Текст книги "Должники"

– Физиология – это одно, – вспыхнула Антонина, – а распущенность – совсем другое.

– Неужели? Почему же, в таком случае, ты со мной разговариваешь, даже споришь, хотя думаешь, что перед тобой цыганка. Разве тебя не предупреждали, что с цыганами лучше не говорить?

Дверь распахнулась, в освещенном дверном проеме застыл милиционер, обвел КПЗ полусонным взглядом, молча ткнул указательным пальцем в Тонину сторону и отвернулся, уверенный, что не пойти за ним никто не посмеет.

– Ступай, девонька, – легонько подтолкнула вперед сербиянка. – Не бойся, снидать дома будешь, с сынком. А меня звать Христиной. Даст Бог, еще свидимся, – пробормотала, задумчиво глядя вслед.

Но этих напутственных слов Тоня не услышала. Она шагала по коридору, пытаясь унять мерзкую дрожь, а в голове звучало одно: я никого не боюсь, ничего дурного не сделала, меня, конечно, отпустят.

Нужная дверь открылась легко, как будто ждала злосчастную хулиганку. Мытое при царе Горохе окно. На подоконнике – цветочный горшок с чахлой белой фиалкой, в пересохшем грунте торчит пара окурков. Деревянная вешалка со скучающим серым плащом, забытым с прошлого года. На стене – небольшой портрет генсека Андропова, под ним – несколько обшарпанных стульев, колченогий столик с допотопной пишущей машинкой, ближе к центру – стол с парой стульев по разные стороны, как враги, в углу – узкий шкаф с глухой дверцей. Запахи табачного дыма, одеколона и пыли. У окна спиной к двери барабанит пальцами по подоконнику высокий мужчина в штатском.

– Вот, товарищ капитан, принимайте гражданку, – Тоню слегка толкнули вперед, дверь захлопнулась.

«Барабанщик» добил свою дробь и, не спеша, развернулся лицом. Густые, чуть волнистые волосы цвета воронова крыла, идеально выбритая гладкая кожа, яркие синие глаза, опушенные длинными ресницами, четко очерченный подбородок с ямкой, прямой нос и спортивная подтянутая фигура – такой внешности позавидует любой артист. Ему бы не сходить с большого экрана или кубки спортивные добывать, а он выбивает признания. Красавчик шагнул к столу, сделал приглашающий жест левой рукой, отчего стал больше казаться мясником, отгоняющим мух, чем доблестным офицером милиции.

– Присаживайтесь, – улыбка звала не к допросу, а в рай. В кабинет молча проскользнула серая мышка в очочках и пристроилась рядом с «Оптимой», под портретом генсека. – Отлично, – порадовался следователь, точно не заурядная девица робко протиснулась в дверную щель, но вплыла царевна-лебедь, – вот и наша Елена Санна!

Тонечка Туманова детективы почитывала частенько, и к тому времени, как стала Ареновой, имела четкое представление, каким должен быть герой-сыщик. Средних лет, с большим жизненным багажом, слегка ироничный, в меру умный, сверх меры порядочный, проницательный, не урод, но, безусловно, и не красавец – словом, один из всех, только лучше других. Иначе, как же он сможет ловить преступников, иногда так ловко заметающих следы, что для их поимки надо быть семи пядей во лбу? Красавец же, который сейчас улыбался задержанной, устраивал полную неразбериху из понятий добра и зла, притягивая и отталкивая одновременно. Словно сотканный из девичьих грез, он вызывал восхищение и страх, расслабляя и настораживая разом. Чем создавались подобные ощущения, Тоня понять не могла, но была уверена, что этот человек для нее опасен.

– Имя, фамилия, отчество, год рождения, – в такт словам застучала машинка.

– Аренова Антонина Романовна.

– Вы уверены?

– Абсолютно, – тут с «Оптимой» случилась затыка, из чего Тоня сделала вывод, что не все из сказанного войдет в протокол допроса. Похоже, эта парочка, знала, как загонять человека в ловушку.

– Местожительство.

Она назвала адрес, благодарная тете Розе, наконец-то, добившейся для племянницы постоянной прописки, временная, наверняка, вызвала бы сейчас кучу вопросов.

– Чем занимались в магазине?

– Стояла в очереди за колбасой.

– Работаете?

– Да.

– Где?

Задержанная ответила и на этот вопрос.

– Почему делали покупки в рабочее время?

– У меня был обеденный перерыв.

– В обеденный перерыв на работе пьют чай. Иногда даже на бутерброды времени нет, не то, что шляться по магазинам, правда, Елена Санна?

Мышка кивнула, сосредоточенно разглядывая молчащие клавиши с буквами.

– Значит, у вас здоровье крепкое. А я наживать себе язву не собираюсь, – страх уступил место злости. Раздражало все: насмешливый тон, глупые вопросы, не имевшие отношения к происшедшему, раболепная девица, самовлюбленный красавчик, который, казалось, окончил театральную школу, но не юридический институт.

– Вы знали, что в очереди произошла кража?

– Да.

– Где стояла? Впереди? Сзади? Сбоку? Сколько вытащила? Куда отходила? Зачем? – вопросы сыпались градом, и каждый следующий с его наглым внезапным тыканьем был абсурднее предыдущего.

– Подождите, – растерялась Тоня, – вы, что же, подозреваете меня в краже?

То, что тут происходило, смахивало на фарс, опрокидывало все представления о милиции, призванной разбираться с бандитами и мошенниками, а не глумиться над честными людьми. К Антонине вернулся страх. Он заполнял ее, проникая в каждую клетку, каждую пору, в каждую мозговую извилину, лишая способности думать и защищаться. Тоня с ужасом поняла, что полностью оказалась во власти бездушного человека, похожего на куклу с пустыми глазами. Этот кошмар продолжался целую вечность, опустошая одну и накачивая адреналином другого.

Наконец, помытаривши всласть, следователь ее отпустил.

– Советую в рабочее время трудиться, а не шататься по магазинам, – сказал он, щурясь, как сытый кот, опившийся сливок. – Хотя сильно сомневаюсь, что вас оставят теперь на работе.

…Товарищеский суд начался буднично, даже скучно, однако его организаторы показали, что способны творчески подходить к любому поручению начальства. В центре пустого торгового зала вывесили плакат «Позор хулиганам и нарушителям трудовой дисциплины», под ним поставили табуретку для обвиняемой, слева аккуратным рядком расставили для президиума мягкие стулья, перетащенные из директорского кабинета, справа водрузили трибуну. Первым делом зачитали письмо из милиции, где сообщалось, что гражданка Аренова была задержана как участница драки в гастрономе номер такой-то. Сотрудники МВД выражали удивление попустительством торговых работников, позволявших своей коллеге разгуливать по магазинам в часы, когда трудится вся страна. Вывод напрашивался сам собой: если вы, товарищи, закроете глаза на это безобразие, мы поможем другим открыть глаза на ваш универмаг.

Первой взяла слово председатель профсоюзного комитета. Она кратко пробежалась по нелегкой судьбе советского народа, который из-за таких (презрительный кивок в сторону табуретки) никак не может войти в коммунизм, отметила трудности борьбы с разгильдяйством и, в заключение, предложила уволить младшего продавца без выходного пособия.

– Чтобы другим неповадно было, – четко поставила точку общественница и, полная сознания не зря прожитого дня, с достоинством покинула трибуну, вернувшись в ряд мягких стульев. Тут же вспомнила что-то, вскочила, добавила. – Своим поведением Аренова запятнала весь коллектив! А в прошлом году, между прочим, как победителей соцсоревнования нас наградили почетной грамотой.

– Бог дал, Бог может и взять, – философски заметил кто-то в зале.

– Давайте голосовать, – предложила Татьяна. – Лично я – за, – ей надоела эта бодяга. Сытина собиралась печь именинный пирог для старшего сына и поэтому торопилась домой.

– Лады, – согласился заведующий обувным отделом, который председательствовал на этом судилище. – Выношу вопрос об увольнении младшего продавца Ареновой на голосование. Кто «за», поднимите руки.

– Подождите, товарищи, – поднялась Светлана Михайловна. – Разве можно сходу, не разобравшись, решать судьбу человека?

Шмыгин облегченно вздохнул, стараясь скрыть радость. Открыто выступать в защиту провинившейся подопечной Леонтий Семенович не смел, но чужой поддержке был рад. Экс-воздыхатель Розочки не терял надежды, что ее племянницу удастся вытащить из дерьма, в котором та по глупости оказалась, но сделать это, безусловно, лучше чужими руками. Вокруг зароптали, зашикали, кто-то иронично захлопал в ладоши, кто-то громко вздохнул. Время вечернее, все проголодались, устали, спешили домой. По телевизору крутили «Семнадцать мгновений весны», хоть и повтор, а все равно интересно.

– Говори, Светлана, – неохотно разрешил председательствующий старшему продавцу из отдела мужских рубашек.

– Я считаю, что нельзя так строго наказывать за один проступок. Тоня – человек…

– Не один, а первый, – перебила Татьяна. – Как говорится, лиха беда – начало.

– Человек старательный, ответственный, – игнорировала реплику с места Светлана Михайловна, – который только начинает жить. И от того как мы сейчас поступим, может быть, во многом будет зависеть ее судьба. У Ареновой, между прочим, муж в Афганистане воюет, выполняет интернациональный долг.

– А его жена бегает в это время по магазинам, – выкрикнула Татьяна.

– Сытина, хочешь выступить, подними руку и скажи, – сделал замечание председательствующий. – А с места кричать никому не позволено, у нас тут не базар.

Продавщица недовольно пробурчала что-то под нос, но замолчала. Руку подняла другая.

– Можно мне, Иван Кузьмич? – тот молча кивнул. – Аренова работает в нашем отделе недавно, меньше года. И в принципе, претензий к ней ни у кого не было. Но в последнее время она стала себе многое позволять. Например, отвлекалась на посторонние разговоры, строила глазки покупателям.

– А ты бы и рада построить, да глазки заплыли жиром, – насмешливо бросил чей-то мужской голос. – Когда худеть будешь, Нин?

Председательствующий постучал шариковой ручкой по стеклянному боку графина с водой. Звук вышел жалкий, беспомощный и вместо тишины вызвал еще большее оживление.

– Прекратите сейчас же! Иначе из зала выведем.

– Я бы таких, как Аренова, и на пушечный выстрел к прилавку не подпускала, – густо покраснев, заявила Нина. – Она, вообще, больно много о себе воображает. Думает, если ее муж в Афгане, так все можно.

– А твой мужик из вытрезвителя не вылезает. Так поэтому тебе ничего нельзя, Мурыгина? – зычно поддел тот же голос.

– Прекратить базар! – снова стукнула ручка. – Кто еще хочет высказаться? Никто? Тогда ставлю вопрос на голосование.

За увольнение проголосовали дружно. Против поднялись две руки – старшего продавца из отдела мужских рубашек и электрика. Воздержался один – директор, который дал всем понять, что дело начальства – руководить, но не карать или миловать.

…Тетя Роза была в бешенстве.

– Каков мерзавец?! Если б Леонтий не струсил, тебя бы никто не уволил. Господи, какое счастье, что я вовремя разглядела это ничтожество! Он же не мужик – подкладка для кармана: вывернется в любую сторону. Ну, да черт с ним, – вздохнула тетка. – Что сделано, то сделано, может, оно и к лучшему. Если честно, торгаш из тебя все равно никакой, будем куда-нибудь в приличное место пристраивать, по специальности. И не вздумай спорить! Завтра же начну этим заниматься. Вечером позвоню, жди.

Не позвонила. Не объявилась и на следующий день. А ночью Тоню разбудил телефонный звонок и Георгий Павлович сообщил, что тетя Роза умерла от сердечного приступа.

Глава 7

– Мамуля, почитай, сказку.

– Да.

– Ты обещала, помнишь?

– Да.

– Вчера ты тоже обещала.

– Да?

– Бабушка никогда не обманывала и всегда делала, что обещала. Почему она к нам не приходит?

– Потому что улетела.

– Куда?

– На небо.

– Зачем? Я не хочу! Пусть бабушка Роза вернется. Она добрая, от нее вкусно пахнет.

Тоня подхватила ребенка на руки, подошла к окну.

– Посмотри внимательно, сынок, на луну. Видишь маленькое пятнышко?

– Где?

– Во-о-он там, видишь? Как будто луна улыбается.

– Ага, вижу!

– Это бабушка Роза смотрит сейчас сверху на нас и удивляется: почему ее мальчик до сих пор не спит? Бабуля говорит, что если ты будешь послушным, она станет приходить к тебе по ночам и рассказывать сказки.

– И я ее услышу?

– Конечно, милый, – улыбнулась Тоня сквозь слезы.

– А ты с бабушкой разговариваешь?

– Да, родной.

– А сейчас она не может слезть с луны?

– Нет, малыш. Ты же не спишь.

– Ладно, тогда я пошел. Скопойной ночи, – мальчик ловко соскользнул вниз по маминому телу, точно обезьянка – по пальмовому стволу, и деловито пошагал в свою комнату. На пороге остановился, словно вдруг что-то вспомнил.

– Мам, а как правильно: скопойной ночи или спокойной?

– Спокойной, сынок. Мы с тобой желаем друг другу спокойной ночи, потому что хотим покоя, чтобы нас никто не тревожил, когда мы спим. Понял?

Сын кивнул и скрылся за дверью, напоследок серьезно заметив.

– А я не люблю покой. Это скучно.

Тоня задернула штору, отошла от окна, взяла в руки альбом с фотографиями. Она часто теперь просматривала свою прошлую жизнь

Розочка была права, когда обижалась на слово «тетя»: так любовно и бережно отслеживать взросление девочки могла только мать, не чаявшая души в своем ребенке. Вот Тонечка в детском саду – озабоченный взгляд, три перышка на макушке перехватывает пышный бант с каймой. На следующей странице в объектив смотрит взволнованная первоклассница, рядом девушка в белом фартуке прижимает к груди огромный букет пионов. А это – на море, в Анапе. До сих пор помнится то смятенное лето безответной полудетской любви, когда каждый наступающий день подхлестывал ночь, частенько дарившую сон с любимым учеником тети Розы. Любимым… Она отложила альбом, подперла по-старушечьи щеку рукой, вздохнула.

Проститься с Розой Евгеньевной пришла туча народу, скорбная очередь растянулась почти на квартал. Племянница знала, что у тетушки пропасть друзей и знакомых, но даже предположить не могла такое количество. Эти люди не осуждали врачей, проморгавших инфаркт, не обсуждали высшую несправедливость, лишавшую человека жизни, когда только бы жить, не судачили, не поглядывали на часы – терпеливо и молча продвигались вперед, изредка бросая друг другу короткое «здрасьте». Все хлопоты по организации похорон взял на себя Овчинников. Когда Тоня заикнулась, что не может позволить другому тратить свои деньги на решение чужих проблем, теткин любимчик усмехнулся.

– Настоящее родство, Тонечка, не всегда определяется количеством общих хромосом. Что же касается моих денежных средств, о сохранности которых вы так печетесь, то это совершенно напрасно. Я привык советоваться со своей совестью, всякие иные замечания или советы мне, извините, по барабану.

«Советчица» захлопнула альбом, откинулась на спинку кресла и, прикрыв глаза, принялась невесело размышлять.

Она жила в пустоте. Дима Овчинников остался, пожалуй, единственным, кто не забывал о племяннице Розы Евгеньевны. На поминках многие обещали «дорогой Тонечке» помощь, предлагали звонить без стеснения, если в чем-нибудь будет нужда, обязались не забывать и поддерживать. «Дорогая» благодарно кивала, понимая, что все обещания за порогом тут же забудутся: о родне ушедших из жизни обычно заботятся только за поминальным столом. Так и случилось: уже на следующий день телефон в квартире молчал, как отключенный. Поначалу о себе напоминал вдовец, изредка звонивший из опустевшего дома, потом Георгий Павлович уехал к сыну, а скоро и вовсе пропал, не оставив никаких координат. Оно и понятно: родственные связи через посредников, как правило, рвутся быстро. Следующей растворилась Людмила Хоменко. То ли утонула в очередном романе, то ли закрутилась с чужими зубами, то ли на что-то обиделась. Поразмыслив, бывшая одноклассница выбрала золотую середину, справедливо решив, что открытая, непритворная Милка обязательно поделилась бы и своими восторгами, и своими претензиями. Овчинников же неназойливо, но постоянно напоминал о себе. Как заведенный будильник, звонил по субботам, интересовался здоровьем Ильи, настроением Тони, планами и делами обоих, даже соседи вызывали его интерес. Он не навязывался в приятели, не лез в душу, не напрашивался в гости, но спустя какое-то время Антонина честно себе призналась, что без этих коротких звонков ей было бы намного труднее. После смерти тети Розы прошло ровно три месяца, девяносто два дня, где каждый последующий оказывался хуже предыдущего. Говорят, предрассветный час – самый темный, у нее таких часов накопилось уже под стольник, а рассвет не наступал. Скорее, напротив: вокруг все больше сгущался мрак. Овчинников, как ни странно, просветлял беспросветность, и за это племянница Розы Евгеньевны искренне была ему благодарна. Правда, иногда в невозмутимо-вежливом голосе по телефону проскальзывали странные нотки, сбивающие с толку, но, вызывая неловкость, не отчуждали – сближали абонентов друг с другом. В такие моменты, пытаясь справиться с замешательством, бывшая учительница пения внушала себе, что утратила музыкальный слух, а с обычным легко ошибиться. Когда человек одинок, ошибиться – проще пареной репы.

Тоня снова вздохнула и захлопнула альбом, рассеянно вернув страницам черно-белую фотографию с загнутым уголком. Словно уголки старых, пожелтевших от времени снимков, загибались поочередно те, от кого зависели жизни и судьбы таких, как Саша – молодых, полных сил и желаний, оторванных от своих семей злой чужой волей. Сопротивляться, просить или спорить было бессмысленно, и Антонина Аренова просто провожала каждый прощальный артзалп в телевизоре мстительной радостью, разбавленной надеждой на перемены. Перемены не наступали, зато порой подступала такая тоска, что впору хоть вешаться.

В дверь осторожно постучались. «Какого черта!» – раздраженно подумала хозяйка, не трогаясь с места. Негромкий стук повторился. Так настырно скрестись могла одна баба Дуся.

Евдокия Егоровна, которой на днях перевалило за семьдесят, отличалась прекрасной памятью и живостью ума, но как многие, кого чужая жизнь интересовала больше собственной, нередко теряла сообразительность, если дело касалось ее самой. Например, направляясь в продуктовый магазин за солью, охотно выстаивала очереди за колбасой или молоком, забывая при этом про соль, а вернувшись домой, сокрушалась о своей забывчивости и бестолковости. Кроме того, баба Дуся жила одна, набеги на соседскую кухню под благовидный предлогом помогали скоротать часок в приятном обсуждении погоды и жизни. Когда встречаются две одиночки, их тянет друг к другу, и дефицит у одного частенько оборачивается прибытком другому. Распаренная чайком, старая женщина одаривала советами молодую, как выжить в нынешнем бедламе, когда людьми утрачены и стыд, и совесть, и честь. Иногда рассказывала о муже, пропавшем без вести на войне, в сорок третьем. Вспоминала без слез, без горечи, без обид, скорее, жалея своего непутевого, чем горюя о собственной неудавшейся жизни. Второго замужества не было. Рожать от залетного Дуня даже не мыслила, может, поэтому в ее ничем неприметной жизни не случилось больше ни взлетов, ни падений: одиночкой встречала и одиноко провожала деньки, ни с кем больше делить судьбу не захотела. Тешилась воспоминаниями, благодарная за чужое внимание.

– Тебе скольки годов будет? – степенно дула на чай Евдокия Егоровна.

– Двадцать пять.

– Я на семь годов за тебя моложе была, когда Федьку мово на фронт забрали. Ох, и гулена был, не приведи Господь! Оно, конечно, если б вернулся, жили бы душа в душу, а тогда, – вздохнула старушка. – Казак, молодой, кров бурлить, видать, мало ему меня было, хоть и любила его, стервеца, без памяти. Бывало, приду утром с ночной, а подружка, Файка-покойница, уже бежить докладать, заррраза! Дескать, твой-то обратно у чужого подола круги наворачиваить. Люди, мол, видали, как от одной на зорьке выскакивал. Я только посмеюсь да спросю: шо ж так мало? Вон сколько баб вокруг, неужто никому кроме одной мой Федор не глянется? А у самой сердце, как ножиком полосуить кто-то. – Евдокия Егоровна развернула «клубнику со сливками». – Люблю карамельки! А ты че не ешь, не пьешь? Ешь, девка, пока рот свеж, а то завянет, ничто не заманить.

– Я, баба Дуся, стараюсь на ночь не есть.

– А что так? Перед сном-то не грех и побаловать себя, днем-то все крутисся, небось, и присесть некогда.

– Толстеть не хочется.

– Фигуру, значить, блюдешь? Шо ж, цэ дило гарнэ, як казал бы мой Федор. Только пустая это забота. Ты, Антонина, душу лучше свою блюди. Када в душе твоей мир да согласие, када к людям открыто, по-доброму – ото лучшая приманка, похлеще всякой фигуры. Чуешь, на шо намекаю?

– Чую, – улыбалась молодая соседка. – Только не собираюсь я никого приманивать, баба Дуся. Не нужен мне никто, замужем я.

Евдокия Егоровна понятливо кивала, степенно допивала чай, осторожно ссыпала ребром ладони в подставленную к краю стола другую ладонь крошки булки, ловко бросала их в рот и, довольная, поднималась со стула.

– Пойду, за погоду узнаю. Можэ, дож будэ? Шо-то кости ломить, – означало это «спасибо, до свидания». Задерживать Евдокию Егоровну не стоило и пытаться, теперь всем задушевным беседам баба Дуся предпочитала ползущий по экрану перечень градусов и городов, за которым наблюдала с такой же ласковой грустью, с какой вспоминала своего непутевого Федьку…

В дверь опять поскреблись, тихо и осторожно, похоже, старушка отступаться не собиралась. Тоня обреченно вздохнула и направилась в прихожую. На пороге стоял Овчинников.

– Привет! Извините за поздний визит. Можно войти?

– Что-то случилось?

– Кроме того, что когда-то Бог создал Еву, увы, ничего.

– Уже поздно, Дима. И, если честно, мне совсем не до шуток.

– Простите, Тонечка. Вообще-то, я пришел попрощаться.

– Прощайте.

Гость продолжал торчать у порога, уставившись на хозяйку.

– Почему вы на меня так смотрите? – и дураку стало бы ясно, что Овчинников промолчит. Она вспомнила детские сны, посиделки за чаем, похороны и – отступила в сторонку. – Заходите. Только у нас мало времени, Дима. Мне завтра с утра на работу, – неожиданное «у нас» предательски выдало истинную причину нежелания пустить за порог теткиного любимца. Однако эту причину Антонина не раскрыла бы даже под пыткой. – Мойте руки, проходите в кухню. Чай, кофе? Могу приготовить яичницу, но хлеба, извините, нет. Будет завтра вечером, если булочная еще не закроется, – беспечно болтала хозяйка, ужасаясь собственному словесному недержанию и фальшивости интонаций. Одиночество, тоска, обида внезапно сдавили сердце с такой силой, что оно, казалось, вот-вот лопнет. Хотелось не заваривать чай, а бухнуться с головой в прорубь, чтобы остудить в ледяной воде вдруг запылавшее жаром лицо. Хотелось не поворачиваться безразлично спиной – броситься на шею и ощутить себя, наконец, не потерянным целым, а найденной половиной. И до смерти захотелось сменить осточертевшее «я» надежным «мы», дающим уверенность любому нормальному человеку. – Вот, – она выставила на стол варенье в крохотной хрустальной розетке, некстати вспомнив при этом гордость, с какой Розочка лет двадцать назад притащила с барахолки полдюжины таких плошек. Тогда было все еще впереди, все представлялось навечно: майское утро, солнце на шторе, две довольно хихикающие персоны: одна, гордая своим умением торговаться, другая, восхищенно постукивающая друг о друга прозрачными бочками добычи в такт хвастливым словам. – Вот, – повторила Тоня, – ешьте. Ваше любимое, вишневое. Из старых запасов, – и, отвернувшись, уставилась в окно. В горле застрял ком, поэтому лучше было заткнуться. Дерево за окном затянуло странной дымкой, поэтому лучше было смотреть в никуда, чем на кого-то.

Сначала она почувствовала, как вздрогнул расшатанный стол, затем услышала заоконный кошачий вопль, потом ощутила, как ее осторожно и бережно приподнимают со стула. После все поглотило марево, укутавшее давно забытым жарким покровом…

* * *

– Ну, что, Илья Александрович, выдвигаемся? – Овчинников сидел на корточках перед мальчиком, бережно обхватив ладонями маленькие ладошки, в его голосе не слышалось даже намека на заигрывание или насмешку. Взрослый спрашивал малыша, как равного: уважительно и серьезно. Кажется, это почувствовал ребенок, в ответ он согласно кивнул и деловито шагнул к латунному крючку с голубой вязаной курточкой, прикрученному слева под вешалкой.

Ночью гость выпросил у хозяйки разрешение отвести мальчика в детский сад, а потом забрать его оттуда домой. Ночью многое разрешалось друг другу, на пользу это было или во вред думать сейчас не хотелось. Все размышления о случившемся Антонина отбросила на потом, когда прояснится туман в голове и утихнет звон в теле.

– Ты, действительно, не хочешь, чтобы тебя забрала мама? – торопливо чмокнула сына в макушку опаздывающая на работу Тоня.

– Не «не хочу»! А хочу, чтоб меня забрал дядя Митя.

– Резонно, – поддакнул просиявший Овчинников. – Не забудь оставить нам ключ.

Короткое «нам» кольнуло неожиданной ревностью. Она быстро пошарила в верхнем ящике тумбочки, сунула запасной ключ в протянутую руку и распахнула дверь, на ходу застегивая плащ.

– Ой! – за порогом стояли двое, для полной гармонии им не доставало пары автоматов.

– Простите, если напугал, – смущенно пробасил один, опуская поднятую руку. Его левую щеку пересекал безобразный шрам, придающий смуглому лицу свирепое выражение. – Мы только собирались звонить, как дверь сама открылась.

– Кого ищем, мужики? – вперед выступил Овчинников, крепко держа Илью за руку.

– Мы, наверно, ошиблись, – ответил второй. – Нам нужна Аренова Антонина Романовна.

– Зачем она вам?

– Все нормально, Дима, – выдавила хозяйка непослушными губами, прислонившись к дверному косяку. – Это ко мне.

Дмитрий резко развернулся и, не отпуская Илюшку, всмотрелся в побелевшее лицо. Хотел что-то сказать, но не сказал ничего, шагнул к лестнице, осторожно повел ребенка вниз, негромко пересчитывая ступени: одна, две, три. Мягкий голос казался спокойным, движения – уверенными, только спина выпрямилась, будто человек проглотил аршин.

Ей захотелось стать невидимкой, рассеяться, бесследно исчезнуть, умереть. Время закрутилось вдруг с бешеной силой, взорвалось и швырнуло на дно воронки так, что разом погас целый мир. Время попросту перестало существовать, а с ним прекратилась и жизнь.

– Проходите. Антонина Аренова – это я.

– Стоит ли? – шрам пренебрежительно дернулся и снова застыл.

– Пожалуйста, – умоляюще выдохнула Тоня.

Поколебавшись, они ввалились в прихожую, заполнив собой небольшое пространство.

– Может быть, чаю? Кофе, извините, нет. Или, может, позавтракаете? Вы, я думаю, с дороги, проголодались, наверное.

– Нет, спасибо, – отказался меченый. Похоже, он был в этой паре за главного: выглядел старше, держался увереннее. Его жесткий взгляд, в котором легко прочитывалось презрение, никак не вязался с добродушным баском, скорее, так мог бы басить священник или артист. Ни к тем, ни к другим он, безусловно, не относился. Но кем бы ни был неожиданный гость, Тоня ясно осознавала, что сейчас от его слов зависит вся ее жизнь.

– Мы к вам, собственно, по поручению капитана Аренова.

Она приросла к стене, вцепившись скрещенными за спиной руками в шероховатые обои. Мелькнула никчемная мысль, что это отечественное старье давно пора бы сменить на новые, югославские, в бежевую полоску, какие можно достать у спекулянтов.

– Вам плохо? Дать стул? – спросил второй.

Старший вытащил из внутреннего кармана куртки мятый самодельный конверт.

– Вот, Александр просил передать это вам, – переглянулся с товарищем и, повернувшись к двери, сухо бросил. – Прощайте.

– Господи, как же это? Почему? – беспомощно забормотала она, не в силах оторваться от выцветших веточек на стене. – Это ж не по-людски. Не уходите. Расскажите мне о нем хоть что-нибудь. Вы не можете вот так взять и уйти, – один молча открыл дверь и вышел, другой шагнул за ним. – А если б с вашими женами поступили так же?! Даже не сочли нужным поговорить! – выкрикнула со слезами Тоня вслед равнодушным спинам.

Тот, кто предлагал стул, странно дернулся, развернулся и, глядя в полные обиды глаза, ответил, словно гвозди в доску вбивал.

– Мою жену изнасиловали и убили какие-то подонки. Я не мог ее защитить, меня не было рядом. А его жена, – кивнул на товарища, который, не оглядываясь, спускался по лестнице, – его жена, слава Богу, жива, ждет мужа. Ей ничего не надо объяснять, она сама объяснит любому, что значит ждать. Могла бы и вам объяснить, да только зачем? – усмехнулся. – Не в коня, как говорится, корм.

… Буквы прыгали, сливаясь в неровные размытые строчки. Тоня прижала к лицу клочок бумаги, в нос ударил странный горьковатый запах. Пахло не Сашей, а кем-то чужим, вызывающим беспокойство и страх. Внезапно ее охватила ярость. К диковатой паре незнакомцев, которые прежде ее в глаза никогда не видели, а увидев, тут же решили, что имеют право судить. К мужу, который играм с собственным сыном предпочел шутки со смертью. К Овчинникову, так некстати прозревшему и понявшему, наконец, кто ему нужен. К себе – самонадеянной эгоистке, решившей подменить удовольствием жизнь и обвести вокруг пальца судьбу. Ненависть была такой нестерпимой, что стало нечем дышать. Жадно хватая ртом воздух, точно астматик, она крутанула ручку крана с водой, в лицо больно ударила холодная струя. Холод и боль сняли душивший спазм, Антонина выпрямилась, медленно вытерлась полотенцем. Из зеркала над стеклянной полкой на нее уставилось растрепанное пугало с воспаленными пустыми глазами. Молодая женщина усмехнулась отраженному уродству, прошла в кухню, тяжело, по-старушечьи опустилась на стул, разжала онемевшие пальцы. Осторожно расправила смятый листок.

Скупой текст впечатывался в сознание, будто тяжелый предмет – в свежеположенный цементный раствор: отчетливо, глубоко и навечно. Письмо из нескольких фраз запомнилось сразу, даже не возникло нужды его перечитывать.

Саша писал, что оказался в плену у талибов, собирался бежать, но сломал накануне побега ногу и потому вынужден был остаться. Не обещал ничего, ни о чем не спрашивал – констатировал факты, да и то, как поняла жена военного летчика, далеко не все. Но в пробелах между скупыми словами легко прочитывалась надежда, что его любят и ждут. Без этой надежды выжить было бы невозможно.

Она медленно провела рукой по кривоватым строчкам, сложила вдвое не до конца исписанный лист, выдвинула верхний ящик серванта, где хранились все документы, спрятала под черной кожаной папкой письмо. Потом тщательно причесалась и вышла, не забыв запереть дверь на ключ.

* * *

– До-о, ре-е, ми-и, – старательно вытягивала ноты рыжеволосая девчушка в коричневом форменном платье и черном атласном переднике, чуть перепачканном мелом.

– Мме-е-е-е.

– Шлома, выйди за дверь, – не отрываясь от черно-белых клавишей приказала учительница.