Текст книги "Меч и его палач"

VI. Господин из Вробурга

Кто знает, сколько скуки

В искусстве палача!

Не брать бы вовсе в руки

Тяжёлого меча.

Ф. Сологуб

Похоронили нашего знаменного рыцаря с развернутыми знаменами. И на роскошных погребальных дрогах, запряженных четырьмя чистокровными жеребцами вороной масти. И ко всеобщему удовольствию.

Однако до этого вожделенные вробургские ворота всё-таки открылись – чтобы выпустить наружу небольшую процессию: стройный широкоплечий всадник в черненых латах на жеребце, точно вылитом из блестящей смолы, без шлема, с распущенными по плечам длинными черными кудрями, а по бокам – двое «легких» кавалеристов на светло-серых кобылах много легче статью. Все трое – в белых шарфах через плечо. Мирная делегация, значит, – и в то же самое время траурная. Во главе которой – новый Мастер Оружия Йохан Дарк, то бишь «Темный», Дю Лис. Темная Лилия на одном из франзонских диалектов. Даже не дворянин, как мне кажется; разве что недавно жалованный. И молод: почти без бороды, только над верхней губой легкий черный пушок. Поскольку на дворе осень, наш милый Черныш на сей раз не являет миру свой победный рог, и драгоценные скондские кобылицы рядом с ним могут чувствовать себя в полной безопасности. Равно как и наша ведьмочка, которую, верно, сам черт научил вольтижировке и владению коротким прямым мечом, которым она салютует ястребиному собранию.

Тотчас же излагая от имени сильного града Вробурга требования к осаждающим от осажденных, которые льстят себя надеждой удовлетворить обоюдные вожделения…

Первое. Останки владетеля и укрепителя града должны быть с почетом захоронены в его стенах – и ни в коем случае не вне их.

Второе. Правительницей Вробурга должна быть названа его царственная вдова, прекрасная герцогиня Розальба Готская, что по истечении срока траура передаст свою власть и титулование избранному ею по доброй воле супругу, коим уже назван молодой граф Рацибор ван Хоукштейн, средний сын Оттокара, который в одно и то же время налагал узы на рыцаря Олафа и клал глаз на его жену.

Третье. Вробург с нынешнего дня обретает статус вольного города, не зависящего ни от страны, ни от короны, однако согласен платить последней налог золотом и людьми – как в дни войны, так и в дни мира – и принимать ее посланцев. Однако это не касается прочих владений покойного принца и рыцаря, ибо признаются они принадлежащими герцогу Оттокару ван Хоукштейну, который будет держать их и ответствовать за них перед молодым королем, как и прежде.

Вот и стало всё как есть на свои места. И необыкновенная доброта и снисходительность герцога Оттокара к нашей казнительной бригаде. И намеки покойного принца на великую любовь его жены, которой его земная жизнь стала поперек дороги. И предсмертные угрызения совести, о коих поведал нам Олаф, сущий чаровник с женами и девами, теряющий всякую веру и меру в общении с мужами.

Все смыслы прошедших событий расставились иначе.

… Мы с Сейфуллой сидим на обочине крутой дороги и любуемся, как громоздкие траурные носилки заволакивают по ступеням с помощью грубой сермяжной силы. Упряжка с похоронными дрогами здесь не пройдет ни туда, ни оттуда. Как, любопытно мне, обходятся с упокоением местные жители? Теснятся в окружении стен или в самих стенах, то бишь в стенных нишах?

Армана с нами нет – едет впереди процессии бок о бок с сестрой. Или взаправду с братом? Нет. Как он объяснил нам, учили владеть оружием их практически наравне, к тому же Йоханна почти на год его старше, а уж крепче и быстрей была всегда. Вот так интересно выбрали кормилицу – с дитенком, что уже ножками по всему дому бегает.

Грегор тоже от меня отпросился – читать над гробом молитвы. Его я не замечаю: как обычно, затерялся посреди толпы. Грязновато-белая хламида, препоясанная лохматым вервием, тусклая плешь, пыльные ноги. Наступишь – не заметишь.

Зато на самом виду, сразу за носилками, красуются рядом трое: скромная юница и по бокам ее мощные рыцари.

Нет, я точно не назвал бы вдову нашего Олафа красивой. (Строго говоря, он и сам так не говорил и не думал.) Бледненькая, тощенькая, как крысиный хвостик, и вся, начиная с волос под прозрачной исчерна-серой вуалью и до белого траурного одеяния, как бы присыпана пеплом. Однако и в глазах идущего рядом с ней маркиза Рацибора, и, что самое удивительное, – в отеческом взгляде ее будущего свекра блестит нечто куда большее, чем наслаждение от хорошей матримониальной сделки. Как сказал бы Туфейлиус, красота любимой – в глазах любящего.

– А в нем осталось очень мало телесной влаги, в его мертвом теле, – задумчиво говорит Сейфулла. – Ты ведь даже посмотреть на него побоялся – одни мы обмывали и убирали. Почему?

И тут, где нас никто не может услышать, я рассказываю ему.

Как внезапно, на какой-то почти неощутимый миг, почувствовал возвращение Торригаля, его шагреневой, акульей рукояти в моей руке. И уже сложив клинок наземь, краем глаза увидел, что женская личина как бы вписалась в Древо, мелькнув подобием…

– Грегор рассказывал нам языческий миф, помнишь? Чудовище со вьющимися змеями вместо волос. Только тут были переплетенные ветви.

– Горгона, – ответил он.

– Мелькнув подобием Горгоны Медузы. Да. И ярко-красные губы, точно окрашенные выпитой кровью, и светлое серебро кожи, а волосы – как червонное золото осенней листвы.

Сейфулла хмыкнул:

– Надо как следует на тебя надавить, чтобы пробудить в тебе поэта.

– Ты не сильно удивился тому, что прячется за поэзией, как я вижу.

– Знаешь, Хельмут, хаким Абу Рейхан Бируни, побывав в Индии, описал одно тамошнее поверье. Будто бы человек, совершенствуя душу, проходит длинный ряд перерождений и воплощений. А твой Торригаль – почти что человек, коему ты отдал свое имя и для поминовения которого собрал клинки, видом подобные разумным существам. Клянусь, я бы скорее не поверил последнему, чем тому, что твой верный клинок пытается вернуться к тебе.

– Ты ведь сразу посулил мне удачу с Гаокереном.

– Не удачу. Предзнаменование. Это разные вещи.

И еще я спросил – не знает ли он, верны ли те слова покойного Олафа о моей мантии. Однако упоминать Гиту побоялся.

– Такие накидки, как я видел у тебя, принадлежат семье, – проговорил он, – и о каких-либо особенных их свойствах я не знаю. Правда и то, что никогда я не встречал сукон, так хорошо вылощенных и окрашенных, и притом в два различных цвета, и столь изящных украшений. Добавлю, что если золотые фигурки пророков людская молва относит к дневной и солнечной стороне Всевышнего, то длинные серебряные полосы с вычеканенной и вырезанной на ней узорной вязью письмен суть истинные знаки ночного, лунного дара, изображение мостов и перемычек, что позволяют видеть Его и говорить с Ним без посредников, одной душой.

Как ни странно, это словоблудие я запомнил, хотя и не очень-то собирался.

Немного спустя, в этот же день, но поближе к вечеру, были объявлены широкие поминки, которыми с одинаковой силой накрыло и Вробург, и лагерь Хоукштейнов, и четверых ваших покорных слуг. Выплеснулось во всю ширь, что называется. Никто уже не помнил или еще не понял про оммаж и мою хитрую катову поспешность, однако эти два обстоятельства заставляли всех – не то чтобы сторониться нас, но относиться с изрядной долей благоговейного страха.

И уже на следующее утро (дела тут делались споро) пришел благородный рыцарь Арман Шпинель де Лорм, во всем новом и блестящем, стальном и парчовом, и при нем, скромненький такой, наш монашек в полупрозрачной летней рясе и тонких летних сандалиях. Оказывается, Йохан – или Йоханна, мужская форма имени скорее прозвище, чем серьезная попытка скрыть свое женское естество, – предлагает нам четверым постоянную службу. В городе нет толкового исполнителя судебных приговоров: вещь не такая уж редкая, кстати. Старый «господин» месяца два назад мирно скончался. Платить будут хорошо. Город, судя по всему, спокойный, закон не проявляет особой жестокости по отношению к его преступившим, допросы с применением степеней не в особенной чести, а помещение для жилья мне уже, разумеется, найдено.

– У самой городской стены, – говорит Грегор. – И совсем рядом с… гм… общинными девушками. Так полагалось по старинному обычаю, что поделать. Но сам домик очень красив. Толстые стены, высокие потолки и двери, обширные кладовые, большие окна со съемными решетками и даже с дорогими стеклами, что и защищены этими решетками, два этажа, а вокруг небольшой сад. Я бы мог там с южной стороны устроить настоящий монастырский дворик, знаешь, с лечебными и пряными травками.

– Так ты, Грегориус, и не мыслишь от него отойти – от нашего Хельмута? – спрашивает Арман.

– Ну да. Зачем искать другого жилья? При нем – при деле, а что до прочего, то моя паства сама меня находит, – рассудительно произносит монах, – и мои больные тоже.

– Ну, я как был при тебе писцом, Хельмут, так им и останусь, – не очень решительно говорит Арман. – Сестрица, правда, к себе зовет: я же теперь человек военный.

– И что будешь летописать?

– Вначале – историю Олафа ван Фалькенберга, держателя и благодетеля Вробурга, и его подвижнической смерти. А потом увидим.

Ну хорошо. Только одного не пойму во всей этой благости: молниеносного возвышения девы Дарк. С костра да прямо по правую руку кастеллана цитадели. Ибо ее звание «Оружейницы» или «Оружейника» знаменует именно это. Спрашиваю и получаю мгновенный ответ:

– Здесь диоцез моего отца и одна из его парадных резиденций. Была до осады, во всяком случае.

Вот, значит, как.

– Тогда я оставляю вас всех с легким сердцем, – говорит Сейфулла. – Потому что вы нашли кров, а я должен все время идти.

– Постой, Туфейлиус, – говорю я. – Нельзя же вот так сразу. А Дюльдюль?

– Что Дюльдюль? Думаешь, она только и мечтает о теплой конюшне и двух мерках овса каждый день?

– Черныш, – вздыхает Арман.

– Тоже однолюб нашелся, – ворчит Сейфулла. – А, ладно! Уговорили. Оставлю свою живую драгоценность ему в подарок. Пусть плодят детишек во благо Вробурга и мейстерова кармана.

– А сам пешком пойдешь, что ли?

– Зачем пешком. Куплю хорошего конька…

– Или двух… – продолжает Арман с лукавством. – А потом и тележку для возросшего потомства.

Но когда Сейфулла решил, сделать нельзя уже ничего.

Под самый конец он выразился так:

– Я с вами двигался в сторону Запада, что есть сторона смерти. Когда решите начать путешествие в Страну Востока, я снова найду вас.

Только теперь, когда он отрывает от нас себя и свою загадочную асасинскую супругу, оставляя для нашего раздумья пару загадок, я понимаю, кем он был для нас. Учителем. Главой общества.

А его жена – кто она?

Когда я задал Арману вопрос, как ему показалась Рабиа, он ответил коротко:

– Маска на маске. Одна сущность надета на другую. Не слушай, что я тебе говорил о ней раньше. Владелица своего супруга и по-прежнему владелица того их меча.

Вот я и остался снова – если не совсем один, то уж точно сам по себе. Первое время мы с Грегором были очень заняты, потому что устраивались на новом месте. Как я говорил, нам позволили (и даже предписали) забрать из фургончика все вещи казненного героя. Очевидно, они не годились родичам ни как реликвии, ни для обыкновенной памяти, так что старинный обычай отдавать имущество мертвого его экзекутору оказался весьма кстати. И вот мы затащили домик на колесах внутрь стены и начали с ним разбираться.

От нашего красавца осталось изобилие дорогой одежды, отделанной мехом и скроенной по таким точным новомодным лекалам, что нынче она не годилась вообще ни на кого. Да уж, стыдно было капитану Николасу держать его в таком небрежении…

А теперь что нам делать с этой мягкой рухлядью? И со всем остальным?

Ну, сам домик пригодился местному коробейнику, что живо обновил колеса у местного коваля, сменил оси и ступицы и добился такого плавного холостого хода, что и лошади, можно сказать, не стало нужно. На руках докатишь.

О всяких там камзолах, кюлотах, сюрко и трико мы с Грегором договорились с веселыми девицами, которые очень кстати перешли под наше попечение, что они разберут все это хозяйство на лоскуты и перешьют: что пойдет им самим, что – беднякам и нищим. Себе монах не взял ничего: не оттого что брезговал, ему, по его словам, и за чумными приходилось донашивать (неужели правда?), но иметь что-то в личном владении монахам-ассизцам не положено. Пришлось одолжить ему года на три сапожки попроще и присовокупить к ним мои тёплые носки из овечьей волны, а также плащ, весьма ловко пошитый девкой по прозвищу Алоцветик из двух самых рваных и грязных Олафовых. Еще пришлось уговаривать монашка, что он, этак разодевшись, вовсе не уподобится тем, кто разодрал ризы Его и об одежде бросает жеребий.

Вот книги нашего рыцаря я присвоил без зазрения совести: не продать, хотя и дороги, куда дороже шелков и сукон, но оставить рядом с монахом. Потому что это всё равно как монастырю пожертвовать. Скорбный дух из них, между прочим, выветрился гораздо быстрее, чем из остального…

Хотя да, много времени должно пройти, пока сотрется печать, которую положила на меня история Дамского Любезника.

Ну а ребек, всеконечно, достался Арману. Со всеми мелодиями и всем их чарованием. Это Шпинелю надо для того, чтобы творить свою летопись не только на бумаге, но и вживе.

Въехали мы в дом, как я и говорил, ранней, еще теплой осенью. Вробург, что снаружи кажется сотворенным руками великана, внутри представляет собой небольшой уютный городок со своими временами года (ибо холодные ветры попадают внутрь сильно ослабевшими) и своими особенными законами.

Осенью до самых холодов висят на ветках яблоки, оставленные на поклёв птицам, и красуются гроздья алой и черной рябины, что просвечивают сквозь снег до самой весны, когда их, наконец, убирают птицы. А весна приходит синевой крокусов, желтизной тюльпанов, краснотой примулы, лиловостью гиацинтов, розоватой вишенной кипенью, свечами на каштанах, белый огонь с которых перекидывается брызгами на липы, желтизна чьих листьев зажигает весь город, который стоит до первого снега весь в злате, янтаре, рубинах и багрянице.

Мягкое, нежное ядро в непробиваемой гранитной и базальтовой кожуре.

Грегор отписал своим «братцам», что обретается при деле и всем доволен. Есть кого лечить, пасти, венчать и утешать.

Первой же осенью он понабрал в окрестностях цитадели всяких семян и травок вместе с корнями и заделал в жирную, удобренную городскую почву.

Весной всё пошло в рост и зацвело совершенно невиданным образом: рука у монаха оказалась легкая.

Я получил от властей форменное одеяние, но оно не так уж отличается от одежды купца средней руки и отчасти даже почетно. Все черное, из прекрасного тонкого сукна, что держит тепло и не пропускает жары: короткий плащ с капюшоном, камзол, обтяжные рейтузы, башмаки с массивными серебряными пряжками. Меня узнаю́т и здороваются со смесью священного ужаса и иронического почитания. Здесь меня почти сразу оценили как лекаря, ничуть не уступающего Грегориусу, только что он больше по части терапии и лечения травками, настойками и мазями, а я – прирожденный хирург и родовспомогатель.

Во Вробурге, как мне и обещали, почти не применяют пыток и редко казнят смертью, причем не усугубляют ее чем-либо еще, считая само прекращение жизни достаточной карой. Но, как и везде, любое преступление здесь считают нарушением некоего общего мирового закона, прорехой в ткани бытия, на которую необходимо наложить заплату строго определенной формы и очертаний. Ведь даже в случае предельной строгости наказания истинная цель его – не терзать и не уничтожать самого человека, но восполнить ущерб, нанесенный мирозданию его паскудством. Иногда одним лишь опозорением в глазах прочих людей.

Вот оттого именно казни и наказания отличаются во Вробурге предельным разнообразием – но в то же время и резким вкусом аттической соли.

Насильников из не слишком злостных приговаривают к публичному женскому рукоприкладству, причем представительниц слабого пола всячески урезонивают, убеждая не причинять гаду особого ущерба, чтобы и другим хватило. После чего препровождают то, что осталось, в ближайший монастырский госпиталь, рекомендуя после исцеления постричь скопца в монахи.

Неуемных злодеев считают совершенными безумцами и отправляют в хорошо охраняемые скорбные дома, где те могут в одиночестве прочувствовать и как бы перелистать богато иллюстрированную летопись своих злых деяний.

Любодеев, которые ухватили лакомый кусок до брака, буде они окажутся застуканы с поличным, а иногда даже и прощенных мужем и женой прелюбодеев казнят здесь прилюдной поркой, привязывая к особой эшафотной поперечине лицом к лицу. У меня для этого и подобных тому вещей были заведены два новых подмастерья, оба без особых фантазий и душевной вредности. Простые деревенские парни, которые вовсю стараются умерять силу ударов и не бить по самому голому и беззащитному. Вот если бы на их месте был синеглазый и чувствительный блондинчик Арман, всякий раз думал я, весь город погряз бы в блудном грехе.

После телесного наказания обоих молодых и не очень тут же венчает наш славный Грегор. Я тоже имею право скрестить руки юнца и юницы над своим славным мечом, если родители всё равно противятся бракосочетанию, и для этого непременно надзираю над площадной казнью. Хотя по большей части ко мне прибегают тайком – и на квартиру.

Но вот что самое непостижимое – экзекуция здесь оказывается вернейшим залогом счастья новой супружеской пары!

Маски позора, в других городах железные или медные, вробуржцы искуснейшим образом выгибают из толстой кожи, что не в пример приятнее в телесном отношении и оттого куда как чувствительней в отношении причиняемого ими срама. Их носит всякая беззаконная мелочь: сплетницы и кляузники, пьянчуги, те, кто ставит синяки своим любимым женам и мужьям, озорники из хороших семей, что повадились задирать пригожим простолюдинкам юбки на голову и там завязывать узлом.

Клеймить мелких воров и фальшивых игроков в кости мне тоже приходится, однако я с подачи наблюдательного Грегора в первую же зиму изобрел способ метить кожу сильным холодом. Правда, это можно применить лишь в большие морозы, которые в городе редки, а ждать этого срока не хочет никто, особенно сам клиент, заточенный в местную тюрьму.

Смертная казнь всегда была во Вробурге редка и относительно милосердна: квалифицированные убиения тут вообще не в чести, вешать лично мне приходилось раза два, и то отпетых разбойников и насильников, которых даже в сумасшедший дом боялись брать. По большей части я пускаю в ход свой клинок, благо рука у меня оказалась такая же легкая, как у Грегориуса, хоть и на совсем иной манер. Их у меня их вскорости стало уже несколько, причем отменных, но по особо торжественным случаям я всё же достаю мой меч-«древо» – в безутешной надежде, что он оживет снова…

Со временем отрубать головы мне приходилось всё чаще, ибо о моем мастерстве стали наслышаны другие города и веси, которые, вместо того, чтобы просить меня выехать к ним, норовили посылать клиентов прямо в нашу цитадель. Постепенно попасть под мой меч начало считаться прямой удачей – считалось, что более легкой и верной руки, чем у меня, нет во всей Франзонии. Один из тех, кому довелось испытать на себе мое искусство, сказал даже, что мои руки умеют успокаивать самим наложением уз. К тому же удостоенные такой чести преступники куда меньше пытались сбежать из-под стражи, чем прочие, как будто мой Гаокерен, да и остальные верные клинки, кстати дарил им полное отпущение грехов. Не хуже попа или монаха-исповедника.

Как я однажды узнал, вробуржский магистрат начал даже торговать чем-то вроде пропусков на торжество главоотсечения, взяв за основу правила, которых придерживаются площадные актеры. Главная площадь Вробурга, что простерлась перед зданиями ратуши и суда и широко обведена по окружности кизильником и бирючиной, была условно поделена на «партер», мощенный булыжником, «галереи», или «трибуны», которые сооружались из досок одновременно с разборным эшафотом и напоминали крыльцо с огромными ступеньками, и «ложи», то есть окна в прилежащих к ней частных домах, которые в обязательном порядке арендовались властями у хозяев, получавших три четверти суммы найма и вдобавок – почтенных, именитых гостей.

Особенно много народу высшего разбора присутствовало, когда казни подвергались королевские изменники. Нет, я не сочувствовал тем, кто расхлебывал свою же крутую кашу. Просто говорил себе, что вовремя подарил смерть господину Олафу: он не застал ни поражения, ни увядания своего рода.

Герцогиня Хоукштейн, теперь уже глубоко замужняя, старательно участвовала на таких представлениях – будто они ей ни о чем не намекали или, напротив, утверждали в воспоминаниях. Она заметно похорошела, обрела некую яркость и сочность цвета, округлилась в талии – очевидно, на сей раз муж ей попался удачный во всех отношениях.

Да, разумеется, Шпинель дописал посвященную прелестной Розальбе «Повесть о Вробуржском Герое» и даже издал на прекрасной восточной бумаге новомодным способом – так называемым «высоким натиском», когда к листам прижимаются вырезанные из мягкой липы пластины. И получил от продажи немалую прибыль, коей щедро поделился со мной как с вторым автором.

Еще он сделал для меня особый экземпляр, рукописный и на отличном пергамене: благо руки перестали наконец болеть.

Так вот, только в моем тексте имена наших милых ханифов приведены полностью и с разъяснениями.

Сейфулла абу Хайя ибн Якзан Хаким Скондави.

Меч Бога, отец Живущего, сын Сущего, врач и ученый из Сконда.

Рабиа умм Баттар бинт Адавийя Аламутийя.

Дева-Райский Сад, владеющая мечом – «Задирой», дочь некоего Адавии, родом из мощной горной крепости Аламут.

Насчет себя и своего вызывающего поведения в последнюю ночь Олафа Шпинель, кстати, и здесь не проронил ни слова. По сему поводу я спросил моего монаха:

– Это будет нарушением исповедных тайн или не очень? Ну, про Армана и Олафа.

Он рассмеялся:

– Эх, дурень я был и осёл, ушами помавающий. И всех вас, сущих ослов, нагрузил своей тупой бестолковостью. Понимаешь, мейстер, мальчик нежданно-негаданно выиграл у нашего принца самый лучший приз – и без перерыва, этак сходу влепил благодетелю в лоб смертным приговором. Да после такого паренек прямо в мелкую пыль желал бы перед Олафом рассыпаться! А сам Олаф – да он за всю ночь только и смог, что по волосам Армана погладить и в лобик поцеловать. Не железный же он, право…

Ещё один верный источник дохода: прекрасные жеребята, что каждый год приносит мне Дюльдюль и которые по негласному соглашению на две трети принадлежат мне и лишь на треть – хозяйке Черныша. Ибо самое ценное у чистокровных лошадей – их женщины.

И вот я вывожу детей нашей милой кохейлет на ежегодные конские ярмарки, что проходят вне стен крепости каждую осень, и отыскиваю им понимающих хозяев. Быстро обучился распознавать честных барышников от плутоватых (что значит долголетний опыт) и барышников от военных ремонтеров, которым только и подавай живое конское мясо наряду с предназначенным на убой человеческим. А те покупатели, что имеют толк в своих головах, уже заранее поджидают меня с моим приплодом – и оттого не скупятся.

Так прошло пять лет. Пять спокойных лет. Шесть спокойных лет.

Когда я нынче гляжусь в зеркало, оттуда на меня смотрит уже не молодой, но, бесспорно, моложавый человек по виду лет тридцати пяти – сорока, поджарый, статный, сероглазый. (На самом деле мне неполных тридцать, но я стараюсь это преодолеть.) Мсье или Герр такого-то города, Господин Вробурга или Господин из Вробурга, как принято во Франзонии говорить о заплечных дел мастерах… Завидный жених, что и говорить!

Только дело так и не пошло. Невесты не те, наверное…

Славные девки, которых я пестую и обихаживаю, скверно говорят о так называемых честных женщинах Вробурга, каждая третья из которых имеет некие несмываемые отметины на самых пышных и мягких частях. (Что ни говори, а пороть – не гладить.) И всё оттого, что уж их-то положение при мне, нежно любимом, отличается незыблемостью и куда как благолепно. Плати через моё посредство налоги – и спи спокойно, с кем тебе нравится (ну, почти нравится), одевайся так богато, как сможешь, только золотом не злоупотребляй и носи двойной парчовый кружок на рукаве. Я тут вроде как на откуп взял казенные денежки со всех вробуржских веселых домов, но имею не слишком большой процент. С самого первого годового начисления взял себе в дом управительницу по имени Сервета и прозвищем Жаворонок, весьма искусную в делах как хозяйственных, так и любовных, но еще не шибко поистраченную лихой шлюхинской жизнью. И нимало о том не пожалел. При здешнем высоком нравственном уровне это было куда как приятней и безопасней, чем жениться.

Нет, и жениться я мог бы, и даже не раз, как ни удивительно. Скажем, на ком-нибудь из благодарных пациенток, которых мы с Грегором и в самом деле врачевали от телесной скорби: девиц – от лихорадки и бледной немочи, молодых вдов – от растяжек на коже и жировых прослоек, немолодых – от приливов крови.

Были случаи и куда более драматические, как сказал бы Шпинель, которые сам сочиняет подобные драмы для местной актерской труппы.

Дело в том, что как работа на палача нередко избавляет мужчину от казни, так и брак с оным мейстером традиционно спасает согрешившую женщину от смерти на высоком помосте.

Некую молодую жену пожилого серебряных дел мастера обвинили в том, что она отравила мужа – якобы из сострадания. И так неловко, что это сразу стало ясным, как божий день. Уж очень он мучился от непрестанной одышливости, даже снадобья отца Грегора не помогали, оправдывалась она.

Ну вот, значит, помогло нечто иное. Настойка синего борца, или по-лекарски аконита. Радикально, то есть, дословно, коренным образом. По прежним законам, самодельную вдову тотчас зарыли бы в землю, чтобы честные граждане мочились на ее голову или кидали в нее издали обломки кирпичей и гнилые дыни. Однако я закапывать таких убийц не брался изначально, а уж стеречь место – тем более. Так что дорога ей была одна: под один из моих двуручников. Ну, а я и того не хотел ни под каким видом. Чем-то она мне, эта Магда, лицом глянулась и осанкой, напомнив…

Надо сказать, что наследственный инструментарий, который был мною обнаружен в кладовых дома, я держал в порядке, чистил, затачивал, смазывал и прочее в том же духе. Хотя многие из находок приводили меня в тягостное недоумение – но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться в следующий раз.

Так что я первым делом взял Магду на приватный осмотр всяких моих редкостей. Дозволенная и вполне безопасная практика. Люди боятся – а ты получаешь от них истину в последней инстанции.

Однако Магда, без малейшего трепета изучив все эти щипцы, клещи, ковырялки, ножи, пилки и трепаны, усмехнулась:

– Это же отличный хирургический набор, так называемый большой. Здешние городские господа составляли его десятками лет, а мой покойный супруг как-то сам покрывал режущие части серебром против заразы. Сейчас-то почти весь благородный металл стерся.

Но всё-таки нежданный порыв искренности ее настиг, и вот что я узнал.

У нее лет с двадцати пяти началась так называемая перемежающаяся болотная лихорадка, что треплет человека каждую весну – и до конца жизни, всё более его истощая. Так вот, ей всего-навсего захотелось излечиться от последствий «дурного воздуха» – mal aurea – и до конца дней сохранить зрелую красоту, Причем таким образом, чтобы убить сразу двух зайцев… То есть мужа и себя заодно.

Поделать я ничего не сумел. Предложить ей венец супружества вкупе с хорошей дозой горькой хины из запасов моего монаха я мог, но побоялся тех своеобразной трактовки принципов милосердия и сострадания, что она проповедовала, и не пожелал подставить себя под их мишень. Поэтому в назначенный день я вывел Магду на эшафот и даже слегка пошутил:

– Такая прелестная шейка, как у вас, госпожа, заслуживает особой заботы.

– Так постарайся мне эту заботу оказать, мой мейстер, – ответила она через силу. Однако чуть позже ушла если и не весело – какое уж тут веселье, – то спокойно.

Я применил к ней женскую сторону Гаокерена, с деревом: не хватало мне еще и таких браков – человека со сталью. И не совсем удивился, когда рукоять потеплела самую малость против обычного. Разумеется, это могло произойти всего-навсего от моих рук, а что в жилах покойницы оказалось не так много телесной жидкости, так ведь и болезнь ее иногда называется серповидным малокровием…

А потом всё пошло под откос. Нет, сначала казалось, что в гору…

Лет через семь я стал невиданно популярен и уважаем. Мне даже пришло в голову устроить в моем городе специальную пыточно-казнительную академию, подобные которой я видел в других городах, но более строгую. Выпускники моей «высокой» школы помимо овладения ремеслом должны были бы приносить клятву, подобную Гиппократовой: не применять никаких наших умений сверх надобности, не причинять боли и вреда свыше потребных для дознания, казнить милосердно и справедливо и не страшиться идти против неправедности властителей даже ценой собственной жизни.

Как ни удивительно, и такая дерзость начала было у меня отчасти получаться. Ученики прибывали, перенимали у меня и друг у друга опыт, отбывали назад воодушевленные… чтобы снова начать жить по-старому.

Вот так я и жил в укрепленных стенах града Вробурга. А за ним в окрестностях расплеснулась буйная жизнь – ярмарочная, карнавальная, разбойная, вольная. Каждое воскресенье, на Пасху и Рождество, в разгар лета и в дни солнцестояний и равноденствий приезжали с того берега протекающей неподалеку тихой реки бродячие комедианты и торговцы, странствующие купцы и трагики, цыгане в кибитках, фургонах и просто верхами. И ото всех пахло дальней дорогой…

Внутри же, думал я, в самом укрепленном городе если не развлекаются смачными зрелищами чужих терзаний, то придумывают себе свои собственные. Чем дальше, тем пуще.

Что-то неладно в государстве нашем…

И как-то мне пришло в голову, что устойчивость и незыблемость Вробургу придает погребенная в его земном основании священная жертва, принесенная по всем правилам. Цитадель стоит на плоти и костях Отважного Сокола.

Но не на крови́.

Только что именно означает отсутствие крови? Почему мой воплощенный клинок забрал всю алую жидкость себе вместо того, чтобы вручить городу?

В одной из книг Олафа под названием «Цитадель» я прочел, что город замкнутый тем самым уже отворен. Огражденный город тем самым уже обречен. Неприступный – взят приступом. Неужели лишь поэтому ритуал был кем-то – или чем-то – намеренно нарушен, хотя я пытался, не зная того, – его соблюсти?