сын… был.

– А где он сейчас?

– Длинная история.

– Расскажете?

– Потом. А сейчас спи, человек. Тебе нужно накапливать силы.

– Вы будете здесь? Не уйдете?

– Нет, только вынесу стерилизатор и поздороваюсь с твоей мамой. Кажется, она уже дома.

– Скажите, что я ее очень люблю.

– Обязательно.

Отходя от двери, Тоня едва сдерживала слезы.

Душ смыл уличную пыль, усталость, раздражение от встречи с незваной гостьей и, закрывая дверь ванной, Тоня с удивлением поняла, что наступающий день она встречает с надеждой на перемены к лучшему.

За кухонным столом восседала Галина Ивановна, обняв, словно кустодиевская купчиха, обеими руками чайную чашку.

– Доброе утро, Антонина! Чай будете?

– Галина Иванна, полчаса назад я столкнулась в дверях с девушкой, которая выходила из моей квартиры. Кто она и как здесь очутилась? – Врач выжидающе смотрела на Тоню. – Извините, доброе утро, – спохватилась хозяйка.

– То недолет, то перелет, – пробурчала под нос Галина Ивановна. И невозмутимо уточнила, доливая чай в полупустую чашку. – Блондинка в белом платье. С синими васильками.

– Да, – Тоня присела к столу, налила себе тоже чаю, от которого шел странноватый приятный запах. – Вкусно пахнет, похоже на мяту.

– Так и есть.

– Но у меня, вроде, мяты нет. Где вы ее отыскали?

– В своем доме, – и неожиданно улыбнулась. – Это была Аллочка, милейшее существо, – улыбка на удивление оказалась приятной, омолодив лицо сразу на несколько лет.

– Зачем она приходила, и кто открыл дверь?

– Приходила взять кровь для анализа. И еще придет. А дверь, разумеется, открыла я. Ключом Ильи. Вы ведь ушли без предупреждения, – Галина Ивановна сделала последний глоток, решительно встала. – У меня все. Приятного аппетита!

– Спасибо, – пробормотала Тоня. И едва сдержалась, чтобы не вскочить со своей табуретки для благодарного книксена. Оставшись одна, она поймала себя на мысли, что у ее сына, кажется, хорошая интуиция.

Четвертый день пребывания Галины Ивановны в чужом доме начался для его хозяйки с мелких удач. Утренний поход в гастроном закончился приятной добычей: удалось в одной очереди отхватить сыр с колбасой, в другой – быстро дождаться мяса. У овощного ларька на соседнем углу выгружали из машины ящики с фруктами, повезло купить свежайшие персики и виноград. Немного подумав, Тоня взяла еще душистую дыню для бабы Дуси: Евдокия Егоровна всем другим сортам предпочитала «колхозницу». Бедная старушка теперь очень редко выходила на улицу. Кроме Антонины заботиться о ней было некому: одна из подружек померла прошлой весной, другую забрала к себе дочка и «наградила» заботой о внуке без возможности оставлять маленького сорванца без присмотра. Раз в неделю Тоня наводила порядок в небольшой квартирке напротив, через день забегала поинтересоваться здоровьем, чем-нибудь угостить или на пару попить чайку, рассуждая о погоде и жизни. Болезнь сына нарушила привычный график, но сейчас занятая соседка дала себе слово, что вечером к бабе Дусе хоть на минутку, но непременно заглянет. У подъезда Антонина снова столкнулась с «ангелом» из поликлиники. На этот раз Аллочка облачилась в светлые брючки и алую блузку с узким воротником, завязанным на груди пышным бантом.

– Здрасьте, Тонечка! Вам помочь? – привычно обласканная другими ласкательным суффиксом, Аллочка и всех остальных хотела одарить теплотой. Не дожидаясь ответа, она выхватила из Тониных рук матерчатую сумку с фруктами и впорхнула обратно в подъезд.

– Спасибо, но я бы справилась и сама. Доброе утро! Опять пили из моего сына кровь? – пошутила Тоня и сразу почувствовала неловкость: девушка могла обидеться на корявую шутку.

– Хотите сказать, что я ведьма? – рассмеялась Аллочка. – Я не против, потому что все ведьмы, как известно, красавицы. Вот, – поставила сумку у двери, – пожалуйста. А я побежала.

– И чаю не выпьете?

– Уже попила, – весело сообщила девушка, сбегая вниз по ступеням, – с Галиной Иванной!

– Как Илья? – крикнула Антонина вслед светлым кудряшкам. Но вместо ответа услышала звук захлопнутой двери.

В квартире было тихо. Ничто не звякало, не шуршало, не щелкало. Стараясь не шуметь, Тоня вымыла руки, прикрыла за собой кухонную дверь и принялась освобождать сумки. Потом налила воду в кастрюлю, поставила на плиту.

– Здравствуйте, Антонина!

– Доброе утро, – вздрогнула от неожиданности Тоня. – Вы меня напугали.

– Что ж, теперь, возможно, порадую. Идите за мной.

Илья читал книгу в постели, опираясь на подсунутую под спину подушку. Опрятный, довольный, бледный, похудевший.

– Сынок…

– Вы поговорите, а я пока чаю попью. Через десять минут жду вас, Антонина, на кухне.

– В холодильнике сыр и колбаса. На бутерброды, – не оборачиваясь, доложила хозяйка.

– Мамуля, – счастливо выдохнул сын, когда дверь закрылась – я по тебе соскучился.

– Родной мой! – Тоня обняла сына, прижала к груди, стараясь вобрать в себя остатки болезни, измучившей ее ребенка. – Как ты себя чувствуешь, солнышко? Нигде не болит? Температура есть? Кушать хочешь? Что тебе приготовить? Может, какао будешь? Я персики сегодня купила и виноград, принести? А что ты читаешь? Книжку Галина Иванна дала? – она сыпала бессвязными вопросами, нежно гладила худенькие плечи, целовала запавшие щеки, теплый лоб с аккуратно зачесанным набок чубчиком, влажноватым то ли от пота, то ли от мокрой расчески. И едва сдерживалась, чтобы не разреветься при сыне. – Врач не больно уколы делает? Капустные листья прикладываете? Шишек после уколов нет? – наконец, отпустила от себя ребенка. – Ну, как ты, сынок?

– Нормально, мамуля. Я же говорил, что тетя Галя добрая. Она хорошая врач, правда! И очень заботится обо мне.

– Хороший, – машинально поправила Тоня. – А что ты читаешь?

– Пушкин, «Евгений Онегин».

– Милый, это прекрасная книга, но по-моему тебе еще рановато ее читать.

– Нет, мамуля! Для настоящих книг возраст не имеет значения, – серьезно возразил сын, – как и для настоящих писателей. А Пушкин – самый разнастоящий! Он – гордость русской литературы, его надо читать с младых… – Илья наморщил лоб, вспоминая выпавшее из памяти слово.

– Ногтей, – не сдержала улыбку Тоня.

– Да, с младых ногтей! – просиял сын, с удовольствием повторив. Кажется, ему нравилось это новое, наверняка, не совсем понятное сочетание слов.

– Так говорит Галина Ивановна?

– Да.

– А что еще она говорит? – Антонина не узнавала сына. Вместо забавного, смышленого, непосредственного мальчугана с ней чинно беседовал взрослый, способный спорить, отстаивая свою точку зрения. И только мелочи, вкрапленные в речь, напоминали, что этому «взрослому» еще нет и восьми.

– Она говорит, что жизнь прекрасна. Мамуля, ты не обидишься, если я немного посплю?

– Конечно, нет, милый. Давай помогу тебе удобно устроиться, – она взбила подушку, поправила одеяло, с нежностью провела рукой по щеке, поцеловала и поднялась со стула. За дверью прислонилась к стене, стараясь унять колотившую дрожь, сделала пару глубоких вдох-выдохов и направилась через прихожую к кухне, по пути отметив у зеркала, что выглядит точно брошенная под дождем старая тряпичная кукла. Бессмысленные пуговицы-глаза, расширенный в глупой ухмылке невыразительный рот, стянутый дешевой резинкой неряшливый хвост, болтавшийся между лопаток, – непонятно, как при виде такого пугала сын не спрятался от ужаса под одеяло, а бросился ей на шею.

…Середину стола занимала пара десертных тарелок с тонко нарезанными сыром и колбасой, по краям – две чашки на блюдцах, в центре – заварочный чайник, из которого шел мятный дух, и плетеная корзинка с белыми ломтиками батона.

– А вы, почему чай не пьете, Галина Ивановна?

– Вас жду.

– Зачем?

– Чтобы вместе попить. Присаживайтесь.

– Странно. Очень странно, – пробормотала хозяйка, послушно опускаясь на предложенную табуретку. Метаморфоза, происшедшая с Галиной Ивановной, конечно же, удивила. Но более странным, необъяснимым и непонятным казалось собственное состояние, в котором Антонина сейчас пребывала. Вместо радости – полное безразличие, вместо мыслей – абсолютная пустота. А главное – внезапно навалившаяся смертельная усталость, будто не из комнаты сына вышла, а из пыточной, где вытрясали душу. Тоня протянула руку к заварочному чайнику, рука бессильно упала рядом с блюдцем, которое дополняла пустая чашка. Чайная ложка свалилась под стол, Антонина тупо уставилась в пол, пытаясь осмыслить, как этот блестящий предмет оказался внизу под ногами.

– Не беспокойтесь. Я подниму. – Галина Ивановна неожиданно резво соскочила с табурета, наклонилась за упавшей ложкой, тщательно вымыла и застыла с ней над столом. – С сахаром?

– Что?

– Чай сделать сладкий?

– Не знаю. Все равно.

Врач наполнила чашку душистым чаем, добавила пару пиленых кусков рафинада, размешала, затем положила на один ломтик белого хлеба сыр, на другой – колбасу, по-хозяйски достала из навесного шкафчика десертную тарелку, выложила на нее бутерброды, придвинула Антонине под нос.

– Приятного аппетита! Ешьте, Тоня, вам нужно восстанавливать силы.

– Тоня? Странно. Почему вдруг не Антонина?

– Ешьте. Потом объясню.

Она согласно кивнула и принялась жевать колбасу с хлебом: ни запаха, ни вкуса – бумага, пригодная для измельчения зубами. Глотнула чай – водопроводная вода, просто горячая. Из сахарницы вывалила в чайную чашку четыре толстых белых квадратика, поразмыслив пару секунд, добавила пятый. Тщательно размешала, позвякивая ложечкой. Сделала еще глоток – никакого эффекта. «Мои вкусовые рецепторы сдохли, – подумала равнодушно, – отдали концы». Похожее выражение она давно уже где-то слышала, кажется, в Новороссийском морском порту. Только там отдавали не концы, а швартовы. Чтобы корабль спокойно отчаливал от причала, рыжий здоровяк в капитанской форме зычно скомандовал: «Отдать швартовы!» Она запомнила обветренный морскими ветрами голос да пышный кудрявый чуб, выбившийся из-под козырька форменной фуражки и пылавший над бровью сотнями маленьких солнц. Чьи воды бороздит сейчас эта посудина? И где тот корабль, на который она поднималась когда-то, чтобы отправиться в бесконечное плавание с самым надежным и дорогим человеком? Наткнулся на рифы, получил пробоину и дал течь? Сгорел от пожара в трюме? Взорвался, развалившись на части? В любом случае – затонул. Гикнулся вместе с бравой командой и пассажирами, выбравшими сдуру не тот маршрут… «Гикнулся» – тоже знакомое слово, его особенно любят кубанцы. Без возвратной частицы «ся» означает что-нибудь проорать, возможно, даже дать команду. Тут опять всплывает известное слово, но уже совсем другого значения… Слова запутывали и путались между собой, швырялись друг в друга смыслами, сталкивались, рождали ассоциации, порождавшие в свою очередь боль. Физическую, невыносимую. Тоня обхватила руками голову и застонала.

– Выпей, моя хорошая, – перед носом возникла резная стопка с темноватой жидкостью и запахом, от какого балдеют коты.

– Что это?

– Выпей, станет лучше.

– А вы?

– А я свое уже отпила. С лихвой, тебе и не снилось. Пей.

Зубы клацнули сами собой, рука дрогнула, стопка, опрокинувшись на колени, вальяжно скатилась вниз и застыла хрустальной задницей кверху, ровно на том же месте, куда ухнулась перед этим чайная ложка. Совпадение действий, места и мокрый уцелевший задок, торчащий над полом, показались вдруг очень забавными. Тоня прыснула, прикрывшись рукой, как нашкодившая девчонка.

– Видели, Галина Иванна?

– Что?

– Какая… какая смешная жопка у этой рюмки, – сдерживаемый смех распирал изнутри, требовал выхода. – Это же… это же чешский хрусталь, тете Розе дарили на юбилей… А она… ой, не могу… валяется вверх жопой… жахнулась туда же, где… где… ой, не могу! Ха-ха-ха, – смех вырвался наружу, сдерживаться больше не было сил. И она залилась хохотом, по-бабьи держась за бока, позабыв обо всем, с восторгом отдаваясь минутам, вышибающим разум.

Щеку обожгла звонкая оплеуха. Внезапный удар оказался таким жестким и сильным, что из глаз посыпались искры, перехватило дыхание.

– За что?! – опешила Тоня.

– За слабость, – спокойно ответила Галина Ивановна.

– Да как вы смеете?! Кто дал вам право драться?

– Боль, Тоня. Боль, какую не пожелаю даже врагу. А вы мне, может быть пока и не друг, но не враг, это точно.

В наступившей тишине стало отчетливо слышно, как дождевые капли бьют оцинкованные отливы окон. Капли с крыши, сливаясь с бьющими каплями, безостановочно ткали редкую водную занавеску, отгораживающую от внешнего мира. Впрочем, туда и так не хотелось соваться: неуютно, мокро, одиноко. «Стыло», – как однажды тетя Роза высказалась в сердцах о собственной жизни. Кажется, время стыть наступило теперь для ее племянницы. Мама, отец, тетя Роза… Почему они все ушли? Разве она в них не нуждалась? Зачем исчез из жизни Аренов? Неужели необходимо лишать полноценной жизни самых родных и близких, чтобы отдать свою жизнь за кого-то чужого? В голове снова начала пульсировать боль. Тоня прижала ладони к вискам.

– Болит голова?

– Да.

– Сейчас пройдет, – Галина Ивановна поднялась с табуретки, стала за Тониной спиной. – Закройте глаза и расслабьтесь.

Удивляясь собственному послушанию, Тоня прикрыла глаза и скоро ощутила тепло, как будто рядом включили лампу с рефлектором. Похожим теплом в детстве тетя Роза грела ей простуженный нос. То тепло чистило пазухи носа, это – прочищало мозги. Теплые волны накатывали на виски, лоб, макушку, затылок, унося с собой все дурное, чем была забита бедная голова. Боль, не отвеченные вопросы, жалость к себе, неуверенность, слабость – все, что мешает достойно жить. Человеку, а не покорному, безвольному существу, созданному для исполнения чьих-то желаний. Согретая непонятным теплом, она чувствовала, как наливаются силой мышцы, крепнут суставы и кости, ритмичнее бьется сердце.

– Спасибо! Я отлично себя чувствую. Можно открыть глаза?

– Можно.

Антонина открыла глаза. Рядом улыбалась Галина Ивановна. Улыбка, форточкой открытая для доступа к душе, предлагала не хныкать, а ликовать.

– Большое спасибо, я точно заново на свет родилась!

– Не за что.

– Извините меня, пожалуйста, если чем-то обидела. Не знаю, что на меня нашло, такое со мной впервые.

– Не извиняйтесь, Тоня. Все естественно и объяснимо. Я же врач, хотя допускаю, что вы не вполне доверяете моим знаниям, – снова улыбнулась и вернулась к оставленной табуретке. – А наш чай, похоже, совсем остыл.

– Сейчас заварю новый! – хозяйка метнулась к столу, потом к раковине, к плите. Все делалось радостно и легко. И очень хотелось доставить удовольствие этой удивительной женщине, поведение которой не вписывалось в обычные рамки понятий о долге врача.

– Галина Иванна, я посмотрю, как там Илюшка?

– Конечно.

Сын крепко спал. Дыхание было ровным, щеки порозовели, из-под одеяла выглядывала голая пятка. Тоня прикрыла пятку, осторожно потрогала теплый лоб, счастливо вздохнула и на цыпочках вышла из комнаты.

Она вывалила на стол все припасы: конфеты, печенье, персики с виноградом и, довольная, плюхнулась на свое место.

– У нас праздник? – с улыбкой спросила Галина Ивановна.

– Конечно! Во-первых, Илье стало лучше, согласны?

– Допустим.

– Во-вторых, вы улыбаетесь. А у вас потрясающая улыбка! И в-третьих, – Тоня секунду поколебалась, не зная, как воспримет ее признание, по сути, чужой человек, но все же сказала, ощущая в этом потребность, – в-третьих, мне кажется, что я в вас влюбилась.

– Когда «кажется», мамочка, надо креститься, – улыбнулась Галина Ивановна.

– А знаете что? Давайте выпьем! Пожалуйста! Вы не думайте, есть очень хорошее вино, грузинское, правда, забыла, как называется. Подруга покупала, она у меня знаменитость, – похвасталась Тоня, – киноактриса! Одну бутылку мы с ней распили, вторая осталась. Я принесу бокалы, хорошо?

… Через неделю Галина Ивановна ушла. Так же внезапно, как и пришла со своей черной сумкой, чтобы без приглашения поселиться в их доме. Просто сказала: «Завтра я ухожу».

– Как? – растерялась Тоня. – Почему?

– Илья практически здоров. Все остальное вы сделаете лучше меня.

– Он к вам очень привязался, – пробормотала Тоня. – Я тоже… привыкла.

– Без разлук не бывает встреч, – мягко заметила Галина Ивановна.

– Но… расставаться с тем, кто тебе по душе, больно.

– Не надо бояться боли, дорогая моя. Болит всегда только живое, мертвое не чувствует ничего. Впрочем, не люблю философствовать. Вот что лучше скажу: вам обоим какое-то время следует пожить у моря. Думаю, три года будет вполне достаточно. Илье необходимо укрепить легкие, вам – нервы. Я тут кое-что прикинула и решила: вы поедете жить в Приморскую, к моей сводной сестре. Она, правда, человек непростой, но и вы, Тоня, не кажетесь слабой. Думаю, справитесь. Это не город – станица. Но школа там есть. И неплохая. С сестрой я уже договорилась, она согласна принять вас. Елена Алексеевна женщина одинокая, надеюсь, вы поладите. Завтра оговорим все подробнее. А сейчас я бы не отказалась от чаю.

– Подождите, Галина Иванна, – оторопела Тоня. – Ответьте, пожалуйста, только на один вопрос: почему вы для нас это делаете? Сначала оставили свой дом, поселились здесь. Несколько дней не спали, не ели. Ютились на раскладушке. Теперь пристраиваете нас к своей родственнице. Почему? Ведь мы же абсолютно посторонние люди.

– У жизни, Тонечка, маленькая территория, на ней посторонних нет…У меня был сын. Его звали Ильей. Он умер, когда ему не было даже восьми. Двусторонняя пневмония. Его я уберечь не смогла. Давайте-ка пить чай.

– Но…

– И не спорьте со мной. Налейте-ка лучше чайку, пока не остыл.

… Через пару недель, разобравшись с делами, попрощавшись с Дунайскими и бабой Дусей, Ареновы катили в автобусе по широкому асфальтированному шоссе. Высокие тополя, посаженные давно кем-то вдоль дороги, шелестели багряными листьями вслед: прощайте, прощайте, прощайте…