Текст книги "Должники"

– Спокойно, – приказала себе Аренова, вспомнив, что жена летчика – сильнее других, – без паники. Бывает, что люди кругами ходят.

– Или их леший водит, – прошелестела тайга.

Из коляски послышался плач. Тонечка осторожно взяла сына, по рукам побежала теплая жидкость, намочив кофту.

– Ничего страшного, милый, твоя мама умная, захватила еще одни штанишки. Сейчас мы переоденемся, сок попьем. Будешь сок? – малыш улыбнулся и ухватился за мамину пуговицу. Тоня сменила ползунки, дала сынишке бутылочку. Бутуз обхватил стеклянное горлышко, обтянутое соской, и довольно зачмокал. Мальчик рос крепким, здоровым и, вопреки опасениям, не болел – такой крепыш просто обязан жить долго. – Мы выберемся, сынок, обещаю, – прошептала она. – Ты мне веришь, солнышко? – сын не ответил, похоже, уже усвоил, что во время еды разговаривать вредно.

Привычная забота успокоила, вернула способность рассуждать. Выход, конечно, есть, надо только пораскинуть мозгами. И тут ее осенило: при ходьбе человек отклоняется вправо, поэтому может делать круги, даже если уверен, что идет по прямой линии. Ну, конечно же, именно так и было написано в той статье, которая когда-то подвернулась под руку. Даже странно, что она дочитала тогда эту мутотень до конца. Писал специалист, кажется, какой-то ученый. Объяснял что-то о правом и левом полушариях мозга, сыпал терминами, рассуждал заумно, однако смысл был очевиден: хочешь идти прямо, загребай чуток влево. Ее переполняла радость, вот оно: сцепление случайностей! Ничего в жизни не происходит бесследно, не случается просто так, и чужая заумь, невзначай попавшаяся на глаза, может спустя годы спасти твою жизнь. Бутылочка, наконец, опустела.

– Напился? – Илюшка что-то радостно залепетал в ответ. – Счастье мое, понимаешь, что капризничать сейчас нельзя. Да ты у меня, вообще, чудный ребенок! Самый красивый и умный, правда? Дать соску? Не хочешь? Правильно, малыш, нам пустышки ни к чему. Это игрушки для слабонервных, а мы с тобой сильные люди. Пошли! – и снова двинулась от грибной раздавленной шляпки, стараясь держать левую ногу за командира.

Тропинка сужалась, идти становилось труднее. Мешали кочки, низкий кустарник, хлеставший по бокам, цеплявшийся за коляску. Тоня сбавила ход, не отрывая взгляд от едва заметной узкой полоски, натоптанной среди высокого мха. Что-то раньше этот мох под ноги не попадался. Неожиданно тропинка уткнулась в поваленное дерево и заставила остановиться. Тонечка застыла на месте, пытаясь унять нарастающий страх. Кругом пни, поваленные деревья, кусты и мох почти по колено – тупик. «Сильный человек» в коляске заплакал, что-то настойчиво требуя. Ребенка давно пора кормить, но сока больше нет, нет даже воды, булки, печенья, поэтому оставалось только гадать, чего же он хочет больше: питья или еды. Влажная кофта неприятно холодила грудь и живот. Поднялся ветер, верхушки сосен шумели и о чем-то грозно предупреждали. Их предостережение опоздало. Тоня Аренова отчетливо поняла, что заблудилась. Заблудиться в городе – неприятно, в лесу – страшно, в тайге – смертельно опасно. Надежда выбраться очень слабая, а если смотреть правде в глаза, нулевая. Надеяться в таких случаях приходится лишь на чудо, но мать должна рассчитывать на себя, потому что она в ответе за своего ребенка, и Аренова пошагала дальше. Как солдат, которому нельзя отступать. как заведенный чьей-то неизвестной рукой механизм, моля неведомую силу, чтобы завод не кончался. Не шла – спотыкалась, лавировала, продиралась вперед, упрямо толкая перед собой коляску. Лицо, искусанное комарами, горело, в волосах застряли колючки от кустов, ноги гудели от усталости и напряжения. Стемнело. Илья уже не просто плакал – кричал. Она вытащила его из коляски, прижала к себе и поняла, что сынишка опять обмочился. Продолжая баюкать плачущего малыша, достала первые ползунки, мокрые пеленку с клеенкой. Потом бережно опустила ребенка на матрасик, сдернула с себя комбинацию, обмотала сухим шелком влажную попку, укутала мальчика одеяльцем, быстро оделась, снова взяла на руки сына и принялась ласково баюкать, напевая колыбельную. Илюшка принял пустышку, постепенно успокоился. Осторожно придерживая драгоценную ношу, Тоня опустилась на мох под сосной, с наслаждением вытянула гудевшие ноги и уставилась в ночное небо. Где-то там, высоко, сияли звезды. Их величественно-равнодушный холодный свет советовал не спорить с судьбой, смириться, не тешить себя наивной надеждой, что человеку подвластно все. Мириады светящихся точек звали к себе, парализуя волю, и убеждали, что жизнь на земле не так уж прекрасна, как утверждают люди. Однако с подобным мог согласиться лишь тот, кто не знал, какой любовью способна одарить человека эта самая жизнь. Тонечка перевела взгляд на сына. «Потерпи немного, малыш, – прошептала она, нежно прикоснувшись губами к прохладной щечке, – завтра нас папа найдет. Он нас любит и никому не отдаст. Никому и ничему на свете, никогда, ни за что!» Она просидела под сосной всю ночь, грея сына собственным телом, греясь мыслями о завтрашней встрече с мужем.

Следующий день повторил предыдущий, в еще большей степени смахивая на кошмарный сон, чем на реальность. Тоня уже не пыталась вернуться к развилке, не искала забор – выбирала в чаще проходимые места, надеясь, что те, кто ищут, будут знать, где искать. Антонина Аренова верила не в чудо или собственную везучесть – в мужа, в его энергию, настойчивость и любовь. Только эти слагаемые могли бы снова сложить их семью. Еще молила судьбу, чтобы не заболел Илья. Можно смириться с детским плачем, но нельзя – с молчанием, когда обессиленный болезнью ребенок не издает ни звука и еле дышит. Она выбросила корзину с грибами, приноровилась сушить ползунки и пеленки, изловчилась отбиваться от комаров и упрямо не расставалась с коляской, выискивая намеки на тропки, по которым могли бы катиться колеса. Илюша то плакал, то засыпал на груди, не способной дать сыну ни капли спасительного молока. Когда солнце снова потянулось к земле, случилось первое чудо: путь перегородил ручей. Вода была холодной, прозрачной и вкусной, вкуснее Тоня ничего не пила. Она набрала полную бутылочку, умылась, напоила сынишку, напилась сама, припав к ручью, как припадают дикие звери. Затем оторвала кружево комбинации, пометила ажурной тканью кусты. Еще долго кружила вокруг, не решаясь отойти даже на несколько метров. Вдруг эхо донесло странные звуки, похожие на слабые раскаты грома. Тонечка прислушалась: где-то явно стреляли. И тут ее осенило: это же Саша их ищет, наверняка, поднял на ноги всех! Она схватила сынишку и помчалась, сломя голову, туда, где, как ей казалось, палили из ружей. Бежала долго, игнорируя плач ребенка, напуганного тряской и поведением мамы, которая неслась, как сумасшедшая, и вопила: «Мы здесь!» Наконец остановилась, задыхаясь от бега, оперлась о сосну и, прижав к себе сына, вяло удивилась тяжести тельца: мальчик два дня почти ничего не ел, а прибавил не меньше пары кило. Потом догадалась, что просто сама ослабла, побрела обратно к коляске. Илюшка хныкал, забавно причмокивая. За соску она отдала бы сейчас пять лет собственной жизни. Тоня спустила с мальчика ползунки, дождалась журчащей струйки, пристегнула к пуговицам лямки. Разгибаясь, увидела на земле соску, выпавшую из одежды сынишки. Наверное, меньше бы радовался кладоискатель, отыскавший сокровища шейха. Она бережно обтерла бесценную находку, облизнула и вставила в жадный детский рот. Пройдя еще метров пять, поняла, что двигаться дальше нет смысла: мешали страх темноты и сознание, что заниматься поисками коляски в этой ситуации глупо. Бережно прижала к себе задремавшего малыша и медленно опустилась с ним под кедр, на выступавшие из земли корявые могучие корни. Снова зажглись звезды, но смотреть вверх пропала охота: кроме надменности и насмешки от этих холодных небесных тел ждать ничего не приходилось. Она прикрыла глаза, сна не было, а были разные картинки. Выпускной в музыкальном училище, усатые красные раки на блюде, югославские белые шпильки, добытые с бешеной переплатой, пирожковая, куда они забегали с девчонками после занятий, фирменный Розочкин борщ, заправленный старым салом, кипящие в масле раздутые золотистые чебуреки, розовые помидоры с кулак. Тонечка сглотнула слюну. Странно, в умных книжках пишут, что в таких ситуациях человек думает о вечности, о зле и добре, выносит оценку прожитой жизни, размышляет о несправедливости бытия. Ей же на ум приходит одна жратва да какие-то дурацкие туфли, от которых в памяти остался только кровавый волдырь. Можно было бы предположить, что подобные мысли – от бездуховности или скудоумия, но и тут анализировать ничегошеньки не хотелось. Хотелось одного: спать. Это желание не способен перебить даже страх, что они никогда не выберутся из этой проклятой чащи. Она должна отдохнуть, иначе совсем не останется сил. Тоня привалилась к стволу, сцепила за детской спинкой руки замком и расслабилась, уяснив, что слова «сон» и «жизнь» для них сейчас равнозначны. Вторым чудом стала теплая ночь, не давшая спящим замерзнуть…

День начался с плача и бессмысленных уговоров не плакать. Мелькнула мысль: как быстро в таких случаях сходят с ума? От безнадежности, от голода, от недосыпа. Антонина ужаснулась собственному эгоизму и крепко прижала сына к себе, словно просила прощения за предательское малодушие.

Когда солнце зависло над головой, они набрели на кусты голубики. Это стало третьим, очевидно, последним чудом. Бог, как известно, троицу любит, после ведет счет человек. Срывая мелкие, сизо-голубые ягоды, Тонечка испытывала почти такой же экстаз, как верующий – при виде чудотворной иконы. Она благоговейно сдула с голубики невидимые соринки, надкусила ягодку и, не удержавшись, глотнула. Сын, возмутившись, поведением мамы, заплакал. «Шейчаш, моя радошть, шейчаш», – шепелявила Тоня, торопливо раздавливая языком сладковатую нежную плоть. Затем вывалила на дрожащую ладонь драгоценную кашицу, поднесла сынишке.

– Ешь, маленький! Это очень вкусно, попробуй, – и слегка пригнула детскую головку к своей руке. Мальчик заплакал сильнее, пытаясь вывернуться. – Глупенький, это же очень вкусно, смотри, как мама кушает, – лизнула она голубую мякоть.

Удержаться от следующего движения языком было выше человеческих сил, голубика сама проскочила в пустой желудок. Илюша всплеснул ручками и замолк, потрясенный чавкнувшей мамой. А она лихорадочно очищала низкий кустарник, как неопытный вор – квартиру, давила ягоды и кормила сына: куст-рот-ладонь-щекочущие кожу детские губы. Наевшись, малыш ударил по ладони ручонкой, ягодное месиво упало на землю. Тоня осторожно опустила ребенка на мох и дала волю инстинктам.

Это потом можно будет удивляться внезапно накатившей, необъяснимой ярости, неожиданной алчности, неприличным утробным звукам – сейчас она жрала, чтобы жить. Сопли смешивались со слезами, попадая в рот, Тоня не ощущала их вкуса. Сынишка сначала с улыбкой таращился на смешную маму, затем незаметно заснул. Ободрав весь кустарник, она довольно икнула, потом, пошатываясь, точно перебравший мужик, сделала несколько шагов и рухнула на мох рядом с сыном…

Разбудила зудящая атака. Мерзкий гнус норовил забраться в нос, уши, глаза, казалось, насекомые сговорились уничтожить людей, посягнувших на их территорию. Тоня схватила ветку, размахивая ею, как казак шашкой, подняла разомлевшего мальчика и пустилась в бегство, которое в этом случае никак не являлось позорным. Шла долго, отмахиваясь от наглых преследователей, заслоняя собою ребенка, спотыкаясь и оцарапываясь о колючий кустарник. Потом снова увидела ручей, кружевные метки сдуло ветром или им встретился другой источник. Она бережно опустила Илью на траву, с наслаждением погрузилась лицом, горевшим от комариных укусов, в ледяную воду, напилась. Сын подполз к ручью, засмеялся. Поколебавшись, Тоня напоила его из ладони.

Неожиданно поднялся ветер, вдруг разом все потемнело, на лицо упали первые капли дождя. Тонечка подхватила малыша и стала искать дерево, способное заменить им крышу. Илья недовольно заворочался, захныкал. Покачивая сынишку, она блуждала между соснами, бракуя каждую: то сверху негусто, то снизу пусто, даже мха нет. Кругом шумела тайга, уже не пара, а несколько капель упали на лоб. Она расстегнула кофту и прикрыла полой ребенка, стараясь не думать, что может случиться дальше. Внезапно заметила впереди строение, похожее на сарай. Ускорила шаг, не веря своим глазам, и через несколько метров оказалась перед маленьким бревенчатым домом, смахивающим на ведьмину избу, только без курьих ног. В памяти всплыли истории о беглых преступниках, встреча даже с одним из них ничего хорошего не сулила.

Почерневший от времени сруб, закоптелая труба на низкой крыше, плотно прикрытая дверь – то ли жилье лесника, то ли пристанище для разбойника. А может, кого из хороших людей осенила когда-то счастливая мысль поставить в этой глуши избушку для плутавших по тайге неумех. Если последнее предположение верно, то они спасены, потому что спасатели, конечно же, знают об этом и обязательно здесь появятся. Однако, несмотря на усиливающийся дождь, она не спешила открыть дверь: лучше промокнуть, чем напороться на нож. Тишина, никаких признаков жизни. Дым из трубы не шел, что, впрочем, не означало отсутствие человека: летом нет особой нужды протапливать дом. Обошла вокруг, заглянула в окно – темно, только слабо угадывались очертания каких-то предметов. С опаской шагнула на крыльцо, постучала – в ответ ни звука. И тогда Тоня решительно распахнула дверь, крепче прижав к груди сына. «Тихо, маленький, тихо», – шептала она сынишке, настороженно озираясь по сторонам. Это была крохотная каморка, наверное, сени. Справа – метла, пустое ведро и совок, слева – кадка с водой, на стенах – сухие травяные пучки, издающие пряный запах. Глаз привыкал к темноте, и то, что открылось за следующей дверью, просматривалось уже лучше. Они оказались в довольно просторной комнате с тремя окнами. Пара топчанов по разные стены, стол, две табуретки, несколько навесных полок с банками, грубо сколоченный шкаф в углу.

– Добрый вечер, – поздоровалась с опозданием непрошеная гостья. – Можно?

Никто не ответил. Она обошла пустую комнату, потягивая по-собачьи носом. Здесь явно кто-то жил. Нежилое помещение пахнет иначе – пылью, затхлостью, пустотой. Тут же ощущались запахи человека. Такое открытие пришлось не по душе. Тоня присела на топчан и почувствовала, как устала. Смертельно, до боли в гудящих ногах, до безразличия к хозяевам дома, равно как и ко всему на свете. Сейчас она растянется на матрасе, уткнется носом в чужую подушку и проспит, сколько сможет. А проснувшись, будет решать, как быть дальше.

Спустя пять минут Тонечка спала, как убитая, обняв сына. Молодость и крепкое здоровье сделали свое дело – помогли пережить страшные три дня.

…Проснулась внезапно. Так, наверное, просыпается зверь, почуявший вдруг опасность: для детеныша, для себя, для логова, где обитает. Это «логово» было чужим, и теперь здесь ощущалась угроза. Она прислушалась, но кроме сладкого сопения своего ребенка не услышала никаких других звуков – полная тишина, даже дождь перестал стучать по крыше. Тогда откуда этот необъяснимый страх, от которого холодеют руки и, как бешеное, колотится сердце? Антонина открыла глаза.

Прямо над ее лицом нависла чья-то жуткая рожа с торчащей в разные стороны всклокоченной бородой и выпученными глазами. Молодая женщина закричала от ужаса и провалилась в черноту…

Глава 4

Ноздри щекотали запахи – грибной и свежевыпеченного хлеба, от которых тут же во рту скопилась слюна. Она машинально пошарила рядом левой рукой – пусто. Еще не придя в себя, открыла глаза и вскочила. От резкого движения закружилась голова, Тоня пошатнулась, упала опять на топчан. В первые секунды кроме страха за сына сознание не выдало ничего. Потом в голове постепенно прояснилось, и Антонина все вспомнила. А, вспомнив, в ужасе отпрыгнула от деревянной койки, как от змеи, и заметалась по комнате в поисках своего ребенка. Слабые ноги держали плохо, все вокруг плавало, точно в тумане, но она в панике кружила заведенным волчком, хватаясь за стены. На протянутой веревке сушатся ползунки, с табуретки свисают ее брюки и кофта – Ильи нигде нет. За окном послышался детский смех. Тоня лихорадочно натянула на себя одежду, не задумываясь, кем оказалась раздетой, метнулась в сени, за спиной прогремело опрокинутое ведро, полилась вода. Она пулей вылетела на крыльцо.

Радостно заливаясь смехом и протянув вперед ручки, по земле шагал ее сын. Первый шаг, второй, третий – малыш потерял равновесие и уткнулся носом в какого-то типа, по-хозяйски подхватившего чужого ребенка на руки. Мать разъяренной тигрицей прыгнула вперед и схватила сынишку. Мальчик от неожиданности заплакал.

– Да разве ж так можно, мамаша? – укорил незнакомый мужик. – Вы эдак-то ребенка заикой сделаете.

– А вы не трогайте чужих детей! – огрызнулась она. – И, вообще, кто вы и что здесь делаете?

– «Я – мельник, ворон здешних мест»[4]4
  «Русалка», А.С.Пушкин


[Закрыть],– ухмыльнулся тип. – А вас-то каким ветром сюда занесло? – Коренастый, загорелый, с ручищами, смахивающими на кувалды, прищуренным насмешливым взглядом и низким хрипловатым голосом – боровик, упрятанный под листвой. При мысли о грибах ее едва не стошнило.

– А где же ваша борода? Ведь это вы меня напугали?

– Сбрил, – он недовольно поморщился и потрогал гладко выбритый подбородок. – Теперь точно голым чувствую себя с непривычки. А вы, наверное, заблудились?

– Грибы собирала.

– Давно?

– Что давно?

– По грибы давно ходить приохотились?

– Нет.

– Понятно, – кивнул он, – для новичка заблудиться – обычное дело. Но потеряться в тайге – очень опасно. Вам невероятно повезло, что вы набрели на мою избушку. Как же муж-то вас одну отпустил, да еще с ребенком? Не любит, что ль?

– Не ваше дело! – отрезала жена летчика. – Я мужа по каждому чиху не беспокою, сама умею принимать решения.

– Иногда решения могут быть ошибочными.

– Не волнуйтесь, мы здесь не задержимся. Если можно, передохнем немного, и уйдем.

– Куда?

– Домой.

Сын обхватил ее шею, крепко прижался, громко сказал «ма-ма» и стал что-то объяснять, показывая ручонкой на дядю.

– Умный ребенок. Наверное, в папу?

– Не вам судить об умственных способностях незнакомых людей, – вспыхнула Тоня.

– А я не сужу, – миролюбиво улыбнулся мужик. – Просто, высказываю предположение, что ваш сынишка растет умницей, – этот странный человек сбивал с толку. По виду хуже шаромыжника, но явно не жулик, не простой работяга. Для жулика – слишком открытый взгляд, для работяги – на удивление правильная речь и манеры интеллигента. Скорее всего, москвич: узнаваемая характерная интонация и звонкое «г» всегда вызывали зависть у уроженки Кубани. «Боровик» казался безобидным, однако в другой ситуации с таким лучше не встречаться. В нем таилось что-то необъяснимое, необычное, заставляющее окружающих вдруг ощущать собственную неполноценность и готовность к беспрекословному подчинению. – Давайте лучше не будем ссориться, а попытаемся узнать что-нибудь друг о друге, – предложил «гриб» и хитро прищурился. – Вот вы, например, замужем, и у вас сын.

– Какая проницательность! – фыркнула Тонечка, непроизвольно пряча за спину правую руку с обручальным кольцом.

– Вы с юга, вас выдает говорок. Подождите, сейчас попытаюсь определить точнее, – он прикинул что-то в уме и уверенно добавил, – с Кубани. И жили, думаю, не в станице, а в городе. В свое время я бывал в Краснодаре по служебным делам, видел ваших девушек. Все, как одна, красавицы. Если б не был женат, выбирал жену только там. Говорят, кубанские женщины – прекрасные хозяйки и покладисты, это правда?

– Не отвлекайтесь, – сухо посоветовал рассекреченный объект.

– Тут недалеко летный полк, значит ваш муж – военный. Скорее всего, летчик, для жены технаря в ваших глазах должно быть больше прозы. Может быть, даже он сейчас летает над нами, не подозревая, как мило мы тут на пару беседуем.

– Я пока только слушаю.

– Согласен, ваша очередь рассказчицы еще не наступила. Итак, продолжаю. Замуж выходили, конечно же, по любви. Иначе что, кроме этого чувства может удерживать в подобной глуши молодую, красивую женщину. Я прав?

– Хм.

– Отлично! Теперь самое трудное: профессия. Жены военных, по большей части, домохозяйки. И в этом, скорее, их не вина, а беда. В гарнизонах с работой, как правило, трудно, особенно вдали от городов, – он окинул незваную гостью оценивающим взглядом, задумался и огорошил. – Наверняка не ошибусь, если предположу, что вы мечтали о сцене. Красивый голос, интересная внешность, темперамент – все задатки актрисы. Может, и стоило вместо замужества попытать счастья в театре? Не пробовали поступать в театральный институт?

– Я закончила музыкально-педагогическое училище, – с вызовом ответила выпускница вокального отделения. – И о театральной карьере никогда не мечтала.

– Угадал! – развеселился «гриб». – Будем знакомиться? Олег Антонович Боровик, бывший экономист, ныне лесной человек без определенных занятий, если угодно – леший.

Сын на руках рассмеялся и захлопал в ладошки.

– Благодарю вас, молодой человек, за достойную оценку моей скромной персоны, – церемонно поклонился Боровик малышу и улыбнулся его маме. – Увы, ваша реакция мне понятна: некоторые на мою фамилию реагируют еще более откровенно.

– Я не реагирую, просто…

– Не стоит оправдываться, сударыня, я привык. А вас, извините, как звать-величать?

– Тоня, – и поспешила добавить. – Антонина Романовна Аренова.

– По мужу?

– Да.

– А девичью фамилию можно узнать?

– Туманова.

– И так красиво, и эдак – как ни крути, – вздохнул грибной тезка, странно изменившись в лице. – И романтика, и гармония, и заманчивая игра гласных с согласными. Лепота, одним словом! Только, к сожалению, вашу фамилию вряд ли можно назвать редкой.

«Точно, москвич, – насупилась «звуковая гармония». – Только они умеют так свысока хвалить. Вроде, и приятное говорят, а все равно обидно. Фамилии позавидовал. Конечно, с грибной не сравнить».

– Я вас чем-то обидел? Извините, видит Бог, не хотел. Скажите, Тоня, как долго вы плутали по тайге?

– Три дня.

– Вот что значит молодость, по вашему виду и не скажешь. Если причесать, приодеть, накормить, припудрить следы от комариных укусов, можно запросто выставлять на любой конкурс красоты. – При слове «накормить» Тонечка сглотнула голодную слюну. – А как думаете, Антонина Романовна, сколько дней вы спали?

– Дней?!

– Да, дней.

– Ну, не знаю, – неуверенно пробормотала незадачливая грибница. – Максимум, сутки.

Илья радостно стукнул маму ладошкой. Вообще, поведение сына удивляло. Он был весел, явно сыт и совсем не капризничал. Так ведут себя дети в теплом уютном доме, под присмотром заботливых родителей. В то, что совсем недавно ребенок мерз, плакал от жажды и голода, трясся в коляске, не мылся целых три дня, не верилось.

– Нет, определенно из вашего малыша вырастет умница! Его мыслительные способности уже сейчас вызывают уважение. Вы, сударыня, продрыхли без задних ног двое суток. Да еще перед этим успели напугать меня до смерти своим воплем. Никогда не видели мужчин с бородой?

– Не может быть, – оторопела она.

– Еще как может! Ладно, пойдемте обедать. Я, будто чувствовал, обед приготовил – пальчики оближете. Любите картошку с грибами в сметане?

– Никогда не пробовала.

– Э, да вы дремучий человек, Антонина Романовна, – рассмеялся хозяин. – Давайте мальчика, не то сейчас от слабости свалитесь и ребенка угробите. Отобедаете, отдохнете, а завтра я вас отведу, куда скажете.

– Завтра?

– А вы что, боитесь провести со мной ночь под одной крышей? Не беспокойтесь, я к насильственным ласкам не привык. И на старости лет своим привычкам изменять не собираюсь.

– Вам еще надо дожить до старости, – смущенно буркнула она, передавая в сильные руки сынишку.

Глядя на раскрасневшегося от удовольствия сына, Тоня с трудом верила, что Олег Антонович кормил мальчика одним козьим сыром и отпаивал молоком. Молочные продукты Илюшка с семи месяцев на дух не переносил, предпочитая им вареную курицу или мясо. В крайнем случае, с боем удавалось затолкать ему в рот манную или рисовую кашу на молоке, но не больше трех ложек, на четвертой он устраивал забастовку. Мог держать за щекой последнюю ложку по два часа, не проглатывая и не выплевывая, за что получил прозвище «хомячок».

– А у вас дети есть? – спросила Тонечка.

– Не знаю.

– Как это?

– Так, – Боровик равнодушно пожал плечами. – Когда-то давно у меня была любовь, не сложилось. А с женой мы расстались. Если она рассказывала обо мне сыну, и он помнит отца, значит, есть. Если нет, что ж, на нет, как говорится, и суда нет.

– Понятно, – соврала Тоня.

Антонина ничего не понимала в этом человеке. Куда ей играть с ним в отгадки! Они беседуют почти четыре часа, но кроме того, что Боровик москвич (и тут она попала в точку), больше ничегошеньки не прояснилось. Напротив, все только больше запуталось. Сначала заявил, что по профессии экономист, затем обмолвился, что занимался пошивом джинсовых курток. Утверждал, что жил в центре Москвы, на Арбате, после проговорился, что работал с армянами в Краснодаре. Намекал на большие связи и деньги, а сам поселился в таежной избе, где из удобств один рукомойник да самодельный туалет за домом. Об одежде и говорить не приходится: похоже, этот комбинезон прошел все войны на свете. Поведение и речь выдавали в Боровике человека интеллигентного, однако на руке красовалась блатная наколка. Он родился в семье потомственных врачей, его прапрадед даже служил лейб-медиком при Николае Первом. Из-за категорического отказа продолжить медицинскую династию Олег Антонович крупно поссорился с родителями, посчитавшими, что сын оказался предателем и эгоистом.

– Я, вообще, по жизни – изгой. Если все идут вправо, непременно пошагаю влево, когда кругом молчат, раскрываю рот, и ни в одну общественную организацию меня никаким калачом не заманишь.

– Почему так?

– С детства ненавижу выражение «будь, как все». Не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем, а от партийных сходок меня мутит до блевотины, извините за грубое слово.

– Как же вы жили? И в институте учились?

– Чтобы учиться, сударыня, нужны мозги, а не умение маршировать по команде затылок в затылок.

– Если все идут в правильном направлении, можно и помаршировать.

Боровик с жалостью посмотрел на гостью.

– Давайте спать, Тоня. Это разговор долгий, не для нежных ушек, – он поднялся из-за стола. – Пойду, взгляну на небо. Интересно, какую погоду оно нам завтра выдаст. А вы устраивайтесь. И возьмите мое одеяло, под утро в избе прохладно. Я привык, а вам с мальчиком мерзнуть ни к чему. Доброй ночи!

– Спокойной ночи, – пробормотала гостья.

Ночью у Илюшки начался жар. Сын тяжело дышал, стонал по-взрослому и по-детски плакал – обиженно, беспомощно, беззащитно. Она носила его на руках, Олег Антонович заваривал из трав чаи и вливал по ложке ребенку в рот, они меняли компрессы – жар не спадал.

– Проклятье! – ругался в полголоса Боровик. – Если б знал, что когда-нибудь от меня будет зависеть здоровье ребенка, послал бы к черту свою экономику и послушался родителей, занялся медициной.

– Не говорите ерунду, – возражала Тоня, сдерживая слезы. – Здоровье детей зависит прежде всего от родителей, а не чужих людей.

– Мы все друг другу чужие, пока судьба не вмешается. А вмешается, так повяжет – никакой силе этот узел не развязать. Дайте Илью, я поношу. А вы отдохните, вам силы еще пригодятся. Кстати, куда я должен был вас проводить? Где вы живете?

– В военном городке. Там летный полк, сами же говорили, что знаете.

Олег Антонович удивленно присвистнул.

– Да вы, сударыня, способны дать фору любому стайеру! Километров десять прошли, если не больше. В городе прогуляться с молодым человеком десяток верст – пустяк, милое дело. Но по тайге преодолеть такое расстояние сможет далеко не каждый мужик, не то, что молодая хрупкая женщина.

…С утра задождило. Стало ясно, что с больным ребенком выдвигаться в такую погоду из дома никак невозможно. Однако Тоня, уверенная, что сына непременно следует показать врачу, долго не соглашалась с Боровиком, предложившим остаться.

– Илюшку обязательно должен осмотреть доктор! Вдруг у него что-то серьезное? А у нас даже градусника нет, я уж не говорю о лекарствах.

– Да вы поймите, вам сейчас нельзя нос выставлять за порог, не то, что идти по тайге. Даже если дождь утихнет, где гарантия, что снова не польет? Здесь ливни за полдня не проходят, если зарядит – клади все три, а то и больше. Через месяц медведи разбредутся по берлогам на зимнюю спячку, а вы хотите, чтобы дождик, как в июле, покапал для свежести и перестал? Это вам, сударыня, не кубанские степи. Тайга легкомыслия не прощает, к ней с уважением надо относиться.

– Я хочу, чтобы мой сын быстрее выздоровел, вот и все. А тут его лечить некому.

– Да мы-то на что, Антонина Романовна? У меня недалеко пасека, мед диких пчел очень полезен, от любой хвори излечит, тем более, детской. А Офелия? У нее не молоко – дар Божий! Ни одно лекарство с ним не сравнится. Доверьтесь себе и мне, хорошая вы моя, вместе мы быстро поднимем вашего малыша.

«Быстро» растянулось на четыре недели, которые стали для Тони открытием и многое заставили воспринимать иначе, чем прежде. Например, что чужой человек может быть порой ближе родного, а доверие к другому укрепляет веру в себя. Что уверенность творит чудеса, и тот, кто верит в успех, выкладываясь при этом сполна, одолеет любую беду.

Самой страшной была третья ночь, когда Илья горел жарче углей в печке. На какое-то время она потеряла рассудок, выскочила из избы и принялась проклинать небеса за то, что хотят отнять сына. Выбежавший следом Олег Антонович молча подхватил на руки обезумевшую мать и понес в дом. А там сунул в руки пылающее тельце, приказал.

– Носи и меняй компрессы. Меня не тревожь. Работай, – и демонстративно улегся на топчан, отвернувшись к стене.

Она опешила от жестокости, какой не ожидала, но, впитывая собственным телом жар сына, поняла, что только такая «работа» спасет их обоих.

К утру жар спал. Малыш задышал легче, заснул. Тоня осторожно положила ребенка, развернула одеяльце.

– Сейчас принесу сухое, – шепнул моментом оказавшийся рядом хозяин и неожиданно перекрестился. – Слава тебе, Господи, кажется, пронесло.

Со следующего дня мальчик пошел на поправку. Боровик колдовал с отварами трав у печки, растирал Илюшку медвежьим жиром, таскал с пасеки мед, отпаивал молоком, приговаривая, что с пользой поить мужичка может только мужик, дело женщин – кормежка. Тоня с улыбкой слушала эту чушь и молчала. Олег Антонович осунулся, похудел, но выглядел абсолютно счастливым. За день до проводов гостей он заявил, что хотел бы поговорить.