Текст книги "Меч и его палач"

– Хельмут, – заговорил он после череды приветствий. – Я хочу просить тебя, моего второго отца, быть моим сватом.

– О-о. Решился, наконец, открыть счет?

Вся прелесть супружеской жизни в Сконде заключена в многообразии видов супружеских уз. Наиболее почетным для мужчины считается быть охранителем (это практически синоним хорошего супруга) четырех жен. И всем им давать доброе содержание и поставлять здоровых детишек. Это требует, кроме прочего, очень больших денег, которые в знак заключения союза и в виде имущества и подарков получает каждая женщина.

Если «он» желанен, но очень небогат, бывает так что три-четыре не слишком умелых жены тайно скидываются, чтобы укупить себе этого мужичонку. Потом он отчасти возвращает им их достояние. Ибо нет договора, нет махра – нет и брака, что втолковывал мне Туфейлиус давным-давно. Когда женский махр очень велик – а это бывает в каменистых горах или в дельте тех рек, что бурно и опасно разливаются каждую весну, – его позволено собрать трем или четырем мужам. Это необходимо – ведь их общей супруге придется содержать еще и семью родителей, где обыкновенно имеются младшие сестры на выданье и младшие братья с проблемой их грядущей женитьбы, и поднимать свое потомство вопреки своенравию здешней природы, и самих супругов своих по временам поддерживать мощной рукой. Ну, поскольку это все-таки государство справедливости, окончательное решение вопроса остается за женой. Она дает согласие на принятие в дом подруг, на брак с целым скопищем мужей – и на то, чтобы остаться одной перед лицом всех тех утомительных обязанностей, которые налагает на женщину семейное положение. А их так много, что иногда мне становится непонятным, как это простые союзы «один на один» всё же остаются в большинстве. Они сохраняют колеблемое ветром равновесие посреди двух брачных крайностей, они являют собой неустойчивый, но центр здешнего бытия, однако держатся, возможно, лишь на том, что женщин в этом чудно́м мире всегда не хватает, и зачастую основываются вовсе не на любви, а на простой нужде. Но все-таки подобные браки существуют и даже возрастают в числе.

Так вот, говорю я Арману:

– Так кого ты хочешь брать за себя?

– Турайю, дочку Рабии и Туфейлиуса.

– Спятил, что ли, совсем? Это ведь сущий ребенок!

– Хельмут, – проговорил он спокойно, – ты же весь в разъездах. Давно Сейфи ее тебе показывал?

– Показывал? Погоди… Да она еще год назад у меня во дворе с прочими ребятишками без всяких помех играла в «догони – поцелуй».

– Вот именно. Тогда ей как раз исполнилось двенадцать, через месяц открылись первые крови, вот ее и спрятали. Девушке на выданье не след возиться с несмышленышами.

– Так она всё равно еще девчонка снаружи и внутри.

– Хельмут, я ж ее видел тайком и без покрывала этого – сваха показала. Для чего еще сваху нанимают? Груди точно две наковальни, бедра пышны как кузнечный мех и, как говорит Сейфулла, лучше купели для закалки моего личного клинка, чем… хм… чем она, сыскать невозможно.

– А сама Турайа что?

– Согласна. Лет уж пять как. Мы с тобой и с нею когда в Скон-Дархан явились?

Он глубоко и удовлетворенно вздохнул.

– Знаешь, чем хорошо юницу за себя просить? Разглядеть успеешь и понравиться – тоже.

– Родители, как я понимаю, не против?

– Скорее наоборот.

– Ну а если так, зачем тебе я?

– Для почету мне и Турайиным родичам. И насчет махра столковаться.

Шпинель замялся:

– Я для того книгу написал скондским узорным письмом. Свои стихи, понимаешь? С нотными значками, миниатюрами, поля расписные сделал шириной в девичью ладонь. Ее уже готовы во всех здешних Домах Книги копировать, только нужно надпись сделать, что это ей на память и что ей причитается весь доход с продажи.

Он не преувеличивал своих талантов, был даже отчасти скромен. Умение изысканно писать и рисовать (что в Сконде означает практически одно и то же) входит в разряд благороднейших добродетелей воина. Разве что ему помогли записать его мелодии специальными крючковатыми значками.

– Так это поистине царский дар. Что-то не так?

Арман снова замялся.

– Родственники не шибко довольны. Эти, со стороны Туфейлиуса. Не сам он, понятно – уж он-то отдает обеими руками… Только его ведь нет сейчас. После моей смерти всей этой братии тоже кой-чего должно достаться, не одной вдове. Всем мужам и женам, мальчикам и девочкам в пропорции два к одному: женщине меньше, оттого что она не платит вено, а получает.

– Не рано ли тебя похоронили?

– Я же воин, а они ремесленники и торговцы. Всё законно.

Похоже, я своим выступлением на сцену должен буду хорошо сбить цену невесте…

Ну, я вздохнул, отмылся до скрипа второй раз за день, переоделся в самое нарядное, что нашел, – и отправился на восточный базар. Напрасно мы с Арманом уповали на мое завораживающее влияние: торговаться с упертыми родичами пришлось часа три без остановки. Договорились, что Шпинелю, а значит, и армии его наследников, после моей смерти отходит загородный дворец с садом (ну да – купленная по сходной цене двухэтажная развалюха с десятком старых яблонь и груш, куда еще не единожды руки прилагать придется), а если я умру холостяком, то вообще всё мое движимое и неподвижное имущество.

Они все более чем уверены, что мне так и не суждено жениться: оттого, что я так себя поставил. Грегор тоже в вечных холостяках числится – ну, это ясное дело. Не расстрижешь ведь этакого насильно.

Разумеется, я обращался к свахам – самая уважаемая профессия там, где ты постоянно рискуешь получить кошку в мешке. Однако ни они сами, ни я так и не столковались по самому первому вопросу: кого же именно я хочу получить в жены… Одно я понимал: не ту добрую и бескорыстную душу, что с готовностью рекомендует своего мужчину ближайшим подружкам. И не властную хозяйку земли, скота и мастерских, которая берет себе в долю четырех соработников. Я хотел – вопреки своему неблагонадежному положению – стать истинным стражем сокровищницы, как здесь называют верных и отважных мужей.

А пока дважды или трижды в месяц я совершал наполовину тайное паломничество к жрицам Матери Энунны – и почти сразу понял, отчего, во-первых, это идолопоклонство никто и не подумал запретить, и во-вторых, почему в этих стенах и колоннах куда чаще встретишь девушку, чем замужнюю даму, а даму – чем ее мужа. Но если говорить серьезно, то именно священные храмовые проститутки с их умением доставить опаляющее наслаждение считаются теми, кто умеет прямо говорить с природой – или всеми земными природами и породами, – дабы тем удержать их равновесие.

Но к делу.

Первая свадьба именитого скондского миннезингера на старшей дочери еще более известных Брата и Сестры Чистоты привлекла народ с доброй половины Вард-ад-Дунья. Поскольку молодые происходили из разных вер, сочетал их сначала христианский патер с его сладострастной «Песнью Песней», а затем имам-ханиф, который сперва прочел длиннющий кусок из суры про священную корову, а потом огласил брачный контракт. Свадьбы тут обыкновенно играются «поверх всех религий», хотя супругов стараются навербовать из одной-единственной. Дело в том, что практичные скондцы ценят договор немногим меньше Божьего благословения… Детей от смешанных браков обязательно просвещают насчет обеих вер – третьей они овладевают, так сказать, походя. Не считается грехом и примерить на себя одежду другой религии. Ибо настоящий ханиф – это тот, кто умеет разглядеть Сущее за обносками любого вида и цвета.

Ведь говорил же умнейший из ханифов по прозвищу Араби: «Сердце мое открыто всему сущему: оно – пастбище для газелей и христианский монастырь, капище идолопоклонников и Кааба паломника, скрижали Торы и стихи Корана. Я исповедую религию Любви. Куда бы ни шли ее караваны, она останется моей религией и моей верой». Так учил меня Туфейлиус. И так поступали многие жители прекрасного города, а поскольку считается, что все прочие скондские города – лишь его копии, выполненные в подручном материале, то и вся великая страна Востока.

На свадебном пиру, помимо широкого многосуточного кормления, совершается ритуал «раскрытия невесты», когда не только жениху, но и всем присутствующим на миг показывают ее личико, до того скрытое в тумане семи радужных полупрозрачных покрывал, накинутых одно поверх другого. Жена как символ «батин», скрытого, и «сирр» – тайны. И просто хорошенькая девочка – не более того; так я и сказал счастливому новобрачному на следующий день, когда он слегка протрезвел – не от вина, которого на свадьбах не пьет никто из присутствующих, – а от узаконенных любовных восторгов.

– Хельмут, когда тебе дарят звезду с неба, тебе же не придёт в голову спрашивать, достаточно ли она ярка, – ответил он серьёзно.

Надо ли добавлять, что наше братство было тем самым поколеблено?

Нет, не надо. Ибо месяца через два Шпинель снова повадился захаживать ко мне в гости, да еще вместе с Ортом. Мальчишка учился у старшего друга воинскому ремеслу и оттого мужал и рос на глазах: в пять лет казался восьмилетним, в шесть – его на равных принимали в компанию драчуны-подростки. Кулак у него рос еще быстрее всего тела, но только ум, живой и гибкий, перегонял всё. Пребывающей в нетях маме Рабии (которая только что не сменила скондское гражданство на иное) он плавно изменил с мамой Турайей.

И снова пошли разговоры.

– Хельмут, быть в Сконде волком-одиночкой несолидно, – говорил мне Арман. – Ты просто не понимаешь, чего лишился.

– Турайа и дом в чистоте держит, и в поля во время сева и укоса наезжает, – звучал его живой подголосок в лице Орта, – и насчет книгоиздательства и книготорговли понимает туго.

– Ты бы хоть говорить правильно научился, малец, – отвечаю я. – Укоса…

При мальчишке я знай отмалчивался, а без него пытался объяснить Арману свои резоны.

Происходило это, как правило, за доброй выпивкой, что нам не была запрещена – при условии, что никто не увидит нашего сугубого свинства.

– Сейчас я оказываю честь только мужчинам, – объясняю ему как-то однажды. – Они могут без укора хоть до пояса раздеться. А у женщин верхняя часть спины считается самой соблазнительной изо всех ее красот. Как говорится, грудь интересна только младенцу.

– Ну и что?

Делает вид, что не понимает намеков.

– То, что палач в постели имеет не законную супругу, а благородных дочерей великой мамы, может удержать кое-кого из здешних жен от прелюбодейных глупостей.

– Хельм, ты идиот или только прикидываешься?

– Прикидываюсь. Прикидываю. Знаешь… Ну тогда, с Олафом… Это было почти на пределе моего искусства – не покалечить его, а ударить сразу и чисто. Даже выше предела.

– Ну, так второго такого раза тебе и не выпало.

– Верно. Но ты как думаешь, мне хочется, чтобы он был, этот раз? Я стремлюсь к этому? Стать вполне респектабельным для того, чтобы казнить женщин, имею в виду. Хоть это, по нашей вестфольдской пословице, вообще случается раз в сто лет на морковкино заговенье.

– Нет, Хельмут, прости меня, ты не идиот. Ты просто тупой деревянный болван. Тебя же к воинской присяге приводили. Воинской. Самой строгой изо всех. Я-то знаю. От нее уж и не увернешься никуда, кроме как в могилу. Ты как насчет родового склепа – приценялся? А уж если придется других туда класть – так хоть не станешь целиться мечом по еле видной полосе плоти. У нас, хорошо обученных убийц, такого выбора вообще не бывает.

Совсем новые нотки, однако.

– Мальчик, что там за пакость происходит – за нашей границей?

Молчит, только усмехается кривовато.

– Арман, ты по-прежнему мой эсквайр?

Не отвечает.

– Слушай, я знаю, что Оттокар-младший, первый сын старого ястреба, снова претендует на франзонский престол. В морганатических супругах у него одна из наших скондок ходит – по всей видимости, сие почитается кой-кем за высшую добродетель. Дети от нее четко не наследуют, но кроме них двоих возник сын от первой, знатной жены. Жил в сокрытии, что ли…

– Вот от имени мальчика младший Оттокар и осадил коронный замок старшего, – в полный голос отвечает мне Арман, приподняв голову от скатерти. – Будь тут Сейфулла, не я бы сказал тебе такое.

– Так они с Рабией там? В стенах?

– Под стенами. Внутри Йоханна.

Вот я и выцедил из него признание. Не Бог весть какая тайна, однако. Но вот что из нее вытекает?

– Мейстер, – вдруг говорит он. – Нас пошлют снимать осаду. Это я знаю как два своих пальца. Если ты останешься холост, кто в твоем доме приютит мою вдову и прочих их детишек?

Их – это, значит, Туфейлиуса и Рабии. Да-а…

Я что, всегда самый крайний? И это в стране, где испокон веков не было понятия круглого сиротства?

– Послушай, дружок, – говорю я, – такое важное дело – это тебе не блох ловить. Спешка тут не годится.

– Хельмут. Послушай меня хоть раз. Иди на большие смотрины. Договорись с главой свах – это просто делается. Завтра, послезавтра – но скорей. Я не могу тебе всего… Да развестись тут – раз плюнуть! Три раза, положим. Сказать жене «Ты свободна, ты свободна, ты свободна» и отдать махр, если он еще крутится в общем хозяйстве.

Уломал он меня, конечно. Особенно тем, что посулил какое-то несчастье. Да пошли они все, эти карканья, к воронам, к… к ястребам!

Однако я, по всему судя, и здесь снова закис на почетной работе.

Потому что кому, как не мне, с моими вечными штудиями изворотов скондского закона, знать, в чем именно состоят эти смотрины.

Ты выходишь на середину древнего, еще атрийского амфитеатра – там, надо сказать, все круговые скамьи слышат, как ты чихнешь или там кашлянешь. А поскольку спектакль требует еще и яркого масляного освещения, то через смотрительную трубку, такую, какая была у командира пограничной службы, всякий может судить и о красоте твоей физиономии.

Но самое главное – не твое невольное актерство. К этому мы, палачи, с юных лет привыкши. Но то, что зрители – все близлежащие дамы и девицы на выданье. Которым не замуж невтерпеж, а попросту и незатейливо повеселиться охота.

Так вот. С почтенным и древним цехом устроительниц брачных союзов я побеседовал как следует. Все эти женщины были не так стары, сколько в самом деле почитаемы, и оттого заметно пренебрегали сокрытием своих украс – тем более что осталось от них не так много. Эти дамы заметно удивились, что такой видный и молодой (это я-то!) мужчина желает сыграть в кости, или чет-нечет, как тут говорится. Но, по крайней мере, спорить не стали. Желание клиента – закон, как говорили во Вробурге. Тем более последнее, прибавлю я.

Назначено мне было где-то через неделю после многозначительного разговора с моим драгоценным Шпинелем. В самом деле быстро.

…Когда я вошел и стал посередине Арены Быков, в узкий, четко расчисленный круг огней, меня окружила тьма, подобная ночному небу, которое простерлось выше, над головами собрания. И на этом нижнем небе буквально сияли двойные звезды.

Господи, я не думал, что их будет так много!

– Почтенный Исполнитель Справедливости, – чуть гнуся и очень громко прорекает глашатай, – амир Абу-л-Хайр-ал-Хатф, то бишь Отец Добра и владетель гибельного клинка, подчиняющийся одному лишь Амиру Амиров и его Суду Семерых, желает взять себе в дом супругу верную, помощницу неусыпную. Просит он помочь ему в сем нужнейшем и труднейшем деле.

Я стою на виду у всех тех, кого сам не вижу. Будто слепой на фоне сияющей темноты. Точно голый посреди бездны жаждущих глаз. Дамы перешептываются, это шелестит листва огромного дерева с кроной, что объемлет миры. Такое ощущение, что вся его масса может обрушиться на меня вниз и погрести под собой – или, на худой конец, меня пожелают несколько священных четверок, которые начнут состязаться за право завладеть моим трепещущим телом.

Но как я уже давно понял, «закрытые» женщины составляют собой секретное общество, такое же, по сути, тайное, как и Братья Чистоты. И внутри него уже давно обсудили меня и разобрали по косточкам: еще раньше, чем Арман предложил мне включиться в матримониальную авантюру. Обо всем уже договорено, всё уже обговорено – так что меня отдают на милость либо нескольким здешним дамам, либо вообще одной-единственной.

И в самом деле: не успел герольд замолкнуть, а я – окончательно струсить, как с одного из нижних рядов амфитеатра поднимается тонкая фигура в черном с ажурными серебряными каймами и пробирается между рядов прямо ко мне.

Становится рядом и кладет свою руку на мою.

– Я беру этого мужчину себе в мужья, если на то будет разрешение Его, – говорит она и прибавляет обычную краткую формулу покорности Божьей Воле. Встречается со мной глазами.

Кисть руки смугла, нежна, длинные овальные ногти крашены белым, зрачки расширены, будто в них белладонной капнули, радужка темно-серая с прозеленью. Что-то необычное, некая странная шепелявость в голосе настораживает меня, но это вскоре проходит, потому что темные ряды дружно встают, отдавая честь выбору, и начинают расходиться. А оттого получается довольно сильный шум, как тут ни старайся выглядеть эфемерным созданием…

Я ухожу, несколько удивленный своим новым приобретением.

– Как твое имя, невеста? – спрашиваю я по ходу дела.

– Захира. Это означает покровительница, сподвижница; обладательница прекрасной внешности. А прозвище мое – Китана, и все называют меня лишь так. Ты поймешь, почему.

По обычаю, мы сразу же идем к судье, который и составляет договор вместе с верховной свахой. Окрутиться тем или иным образом мы сможем потом, если захотим. Парада нам обоим не положено по статусу: доверились тому, как кости легли, никакой поэзии ни до, ни после. Не то что у Шпинеля и его звездочки.

– Я богата, муж мой, – негромко говорит моя жена. – Дай мне лишь то, с чем не боишься расстаться. Только чтобы скрепить наш союз по закону.

Ну, поскольку я уже переговорил со свахой о своих финансовых и иных возможностях, я не вижу причин, чтобы уреза́ть довольно тяжелую женскую долю. Моей супруге отходит примерно десятая часть моих сбережений в звонкой монете, причем новенькие золотые кружочки сразу же кладутся свахой в сундук с личными вещами новобрачной, который уже едет на тележке вслед за нами. Чтобы махр не был препятствием для развода, если его захочу я сам, и хоть как-то помешал моей жене меня оставить. Его ведь положено вернуть – а так легко женщине растратить прекрасный звонкий металл!

Мы не торопясь идем ко мне домой – что-то невысказанное мешает мне испытывать даже то детское нетерпение, которое вызывает подарок в блестящем шелковом мешочке, перетянутый лентой.

В мешочке. В мешке.

Когда я остался наедине со своей неведомой невестой, суженой супругой, я, наконец, решился. Взял за концы ее черное покрывало и сдернул с головы и плеч…

Вместо левой половины лица – спекшаяся багровая корка, что захватывает лоб, щеку и подбородок. Будто кожу и плоть под нею расплавили в огненном жару и оставили стекать вниз. Нос на редкость изящной лепки и разрез миндалевидного глаза, по счастью, не искажены чудовищным ожогом, зрение и дыхание целы, в отличие от губ. Я соображаю, что именно оттого моя жена и говорит так странно.

– Ну что, муж мой, как ты прикажешь – кому из моей новой родни я имею право показывать свое нагое лицо, а кому нет? – говорит она с печальной усмешкой.

На эту реплику известен ответ, уже давно ставший народным достоянием:

– Да показывай его кому угодно, только не мне самому!

Вместо этого я протягиваю руку к ее уродству, почти касаясь его подушечками пальцев, и тихо спрашиваю в ответ:

– То был огонь или вода? И давно?

– В детстве нянька кипятком обварила. Обычное дело у готских крестьян, где чистое вино пьют все, кроме грудничков. Эти получают свою долю вместе с материнским молоком.

Приемыш, значит. В Готии про скондцев ходят особенно нехорошие сплетни – что крадут детей и нарочно делают из них уродцев для продажи в готские же аристократические семьи.

– Я знаю все про опиум, Грегор – про коноплю. Можно было так онемить тебе щеку, что ты почти не заметила бы подрезания и подтяжки. Боялась, что ли?

– Ты бы не побоялся на моем месте… Нет, не только. Сказали, поздно уже.

– Нет, не поздно, это я тебе говорю. А пока отчего бы тебе не заказать продольную маску на пол-лица? В Рутене, по слухам, умеют делать такие тонкие и легкие, что прилегают к плоти и дышат, будто вторая кожа.

Захира вдруг смеется в полный голос – так легко, как может только дитя.

– Я уже такую купила – ведь я богата, Хельмут! И сегодня стала еще богаче на целого мужа… Истинного мужа.

Ее рука одним резким движением срывает с лица жуткую скорлупу.

Шрам и в самом деле имеется – немного белее остальной кожи и толщиной в палец, он тянется через всю щеку, как торная дорога. Но странное дело! Удивительной красоте лица тридцатилетней женщины этот рубец не мешает нисколько.

– Вот. Все б ничего, только я с той поры не умею улыбаться по-настоящему, – говорит она. – А в Сконде любят таких, чтобы, глядя на них, сердце веселилось и душа пела… Однажды к нам в столицу приехал рутенский актер-воин, которому в боевой стычке нанесли рану, похожую на мою. Рана совсем зажила, но мелкие мышцы лица стали с той поры неподвижны. Но он был талантлив, понимаешь? До невероятия! Вот я и взяла его имя вторым. Он Такеси Китано, я – Китана.

Но тут я поцеловал ее шрам, чтобы закрыть его от своих глаз, а потом рот – чтобы приоткрыть ее губы улыбкой. Вскинул на руки, как пушинку, намотал на руку вороную косу толщиной в мое запястье и понес в свою спальню, где с успехом довершил начатое. Как говорится, взломал печать и откупорил багряное вино, просверлил жемчужину и нанизал ее на серебряную нить.

Про скондок то ли с похвалой, то ли с порицанием говорят, будто пелену их невинности смывает с них повивальная бабка – вместе с младенческой смазкой. Остается разве что пустой знак. Но в любви моей Китаны чувствовалось нечто первозданное, безыскусное и неподдельное, точно она впервые открыла для себя слияние тел. И при этом ни одного ложного и неловкого движения, ни единой фальшивой ноты – мастерство ее достигло тех высот, когда его уже никак не отличить от диктуемого естеством. Это не с чем было даже сравнить: все мои утехи с юными сверстницами, с Серветой и ее подружками, даже с Дочерьми Энунны были перед этим что прах. Что солома на ветру.

И когда на следующий день пришел ко мне Арман и спросил, как мне показалась моя неведомая жена, я ответил ему почти его же словами:

– Когда тебе достается в удел звезда небесная, нет смысла спрашивать, насколько она ярка. Чудо всегда равно чуду.

Я не успел еще насладиться ни телом, ни душой моей супруги, когда постиг всю тяжесть предупреждения моего эсквайра.

Их всех снарядили через неделю после моей свадьбы. Две тысячи отборных «мечей веры», возрастом от двадцати до сорока, блестяще обученных и уже ставших отцами хоть единожды. Ведь и Турайа понесла во чреве, что несказанно обрадовало всю родню Сейфуллы.

Я хотел записаться в ряды тех, кого Сконд посылал для замирения враждующих воинов Запада, но получил отказ. Вначале по-здешнему учтивый: моя жена еще не имеет от меня достойного плода, и долг мой – обеспечить наследника. Когда я попробовал настоять на своем – куда более жесткий: мне напомнили о присяге, о том, что я один из тех, на кого ляжет тяжесть соблюдения порядка в столице и окрестностях, и кстати о том, чем грозит дальнейшее неповиновение.

Вовсе не пожизненным заключением и садовыми работами. Время ведь настало особенное…

Теперь только и остается, что ждать. Я жду вестей. Турайа ждет первенца. Грегор со своими помощниками ждет наплыва раненых – их число мало зависит от того, пораженье это будет или победа. Ортос ждет родителей и своего обожаемого Армана, а пока то и дело бегает к нам с Захирой – это дитя всех матерей по причине малолетства открыто любуется зеленоглазой брюнеткой, которой легкое увечье лишь придает очарования.

Варт-ад-Дунья ждет торжественных похорон.