Текст книги "Меч и его палач"

Я понял эту околесицу через слово на другое, но чуть позже, поворачивая в голове и сопоставляя, добил все до конца.

– Мейстер, – слышу я голос Торригаля. – Они никак тебе не объяснят с начала и до конца. Есть два мира: Рутен и здешний, который сами рутенцы называют Виртдом.

– По крайней мере, некоторая часть рутенцев, – уточняет Филипп.

– Между ними стоят горы и море, которые мешают проходу отсюда туда, – они как бы заворачивают вас обратно. Да и рутенцы попадают к вам на определенных условиях.

– Лист Мебиуса, заморская и забугорная игрушка для умных мальчиков, – вступает со своей репликой Сейфулла. – Каждый из обоих миров занимает одну скрученную поверхность.

– Только в том месте, рядом с которым находится Вольный Дом, существует перешеек, который соединяет их оба: Рутен и Виртдом. Так называемый Мост через Тёмную Реку. И его очень трудно держать, – непреклонно продолжает Филипп.

– Что такое Рутен и в чем его тайна? – перебиваю я.

– Рутен – огромная земля, откуда я родом, – отвечает Филипп. – И откуда к вам пришел муж сэнии Марджан, чтобы увести ее с собой. Она была одна такая из жителей Сконда – сумевшая преодолеть рубеж и пройти в сторону Рутена. Ее муж и мой товарищ глупейшим образом погиб в Ичкерии. В Чечне. Ты такого имени не слышал – и не надо.

– Она говорила, что рутенок вообще выбирают… – пробормотал я.

– Скондок, – тихо сказал Филипп. – Тех жительниц Вирта, что раньше, до нее, нарочито попадали под меч к тебе подобным. Ее сестер. Неужели ты думаешь, что я взял бы на себя труд рассеять твои предрассудки?

– Они как, – сказал я, – все уходили через перешеек умирать в Рутен, а мне и невдомек? Да что такое тогда моя земля?

– Книга, – отозвался Филипп. – Понимаешь, один рутенский лоботряс зрелых лет на досуге расстарался и сочинил сказочку. Густо нафаршировал ее теми рутенскими подробностями, которые ему показались завлекательными, трогательными, страшными, потешными… Всякими вперемешку, без особого смысла, но зато с радостью. Приправил ее перцем своей неуемной фантазии. Добился того, чтобы ее издали – напечатали с пластин не очень большим тиражом. Черт, да все ваши княжества умещаются меж двух картонных обложек!

– По обывательской логике, – сказала Стелламарис, – это ваш Вирт должен бы зависеть от моей рутенской вселенной, а не наоборот.

– А получилось именно наоборот, – кивнул Филипп. – Виртдом – мирок, насквозь пронизанный большим миром, – стал на него влиять, и чем дальше – тем больше. Чем чаще у нас читают мою книжку, чем больше в нее играют, тем крепче стоит Рутенская земля. Более того: рутенские читатели Виртдома и есть те, кто попадает сюда с дарами нашей грешной планеты.

– Планеты? – повторил я. – Это одна из маленьких холодных звезд, о которых говорил Туфейлиус?

– Ну да, – ответил тот, – только не на нашем небосводе. Это тебе неважно. Главное, что для существования порождающего мира теперь нужны силы и кровь мира, им порожденного.

– Госпожа Крови, – пробормотал я, – Вот оно как.

– Марджи не могла зачать ни от мужа, ни от какого-либо другого жителя ни Рутена, ни даже Виртдома, – сказал Филипп. – Но хотела. Это казалось безумием, но и вся история с книгой была тем самым. Связать миры кровью и плотью, алой водой и белым семенем. Так она говорила.

– То есть… Вот именно затем ты меня и подставил, да?

Я вскочил, но не рассчитал тяжести своих золотых цепей и позорно плюхнулся назад. Хорошо, что не вперед, прямо на мою глупую рожу…

– Он искал тебя, чтобы забрать двуличневую мантию для твоего сына, – проговорил наш скондский выборный король, и я впервые услышал его истинный голос: резкий хрипловатый баритон. – Потому что мантия должна была попасть именно к сыну. Марджан решила иначе – у нее было какое-то особенное чутье, рутенцы называют это интуицией. Окольный путь, что приводит к цели быстрее прямого. Успешнее, понимаешь? Я не стал с ней спорить, но оставил последний выбор за тобой.

– А я…

– Каждый из нас должен исчерпать себя до конца, – продолжил он с прежней интонацией. – С любой, пусть самой невыигрышной позиции, – подняться до своего личного неба.

– Ну да. Моё, похоже, не выше вробургского эшафота, – пробурчал я, отчего-то слегка успокоившись.

– О. Так что, похоже, врачу не нравятся его лекарства, сынок? – спросил король.

– Так я и не лекарь, а фармацевт. Что пропишут, то и выдаю в лучшем виде… батюшка, – ответил я.

Потому что передо мной был Готлиб из Бремена. Мой родной пропавший отец.

– Не батюшка, – ответил он. – Дед. Прадед даже.

Этого было уже слишком. Вся маково-конопляная дурь враз с меня соскочила, если и была.

– Ты что, до сих пор не догадался, что Ортос – твой родной сын? – спросил он.

– Да об этом все знали, клянусь своими печенками, кроме него! – рассмеялся Филипп. – Все, вплоть до его прелестной жены…

– Кстати, не беспокойся о ней, Хельмут, – Стелламарис приподнялась со своего места. – Мы ей кое-что объясним, кое о чем умолчим. Арман уже берет ее с матерью в свой харам, чем-то вроде почетных нянек или уважаемых родственниц. И очень состоятельных родственниц, кстати.

– В общем, тебе вообще теперь ни о чем не след беспокоиться, кроме твоей славной и приличной случаю кончины, – подытожил мой Торригаль.

Ну разумеется, вот кто до меня дорвался…

– Последнее желание у тебя имеется? – вздохнув, спросил отец. – Или вопросы какие-нибудь?

– Как не быть, – сказал я с гаерским тоном. – Во-первых, я как-то не ожидал, что простой палач, будь он хоть трижды во дворянстве, так возвысится.

– Представь себе, я тоже, – усмехнулся Готлиб себе в бородку. – Хотя Сконд – страна, где всё наоборот по сравнению с другими. Я был уважаем, мне удалось сотворить много доброго, пока я был главой столичных охранников, распорядителем золота, земель и крепостей – так отчего же им всем не поднять меня еще на ступеньку?

– А больше я ничего не желаю, – заявил я. – Вот только…

Что-то крупнее меня самого снова подступило к горлу.

– Мне хотелось бы увидеть море.

– Туда добираться дней двадцать, однако… – с сомнением произнес кардинал. – Хотя что за жизнь у человека, если он в ней хоть разок не повидал опрокинутых наземь небес!

– У нас есть эти дни? – спросил Туфейлиус. – Я думал…

– Какие дни, когда я за два часа это спроворю, господа и дамочки! – воскликнул Филипп. – В обе стороны, если надо. И никто не заметит ничего странного, зуб даю.

– В самом деле, на сегодня обещали эту… плотную зимнюю облачность, – ответил Сейфулла. – Как, Рабиа, по-твоему, – выйдет? Дама Марион? Вы, Звездочка наша ясная?

Они кивнули.

– Ну, а у мужчин я и спрашиваться не буду, – сказал Филипп. – Так что пошли, Хельмут. Цепи с тебя я сниму, сдвоенный меч понесешь, пожалуй, сам, а мантией либо сейчас накроешься, либо попозже.

– Уж очень лихо ты распорядился, старый знакомец, – ответил я иронически. – Может статься, и ты тоже король?

– Нет, – хмыкнул он. – Демиург местный.

XIII. Колыбель, накрытая плащом

Так возьми в ладонь клевер, возьми в ладонь мёд,

Пусть охота, летящая вслед, растает, как тень.

Мы прожили ночь – так посмотрим, как выглядит день;

Лебединая сталь в облаках – вперёд.

Борис Гребенщиков

Едва выйдя за дверь, Филипп лихо разогнул мои наручные браслеты и стянул цепь с моих рук. Подхватил со скамейки, что притулилась к самому порталу парадной залы, мою сумку (ту самую, куда я тщательнейшим образом увернул красно-черную мантию) и заправил возмущенно звякнувшую драгоценность куда-то вовнутрь, невнятно пробормотав что-то вроде: «А золотишко детишке на молочишко пойдет». Потом перекинул торбу через плечо и сказал:

– Торри с его эринией доложили, прямо туда подойдут. Одновременно или чуть попозже – и другим ходом. Им, видите ли, неловко при всем честно́м народе в оборотней играть.

Тут он потянул меня к одной из небольших решеток в стене – от пола до моего плеча. Решетка с готовностью поднялась кверху, мы дружно пригнулись и проникли за нее: сначала Филипп, затем я.

На той стороне был коридор, достаточно высокий, чтобы нам идти не сгибаясь, и настолько узкий, что, слегка расставив руки и ноги, можно было упереть себя поперек него, как пробку в бутылке хорошего вина. Чуть влажный кирпич устилал стены и округлый потолок ровным слоем. Земляной, хорошо утрамбованный пол слегка уклонялся вниз, так что мои ноги как бы сами собой поспешали в неизвестность мимо удивительного вида светильников, заключенных в матовые полусферы, целых бород белесовато-зеленого мха и непонятно откуда натекших луж с явно выраженным винным запахом.

Коридор постепенно расширялся, как река, что спешит к своему устью, и наконец впал в широкое полутемное пространство.

– Ангар, – ответил Филипп на мой вопрошающий взгляд. – То есть это рукотворная подземная пещера для рутенских летунов.

Я снова изобразил недоумение.

– Летающий корабль из сказки знаешь? Ну вот это, разве что совсем другой формы.

И Филипп небрежно указал на некий предмет, который серебристо светился в блеске ламп. От этого движения вся здешняя иллюминация загорелась в полную силу, так что я невольно отпрянул.

Перед нами возник невероятно увеличенный в размерах «журавлик» – игрушка из тех, что отец складывает дочке на счастье из бумаги, только вместо нее тут было сияющее листовое серебро. Или нет – скорее то была бабочка. Бражник с широкими крыльями, пухлым телом и черными кругляшами вместо лапок.

– Фюзеляж, – сказал Филипп. – Корпус. Для кучера и ездоков. Или я не так сказал? В общем, для живой начинки. А при нем крылья. Это чтобы летать, ясное дело. Поднимать тело стальной бабочки в воздух. Тебе не страшно, а? Мне вот всякий раз жутковато делается.

Держался и вел свои речи он куда развязнее, чем в Зале Восьми, а на себя прежнего и вовсе не был похож. Я сказал ему об этом.

– Знаешь, Хельм, как меня тогда корчило от этого надутого пердуна? Еле вынес. Даже попрощаться не сумел от души…

Внезапно он замолк на минуту – прикусил щеку изнутри. Но тотчас же подобрался ближе к корпусу и на что-то там нажал. Поверх бока и прицепленных к нему колес выдвинулась жесткая лесенка. Филипп поднялся по ней, отворил дверцу, плавно вписанную в крутой бок летателя, и поманил меня рукой. Я поднялся, цепляясь за узкие ступени.

Внутри были сплошные окна и кресла с подлокотниками, уютного и в то же время чужого вида. Перед одним из них торчала дуга, укрепленная на толстой ножке, уходящей куда-то вглубь, под вертикальную плоскость с рядом стеклянных кружков, на которых бились стрелки и моргали значки.

– Руль и приборная доска, – пояснил рутенец. – Чтобы управлять. Это мое.

– Да уж, – отозвался я. – Можно без труда догадаться, что твое.

– Зато вот оно – твое по праву, – указал он куда-то вбок. – Нет, какие хитрецы, а? Опередили. Ну, эти маги пространства-времени куда хочешь просочатся.

Я поглядел – и ахнул. Даже не тряпочный чехол: сам Торстенгаль, упрятанный в небывало роскошные ножны, снабженные перевязью, лежал на одном из сидений позади приборного кресла.

– Вот туда и сядешь. Меч повесишь на подлокотник, амулет… Сохранил камушек, думаю? От незапланированных дорожных происшествий?

Я схватился рукой за горло и нащупал засаленный шнурок. В это самое время Филипп наклонился надо мной, уже сидящим, перекинул через плечо и талию какие-то ремни и застегнул пряжку.

– Не боись, это для твоей же безопасности. Захочешь выбраться – жми на эту пупочку. Кнопку то есть. Мигом расстегнешься.

Он отошел, уселся за место управителя и уронил на пол вместе с торбой новую пригоршню звона. Крепко затянул себя ремнями.

– Я не профессиональный пилот, а любитель, однако любитель классный, – говорил он, дергая и поворачивая какие-то рычажки и заставляя свою «бабочку» фыркать, чихать и издавать куда более утробные и переливчатые звуки. Наконец он добился от своей игрушки ровного и мощного гудения, что сотрясало все предметы внутри.

В этот же миг где-то далеко впереди распахнулись огромные створы, и махина плавно двинулась вперед, все убыстряя движение и заставляя убегать назад старую кирпичную кладку.

– Эк разгон взяла! – восхищенно возопил Филипп. – Птичке для взлета не так много надо, зато чтоб было красиво. Держись, парень!

Легкий толчок. Ровная полоса, что вынесла нас из ангара, отделилась и пошла вниз, потом вообще куда-то исчезла – и вдруг наш летун опрокинулся назад! Ремни с силой вжали меня в мягкость спинной подушки.

– Вертикальный взлет, – пробилось ко мне сквозь жуткий рев. – Истребитель типа «Фальконет», «Соколиха». Только маленький совсем и не несет боевого груза.

Тут сокол женского пола снова плюхнулся на живот, и рев перешел в довольное урчание.

– Теперь можешь отстегнуться, – Филипп обернулся ко мне. – В бортовое окошко погляди. Ну, боковое.

Вверху была синева, такая чистая, что на ней проглядывали звезды и среди них – небольшой ярко-белый кружок. Внизу расстилалась безбрежно-сизая перина, по которой неторопливо двигалась узкая темная тень.

– Знаешь, что это?

– М-м?

– Облака. Мы летим над сплошными облаками.

Я как-то и не удивился даже. После палача, который оказался сразу верховным вождем и моим родным батюшкой, легко было поверить и в земного бога, что поднял меня на одно из нижних небес.

– Оттого нас с тобой и не видно снизу, Хельм, что облака такие толстые. Чем меньше мы, рутенцы, будем показывать наши заковыристые достижения, тем спокойнее будет жить на вашей малой земле.

– Ты так нас бережешь.

– Я повторю: Виртдом куда тяжелей на весах мироздания, чем наш Рутен. Не понимаю, отчего. Не такой уж я сильный писака…

Мы замолчали.

– А как ты угадываешь, куда летит эта стальная штуковина? – спросил я. – По звездам?

– Почти. По земле тоже. Тебе Сейфи показывал астролябию и секстан? Кстати, Соколиха сотворена из более легкого металла, чем ваша сталь. И из куда более крепкого стекла, чем у вас в городских окнах. Хотя и то, и другое называется привычными вам словами.

Пока от так меня убалтывал, я крепко сжимал мой живой меч: единственный предмет, который был хорош и без объяснений.

А потом нос небесного кораблика резко пошел вниз, Филипп кивнул мне пристегнуться заново, и я услышал:

– Сейчас отыщем прогалину в нижнем слое этой каши и снова нырнем. Держись – опуститься всегда труднее, чем подняться.

Мы ухнули вниз так, что мое сердце подкатило к горлу, а грудь снова налегла на ремни. За окном наискосок пролетало нечто грязно-белое, серое и темно-бурое с зелеными крапинами, потом все это выровнялось, полетело прямо в нас, сильно толкнуло в днище – и мы загромыхали по чему-то вроде посыпанной щебнем замковой дороги.

– Сели на родной пляж, – объявил Филипп, отчаянно вертя рулевое колесо. – Готцы его нарочно для нас держат. Пустыня для чародеев.

Тряска становилась реже, потом замедлилась и перестала совсем. Махина остановилась.

– Мы на месте. Так что поздравляю, – он поднялся с рулевого места, отстегнул меня – мои собственные пальцы вроде как малость одеревенели – и показал рукой встать.

– Ничего с собой не бери. Только лишнюю куртку накинь – на большой воде ветрено. Да возьми вон там мою пилотскую – не возись!

Изнутри распахнул вогнутую дверцу, стал на первую ступень лестнички и поманил меня:

– Спускайся и пока не смотри себе за спину.

…Мы стояли на берегу, усыпанном мелкими круглыми камушками цвета пепла, а перед самыми носками наших сапог плескалось и уходило вдаль нечто стеклянно плещущее, живая перламутрово-серая масса, которая состояла из одного прозрачного лепета и простиралась до самого горизонта, где еле видная полоса отделяла ее от неба. Жемчужный туман или просто легкий морок клубился посереди этой огромной раковины и дышал на нас чистым льдом.

– Готландское море. Как тебе?

Я помотал головой.

– Не знаю. Оно… такое, что сверх всяких сил.

– Вот ты с ним и встретился, со своим собственным морем. Рано или поздно это происходит с любым из нас.

И процитировал:

 
«Неутолимою, вечною жаждою
Море случается в жизни у каждого»…
 

Так считал один небольшой, но славный рутенский поэт. Граф или Графов, тебе это неважно. Главное, видеть перед собой, вдыхать его соль. Мы говорим, что горы – кость земли, но море – кровь в ее жилах.

Затем мы оба просто стояли и вбирали в себя всё, что могли вместить.

Немного погодя Филипп сказал:

– Хватит. Погода здесь меняется быстро, а взлетать с галечного взморья еще труднее, чем садиться.

Ловить его на противоречии не было смысла.

Мы загрузились тем же порядком: сначала вошел он и втянул меня. Потом я почти привычно втянул назад лесенку.

И полетели навстречу моей судьбе.

На сей раз дорога заняла куда больше времени, и в окно я не смотрел вовсе.

Когда мы – после какого-то особенно бурного сеанса лихоманки и трясовицы – остановились, Филипп сказал:

– Ну, на место я тебя доставил, свой номер докрутил до конца, как говорится. Так что давай прощаться. А вот теперь скажи как на духу: какое диво чудеснее и какое чудо удивительнее: самолетная сталь или море?

– Море, – ответил я, нисколько не задумываясь. – И волны. И небо над морем.

– Вот, – кивнул он. – Теперь ты понял насчет Рутена, верно?

Я взял протянутую мне сумку, повесил за спину Торригаль и стал было выходить уже сам, как откачнулся назад от удивления.

Это был не Сконд. Вернее, не средняя его часть, где находилась Вард-ад-Дунья. Сосны вперемешку с елями, густая, по колено, трава, что пробивалась сквозь талый снег… Юг. Поздняя осень.

– Я так подумал, что желательно доставить тебя прямо к месту, – кашлянув, пояснил мне мой новый друг. – Они же, та великолепная семерка, почему-то сильно торопились…

– Вестфольд, – тихо ответил я, – Граница с Вестфольдом, верно?

– Уже та сторона границы, – ответил он. – Чтобы с таможней не связываться, они уж такие лиходеи! Конечно, прятку здешнюю скондцы соорудили. Над взлетной полосой маскировка из сетки с ветвями.

– Погоди… – я никак не мог сообразить.

– Никто ничего… хм… не отменял. Просто потому, что возмещать ущерб придется хоть так, хоть этак. Но ведь тут у тебя неподалеку дом. Вольный Дом. Стоит, как думаешь, поглядеть, как там и что?

Я улыбнулся.

– Стоит. И ведь мой Торстенгаль по-прежнему со мной, верно?

– И твоя красно-черная мантия, – ответил он.

Тут я сообразил кое-что.

– Филипп, – поспешно сказал я, стягивая с пальца свой опал. – Кажется у вас ало-черный камень-арлекин считается несчастливым, но больше у меня ничего нет. И лучше тоже. Возьми и расколдуй его, ладно?

И протянул ему кольцо на раскрытой ладони.

Он подошел и взял с улыбкой. Помахал рукой:

– Прощай, дружище. Не поминай лихом. И отойди подальше отсюда, а то ветром сдует.

Так Палач остался один на один с его Мечом…

Когда волна бурного воздуха прошла по фальшивому коридору из конца в конец, местами срывая покрытие, а потом упала наземь, я освободил меч из перевязи, опустил наземь и сказал:

– Торригаль, Стелламарис, выходите. Ни разу не видел, как вы это делаете.

Ну, и не произошло ничего такого особенного. Наверное, я уже своё отбоялся…

Клинок с двумя лицами выскользнул из ножен и начал как бы дымиться розовато-серым туманом. Его пряди завились друг о друга, точно в женской косе, к ним приплелась куда более пестрая и плотная – от одежды меча. Затем вся эта подвижная струящаяся взвесь разошлась на обе стороны – и вдруг рядом со мной встали они.

Торригаль и его медная ведьма. В одежде вестфольдских горожан среднего достатка: камзол, башмаки и штаны с буфами, пышная белая блуза, корсаж с плечиками, юбка с оборками, полусапожки на каблучке. Никаких боевых браслетов. Зато две почти одинаковых широкополых шляпы – скрыть лицо от чужих глаз и от щедрого осеннего солнца.

– Здравствуй, малыш, – сказал этот по виду тридцатипятилетний мужчина мне, без малого на шестом десятке. – Я, признаться, скучал без тебя все те долгие рутенские столетия.

– Как так?

Ага, очень умный отзыв.

– Меня выбросило в рутенское время, приблизительно соответствующее здешнему. Средние века… Ну, это их потом так назвали. Пришлось догонять. Прошивать, так сказать, собой рутенское пространство вплоть до Новейшего времени включительно, а уже оттуда идти к твоему Вробургу.

– Ты бы не мог попроще, а?

– Да тебе этого и не надобно. Главное, был я с тобой в разлуке, находились мы от тебя в некотором отдалении и заточении, а теперь трое снова вместе, и накрепко. Ненадолго, по правде сказать.

Стелла улыбнулась ему и взяла за руку:

– Пифий. Прорицатель Тиресий московского разлива. Да плюнь на него, мейстер. Вольный Дом твой тут рядом – пошли-ка туда не торопясь и пешком. Лес кругом, прелыми грибами пахнет, шишки оземь стукаются, белочки на дорогу выскакивают…

И мы пошли.

– Как же я им на глаза покажусь, – спросил я, внезапно поняв, что ничего ровным счетом не знаю: кто остался, кто нет и не живут ли в моем родовом гнезде совершенно другие люди. – И что скажу?

– Положись на меня, – кратко посоветовал Торригаль.

Тут невдалеке деревья разошлись в стороны и открыли поляну.

Наш старый дом казался совсем таким же, только забор был новый, на кирпичном фундаменте, из кирпичных же столбов с деревянными решетками между ними. Дуб вымахал ввысь, и из его побуревшей листвы спускались качели, свежевыкрашенные и на новых веревках. Внутри, рядом с фамильным древом, суетились низкорослые люди в теплых одежках, ярких даже на фоне осенней листвы.

Дети. Множество детей всех возрастов…

Мы подошли к приоткрытой калитке, и Торригаль помахал кому-то рукой. Подошла женщина средних лет, приятная с лица.

– Госпожа, мы хотели повидать мейстера Лойто, если он дома.

– Дома, отдыхает, – ответила она с интонацией одновременно спокойной и любезной. – Как ему сказать – вы по делу от магистрата или сами по себе?

– Сами по себе. Путешественники из дальних краев.

Однако Лойто уже сам поспешал навстречу из дома – коренастый гигант, весь обвешанный детворой, что прилипла к нему по пути.

Мы представились первыми попавшимися именами и вошли внутрь.

О чем говорили мы, трое мужчин, распивая старое вино и разглядывая друг друга, – неважно. Лойто сразу понял насчет меня, кто перед ним, но не показал виду; я прекрасно знал, что он понял и отлично знает, что о том догадался и я сам, но не повел и ресницей ради того, чтобы расставить все точки над i. Иначе слишком большое половодье чувств обрушилось бы на нас всех.

Я узнал, что он давно прошел испытание и теперь имеет все мейстерские права; что после моего исчезновения они с той самой девицей, что помогала меня защитить, поженились и наплодили уйму хороших детишек; что старина Рутгер умер года через два после их свадьбы и в своей постели; что ничего постыдного нашему Лойто не приходилось совершать отродясь… Ну, а какие вещи он посчитал не стыдными, я не выяснял.

Вот что было еще любопытно. Когда Торригаль обмолвился, что в Рутене (он выдавал себя за его уроженца, это отчасти было правдой) поговаривают о полной отмене смертной казни, Лойто заметил:

– Но ведь кто-то должен забирать последний вздох человека. Душа в ведении священника, плоть – в нашем, и хотя всё решает Сущий, мы и нам подобные – те, на кого он может положиться.

Стелламарис не участвовала в этой глубокомысленной беседе, уединившись в женской компании.

– Прости, мейстер, – вдруг сказал Торригаль, – нам хотелось бы посмотреть еще на кой-кого.

Он сунул мне в руки мою сумку и потянул меня вглубь дома – туда, где была раньше моя светелка. Отворил дверь.

Еще издали я услышал тихое пение, а тут оно раздалось отчетливо.

Юная женщина стояла спиной к нам, наполовину закрывая от наших глаз происходящее, а сидящая Стелла, склонившись над ребенком и раскачивая колыбель ногой, пела:

 
Охраняют Божий Рай
Змеи и мечи:
Хочешь, звезды собирай,
Что горят в ночи.
 
 
Сторожат пусть рай земной
Звездные глаза,
Чтобы нас сплела с тобой
Времени лоза.
 
 
Там висящие в дали
Яблоки манят —
Чтобы мы с тобой вошли
В спелый райский сад.
 

Я заслушался – и не сразу понял, кто та молодая мать, что обернулась нм навстречу.

Издихар.

– А… девочка? – спросил я, мигом догадавшись. – Как ее имя?

– Крестили нас обеих, – ответила она, улыбнувшись. – Сам Его Преосвященство Хосеф. Она Мария Марион Эстрелья, я – Розамунда.

Моя внучка…

Продолжение моего рода.

– Но дочка не наследует старинного прозвания, – отчего-то сказал я, четко понимая, что мне это совсем не важно.

– Отчего же? – ответил мне кстати подоспевший Лойто. – Мы Его молодое Величество со временем попросим восстановить дворянский род. Короля Вестфольдского и Франзонского Ортоса Первого. Вот только пускай еще малость подрастет и от нынешних регентов избавится. Тем временем и жениха хорошего Розочке отыщем. Хоть бы и среди моих сорванцов – старший наш ее погодок и шибко на нее заглядывается. Ну а потом, может статься, и до Эстрельи очередь дойдет.

Я покачал головой. Как непостижимо и как удивительно!

«Детишке на молочишко»….

Раскрыл сумку, достал оттуда двуличневую мантию и золотую цепь. Цепь сложил в изножье колыбели, стараясь не показать хищно разомкнутые браслеты. Хотя их можно понять как символ не плена, но долга… И широко расстелил накидку поверх колыбели, накрыв ребенка властным пурпуром.

Мы двое вышли из ворот. Стелламарис нарочно осталась, чтобы, как она деликатно заявила, не мешаться в мужские дела.

Я снял с шеи цепочку с амулетом и протянул Торригалю:

– Держи. Мне с таким, как ты, партнером защита от нечаянностей жизни уже не понадобится, а ты себе бубенец из этого сделаешь. На шипастую акулью рукоять.

Он ухмыльнулся.

– Куда мне теперь?

– Давай еще кое-что покажу.

В лесу невдалеке от золотого шатра вековой липы – узкая впадина, заросшая поблекшей травой, а в головах – крестик с четко выведенной, поновленной надписью: «Хельмут».

– Видишь, Армана настигли его стены. Йоханне достался ее огонь, а ты…

– Сам себе могилу вырыл-выкопал, – пробурчал я. – И теперь мы с ней встретились лицом к лицу, как говорится. Только, прошу тебя, не заправляй меня в землю стоймя, как я тебя собирался.

– Никак не можно, – ответил он. – Углубить яму трудненько будет: ведь там самые корни. Придется камней натаскать со всей округи. Цветочков потом насажаем тенелюбивых – называется альпийская горка. Самое лучшее дело. И такая к твоей могилке народная тропа потянется – хоть трава на ней не расти!

Мы пошли дальше.

– Что, теперь в Рутен по мосту пройдем? – спросил я.

– Не совсем так, тезка, – ответил он. – Понимаешь, и ты не такой, как тебе думалось, и Виртдом не по одному слову Фила получился. Рутен – это сплошной туман, хрупкий мираж, планета печальных призраков по сравнению с Виртом. Его нечаянно сотворили простые люди из мыслишек о своем благополучии, оттого и они сами под нашим взглядом и в сравнении со здешним народом ненастоящими кажутся. Такими… бесчувственными. Задумчивыми. Зомби. Помнишь?

– Да вроде. Но ведь рутенцы в их собственной жизни люди как люди.

– Верно. С их стороны, наоборот, мы кажемся медлительными, будто какой-то плавный танец исполняем. Теория относительности. Ладно, не бери в голову. Суть в том, что Вирт, в отличие от большой земли, делал творец, читали про него во многом люди тоже творческие, из тех, что также создают в своем уме и воображении настоящие миры. Но и они, и сам Фил не так сильны, как ты. Сам не знаю, отчего. Ведь тебе удалось пересечь реку лишь однажды и всё-таки вернуться в то же место. И мантию ты носил без страха – а это мощный знак перехода. И без тебя я бы… Ну, словом, нас с моей женой не Фил изобрел, мы как бы самозародились для тебя и друг для друга. И, кстати, о Стелламарис: без нее я сделался односторонний, точно лента Мебиуса, хотя кажусь о двух сторонах и двух лезвиях. Мужских.

– Самое для меня подходящее.

На деле мой разум еле переносил эти рассуждения – он как бы отнялся и онемел.

Далее мы шли полянами, такими зелеными и чистыми, будто здесь уже было раннее лето. Через несколько времени перед нами открылась темная река – такая широкая, что ни о каком мосте или даже переправе, казалось, не могло быть и речи. Холодная и чистая безвозвратная вода.

– Мне туда спуститься?

– Погоди. Там дальше крутой обрыв начнется.

В самом деле, на своем извилистом пути на север река делила надвое мощный холм. Здесь она казалась чуть уже – хотя, может быть, лишь оттого, что где-то посередине над нею колыхалась серебристая пелена, стирая противоположный берег, легкий изгиб на нем – возможно, то, что осталось от холма, – и пойменные луга.

Мы поднялись наверх. Здесь царил резкий, но теплый ветер. Я снял куртку и распустил тесемку ворота.

– А теперь чего – на колени стать и голову склонить? Неловко вроде.

– Ну, есть некоторые вещи, ради которых стоит унизиться, – ответил Торригаль. – Но если не хочешь, то и не надо. Иначе обойдемся.

– Выпьешь, значит. И как это по ощущению?

– Это моя супружница тебя надоумила, похоже? Или сам тогда, в саду, понял? Ну, Стелла говорила, что паршиво: будто тебя вмиг растаскивают на мелкие атомы. Вроде как шарики, лоскутки такие. Хорошая мысль, в общем, у тебя возникла: только мне и сейчас в себе тесно, а постояльца туда пустить – так вовсе не повернешься.

– Тогда всё равно. Не мне выбирать, похоже.

Я услышал за спиной тихий смех.

– Натурально, что не тебе. Хотя потрафить всё-таки хотелось.

– Да ладно уж. Я здешние дела завершил, плоды их, что называется, узрел, и теперь где угодно казнюсь с удовольствием. И как кому угодно.

– Тогда стань совсем прямо и смотри на тот берег…

Когда я послушался и набрал в грудь воздуха – а уж каким он был сладким, этот воздух! – Торригаль внезапно повторил еще раз, с напряжённой интонацией:

– Гляди на тот берег, мейстер!

Я поднял голову.

Пелена истончилась, разошлась, и на пологой вершине четко проявились трава и цветы. Крошечная женская фигурка собирала их, грациозно наклоняясь за каждым стебельком. Выпрямилась и помахала рукой. Тут я увидел – будто через скондское увеличительное стекло…

…Округлое смугловатое лицо, блестящий золотой ободок, пышные русые косы с небольшой проседью, широко расставленные серые глаза с тонкими морщинками вокруг них. Гибкая и легкая повадка молодой женщины.

Марджан. Госпожа Крови для Господина Крови.

Меня учили, что на небесах нет жен и мужей, нет ни браков, ни разводов, ни встреч, ни разлук. Но, может быть, любовь там всё же есть?

Благоприятен брод через Великую Реку.

Звонкий грохот бубенчика. Резкий певучий свист…

……………………………………………………………………

ЕСТЬ. ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ.