Текст книги "Вокруг Солнца на земном шаре. Альманах"

У моря на Чабанке

Море. Суровое море. Закипает от гнева. И ветер откуда-то вдруг налетел и запутался в листьях платана. На крышу веранды в изящном изгибе уронила тяжелые старые ветви белая акация, выстукивая длинными стручками, будто тонкими пальцами, барабанную дробь. Вдруг оглушительный треск!

Рухнула на покатую крышу веранды огромная корявая ветка. Цепляясь листьями и стручками за мелкие трещинки и за шершавую черепицу, упала перед нами, будто бы ахнула в отчаянии, раскрывая миру свою зеленую наготу. Упругая, живая и сочная, она лежала на земле обреченно и тихо что-то шептала листвой.

А мы похватали и чешки, и шлепки. Сбежали с опасной веранды и мчимся по мокрой траве босиком. В полном восторге! Николай Иванович на крыльце что-то кричит нам и машет рукой.

Вдруг сверкнула в воздухе из ниоткуда огненная палочка дирижера. Крупные капли и горошины града застучали аккордами по асфальту, а за ними ахнула и грянула стена тропического ливня.

Николай Иванович вырубил электричество на время грозы. Мало ли что! Домики – деревянные. На территории несколько корпусов, столовая, душевые. Он один как директор отвечает за все: за казенное имущество, за хозпостройки, за безопасность детей.

Ворчит. Запирает за нами и окна в сенях, и входную дверь. Мокрые, юркнули в корпус. В полутьме по коридору пробираемся к своей комнатушке. Вода ручейками по полу бежит с одежды, со шлепок. Не холодно. Только мокро. Будто лягушата после душевой, шлепаем по деревянному настилу.

Ласточки в гнезде сидят. Под потолком ласточкин хвост торчит. Притихли птенцы-желторотики. Не пищат. Ласточки сегодня кружили низко-низко. Кричали, что будет гроза.

В комнатушке полумрак. Неуютно. Сидим на кроватях. Что еще делать? Непривычно без света. Будто чего-то не хватает. Вглядываешься в этот коварный полумрак, пытаешься раскрыть его, раздвинуть мыслями. Не получается, и злишься. И чувствуешь, будто внутри тебя закипают капризные мурашки и требуют немедленно вскочить и закричать, и пнуть хотя бы для виду эту дурацкую дверь.

На соседней кровати Надя обхватила колени руками и будто бы крутит сальто. Любимая поза. По-другому не сидит – скучно. В школе на уроках только так бы и сидела – в группировке. Или хотя бы в шпагате на полу. Но за партой в группировке не посидишь.

На уроке физкультуры Надя однажды села на шпагат. Физрук похвалил и поставил пятерку. А ребята подумали, что зазналась, и смотрели, как на белую ворону.

На уроках елозишь на стуле. Ноги под партой готовы сами убежать в спортивный зал… Нет настроения разговаривать. Легли под одеяла и слушаем, как бушует гроза.

Ветер гоняет по небу толстые тучи, трясет за бока, сверкает в ярости огненной указкой. Вытряхивает на землю, будто бы из холщового мешка, тонны воды и града. Свистит хлыстом над морем, над сушей, закручивая над горизонтом коварные черные воронки. Не знали и не видели еще девочки такого урагана, разрушающего, разъяренного. И сидели, счастливые, в своем деревянном домике, замирая от ужаса и восторга.

На двери в полумраке календаря не видно. Помним каждый зачеркнутый день. Осталось три пустых квадратика! Три пустых! И все! И домой, в родной город, к маме, к родным! Последний рывок, последняя тяжелая тренировка. И вот она, уже видна перед нами заветная финишная прямая. Не смеем ослушаться тренера. Бежим из последних силенок до конца, до второго дыхания, до финишной полосы. И как же безумно долго будут тянуться теперь эти три дня!

Затихло небо, наконец. Выдохлось. С грохотом и треском ветер погнал свое тучное стадо за море. Приглушенно и глухо долетают до лагеря раскаты грома. Редкие капли бегут по стеклу ручейками все тише и тише.

Люда открыла створку окна. Дыхание ночи остудило комнатушку. Люде не холодно. В одном платьице стоит у раскрытого окна, радуется – как здорово на улице, как свежо! Я не хотела, чтобы открывали окно. С головой нырнула под одеяло, колени прижала к животу, дышу на ладони. Пригрелась и задремала.

Надя давно спала. Заснула под грохот грозы и всполохи молний. Напрыгалась, накувыркалась за целый день. Люда не стала будить Надю. А у меня спросила:

– Вера, ты с нами пойдешь? Мы на море.

Не помню. Кажется, сквозь полусон пробубнила, что не пойду.

Не приеду я больше на море. Надоело. Мне все надоело! И стадион, и домики, и пляж, и самодельные снаряды. Противное холодное море, я не стану больше играть с тобой. Я боюсь тебя. Колючие и скользкие медузы лепешками бултыхаются у берега, большие и маленькие, белые и прозрачно-голубые, лиловые и кремовые. Все наши дни на море так и плавали вдоль берега широкой, бесконечно длинной лентой. Бывало, что волнами выбрасывало на песок медузу со страшными жгучими щупальцами. Мы боялись брать ее в руки. Нам говорили, что такая медуза оставляет болезненные ожоги. Она лежала, бедная, на боку, перепачканная, придавленная, обсыпанная песком, и мучительно таяла. Умирала. Она не двигалась, и только морская волна колыхала ее иногда в соленой пене. Бывало, что море манило медузу, пенными пальцами тащило за капюшон обратно в свои соленые воды. И тоскливо, и страшно нам было смотреть на нее.

Море – глубинная чаша, обрамленная песчаными откосами, валунами, цепями гор. В соленом теле моря берегут свои темные тайны подводные леса. Рыбы, как птицы, парят под водой, проплывая медленно и важно над кораллами и рифами. Рассекают соленые просторы косяки мелкой рыбешки, задорные, веселые, блестящие. Волшебные коньки и морские звезды будто бы рассказывают друг другу причудливые истории. Суровую жестокую сказку сочинило когда-то море и упрятало ее в золотом сундуке в логове морского дьявола. И никто никогда не найдет ее и не поймет ее. На языке моря была написана она – дикая могучая сказка. Гудят и волнуются волны под напором холодного ветра, укачивают меня, убаюкивают, рассказывая древнюю сказку. Сидит у моего изголовья синеволосая принцесса. Волнами гладит мою голову, улыбается и поет, и ведет меня во сне в свое сказочное королевство.

Люда надела кофту, прикрыла дверь и на мысочках вышла в коридор. Марьяна и Катюша не отставали от подруги. На крыльце Люда закинула руки вдруг и распустила пучок. Длинные русые пряди упали на плечи, будто бы выплеснули себя в эту ночь, в эту прохладу, вдохнули и задышали. Люда улыбнулась. Немного скованны были ее шаги.

В спортивном костюме, в кроссовках и в строгом пучке ходила все эти дни на сборах. И теперь в темноте в ситцевом платьице и с распущенными волосами смущенно ступала по тропинке. Худенькие девичьи тени осторожно плыли вдоль домика. Девочки не боялись и все же мимо окон пытались пройти незаметно. Причудливо падала на листья каштана лунная извилистая лента. И казалось, на его семипалых листьях отдыхали лунные феи.

– Люда! Девочки! Подойдите ко мне! – Мара Петровна и Сергей Иванович сидели на веранде. Они тихо смеялись и о чем-то говорили вполголоса. Взволнованно, девочки объяснили, что хотели бы спуститься к морю. Мара Петровна удивленно посмотрела на Люду, на девочек, но будто бы что-то поняла и улыбнулась:

– Хорошо, девочки, только ненадолго. Вы поняли меня?

Все казалось теперь иным, все изменилось. Будто бы ливень размыл дороги, разорвал, перепутал страницы книги. И ступаешь теперь по земле, удивленный, восторженный, ничего не понимая, и все же чувствуя волшебство и полноту обновленного мира.

По тропинке до калитки девочки шли босиком, шлепали по траве, по лужам. Немного озябли. За калиткой широкая тропа была затоптана отдыхающими так, что даже граду не удавалось ее пробить. Крупные горошины еще лежали по краям, а ручейки, отражая ночное небо, спешили к морю. Дикое море! И девочки тоже спешили к тебе.

На холме, чуть выше тропы, кучерявая крона можжевельника опьянила хвойным ароматом и накрыла девочек густой темнотой. Марьяна и Катюша прижались к Люде, руками закрывая лицо от назойливых веток. Девушка обняла подруг – нечего бояться. И лагерь, и море – все же рядом! Зашли только зачем-то в какие-то дебри. Глупые. Раздвигая непослушные ветви, девочки вышли к морю, промокшие опять с ног до головы в этой можжевеловой темноте. И на песчаном откосе замерли перед морем. И раскрылось море перед ними в праздничном наряде. И разукрасило свои песчаные пляжи синими, голубыми гирляндами. Прибрежная вода, и песок, и водоросли, спутанные, смешанные, будто бы скошенные и выброшенные волнами из недр морских, мерцали миллионами огней. Сверкающая голубая дымка едва парила над водой. И страшно было ступить на такую красоту. Наверное, это крестная фея летела к Золушке на свадьбу, да обронила во время бури свой подарок – фату дорогую, обшитую бирюзой.

– Что же это за чудо такое, девочки? – прошептала Марьяна, села на корточки и опустила руки в море. – А медузы-то все уплыли куда-то! Не было ни одной медузы! И только тихая, сонная вода, изливала загадочное свечение, источала внутренний свет.

Люда и Катюша ходили по кромке берега. Они набирали в ладони воду, а потом выливали на песок или подкидывали в воздух, играя со светом. И сверкающие брызги-светлячки улетали в темноту. Девочки были не одни. На пляже видны были силуэты людей. Многие не спали в ту ночь. Бродили по воде или сидели у берега.

Мара Петровна и Сергей Иванович подошли неожиданно из темноты. Ласково, по-доброму смотрели на девочек. И девочки почувствовали что-то вдруг, не страх и не боль, как все эти дни на изнурительных тренировках, но что-то нежное и доброе в себе. Большая, мягкая сила лилась из души, и захотелось просто обняться, просто прижаться к ним, к тренерам, чтобы они все узнали, все поняли, чтобы раскрыли в себе все эти чувства, которые сейчас возродились вдруг возле моря.

Пора было возвращаться. Часы давно пробили двенадцать. В далекой сказочной стране волшебство крестной феи уже потеряло свою силу и Золушка, убегая из дворца, обронила хрустальную туфельку. У берега всю ночь мерцало море, освещая дорогу, долгую дальнюю дорогу в сказочный мир, куда улетала крестная фея.

Люда держала в ладонях пучок мерцающий водорослей. Она несла их Наде и Вере. Как жалко, что девочки заснули и не пошли вместе с ними на море. В комнатушке Люда положила подарок на тумбочку. Всю ночь он мерцал синими огоньками, как ночник, как ароматная лампада, источая запахи моря.

Под утро огоньки погасли. На тумбочке вместо сказочного ночника лежала в утренней серости странная масса из песка, сухих водорослей и мелких грязных ракушек.

Голубь и голубка

Голубь и голубка сидели на крыше подъезда. Они распушили сизые перышки, спрятали лапки в теплые перья, зажмурили глазки. Зима колдовала морозы. Пережидать холода вместе и легче, и веселей. Мальчик из окна смотрел на голубей. Сегодня он остался дома. Как и остальные дети. В школе объявили карантин. Мальчик рад, что можно отдохнуть. Правда, гулять, увы, тоже нельзя. На улице тридцатиградусный мороз.

Не отрывая глаз, мальчик смотрел на сизарей, будто бы стремился запомнить образы птиц. Голубь встрепенулся, что-то напугало его. Опекая голубку, тревожно закурлыкал, будто бы спрашивал: – Мальчик, зачем ты так смотришь на нас? – Голубь и голубка смотрели испуганно в окно, готовые, казалось, в любую минуту расправить крылья и улететь. – Мальчик, что у тебя спрятано в руке? Крошки ли хлеба? Тогда не медли. Скорее бросай на снег. Мы привыкли, что люди кормят нас. Мы хотим, чтобы и ты нас покормил. Мы верим, что ты добрый мальчик.

Голубка не была доверчивой: – А если это не так? А если это злой мальчик? И в руке у него не хлеб, а камень, чтобы обидеть нас, и посмеяться, и посмотреть, как нам будет больно? – Она видела однажды злых мальчишек, которые обижали голубей, ловили в силки, привязывали веревки к лапкам. Она не могла этого забыть и готова была скорее улететь, чем рисковать ради кусочка хлеба.

Но голубь не хотел улетать. – Надо проверить. Мы не должны расходовать силы. До весны еще далеко. Если мальчик нас накормит, мы будем сытые и сильные и на время забудем о еде. Мальчик, мальчик, почему же ты стоишь? Зимой мы не можем сами добывать себе еду. Кругом все замело. Деревья заледенели. Дал бы ты нам хлебушка скорей и не смотрел бы так.

Голубь закурлыкал, закивал головой, объяснялся по-голубиному со всей страстью птичьей души. Рискуя потерять последние силы, он сорвался с места и перелетел на подоконник. Упираясь грудью в стекло, бесстрашно посмотрел на мальчика. Он должен был прокормить себя и свою любимую голубку, которая хотела кушать так же сильно, как и он. Мальчик понял все. Его не надо было просить дважды.

– Погоди, голубочек. Сейчас я накормлю тебя, – торопливо отрезал кусок белого хлеба, размял в ладошке и бросил крошки в форточку на снег.

Птицы ликовали. Они тут же слетели вниз. Ах, каким же вкусным был белый хлеб! Голуби не могли оторваться. Они курлыкали и клевали, и махали крыльями, не замечая мороза. Это было настоящее птичье счастье. Откуда-то налетела стая голубей. Мальчик не жалел хлеба. Бросал еще и еще. До последней белой крошки. Пока всех не накормил. За окном тридцатиградусный мороз уже не казался таким свирепым. Наблюдая за птицами, мальчик улыбался и будто смеялся вместе с ними. Он чувствовал себя теперь птичьим кормильцем. Голубь и голубка затерялись в птичьей стае. Мальчик не смог их отыскать. Он стоял у окна и смотрел на голубей, не отрывая глаз, будто старался запомнить каждую птицу.

Лето

 
Лето жмурится веснушками на розовом носу.
Верхушки тополиные в зеленой мишуре.
А я бегу, бегу, бегу по асфальту.
А я камушки бросаю. Получается салют.
Кот сердито моет серую полоску на спине.
Очень важный воробей полоскается в пыли.
 А я лечу, лечу, лечу по асфальту.
А я педалями работаю на велике «Дружок».
Тети с белыми ногами загорают на песке.
Бородатый человек сигаретою дымит.
А я плыву, плыву, плыву баттерфляем,
А я речку золотую рассекаю, как дельфин.
 

Рыжая

 
На лесной окраине Старик живет,
Седая борода. Он песни знает,
Которые на сказки похожи.
Я бегу к нему и говорю:
– Дед, про белку спой.
Дед бороду гладит и поет:
– Рыжая хозяюшка жила,
На зиму орешков припасла.
Хорошо-то белочке.
Ни голодно, ни холодно. Все есть.
Я говорю опять: – Про лису спой.
Дед улыбается: – Поздно про лису,
Завтра про лису.
А я жалобно: – Ну, не поздно еще,
Ну, по-скоренькому.
Дед бороду гладит и поет:
– Рыжая хозяюшка жила.
От мороза петушка-то припасла.
Хорошо теперь лисе. Ни голодно, ни холодно.
Все есть.
А я говорю: – Про солнышко теперь.
Дед улыбается: – Поздно про солнышко,
Завтра про солнышко.
А я жалобно: – Ну, не поздно еще,
Ну, по-быстренькому.
Дед бороду гладит и поет:
– Рыжая хозяюшка жила,
Тучек от мороза припасла.
Тепло теперь солнышку спать,
Хорошо!
И ты, внучка, на кроватку ложись.
Сладко будет спать на ней Рыжая девочка.
 

Лошади, зебры, ослы и жирафы

 
Черный след от ноги на асфальте.
Лужи бурлят под дождем.
Лошади, зебры, ослы и жирафы —
Вот, кто гуляет в такую погоду.
Лошади, зебры, ослы и жирафы
Мордами тыкают в мокрую землю.
Дуют на лужи, хотят остудить.
Глупая лошадь! Иди лучше сено пожуй.
Глупая зебра! Смотри, как спина полиняла.
Глупый осел! Надоел ты своими ушами.
Глупый жираф! Вот так шею себе отрастил.
Солнце открыло кудрявые шторы.
Радуги в лужах пестрят.
Лошади, зебры, ослы и жирафы
радугу нюхать хотят.
 

Полено

 
Рано проснулось полено.
Бросили в печку полено.
Не стало человеком полено.
Другой, с длинным носом, в школу пошел,
побежал вприпрыжку,
Веселый такой, кудрявый мальчишка.
Подругу искать Мальвину.
А наше полено сгорало, не чувствуя боли,
Теплом согревая, большого и доброго папу,
Которого Карло зовут.
 

Василий Геронимус

Гуляя по краю обрыва

 
Удобные плоскости часто мелькают
простыми мещанами вызванных лифтов.
На плоскости ровной тишком возникают
капризные признаки скрытых конфликтов.
Кого-то тревожит большая этажность,
а кто-то готов полюбить небоскрёбы;
кому-то жилище не так уж и важно.
Запутаться можно во вкусах. – Ещё бы!
Вот так и души безрассудной вершины
способны в иных пробудить раздраженье.
В головокруженье не знает причины
к распахнутой бездне певца притяженье.
 

«Человеку оплот подобает зелёный…»

 
Человеку оплот подобает зелёный,
человеку потребны свобода и роздых.
Я кричу, как юродивый и прокажённый,
беспокойное сердце болит о берёзах.
А сосед мой не слышит язык леса птичий,
не выносит тоски своенравной старинной
и который уж час заунывно талдычит
об удобных замерах сухой древесины.
Если ж водки распить с ним хотя бы пол-литра,
станет видно: и он – человек не без сердца.
Предпочтений людских широченна палитра,
и однако же в каждом высокое теплится.
Пальцы радостно просятся перекреститься;
заходящее солнце румянится косо.
Как же в меры, что выдумал мир, уместится
неземная и светлая грусть о берёзах?
На проклятый вопрос не ответит эпоха,
или дружно объявят меня сумасшедшим.
«Нужно жить и страдать до последнего вздоха»,
– жаром губ сумасшедшим берёзы мне шепчут.
 

«Появилось тепло. Населенья широкую массу…»

 
Появилось тепло. Населенья широкую массу
от столба до столба охватило весенним неврозом.
Кто спешит на метро, кто, крича,
осаждает сберкассу,
а меня неуклонно хронически тянет к берёзам.
Я берёзами болен решительно не потому, что
о берёзах когда-то звенел безоглядный Есенин.
Начинает по-новому петься и творчески мучить
освящённый берёзами пригород, белый, весенний.
Я не создан для пользы и сумрачных стен.
Вы поймите,
с поразительной силой меня привлекает другое.
Я живу в застеклённой высотке
в застроенном Митино,
но пытливой душой остаюсь неизбывно изгоем.
Пусть этажности скука квартиры составила скопом,
я спускаюсь туда, где трава наваждения тише,
я подолгу брожу по глухим
непротоптанным тропам;
между белых стволов
так легко и раскованно дышится!
Мне тягучий лишайник, конечно, изрядно мешает,
но порывы расцветшей души
сорняка современней,
и лесистая дрянь увлеченья меня не лишает
предаваться диковинным вспышкам
живых озарений.
Я с берёзами в лоб говорю о своём, потаённом,
своевольная тайна в измаянном сердце хранима…
Стеклянистая грусть по густым,
по рассыпчатым кронам
изощрённым компьютерным разумом
не объяснима.
Ах, скорее, скорее сестре передайте и маме,
я хожу сам не свой, удивленьем сияющим полный,
я живой! на моей беспорядочной кардиограмме
сквозь упрямую рябь проступают высокие волны.
А кругом синева!.. Населенья широкую массу
до имперских основ охватило весенним неврозом.
Кто спешит на метро, кто, крича,
осаждает сберкассу,
а меня неуклонно хронически тянет к берёзам.
 

«Ходит криво, как пьяный, но чисто умеет летать…»

 
Ходит криво, как пьяный, но чисто умеет летать
настоящий поэт, без низин, без единой промашки,
а ему предъявляют свирепо пустые счета
и давно устаревшие перебирают бумажки.
А ему полагается высший заоблачный счёт,
потому что, родные, не в маетном офисе вовсе,
а в расширенном небе упорно ведёт он работу,
позабыв меж берёз утомительно суетный офис.
Он чуждается верных оков, воспитательных скреп,
но на коже чувствительной
ведает боль мирозданья,
потому что сияющий животрепещущий Феб
посылает ему на закалку большие заданья.
Он устройства компьютера неизмеримо сложней
и малейшей травинки непередаваемо проще;
он несёт людям слово естественно, как соловей
льётся праздником,
осоловев над нерубленой рощей.
 

«Протомила меня до пронзительной грусти столица…»

 
Протомила меня до пронзительной грусти столица
излученьем дождя, стеклянистой
пустой кубатурой.
Фонарями холодными осень бессменная длится,
я в работе сознанья взрослею, как осень, понурый.
От прилива тягучей депрессии некуда деться;
даже втулки махины решительно знают усталость!
Чтобы выбраться к свету,
покой обрести и согреться
умудрённому сердцу нужна только самая малость.
Я ступаю в уют стародавний к своим домочадцам
обменяться дощечками
грустных мирских впечатлений,
выпить чаю горячего и втихаря пообщаться,
отдохнуть от скопления пасмурных диких явлений.
Я снимаю калоши и ставлю на коврик в передней;
вдруг обоймой вопросов родные меня осаждают:
«Как дела? как живёшь?»
Говорю им уклончиво: «Средне; только жёсткие
щепочки несколько мне досаждают».
Со своей стороны, я желаю хорошего ближним
и во тьму обстоятельств, что наперебой возникают,
обретая заметную роль в повседневной их жизни,
чередою пытливых шагов постепенно вникаю.
За живительным чаем душевная льётся беседа,
и легко меж реченьями бликами тонкими льются
из глухого оконца частицы укромного света,
как варенье удачное льётся на плоские блюдца.
Но уверенно взвинченно звякает вязкой железкой,
отдаётся в открытых ушах удивительно долго
и затем уж на чуткой душе просыпается резко,
потрясая миры, ощущение высшего долга.
Потому вопреки старомодным изношенным ботам
я пришёл и болтаю, глаза со смешинкой сощурив,
чтоб за чаем оттаяв,
уйти к своим прежним работам,
подключиться удачно
к прозрачной литой кубатуре.
Мне знакома до хрипа столица по лицам усталым;
и уже маету стеклянистой настойчивой стужи,
предвкушая в подспудной тревоге
большие скандалы,
как большие локаторы, ловят промёрзлые уши.