Текст книги "Меч и его палач"

Торригаль

Внутри не оказалось ничего, кроме подстилки из сухого чистого тростника.

Неудивительно – помещение совершенно нежилое, здесь монах, как я думаю, вялит свои лекарственные запасы. Хорошо еще, что та женщина-воин догадалась притащить из караулки лежак, накрытый старой попоной, а молодой рыцарь – кувшин со слабым вробуржским вином и солидную краюху теплого хлеба вечерней выпечки. Мы со Стеллой удивились еще, как скоро и как бескомпромиссно в нас пробудился простой человеческий аппетит.

И вот мы ломаем хрусткую корку прямо руками и запиваем хлеб чудесным игристым питьем – чуть крепче сусла, много душистее сидра.

– Я боюсь, – смущенно проговорила моя подружка, наконец отложив кусок и вытирая влажный рот рукавом своего наряда.

– Я тоже, – внезапно признался я. Хоть на моей стороне был весь мужской опыт моего мейстера, а она много чего видела за годы своих скитаний, мы оба знали, что это ни в чем сейчас не поможет.

– Сними это, спрячь подальше, – она сама протягивает мне свою жемчужную корону. Я перекидываю через ее головку бусы, расшнуровываю и стаскиваю с нее корсет, с себя камзол. Она бросает наземь юбку и дотрагивается до пояса кюлот. Из штанов, чулок и башмаков я выступаю сам, чертыхаясь в душе, что выходит так неизящно.

Она тоже выпутывается из своей грубой сорочки и встает передо мной очень прямо – белокожая и рыжеволосая.

И – никакого прежнего колдовства. Только два сгустка смертельно иззябшей плоти.

Мы опустились – сгрудились на топчане, обхватили пальцами, впились колючками, проросли друг друга насквозь. Единение…

Вибрирующая струна, что натянута между гулкими сердцами.

Губы ищут осколок тепла в ледяной глыбе и находят другой рот с лепетом невысказанных слов внутри, что перетекают на язык струйкой меда. Руки стискивают плечо и плетьми ниспадают вниз, на грудь, пытаясь удержаться за крошечный пупырышек – бутон сирени, который набух млечным ароматом, разлитым по всему телу. Крошечное углубление в выпуклой чаше, изваянной из холодного мрамора, выворачивается наружу, прорастает иссохшей перекрученной пуповиной, сплетается с так же рвущейся навстречу виноградной лозой, выбрасывает листья. Бедра ложатся на бедра, скользят навстречу, тетива натянута, стрела направлена в цель, в самую сердцевину ловушки, с болью смыкающейся вокруг нее, подобное встречает то, что ему не подобно, не подобает, непристойно, бесстыдно, освящено, свято… Кровью и влагой, слизью и семенем, плачем и стоном радости.

Струна рвётся. И мы смыкаемся в одну и ту же смерть.

Хельмут

Мой бред был нарушен, как мне показалось, сразу, а на самом деле – часа через два. Стуком в незапертую дверь.

Когда я дотащился до нее, на пороге уже стоял Грегор и толковал с одним из придворных медицинских подмастерьев. Оказалось, нас обоих призывают ко двору. Ибо еще вчера у герцогини определили поперечное положение плода и все ждали… Чего? Что он сам повернется как надо или что рассосется, как не бывало его? А теперь имеются только два выхода: резать чрево снаружи – и хорошо, если одурманив саму мать, – или извлекать дитя изнутри кусками. Самая палаческая работенка!

– Грегор, маковой настойки побольше, – скомандовал я. – Зелья из пшеничных рожков, этого самую малость. Только повредит сейчас, я думаю. И мою родильную сумку, живо!

И пока он суетился с привычной для нас сноровкой, наведался на склад моих диковин. Там в особом плоском ящике были разложены тонкие кинжальчики для скальпирования, то есть для снятия кожи. Очень острые и с длинной ручкой. Я отобрал два самых длинных и протер алкоголем из бутыли, потом отлил оттуда в подвернувшуюся склянку и закупорил ее притертой пробкой. В суме у меня всегда хватает крепкого белого вина, имеется и кусок дорогущего невонючего мыла, и едкий стерженек для затворения крови, но запас от животинок никогда не мешал. Животинки – это перевод Грегорова словца «анималькули». Будто бы любая хворь, в том числе родильная горячка, происходит от вредных невидимок, что множатся с уму непостижимой быстротой и отравляют тело хозяина своими экскрементами.

Втроем мы прямо-таки ворвались в башню и, запыхавшись, поднялись по винтовой лестнице на второй ярус. Ход для слуг – и для тех, кого не хотят особо видеть.

В покоях сгрудилось неимоверное число лекарского и прочего народу. Розальба в широком свободном платье, замаранном своей кровью, лежит посередине на широкой родильной постели с упорами для ног – без чувств и, так я думаю, уже без болей. Как я понял, воды отошли сразу, а схватки кончились уже давно.

– Вон отсюда, вы, – скомандовал я лекарям и высоким наблюдателям сразу.

Знали меня, однако, они все – и очень хорошо. Послушались без споров.

– Грегор, мы одолеем? – спросил я, лихорадочно намыливая руки и протирая их тряпкой, смоченной в спирту. – Надо его повернуть за ножки.

Он кивнул – не то чтобы уверенно. В одной из книг, которые достались нам от покойного Олафа, похожий фокус проделал один коновал, даже рисунок жеребенка был довольно четкий.

– Тогда накапай ей мака и влей. Зубы ножиком разожми.

Шейка матки уже была раздвинута как при потугах – но оттуда виднелась не макушка младенца, а некая бесформенная и алчная тьма. Я погрузил в нее правую руку, левой массируя снаружи огромный, как гора, живот.

Так, ножки справа, головка слева – аж стенку распирает. Купол вверху чуть дрожит, может опасть, шейка – стянуться, сдавить руку, оттого я и прошу монаха влить в роженицу опий. Чтобы расслабилось внутри. Так, вроде начало действовать. Не рано? А, можно – не можно, однако придется. Я просовываю кисть в утробу, раскрываю навстречу темноте – и нащупываю нечто мягкое, щекочущее, нежное – волосы. Он так близко? Или рука вытянулась так далеко?

Ушко, плечо, спинка. Ягодицы. Ножки – одна наверху, другая под ней. Плоть скользит, тает под моими грубыми пальцами, но я крепко ухватываю то, что наверху, и начинаю продвигать к выходу, чуть надавливая и направляя снаружи другой рукой.

– Не дышит, – вдруг говорит монах.

– Ему и не положено.

– Она. Опий.

– Не отвлекай меня. Петлю давай!

Это чтобы накинуть на нижнюю ножку и придержать – а то могут разойтись, как рогатка, и распялить младенца поперек мешка.

Ну, пошло понемногу. Ровно, равно, постепенно… Распрямляем тело… Крошечные ступни уже близко к выходу…

Тут Розальба судорожно вздергивает голову кверху и пытается приподнять низ. Мою руку сдавливают стальной испанской перчаткой, кости хрустят. Но – о чудо! Младенец подается вперед обеими ножками сразу. Уловив момент, когда жесткая хватка чуть ослабевает, я перехватываю, тяну их на себя. Смертный пот заливает мне глаза. Упираюсь пяткой в пол…

– Грегор, хватай меня за спину. Держи крепче.

Вот! Рождаются ножки до щиколоток. До колен. До ягодичек. А дальше – младенец ласточкой прыгает к нам в подставленные ковшом руки, я тотчас перехватываю канатик зажимами, рассекаю скальпелем.

– Она живая.

– Уж почувствовал, – ворчу я. – Как есть почувствовал. А этот… упрямый сиделец как? Черепушка не свернулась набекрень? Мелкие косточки не повредились? О-о, даже дыхалка слизью не забита? Вот и добро, вот и чудно. Теперь шлёпни его, поросенка этакого. Да как следует!

И замерший в благоговейном страхе воздух прорезает истошный вопль торжества.

Торстенгаль

Мы спим спина к спине, как чуткие бойцы. Распластавшись один поверх другого, вытянувшись по всей прямоте, стеснившись в узком футляре. Нет волшебства, нет колдовства – в них лунный свет угас. Благая ночь уходит прочь, день настигает нас.

Хельмут

Меня хватает единственно на то, чтобы помочь монашку обтереть малыша и мать водой с небольшим количеством аквавиты, поправить на родильнице саван и положить ее сына поверх него, чтобы слышал материнское сердце. Потом мы вываливаемся навстречу ждущему и жаждущему народу, и я бормочу:

– Оба живые. Мальчик. Идите к ним.

Торжества и поднявшемся ропоте что-то не слышно, тем более восклицаний типа «У нашего герцога родился наследник». Хотя, может быть, еще рано?

Удаляемся мы тем же узким торным путем, каким пришли. Уже во дворе нас нагоняет Йоханна:

– Мейстер Хельмут! Отец Грегориус!

Мы оборачиваемся.

– Идите прямо к себе и никуда оттуда не выходите. Есть приватный разговор.

Замечательно. Я так их люблю, эти задушевные беседы с глазу на глаз. Особенно с личностями, которые давят на тебя всей силой своей власти…

Дом оказывается не заперт – выскочили мы двое впопыхах. Внутри ни единой живой души. Дверь в каморку распахнута, и куда улетели нарядные пташки – неведомо. Что было ночью, в то мало верится ясным днем. Случилось оно или не случилось?

Одно утешение: Гаокерен лежит там, где я его тогда сложил: перед самодельным алтарем. Ножны сияют дорогой серо-золотой и кораллово-красной отделкой, под круглым яблоком оголовья – полупрозрачный черный кабошон, какой-то странный вырез под крестовиной и…

– Хельмут! – говорит мне из-за плеча Грегор. – Этих выпуклых головок на поперечине ведь точно вчера не было. Я не такой слепой, каким кажусь.

Зато вот я… как раз это самое.

Вверху тонко проработанное женское личико как бы сплетает свои кудри с кроной волшебного дерева. Внизу… да мне и переворачивать клинок не надо, чтобы угадать свой скульптурный портрет в серо-стальных тонах. И надпись. Вот ради нее я наполовину выдвигаю острую сталь из ее влагалища, переворачиваю кверху «мужской» стороной и читаю: «Всякий раз, опускаясь вниз…»

Довольно.

X. В сторону Сконда

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

В. Шиллер. Лесной царь

Говорят в Вестфольде: глянул на тебя староста – шей торбу, суши сухари. Этим я не занимался, однако длинный холщовый чехол на Гаокерен соорудил. Или – Торригаль? Как теперь называть меч-оборотень – не знаю.

А наш Мастер-Оружейник пришел ровно через сутки и в совершенно невообразимом наряде: темно-бурое какое-то платье метет мостовую, голова укрыта черной вдовьей шалью. С постели нас с Грегором подняла, безумица. Да уж, приходит она редко, зато метко. Нисколько не чинясь…

– Теперь слушайте, господа мои, – приказала с ходу, – и очень внимательно.

Краснобайством она никогда не отличалась, зато мы с монахом поняли всё зараз и на всю оставшуюся жизнь. И касалось это вчера рожденного мальчишки.

Как можно легко догадаться, граф Рацибор взял жену из-под покойного Олафа непорожней. Пока согласовывали объем приданого, пока шел траур, то, се – пузо уже подкатило под самый нос. Выждать еще малость, пока не разродится? Да политическая обстановка в стране знаете, какая нестаби… Непрочная, в общем. Признать своим, тем более что расхождения в сроках почти что нету? О, да это ни в какие рамки не помещается. А высокородный гонор куда девать? А завоеванное Олафово наследство кому скормить – его же исчадию условно мужеского пола, так, что ли?

В общем, крепко поспособствовали решению каверзного вопроса те самые черные пшеничные рожки, что повивальные бабки используют для ускорения родов и – очень кстати – для изгнания крупного плода. Я это знал и спорынью тоже применял, но с умом. Не на шестом месяце, уж точно.

Ну, повенчали молодых расчудесно, а потом лекари признали у новобрачной неизлечимое бесплодие. Выкидыш за выкидышем.

– А когда уже дело почти дошло до расторжения брака… До ходатайства перед кардиналом-епископом…

– Тогда появились рутенцы, – продолжала Йоханна. – Белые колдуны, как их называют. И предложили госпоже Розальбе укоренить в ней уже оплодотворенное и подрощенное яйцо. Такое, чтобы ей почти невозможно было его скинуть.

– О чем-то похожем я слышал, – с важностью произнес мой Грегориус. – В принципе, но отнюдь не на практике. Заменительные матери. Типа живой шкатулки.

– Сказания о богах и героях вы слыхали, милейший, – вздохнула Йоханна. – Или байки из склепа.

– Только этот младенец благополучно созрел, – продолжил я. – Вопреки всем природным установлениям.

– И успешно родился по милости вас обоих, – закончила наша собеседница. – Семимесячным, но вполне доношенным. Появился на свет поперек судьбы, как вовсю о нем судачат.

– Герцогиня что, пошла на эту авантюру без благословения мужа и свекра? – спросил я.

– Одного свекра.

Который уже торопится ухватить Вробург всей своей мощной дланью, чтобы укрепиться на случай своего же мятежа против умирающего владыки. И тащит за собой обоих отпрысков мужского пола – среднего и младшего.

– Ох, мейстер, – возникает прямо передо мной жутко переполошенный Грегор. – Ведь этот малыш теперь не просто наследник нашего Вробурга, а в случае победы «ястребов» – первый из внуков короля Франзонии. Старший сын, то есть Оттокар-юниор, как-то не по правилам женился – на мелкопоместной, что ли, – и теперь майората не примет. Рацибор следующий по порядку.

Да черт с ним – рассусоливать тут о правах и обязанностях! Главное – моему крестнику грозит опасность. И нешуточная.

– Слишком много обстоятельств наложилось друг на друга, – кивает Йоханна в ответ на выражение моей кислой физиономии. – И вас обоих, мои милые спасители, уже готовы прилюдно ославить колдунами. Ведь на памяти горожан еще никому это не удавалось – извлечь застрявшего младенца, не убив матери.

Тем более, что уж его никто не хотел иметь живым… Разве что Розальба. Да или нет?

– Вот мы сразу и принесли Ортоса к вам, – неожиданно заканчивает моя собеседница. – Потому-то я в этих жутких тряпках…

Известие так по мне ударяет, что я наотрез отказываюсь понимать бабскую логику.

– Ну, глупо же, когда малого ребенка волокут двое мужчин. Отец и мать, старший брат и кормилица – это еще хоть в какие ворота пролазит… – продолжает Йоханна.

– А второй – это твой молочный братец, что ли? Арман?

– Шпинелька, разумеется, – она смеется. – Я его в саду оставила с дитятей нянькаться.

Тотчас же наш монашек ринулся смотреть чудное зрелище.

А я деловито спросил:

– Это ее сиятельство вам приказала?

– Попросила.

– Не спрятать, а вообще увезти куда подальше.

– Именно.

– Кормить грудничка имеется чем? Мамку, что ли, с ним посылаете или мне Сервету для того вызвать?

– На одной из лошадей вьюк с таким хитрым рутенским молоком. Сухое, как порох, но в теплой воде растворяется. До границы вам хватит.

– Какой – скондской?

Все прочие страны нас троих без лишних слов выдадут Оттокару.

– Именно. Туда вам и подорожная выправлена. И таможенные документы с указанием суммы в золотых и серебряных марках.

Марки – это ценно. Я-то уж думал, что нас с монашком голенькими на тот свет спровадят.

– Мне нужно хоть кой-какое имущество собрать.

– Да, мейстер, и еще крепко почесать в своей умной головушке. У тебя никак фантомная боль в пятом шейном позвонке возникла?

Умная женщина, однако. И слова заковыристые медицинские знает.

– И найти лошадей.

– Нет, знаешь что? Я ведь приказала старину Черныша тебе подседлать. А Шпинелю – Дюльдюль. Они оба еще вполне под седло хороши.

– Шпинелю?

– Братец прямо-таки в бой рвется. А в стенах крепости получится разве что долгая и нудная осада.

Я понимаю куда больше, чем сказано. Как всегда – или, хотя бы, очень часто.

– Так ты остаешься, Йоханна? Одна?

– Хельмут, ван Мерген, кастеллан Вробурга, отвечает за людей и стены, Мастер Оружия – за острую сталь и взрывное огненное зелье. Нельзя мне дезертировать, понял?

– Даже если горожане вспомнят, что ты ведьма.

– Это уж точно. И ведь вспомнят без лишних дураков. Знаешь, откуда пороховая селитра берется? Дерьмо из нужников сгребают в такие большущие котлы и кипятят. Я думаю в случае осады разместить говенную мануфактуру на крепостных стенах, чтоб прямо на супостата смрадным духом несло и дымом.

Я представил картинку и рассмеялся в душе.

– Ну вот, – продолжала она, – понимаешь? Уж что написано на лбу или привязано к шее, – того по кривой не объедешь. Ладно, хоть тебя, монаха и Шпинельку подальше отправлю. Без вас Вробург устоит, без вас и падет.

Потом мы с ней отправились производить досмотр казенному имуществу.

Арман сидел в кустах сирени, баюкая подозрительно тихий сверточек. Я сперва подумал, кто-то шибко умный догадался напоить ребенка молоком с моей любимой настойкой, но Йоханна заверила меня, что Ортос всего лишь унаследовал от кого-то из истинных родителей незлобивый нрав и умение при любых обстоятельствах спать во все носовые завертки.

Лошадок, привязанных к кольям низкой ограды, оказалось целых три. Дюльдюль с немного проваленной спиной (добрую дюжину разков ходила с отвисшим до копыт брюхом) – это, понятно, для нашего красавчика. Для меня в самый раз придется молодчага Черныш с крошечным клобучком на лбу, прикрытым полуседой челкой. Скромный караковый меринок из их потомства, по всей видимости, был приспособлен для тяжестей. Седла и вьюки лежали рядом со Шпинелем, а сами четвероногие скоты усердно рылись мордами в кустах, отыскивая среди цветков сирени пятилепестковые: всем нам на счастье.

Арман привстал с места и предъявил нам запелёнутого по уши младенчика.

– Вот еще что, – проговорила Мастерица Оружия. – Смотрите оба.

Она выпростала ручонку из пелен.

В первый раз Ортос был мокрее мыши, в точности, как я сам, оттого и незаметно было. Теперь ясно было видать, что он весь в пушке – с ног до головы, как я думаю. Реденьком, но заметном.

Лишняя отметина тварей с той стороны.

– Оттого и покрестили Ортосом, «Медвежонком», – объяснила Йоханна. – Как древнего героя.

Ну, главные слова были сказаны все. Между делом я попросил нашу воинственную даму проследить за садом и грядками лекарственных трав, о которых особливо сокрушался наш монашек, оказать профессиональную заботу тем моим клинкам и прочему железу, что я оставляю преемнику (может быть, одному из тех моих невредных парней), малость приструнить Сервету, чтоб не шибко по мне выла, а затем отнял Орта у Шпинеля и навесил на монаха. Тому эта ноша явно оказалась привычней, тем более что ушлые рутенцы преподнесли в качестве приданого еще такую плотную повязку через плечо, куда полагалось укладывать грудничка при переноске. Слинг называется. Мерина, который, оказывается, не только под вьюками умеет ходить, тоже подобрали с умом. Хорошо обученного иноходца, чтобы, значит, дитя не колыхал слишком и его няньку и кормильца-поильца не бил седлом в задницу.

Перед самым отбытием, уже совсем близко к утру, я пошутил:

– Госпожа Оружейница, вот еще бы на Сейфуллу наткнуться прямо у порога крепости. Он же такое вроде обещал. Если ты пойдешь по пути и так далее. Или, может, Дюльдюль по запаху его определит?

Йоханна кивнула:

– Что бы то ни было, а как истинная ведьма говорю тебе: отыщешь ты своего любимого Туфейлиуса. Стоит только на это решиться.

И махнула вслед нам рукой.

За воротами Арман спросил:

– Мейстер, я по-прежнему твой эсквайр?

– Ну да, если охота. Ребек при тебе ли?

Он радостно улыбнулся.

– При мне.

– А зачем на обувь рыцарские шпоры с колесиками нацепил, если ты эсквайр? Лошадь напугаешь.

– Они тупые, скругленные. Для чистого фасону, мейстер.

– Тогда ладно – носи уж.

Так и поехали: я при моем возвращенном мече без имени, закинутом за спину, Арман – при ребеке и шпаге, а единственным орудием монаха был младенец.

Ортос и в самом деле оказался славным мальчишкой – и совсем невредным. Корми его почаще и перепеленывай из мокрого в чистое – спит и даже во сне улыбается. Грегор вещает, что это беспричинное, мелкие лицевые мускулы дергаются. Если бы… Когда отрубленная голова вдруг начинает гримасничать, так и думаешь, что ее настигла запоздалая боль. Не совсем беспричинная, кстати.

Нет, этот покладистый человеческий медведик – чистая радость для нас. Вот только сосут и слюнявят всё, что в рот попадет, и писаются на человека они все на равных, что капризники, что тихони. Так что мы совершенно погрязли в стирке. На каждом привале разжигаем костер и ставим над ним котелок, замачиваем в кипятке тряпки и разводим молоко теплой водицей, а сами, между прочим, на одних холодных блюдах прозябаем…

И еще наш монах вконец распелся. На привалах и между ними вынимает Орта из подвесной люльки, потряхивает в объятиях и нежно так гнусавит что-то вроде нижеследующего:

 
«Шумом птиц, пеньем гроз, щебетаньем листвы
Я владел, не платя ни черта;
Я именье свое, будто пыль, расточил
И бродягам отдал – как по ветру пустил:
Здравствуй, Дама моя – Нищета!
 
 
Славословья тебе распевал я взахлеб,
Дождь и сумрак я пил допьяна;
Для тебя из людских неподатливых скал
Стены ставил и храмы, как песни, слагал,
Ты царица моя – Тишина!
 
 
Дольный свет – что бельмо на глазу мудреца,
Этот мир – прокаженных юдоль;
Я скитаний клубок размотал до конца,
И звезду я сложил из колючек венца,
О подруга моя – Боль!
 
 
Я хулой, как водой, до ноздрей напился,
Не допить, не дожить, не допеть, —
И стоит острой гранью у горла вода,
На ладонях моих – два отверстых креста.
Здравствуй ныне, сестра моя Смерть».
 

– И вот что это за белиберда? – сердито спрашиваю я. – Разве годится таким грудничка пугать?

– Я совсем тихонько. Почти неслышно, правда.

– Только не добавляй еще, что он слов не понимает. Про всякие там ужасы жизни. И ритм для колыбельной не подходит, и тема не та…

– Я ничего другого не знаю. Ну, не умею сочинить.

– Литании Деве пой, что ли. Или рождественские гимны.

– Там тоже ритм не колыбельный, Хельм.

Тем временем наша процессия продвигается на север – всё дальше и дальше. Однако воздух отчего-то становится теплей свежее и чище, ветер – мягче, будто им нас уносит в сторону юга, а мысли, что приходят в голову, – беззаботнее.

И вот в один прекрасный день мы видим впереди странную процессию, что идет в одном направлении с нами. Вереница серых ишачков с благолепными мордами – это легко видно с спины, как и щеки, что отъелись на манер удачливого хомяка.

Переднего ослика ведет под уздцы некая фигура, закутанная в балахон и головное покрывало. На том животном, что за ним следует, пригнулась к седлу гибкая фигурка в чем-то вроде рогожного мешка с головы до пят. Все прочие места заняли разновозрастные и разномастные ребятишки – кто на седле, кто без седла, кто в перекидных сумах.

Это был, разумеется, бродяга Туфейлиус со своим нажитым имуществом.

Я крикнул, караван стал на месте.

Мы поочередно обнялись, что заняло довольно много времени по случаю всех возможных перекомбинаций. Больше всего радости досталось, конечно, на долю драгоценной кобылы.

– Ты отчего в город ни ногой, а?

– В любой крепости стены прямо на голову садятся и разум через уши выдавливают, – хитренько усмехается он.

– А как вышли из стен наружу – ты тут как тут. Подстерегал нас, что ли?

– Ну, не совсем. Других дел было в достатке.

Рабиа улыбается через широкую прорезь в своем мешке, которая оставляет видимыми одни глаза. Ну конечно, как я мог даже помыслить, что она не наведается во Вробург ни разу – и особенно во время головокружительный площадных спектаклей, когда от всякого приезжего народа не протолчешься? Сейчас при ней нет ее «Задиры» – он перекочевал к мужу и горделиво торчит у него за поясом.

– Слушай, Хельмут, – говорит Сейфулла с ходу и деловито. – Мы уже скоро подойдем к самой границе, а там живая квота. Знаешь, что это?

Я не знал, по крайней мере, точно. Последняя придумка здешнего короля и герцога Оттокара, пока этот последний был еще в фаворе.

– Дети – неотъемлемое достояние Франзонии, поэтому перевозить за рубеж их можно в количестве не более двух на человека. А у нас, понимаешь ли, семеро да еще один батинит… Скрытый, то есть. Вот в ней, – он деликатно показал на Рабию. – Можно подумать, я их купил, а не сам сделал.

– Распределить предлагаешь?

Он рассмеялся, показав белейшие, как и прежде, зубы.

– Вас трое и один малыш. Мальчик?

Я кивнул. Распространяться, кто это, не имело смысла. По крайней мере, здесь и сейчас.

– У нас трое мальчишек и четыре девицы. Восьмеро на пятерых. О, теперь еще двоих усыновить можно для круглого счета, верно я говорю, Рабиа моя?

– А то, может, засучим рукава и сами сделаем, раз ты такой шустрый, о муж мой? Стоянок впереди еще добрых полдесятка.

Однако мы всё же решили не следовать путем соблазна: всякие младенцы и так проели нам широкую плешь. Дети подобны добрым делам – ведь известно, что всякое благое деяние, сотворенное тобой, обычно рикошетит прямо тебе в лоб. Уж последнее я изучил хорошо.

Сейфулла сразу же взгромоздился на довольную Дюльдюль, Арман разделил ишака с самой младшей из его дочек, а нашего Ортика Рабиа мигом приложила к соскам, хотя сухого молочного корма в тюках было еще много.

– Ну и женщина! – восхищенно доложил об этом наш умный Грегориус. – Западные матери не зачинают, если кормят, и перестают кормить, если зачинают.

– Уж кому, как не тебе, знать, – фыркнул Шпинель, прижимая к себе нежное девочкино тельце. – На примере цветочков обучился?

Так мы и ехали – довольные погодой, собой и друг другом. Вот что еще надо сказать. Когда мы двигались Вестфольдией, дорога шла лесами и полянами, среди мрачноватых елей, светлых сосен и коренастых дубовых рощ. Франзонские леса и перелески по большей части были широколистые – ясень, липа, вяз, – и перемежались цветущими лугами и земляничными полянами. Но рядом со скондской границей деревья выделялись крошечными зелеными островками посереди раздольных шелковистых степей, что переливались на ветру широкими волнами трав. В высоком ковыле ярко мерцали огоньки – алые, как кровь, багряные, точно вино, золотисто-желтые, наподобие того солнца, что жарило по нам прямой наводкой начиная с полудня. Но мы не обижались на его стрелы: это казалось нам живой жизнью.

Когда наш караван добрался до приграничной заставы, мы быстренько разобрали деток по рукам. Солдаты в слегка проржавевших кирасах поверх замшевых камзолов скрестили перед нами алебарды, Сейфулла привычно распустил мошну и заплатил за всех нас выездную пошлину, таможенный сбор за вывоз живого товара, налог на четырехкопытный транспорт и еще особую сумму ради того, чтобы Рабию никто не встретил лицом к лицу. Я заметил про себя, что Йоханна как-то не вполне оценила таможенную ситуацию в звонкой монете – если бы платил я, на скондское прожитье мало бы чего осталось.

Дальше мы проследовали через узкую нейтральную полосу и наткнулись на стражей противной стороны: в щегольских шлемах с перекрестьем поперек лица, тонких кольчугах, поверх которых были надеты короткорукавные панцири из толстой бычьей кожи с рельефным рисунком, напоминающим грудную и брюшную мускулатуру, и с тонкими бойцовыми скимитарами в руке. Мечами они нам и отсалютовали, с комическим почтением приложив ко лбу.

– Знак Запада – прямой меч и солнце, – философски провещал Туфейлиус, – символ Востока – кривая сабля и полумесяц.

– Меня больше интересует, отчего нас так легко пропустили, – отозвался я.

– Детей шибко любят, – ответствовал Сейфулла.

Пришлось удовольствоваться этим туманным объяснением. Позже, когда я ознакомился со стеклянными выпуклыми луковицами, которые здешние небознатцы использовали в своих изысканиях, я перестал удивляться острейшему земному зрению скондских воинов. Конечно, они попросту наблюдали за нашими потугами пробиться через цепь франзонцев и уже успели составить о нас свое мнение.

Почти сразу же по проезде Рабиа откинула покрывало с лица и волос:

– Здесь, в Сконде, мне не нужно будет становиться кем-то кроме самой себя, – объяснила она. – А узнать меня тому, кто лишь однажды видел, не очень легко.

В самом деле: ее тихое личико, прямые белобрысые волосы, забранные в косицу, и придавленный широким темным пятном носик не представляли собой ничего достойного для рассмотрения.

– Хельмут, – спросил меня Грегор, – если Рабиа и так тяжела, то что она имела в виду делать с мужем… гм… засучив рукава?

– Куличи из песочка лепить, вестимо, – отбрехнулся я. – Ох, монашек, знаний у тебя многовато для девственника, а юмора – ни на грош.

При всем при том я неотвязно думал: что там было с повенчанной парой и где они сейчас, в самом деле? Если я прав… то как выманить моего стального друга из добровольной могилы? Показать ему повинную голову в качестве приманки – как дурная повитуха кладет для не желающего рожаться младенца кусок сахара на пороге в отверстую материнскую щель?

Голая степь тем временем кончилась. Вдоль сузившейся дороги потянулись огромные ухоженные сады – цветущие ветви смыкались над нашими головами, будто второй небесный свод, так что за розоватой белизной почти не было видно исконной синевы. Запах жирной земли мешался с тонким ароматом лепестков, что падали на наши плечи и на крупы наших коней. Я спросил у Сейфуллы, кому это принадлежит и кто здесь работает.

– Владыка скондский держит эти угодья для всех, кто захочет войти, – сказал Туфейлиус. – Видишь внутри дорожки из плоских каменных плит? Это чтобы не наступали слишком близко к стволам. Пока нет плодов, за вход берут сущую малость. Иногда просто ставят у всех троп ящики с прорезью наверху. А вот когда созреет урожай и вместо копилок у высоких стволов будут стоять корзины с фруктами, а к низким деревцам приставят лестницы, тогда уже будут дежурить стражники и брать не за вход, а за выход – по внутреннему весу. Не очень много. В руках уносить не полагается, а то не достанется другим.

– А если немного подождать, пока не протрясешься от съеденного? – улыбнулся я, представив здешних щеголеватых стражников рядом с огромными чашами весов.

– Навоз тоже имеет свою цену, – с важностью ответил наш врач.

– Ты не сказал, есть ли у вас подневольные люди, – напомнил я. – На одном восторге и входных медяках такое не поднимешь.

– Есть такие – невольные, – проговорил он. – Раньше, когда на нас часто шли войной – из пленных. Отрабатывали потраву, знаешь ли. Позже, когда их отпускали на волю и на родину, кое-кто оставался, и даже при саде. Но сейчас тут больше всего преступников с пожизненным сроком. У нас, понимаешь, не только пыток при допросе, но и смертных приговоров почти что нет.

– Ну, попал я в увеселительную поездку. К ангелочкам.

– Приговоров нет, но «вечники» имеют право ходатайствовать о смерти.

– Те, кто здесь? Я имею в виду, не с каких-нибудь работ на шахтах, рудниках, соляных копях и прочее?

– Там их нет – работа краткосрочная и дорого ценимая.

– Тогда я тебя не понял.

– Заточение в земном раю ничуть не лучше того, что в земном аду.

– А отсюда разве не убегают? Никогда?

– Некуда. Их и без клейма узнают сразу.

Я не понял его.

– Вот как ты, Хельмут, отличишь мужа от жены или взрослого от ребенка? Так же мы умеем разобраться в норове любого человека. Привык он к воле или нет. Есть у него внутри пятно или стерлось.

– И вы не боитесь тех, кто приходит к вам с пятном?

– Не в том дело. Есть много разных поводов для страха. Черная душа может убить, и многих, но завязнет в напрасных смертях, как нож в глыбе ваты.