Текст книги "Меч и его палач"

Остается одна Стелламарис. Глядя прямо на мою наготу, она медленно совлекает одежду и с себя: розоватая кожа, бледные соски, полудетские бедра, треугольник рыжих волос между ними – как истечение кровей, как извечная угроза женского лона. Разматывает клубки своей медной пряжи, и они падают вдоль всего тела. Подходит, склоняется надо мною, неподвижным, и читает старинный немецкий стих:

 
Я не хочу висеть на высоком дереве,
Я не хочу плавать в синем озере,
Я хочу целовать блестящий меч,
Который Господь Бог мне судил.
 

Скользкая, тяжелая масса ее волос – императорский пурпур – оплескивает меня всего. Моя ламия. Моя стрега. Моя колдунья. Ее мягкие губы, ее полуоткрытые губы – нечто странное видится мне посреди них – касаются моей гладкой стали, и поток затворенной во мне крови – крови, что носит ее цвета, – льется наружу. Вот как, значит, она убивает: вытягивая атомы сквозь атомы, клетки сквозь кристаллы. Откупоривая, как бутыль с вековым вином. Превращая нас в ледяную пластину над глубоким зимним озером, откуда ушла вся вода. Делая нас тонкими и хрупкими…

Тут Стелла выпрямляется, взяв от меня сущую каплю, и отходит. Какой сильный и неотразимый аромат издает ее горячее тело! Слаще той жидкости, что ныне пережигается в алхимическом кубе этой бессмертной плоти, того игристого вина из смеси темной и светлой крови, нет для нас ничего. А я так слаб и так изможден. Я уже не могу противостоять магии зова…

– Так иди же ко мне, любимый мой, – тихо говорит моя звезда. – Не противься. Из различий – единство, из двоих – одно.

И я, направляемый силой выше моего разумения, лечу поперек ее яремных жил, накрывая нагое тело моей невесты тончайшей серебристой фатой.

…Я хочу целовать тебя, кого Господь Бог мне судил.

Меня зовут Торригаль, слышите, сволочи? Каждую ночь я выхожу на охоту и убиваю во имя той, от кого вы так счастливо избавились моими руками. Мои волосы – горящая медь, мое тело – серебряный лед. Я иду по следу преступивших закон и накрываю их стальным саваном. Я один мщу за всех, слышите, холеные железные игрушки, благородные убийцы, наступившие на себя самих? Вы символы: непреодолимое обаяние ваше имеет корень в том, что для человечества вы – воплощенная тяга к чести, справедливости, воздаянию, извечная сила, гордо противостоящая другой такой же силе.

А я не символ. Я просто жизнь. Я поистине жив, как никогда до того. Я неуловим и неуничтожим: ничто не может повредить и одному мне, а теперь я обрел много истинных друзей и защитников.

Я знаю, что не смогу – и никто не сможет – убить само зло, но хотя бы умею потеснить его, отвести от тех, кого оберегаю.

Я провожу самим собой черту между правым и неправым, честью и бесчестьем, подлостью и благородством, ненавистью и приязнью, грехом и добродетелью, жизнью и смертью. Одну только любовь – злую ли, добрую, – не могу поделить надвое.

И, наверное, я делаю всё как надо.

Потому что когда днем я сплю в мягком шерстистом кольце моих стражей, мне снятся благие сны. Вернее, один и тот же сон на все времена. В нем я выпускаю из себя вторую половину моей любви и мы, держась за руки, бродим по бесконечности Елисейских Полей. Деревеньки среди цветущих лугов, раскидистые каштаны и стройные тополя, пруды и фонтаны, мелкие лавочки и магазины мод, хижины и роскошные особняки, все в зелени газонов, рокочущая струна прямого пути и на ней – конные экипажи, парад лакированных моторов, гончие тела болидов; шествия, концерты и гулянья. Вечная весна и вечный расцвет.

Мы смеемся во весь рот, поблескивая золотом коронок на месте глазных зубов, обнимаемся прямо взахлеб и напропалую дурачимся. Красная мантия ее волос спереди почти закрывает веселые карие глаза, сзади ниспадает до подколенок и победным стягом развевается по ветру. Моя седая стрижка годится на все времена, хотя костюмы я меняю то и дело. Академик, не снявший парадного мундира с нелепыми золотыми пальметтами, и серенькая, как мышь, розовощекая гризетка в кринолине и чепчике поверх своей роскошной гривы. Стареющий жиголо в танцевальном фраке и его молоденькая жиголетта в дерзкой плиссированной юбчонке. Импозантный седой отец и шалая рыжая девчонка – его дочь, оба в драной синей джинсе. Люди оборачиваются на нас, люди нам дивятся, и никому невдомек, что отроковица на добрую тысячу лет старше своего пожилого аманта.

Может быть, когда-нибудь мы и вправду рискнем заняться любовью и предадимся вечной смертной игре на зелени трав или прямо на полу крошечного домика в предместье, но нет, не сейчас. И так для нас слишком много счастья – мигом хмелея, пить медовое вино из одуванчиков, враз перепачкав руки, ломать пополам пухлую маковую сдобу и последние наши оболы тратить на огромную порцию отменнейшего – лимонного мороженого с ванилью.

VIII. Гостевание у Торригаля

Три короля из трех сторон

Решили заодно,

Что должен сгинуть юный Джон

Ячменное зерно.

Роберт Бернс. Пер. Э. Багрицкого

(изменен в сторону С. Маршака)

Двойная жизнь, жизнь на две стороны бытия. Ночью – настоящая, днем – как сон или смерть. Или совсем наоборот.

Ночью у меня – Бонифаций, Юфимия, прочие коты и их кошачьи дети. Мои одинокие кровавые охоты, во время которых я совершаю… ритуальные очищения города, скажем так. Глава здешнего ведьминского ковена милейшая нянюшка Гита Ягг и ее жуткий драный котяра Грибо, который обхаживает одну из Юфиминых дочурок – сам не знает, какую… Почтенная матушка Эсме Ветровоск с ее прелестной юной кошечкой отчего-то не удостоила здешнюю пятиэтажную шарагу своим присутствием – ну и немудрено, она всегда была такая положительная, такая морально устойчивая. И так твердо стояла на земле Плоского Мира… Даже когда успокоительная горизонталь Анк-Морпорка оборачивалась крутой вертикалью Ланкра. Или наоборот.

Днем я всё чаще обнаруживаю себя в наипрекраснейшем месте, где перекручены все годы, все сюжетные и причинно-следственные линии. И рядом со мной моя нетронутая дева Стелламарис, которая остается ею вот уж тысячу с добрым хвостиком лет, – и оттого боится даже легчайшего упоминания о телесной любви.

Хотя ее плотское поглощение давно уже произошло.

Мы уже уговорились, что рано или поздно поженимся по всей чинной проформе. Только вот найдем домик – знаешь, my dear, из таких наполовину сельских, наполовину буржуазных, какие иногда встречаются в парижских пригородах середины девятнадцатого временно́го округа. С регулярными куртинами и стрижеными зелеными бордюрами у фасада, вьющимися вверх по веранде и фигурам растительных зверей желтыми розами и сиреневой глицинией, а на самой веранде пусть непременно будут выкрашенная в белый цвет плетеная мебель и белейшие кружевные занавески. В зимних комнатах абсолютно необходимы моррисовские настенные гобелены и яркие смирнские ковры на полу. А также для столовой и твоего кабинета – мебель в стиле бидермейер, в спальне – японская ширма с эротическими рисунками по гравюрам укиё-э работы Хокусая и до кучи – огромная, как у мадам Дюбарри, кровать с высоким резным балдахином и тяжелыми двойными занавесями: из парчи и шелка. Сущая комната в комнате, внутри которой не спать следует, а играть в прятки или в троянского коня.

Как вы поняли, эту жуткую смесь эпох и стилей надо еще утрясти в ожесточенных спорах, а предметы спора – отыскать в приемлемом состоянии. Потом подогнать одно к другому стилистически с помощью окраски, лакировки, гравировки, планировки и прочего колдовства и ведьмовства. Модных дизайнеров приходится звать аж из округа номер двадцать один.

А только устаканишь все эти гламурные штуковины – здрасте пожалуйста! Все летит непонятно куда, плывет наподобие восковой свечки, мерцает, как зарница в нагроможденной туче. И ты оказываешься либо внутри чистенького интерьера поздних голландцев, либо вообще в стандартном европейском пентхаусе. Потому что у твоей виллы снизу отрастает этак с десяток этажей. Без лифта. Иногда без лестницы тоже.

Можно, разумеется, отловить задницей (или на свою задницу) какое-нибудь особо вредное кресло или козетку, придавить всем телом и посмотреть, что из этого выйдет. В конце концов, вся реальность моих Елисейских Полей меняется не более чем дважды в восемь-девять часов, и то от силы. Однако здесь нам обоим скучно и грустно удерживаться на месте, а стоит только встать – и вся куролесица начинается сначала.

Мы пробовали оставить интерьер в покое, надеясь, что он сам, по своей собственной воле и логике, себя гармонизирует и из него вылупится нечто вроде ар-деко, югендштиля или, по крайней мере, модернизированного особняка писателя-миллионера Горькушинского. Но то, на чем он, такой-сякой, обыкновенно соглашается остановиться, бывает куда больше похоже на посмертный бред великого Гауди… Правда, спальня вечно стремится к истинно самурайскому лаконизму и стоицизму: упомянутая ширма, парные деревянные подставки для головы и шесть толстенных татами на полу.

А нет уютного, располагающего к себе блудуара – нет и совокупления.

Да нет, я не жалуюсь, что вы… Я же понимаю, чего боится моя Стелла Морская. Того, что изменив себя, потеряет и это единственное свое пристанище.

В тот раз, который напрочь всё переменил, мы сидели, обнявшись, на крыльце – ее рука на моей надежной спине, моя лапища на ее обильных рыжих косах – и глазели вокруг. Находились мы здесь не просто так: за нашими спинами происходил очередной дворцовый переворот. Ну и просто вокруг было как-то по-необычному обыкновенно. Даже та странная штуковина, которая застряла в моем кармане после прошлой совместно проведенной рутенской ночи… Вроде как старый и драный Грибов ошейник с личной монограммой: после одного из его бурных апрельских похождений я вынужден был сменить его на новый.

Надо сказать, что на Полях любопытная перспектива – видишь всё от края до края, будто пейзаж стягивается вокруг тебя в комок при малейшем твоем желании. Этот эффект, тем не менее, пропадает, стоит тебе отвести взгляд и направить его в другую сторону.

В общем, только что я нащупал диковинный кольцеобразный артефакт и поднес к лицу как огромную лупу, желая рассмотреть поближе, – как с другой стороны проявилось изображение: некто ступил на далекий мост, переброшенный над темной рекой.

Да, тот самый мост, оболы за проход по которому мы беспечно и со смыслом потратили. Никто и никогда не желал выйти отсюда над водой – и, по всей видимости, не мог этого хотеть.

Но эта троица спокойно проплыла по самой середине деревянного перешейка и через толпу двинулась к центру – туда, где в окружении озера лилий, ирисов и калл громоздилась текучая гора воды. Наш народ любопытен, но любопытен умеренно и даже вежливо, и оттого лишь спокойно поворачивал к пришельцам головы. Легкое волнение двигалось вслед за ними, проходило по толпе, будто волна с округлым гребнем: прильет и откатится назад, с шелестом таща за собой раковины и камушки. Будто радужный водяной пузырь: скользит по поверхности людской глади, облекая и отгораживая своих насельников. Да, последнее сравнение куда точнее…

Они казались иными – более темными и плотными, чем все; даже здешний переменчивый воздух обтекал и облекал их как-то по-иному. Двое мужчин и женщина. Чуть впереди шел невысокий, элегантный прелат в старомодном кардинальском пурпуре, яркий голубоглазый блондин лет сорока или пятидесяти. Красив, собака, подумал я, причем красив вызывающе и неподобающе. Рядом с ним и чуть поотстав – средних лет брюнетка с темным загаром и огромными густо-карими глазами: в зрачках пляшут золотые искорки, в косу вплетены седые пряди. Эта обряжена в алое платье и поверх него – в синий плащ с капюшоном. Третий из них, верзила непонятных лет, неброской внешности и очень деликатный в обращении, держался рядом и поддерживал даму под локоток с привычной, отточенной многими годами профессиональной грацией. Военный немалого ранга, подумалось мне. Или, скорее, высокопоставленный чиновник из тех, что в старину подчинялись всяким артикулам и ранжирам. Узкий серый пиджак с чем-то вроде погон на плечах, серые брюки, узконосые ботинки. Сероволосый и сероглазый, как сказал бы Кола Брюньон. Как там дальше? Снаружи всё серо…

И направлялись они прямо к нам обоим. Мило улыбаясь при этом.

Я приветственно махнул рукой:

– Хельмут и Стелламарис к вашим услугам, Странники.

– Раз уж вы назвали наши прозвища и свои имена, разрешите и нам то же в отношении вас обоих, – поклонился красавец прелат. – Я один из кардиналов Франзонских и патрон вольного града Вробурга, зовут меня в миру «Его высокое Преосвященство Хосеф», и довольно того. Моя спутница – прекрасная графиня Марион де Лорм из Вестфольда. А наш нынешний спутник и покровитель – просто господин Готлиб из Сконда.

– Пожалуйте в дом, благородные гости, – поклонилась моя Стелламарис. Иногда на нее такая старомодная любезность накатывает, что просто сил нету!

Троица степенно проследовала внутрь. Госпожа Марион выбрала стульчик не из самых смирных и уселась, расправив полы плаща и откинув капюшон с головы. Кресло с готовностью обратилось в дубовый трон готических очертаний – с высокой прямой спинкой, заостренной кверху, и широкими подлокотниками. Мужчины стали по сторонам дамы в позе геральдических животных у фамильного герба. Так мне отчего-то показалось.

– Чем обязан вашим визитом? – спросил я.

– Одной ошибкой мироздания, – внезапно ответил наш епископ. – Скажите, вы хорошо помните своего мейстера? Того, от кого пошло ваше первое имя?

– Да. Но он умер давно, разве нет?

– Нет. Только стал на семь лет старше, – ответила Марион.

Отчего-то, когда чепуху городит женщина, это кажется очень даже приятным и остроумным.

– Господа, вы хотите сказать, что пока я отматывал в Рутене семь раз по сто лет, на моей родине…

– Закон царства фей, – невозмутимо пояснила дама. – Гостю кажется, что он провел в объятиях королевы годы, а над его родным миром пролетело не одно столетие.

Я кивнул. Кажется, кое-что начинает проясняться…

– Вы имеете в виду, что я подкидыш родом из страны эльфов?

– Пришелец. Из той части мира, что мы трое в мыслях называем Виртдом, – кивнул кардинал. – Хорошо ассоциируется с «виртуальный», «вертеть» и заодно со «шверт» – меч, прямой клинок.

– А точнее – выходец из нашей совокупной родины, – добавила Марион. – Вас там опустили в землю, а вышли вы уже в ином месте. Здесь. Но внутри этого здешнего мира замкнуты.

– Погодите, – сказал я, – ведь я… мы со Стеллой перемещаемся из ночного обиталища в дневное. Не так разве?

– Единая плоть и единая кровь как на земле, так и на небесах, – чуточку елейно добавил прелат и кивнул, соглашаясь. – Вас как бы распяло…

– Распялило, – хмыкнула Марион.

– …меж двух суточных половинок вашего мира.

– Суточными в Рутене называют только щи, друг мой, – снова вмешалась она. – Или казённые деньги, что отпущены на прожитье в чужом месте.

– Смысл в том, молодые люди, – каким-то невыразительным голосом объяснил третий наш собеседник, – что вы оба умерли. Тор – в Вестфольдии, его Звезда – в Рутене. Но для нее доступна лишь изнанка здешней малой вселенной, а для него, как для всех психопомпов – также и лицевая сторона.

– Как эта помпа сочетается со способностью жить на оба мира? – спросил я.

Живых и мертвых?

Готлиб терпеливо объяснил:

– Психопомп – проводник немертвых в царство неживых и обратно. Классический пример – бог Гермес, или Меркурий.

– А реальный – практически все живые мечи, – добавила Марион. – Потому что их личные праведники сами по себе суть мост между мирами.

– И что следует из всего этого абсурда, уважаемые? – спросил я. – Что нам всем это дает?

– Вам обоим – способность по раздельности пройти назад в мир, откуда появился Хельмут Торригаль. Фон или ван Торригаль, как будет угодно. И там повенчаться, – на сию деликатную тему высказался, разумеется, прелат. – Вы ведь ныне «едина плоть и едина кровь» – а любое священнодействие предполагает соединение до того разделенного. Вы жаждете освящения своего союза – но как можете вы сочетаться браком в месте, где браков нет?

Стелла, которая во время молчала и только переводила свой светлый каштановый взгляд с одного собеседника на другого, наконец решила вложить свой посильный вклад в беседу:

– Я так понимаю, вы согласны решить нашу проблему, если мы оба решим вашу. Какую? С Торовым мейстером, да? Я верно думаю? Раз уж разговор о нем зашел с самого начала.

– Верно, – неохотно согласился Готлиб. Он показался мне наиболее честным и бесхитростным изо всей триады. – Он… он остановился в пути. И это весьма плохая стоянка, сударыня Звезда.

Да, судя по тону, он еще и самый заинтересованный изо всех троих.

– Допустим, я соглашусь, – ответил я. – И моя милая подруга тоже. Но как мы сумеем пройти там, куда никто из здешних елисейских обитателей не осмеливается даже ступить?

– Вы, господин Торригаль, держите в прочной связке оба рутенских мира, – ответила дама Марион. – Какой из них вторичен, скажем так?

– Здешний?

– Нет, – она покачала головой, увенчанной темными косами. – Когда живущие – или немертвые – выдумывают нечто, оно обыкновенно становится причиной их собственного мира.

Чушь на чепухе и абракадаброй погоняет. Но… как же их сочинительница собой хороша!

– Иначе говоря, вы думаете… Считаете, что мы именно отсюда можем пройти в иной мир? Не из Рутена?

– Не из того Рутена, что наверху, – уточнила она, слегка повернувшись в своем неудобь торжественном кресле. – Только из его подземного, что ли, подобия.

И слегка привстала для вящей убедительности. Видно, отсидела свой царственный зад – без подушки-то…

– Вы сможете нас провести? – деловито сказала моя тысячелетняя девушка. – И не дать заблудиться в чужой стране, где даже время иное?

– Да, – ответил их преосвященство. – Потому что вы оба также иные по своей нынешней природе. И благодаря некоему перстню с темным хрусталем, который моя… моя добрая приятельница подарила мейстеру Хельмуту за одну важную услугу. Я так полагаю, он его не потерял, напротив – носит весьма близко к телу.

– А найдем – дальше нам что делать?

– Просить его обвенчать вас.

Похоже, и у этого вся крыша съехала. Вместе с кардинальской шапкой.

– Не робей, юноша, – рассмеялся Готлиб. – У здешних рутенских носителей тупого меча тоже был когда-то подобный обычай. Вроде этакой Гретна-Грин. Они ведь были чиновники… э…особого толка.

– Хельмут, это серьезно, – проговорила Марион. – Вам нужны двойные узы – священника и палача. Для лучшей крепости. И обоих вы найдете рядом друг с другом.

– Постойте, – внезапно сообразил я. – Те ваши слова… О личных праведниках.

– Да. Это произошло здесь, в Рутене. Ее звали сэния Марджан-Гита, а ты ее не помнишь, потому что тогда не был живым. После ее жертвы ведь тебя и похоронили.

– Чтобы не пил больше кровь невинных… – вслух подумал я. – Я знаю эти слова мейстера – но во сне много раз видел и шедшее вперед этого!

– Да. Никто не подумал, что довольно лишь касания – и кровь сделает тебя живым, более того – изменит в тебе направление стрелы времени… А теперь и твоя Звезда такова же по своей сути. Это придется выкупать, дружок. Но разве это так уж плохо и неодолимо?

После этой прочувствованной беседы и кое-каких других, не таких развернутых и не столь насыщенных информацией, мы решили отдохнуть в изрядно присмиревшем доме. Тем более, что нам со Стеллой настал черед уходить на ночную сторону. Своим благородным гостям я объяснил, что не угощаю их местными деликатесами вовсе не из-за отсутствия гостеприимства. А просто потому, что эта еда – не истинная. Не настоящая, а лишь изящный обман отсутствующих чувств. Символ. Может быть, она и представляет изначальный идеал чего-то, рожденного в темной земле Рутен. Однако это не значит, что она способна наполнить смертный желудок чем-либо, кроме бесплодных мечтаний.

Наши гости остались беседовать в парадном кабинете – том, где по моей мысли предполагались мебеля с бронзовыми и перламутровыми инкрустациями. Мы же с моей милой уединились в соломенной японской спаленке, к жестким подголовьям которой уже привыкли: на них не так сминались и без того перепутанные сном мысли.

Только вот в наших нынешних видениях мы побывали вовсе не в Рутене. И были вовсе не человеческими созданиями, а клинками – или даже одним клинком.

Я видел, как на ступенях гордо выпрямляется пленный рыцарь, От него я должен был взять почти всю кровь, чтобы не стоять нечестивому граду крепко – ибо мои высокие собеседники много позже угадали сквозь меня его будущий позор.

А моя подруга забрала алую жизнь у женщины, чье сострадание превозмогало разум и чья жертва крови удивительным образом дала Стелле понять, что именно произошло между мейстером и сэнией Марджан-Гитой семь лет – или семь столетий – назад.

Когда же мы вернулись к самим себе и своей разделенной сути, настало время решать.

– Ну да, нам было хорошо на Полях Блаженства, – говорил я ей, – однако это закон, что всё хорошее со временем уходит.

– Какое наше время, – отвечала она, то всхлипывая, то смеясь, – совсем короткое! – Я так боюсь, что оно свернется в точку… Как это говорят нынешние звездочеты? Схлопнется?

– Ну, мы из него выберемся, а дальше – оно или падет без нас, или без нас выстоит.

– Об Рутене я не беспокоюсь. Найдутся ему блюстители. Но за что всё это тебе? За историю с сэнией Марджан? Так ее не ты сотворил, а твой мейстер, а развязывать придется вообще нам обоим. Нет – всем нам пятерым…

На эти слова ей ответил не я, но возникший в дверях опочиваленки Готлиб:

– Что поделаешь! Приходится платить не за то, что мы совершили, а просто за то, что мы есть в этом безумно расчлененном мире.

– За то, что мы живем в нем, – подтвердил священник.

– За то, чем мы являемся в глубине своей сути, – продолжила дама Марион, встав рядом со своим милым другом.

И вот пилигримы снарядились и вышли из дома.

Мимо струилась беспечная, многоцветная, взрывчатая жизнь, а мы шли против ее течения, будто сильные рыбы, и она спадала с нас прозрачным и призрачным покровом, как вода здешнего фонтана. Впереди я и моя девушка, сзади – трое пришлецов.

Мы уже выбрались из разноцветного спектра здешних красок, звуков и цветов, уже вплотную подобрались к переправе, когда…

Из-за прибрежных кустов на нас стремглав вылупилась жуткая тварь.

Широкое упитанное тело в редких клочках рыжевато-серой шерсти.

Длиннейший голый хвост с пышной кисточкой на конце, который яростно хлестал тварюгу по бедрам.

И целых три усатых и полосатых рыла, чьи пасти были утыканы острейшими белыми зубами, а зеленые глазищи горели адским алым огнем.

На слове «адский» я почти сообразил ситуацию.

Это был здешний вариант Кербера, трехглавого пса, чьим делом было не выпускать пленные души из места их обитания.

Только его мамочку, похоже, отоварил знаменитый Чеширский Кот.

Наша процессия слегка затормозила и даже попятилась, хотя по виду Странников не сказать было, что они так уж сильно испугались.

И тут моя рука нащупала в кармане… потеплевший от моего тела ошейник.

Я вынул его и покрутил перед носом трехглавого котяры.

– Вот, – сказал я. – Твой скромный родственник по имени Грибо посылает тебе большой горячий привет. Такой большой и горячий, что мы еле до тебя донесли. Примешь?

Он… Да! Он кивнул одной башкой и склонил перед нами все три. Я торжественно надел на среднюю шею Грибово колье, почти не удивляясь тому, что оно без труда налезло.

А после того Триглавец нас пропустил. Всех пятерых.

– Ты хорошо читал легенды о Финне, древнем предводителе фениев, – с удовлетворением в голосе заметил Готлиб, когда мы уже оказались на противоположном, вестфольдском берегу. – Как его отдали на растерзание псу, а он покорил того, лишь показав ошейник песьего братца, что состоял у Финна на службе.

– Да, – с удовлетворением в голосе сказала Марион, – наш избранник умеет превращать нереальность одного рода в реальность другого. А теперь давайте попрощаемся с ним и его милой.

– На мы же не знаем, куда идти! – робко запротестовала Стелламарис. – Кольцо это ваше…

– Твой кавалер будет почище самого Орфея. Уж если из ада вывел, то в раю как-нибудь да сориентируется, – ответил ей Готлиб.

– И да пребудет с вами благословение Божие! – кардинал поднял руку кверху – и отчего-то не перекрестил нас, а помахал белой ладошкой: взад-вперед и потом в обратную сторону.