Текст книги "Вокруг Солнца на земном шаре. Альманах"

«Птица счастья – синяя птица…»

 
Птица счастья – синяя птица
Где живешь ты, в каком краю?
Отзовись, прилетай ко мне в гости.
Без тебя я жить не смогу…
 
 
***
Правда глаза колет,
А ложь ласкает слух.
Но каждый, имеющий голову,
Поймет, кто враг тебе, а кто друг.
 
 
***
Мои стихи просты, неказисты,
Но написаны от души.
И, может быть, кто-то скажет:
– А все же они хороши!
 
 
***
Укол, прокол и процедура
Такая у него натура.
То – детский врач.
Пророчит он, что скоро
Мы здоровы будем,
Лишь надо слушаться его,
Не нарушая ничего…
 
 
***
Мы под душем моем туши,
Но не станут чище души…
Чтобы вымыть их, к примеру,
Надо честно быть за веру.
Всегда другу пособлять,
А врагам не доверять.
Вот тогда-то станем мы
Настоящими людьми.
 
 
***
Бог помогает не всем,
Даже тем, кто верит.
Если поможешь мне,
Только тогда поверю…
Думают многие так
И я – тоже.
Так помоги мне, Бог,
Или не можешь?
 
 
***
Я не поэт и не прозаик,
А просто русский человек.
Моя душа полна страданий
За всех униженных за век.
 
 
***
Моя Отчизна терпелива
К страданьям, почестям и славе.
Мы с нею веруем, страдаем и
Возрождаемся как ….
 
 
***
Несутся тучки черные по небу голубому.
Давай с тобою встретимся по случаю любому…
 
 
***
Устала, устала, устала. Устала, о чем же и речь.
Устала, устала, устала – пора бы себя поберечь.
Но снова, и снова, и снова всплывает бессонная ночь
И гонит она, как волчица меня и слова мои прочь…
 

Год Быка

 
Наступает год Коровы или Красного Быка…
Это значит, очень скоро будет много молока.
 

Год Змеи

 
Она шипит, она кусает,
но каждый ведь, наверно, знает,
Что мудрою ее считают.
Так не шипите друг на друга
и не кусайте же вы друга.
Умнейте с каждым днем, мудрейте
И помните, что вы не черти.
Под знаком мудрости тотчас
весь этот год пройдет для вас.
 

Июньский снег

 
Летний снег летит в окно.
Летний снег такой пушистый.
Он белее облаков.
Кружит, словно пух лебяжий.
Ветер гонит по дорожкам,
забивает все углы
Хлопья белые большие,
что упали с поднебесья
На прокорм несчастным птицам.
Семена бросает тополь…
Этот снег летит мне в уши, забивает рот, глаза…
Неудобство – я чихаю.
– Будь здоров! – кричат друзья.
– Буду, буду, – отвечаю. Я уже вполне здоров.
И, смеясь, охапку «снега»
я в друзей своих бросаю.
 

Где же спасенье?

 
Сердце пустое молчит.
Мимо проходят столетья.
Разум Божественный спит —
войны в каждом столетьи.
– Вот преступление!
Море страданий людских. Ад на Земле.
Разум Чудовища спит. Где же спасенье?
Люди – вершина творенья?
Денег и золота всласть – вот идеал ваш.
Это законная власть? Нет! Преступленье!
Азбука истины где? Нет просветленья!
Люди! Будьте людьми! Вот моё мненье…
Горя границы где? Вряд ли на том на свете…
Люди! Будьте людьми! Хотя бы одно столетье…
 

«Как мне хотелось бы…»

 
Как мне хотелось бы
с тобою пройти по утру по росе.
Как мне хотелось бы
с тобой пройти под летним под дождем
Навстречу радуге – дуге.
Увидеть молнии стрижей.
А на вечерней на заре услышать трели соловья…
Хочу с тобою быть всегда,
хочу с тобой быть до конца!
 

Молчаливая любовь

 
Не говорил мне слов любви
и не просил прощенья,
Но все же в памяти моей
остались чудные мгновенья!
 

Ярослав Весельчаков

Встречи на Арбате. Слева направо: Алексей Щербаков, Зофья Поплавская, Александр Суворов, Вера Астрова, Татьяна Помысова, Ярослав Весельчаков.

Почерк

Разговор зашел о почерке. Приятная женщина стала говорить о японских иероглифах, о том, как знатоки определяют по ним характер и даже судьбу написавшего их человека. И тут слово взял молодой человек, несколько несуразный на вид, но эмоциональный, и, по мере того, как продолжался его рассказ, слушатели все более и более увлекались.

«Да, – начал он, – по почерку часто можно сказать о состоянии, в котором находился человек, писавший это, можно сказать, раскрытие себя, свою искреннюю исповедь. Поэтому многие люди предпочитают писать собранно и аккуратно – кому охота быть ясным, понятным, а, чаще бывает, что непонятным, за свой почерк.

Я поступал в аспирантуру. В заочную аспирантуру моего института, моего в том смысле, что я когда-то учился в нем и закончил его, и в чем-то он, через годы после того, как это было, стал мне родным, стал частью моей души, стал в чем-то моим родителем. Отец не воспитывал меня – он не жил с нами, а то влияние, которое он пытался на меня оказать через долгое время взаимного отчуждения, казалось мне в чем-то смешным, хотя я и относился с пониманием и уважением. Короче, мой институт – мое трудное прошлое, мои муки были мне в чем-то отцом, а сейчас уже стали сыном, которого у меня, кстати, не было и не предвиделось – единственного сына, который должен был быть и единственным мужчиной, продолжившим мою фамилию. Но я отвлекся, – много можно говорить о том, что значили это поступление, это возвращение в прошлое, это желание доказать, показать, чего я достиг, как мне тогда думалось, гадкий утенок.

Но все складывалось неудачно, а я верил – вдохновение в такой ситуации находилось на каждом шагу и вдохновляться было нетрудно. Самое главное – в душе моей назревало ощущение, что рушится моя семья, и, если я не докажу – им, себе, всем, то все, конец. Хотя не так. Внешне, событийно все складывалось удачно. Меня называли счастливчиком, не замечая, что приходится все время утешать мою больную душу. А что в ней было – об этом я умолчу, но поверьте, было очень тяжело и, главное – все наболевшее я не мог высказывать никому, потому что надо было говорить долго и все равно, может быть, и даже наверняка, меня не поняли бы и в лучшем случае улыбнулись бы, посочувствовав, но легче, легче от этого, наверное, не стало бы. Потому что жизнь уже шла, сокрушая все, независимо от того, прав ты или не прав, и ничего нельзя было изменить, так мне казалось.

Я приехал заниматься в библиотеку, от которой у меня, когда я ехал к ней, в душе теплилось хорошее чувство – помню я как-то утром заказал книгу, потом были дела в Москве, за городом, и, чтобы продлить возможность пользоваться книгой, мне пришлось приехать за десять минут до закрытия. «Это ужас», – сказала мне гардеробщица, и что, и почему, я не понял, но когда потом я ехал в библиотеку, я ждал, что кто-нибудь опять поймет мое состояние, так я объяснял ее слова.

В гардеробе ничего не произошло, и я поднялся наверх в зал заказывать журналы. Я заказывал их по несколько, записывая в предназначавшийся для этого листок, как потом выяснилось, листок для заказа не журналов, а книг – вдвое больший. Мне было нервно, плохо, и, наверное, и даже точно, писал я не очень аккуратно, но лишних слов мне произносить не хотелось, я боялся, что разговор заденет во мне больное место, и тогда…

А мне надо было работать. И когда в очередной раз я подал девушке, оформлявшей заказ, мой двойной листок, она наклонилась, внимательно посмотрела на него и сказала: «Это несчастье». Наверное, мой двойной листок ее доконал, или, судя по моему виду, нельзя было предположить, что я просто не совсем понимаю, как они оформляются. А в душе у меня действительно было несчастье. Слова ее прозвучали так точно и правильно в такой для меня момент, что, заказав литературу, я вышел из библиотеки ждать заказанного, а на самом деле, чтобы убежать от людей – так я не хотел, чтобы кто-то видел, что со мной было.

Я шел по улице. Мне было очень плохо, на глаза наворачивались слезы, я опустил голову, чтобы этого не показать, и, в то же время радуясь тому, что могу чуть ли не плакать в центре Москвы, среди людей.

«Пушку на него навели», – пошутила женщина, увидев, как я в очередной раз опускаю голову, пряча лицо от людей.

Да, я шел по улице. Мне было плохо, на глаза наворачивались слезы, и я думал: «Почему там та девушка сказала мне: „Это несчастье“? Как она догадалась, так заглянула в мою душу?»

И тут я подумал: «Почерк. Да, конечно, почерк – вот что выдало меня, мое нервное состояние. Вот почему она поняла меня и посочувствовала мне».

Я шел по улице. На глаза наворачивались слезы. Но мне было легче. Да, я думал: «Люди неравнодушны, они готовы помочь друг другу, и мне было от этого легче».

На этом молодой человек закончил свой странный рассказ, а женщина приятной наружности, на миг захотевшая вдруг спросить, как же у него все разрешилось – с экзаменом, с душевной болью, во что все это вылилось, к чему все это пришло, почувствовала, что сейчас не время для таких вопросов и стала говорить о совсем другом и незаметно и непонятно подбадривала рассказчика своим простым и человечным женским щебетом.

Подражание Евгению Бачурину

 
Ох, вы дачные, вы, дерева!
Я вкушаю плоды, но сперва
Буду петь, рисовать,
Вас, друзья, воспевать
И ночною порой, и с утра.
Ох, крестьянские вы терема,
Вас воздвигли давно, но пора
Пятистенков прошла,
Перестройка пришла,
Нынче строит коттеджи братва.
Шелестит под ветрами листва —
Заповедные наши места
Потеснились теперь,
Где ты, ласковый зверь,
На дубленках твоя седина.
Мошкара, ты моя, мошкара!
Без тебя городская тоска!
Заскучал олигарх, укусила б меня,
Ничего, что я правильный бард!
Детвора ты моя, детвора!
Не попала бы ты в детдома!
Где бы ни были вы,
Пусть вдали от Москвы,
Пусть согреет вас Родина – Мать!
Ох, родные мои и друзья!
Не достала б отчизну война!
Не настигла б беда,
Пусть стоят города,
Ты живи, дом родимый, Земля!
 

Александра Василькова

Мой первый живой поэт

Помните это детское восприятие великих имен? Это почтение к умершим?

Большая домашняя библиотека – парад памятников. Собрания сочинений, стоящие в ряд. Огромные тяжеленные фолианты на нижней полке. Когда мы с братом использовали их в наших разнообразных играх в качестве, книгам несвойственном, нас ругали.

На ночь мама рассказывала наизусть сказки – стихи А. С. Пушкина, папа – свои любимые сказки об Италии М. Горького. Я не любила читать великих мертвецов, и меня пугали беспросветным будущим неуча, «не имеющего идеалов».

И вдруг в дом принесли маленькую, почти квадратную книжку. На черном переплете серебристая буковка «а» (не заглавная, а строчная), внутри буквы – крохотное алое сердце. Родители читали и перечитывали эту книжечку, спорили, смеялись… Когда их читательское возбуждение утихло, книжку вручили мне. Мне! Обычно первым что-то новое читал старший брат. Я была удивлена. Интрига достигла апогея, когда отец сказал:

– Хочешь познакомиться с живым поэтом? Вот читай. Андрей Вознесенский. «Ахиллесово сердце».

Если есть ящик Пандоры, то эта книга стала для меня ящиком Парнаса.

«Плач по двум нерожденным поэмам» я читала почти месяц. Пятая – восьмая страницы самые ветхие в этом сборнике, самые зачитанные.

1966 год. В школе мы учим стихи В. Маяковского, М. Исаковского, поем «Гренаду» М. Светлова, моя подружка на сборе пионерской дружины, рыдая, читает «Смерть пионерки» Вс. Багрицкого. А дома…

 
На черной Вселенной любовниками
отравленными
лежат две поэмы,
как белый бинокль театральный…
 

В маленькой книжице жил, пульсировал, обжигал гортань чистым кислородом другой мир. В нем «убитые горем дороги» дыбом вставали над городом, потому что оплакивались несбывшиеся мечты, нереализованные планы, нераскрывшиеся таланты.

 
Минута молчания. Минута – как годы.
Себя промолчали – все ждали погоды.
Сегодня не скажешь, а завтра уже
не поправить.
Вечная память.
 

О, какой я ощущала восторг, когда, продравшись через частокол метафор, незнакомых слов и имен, пережив шторма рваного ритма, перешагнув ступени строк, мне удавалось добраться до сути прочитанного.

Эту маленькую книжицу я читала дольше, чем четыре тома «Войны и мира», потому что это было написано о мире, где я живу, и о войне красоты, поэзии, человеческих чувств с бездушием, жестокостью, агрессивностью серости и хамства.

Это Андрей Андреевич Вознесенский познакомил меня с мифами древней Греции, с Борисом Пастернаком и Семеном Кирсановым, с Эрнстом Неизвестным и Мерлин Монро, Ф. Г. Лоркой, В. Солоухиным, Б. Ахмадулиной…

Вознесенский мне совсем по-другому рассказал о трагедии разрушенного землетрясением Ташкента, о техническом прогрессе, который может разрушить человека, об ослепленных железом строителях храма Василия Блаженного, о жизни, о смерти, о любви… О ЛЮБВИ!

 
Наши спины – как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы – как формула жизни двоякая.
…………
Мы как сосуды
налиты синим,
зеленым, карим,
друг в друга сутью,
что в нас носили,
перетекаем.
…………
Противоположности свело.
Дай возьму всю боль твою и горечь.
У магнита я печальный полюс,
ты же – светлый. Пусть тебе светло.
Дай тебе не ведать, как грущу.
Я тебя не огорчу собою.
Даже смертью не обеспокою.
Даже жизнью не отягощу.
 

Я читала стихи, которые легко перетекали, меняя ритм, которые вдруг становились верлибрами или вольной прозой. Суть определяла форму, довлела над нею, поглощала меня, заставляя не замечать переходов.

 
Я был пророчески смешон,
но наш патрон, мадам Ланшон,
сказала: «0-ля-ля, мой друг!..» И вдруг —
город преобразился,
стены исчезли, вернее, стали прозрачными,
над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты,
каждая освещалась по-разному,
внутри, как виноградные косточки,
горели фигуры и кровати,
вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,
над столом
коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника…
 

Это было даже не чтение, а захватывающее путешествие в необыкновенный мир. Поражала всеобщая взаимосвязь событий, чувств, поступков, эмоций, предметов и явлений, где совсем не обязательно человек – центральная фигура, где только что придуманные слова казались единственно возможными, а древняя история современней вчерашнего дня. И еще я поняла, что боль может быть синонимом жизни и что поэтом становится только человек с «ахиллесовым сердцем».

 
В час осенний,
сквозь лес опавший,
осеняюще и опасно
в нас влетают, как семена,
чьи-то судьбы и имена.
 

Вот таким осеняющим семенем влетело в меня имя Поэта. Когда 1-го июня 2010 года в СМИ сообщили о смерти А.А.Вознесенского, я нашла в шкафу старенький сборник его стихов: «Ахиллесово сердце» ИХЛ Москва 1966. Открыла и почувствовала – жив. Он для меня и во мне жив.

Не может умереть мой первый живой поэт.

Александр Кёниг

ВЕЛО-УДАЧА

– О, Боже! Вы шо?! Вам не знать Костю-одессита? Вы откуда есть, дорогие мои?

Такой вопрос в Одессе может даже оскорбить. Какие мансы – Одесса гордится и помнит всех своих знаменитых личностей, несть им числа: кто-то здесь родился, кто-то поселился, кто-то приблудился, а кто-то и умереть умудрился. Но, ступив даже ненадолго на эту землю, они внесли свою лепту в историю черноморского города. А вдохнув морского воздуха – они уже никогда его не забывали, и пронесли воспоминания о нём через всю жизнь: кто в прозе, кто в стихах, живописи, музыке – ведь не стать творцом, побывав в Одессе, НЕВОЗМОЖНО. Ну, или, в крайнем случае, предпринимателем.

– Да, таки про шо это я? Ах да, Костя. Ну, я конечно, не о том Косте веду речь, который «шаланды полные кефали в Одессу приводил». Мой кореш, Константин Борча, дорогие мои, имел к Одессе, скажу вам, весьма опосредственное отношение.

Родился он, в своё время, недалеко от этого портового города, километрах эдак в трёхстах. Это там у них на Западе триста км – это о-го-го! А по нашим-то, эсэсэсэровским меркам, это – и не расстояние вовсе. Когда Костя, опять же в своё время, пошёл в армию, то один из сослуживцев, откуда-то из Сибири, брякнул ему: «Я так рад, что со мной служит настоящий одессит!» Такое заявление моего друга о-очень обидело. Дело в том, дорогие мои, что Одессу он возненавидел ещё с детства, когда все от садика до школы обзывали его, истого молдаванина, Костей-одесситом. Короче, Одессу Костя не любил, но работать подался, в своё время конечно, именно сюда. Правда, тут он сделал финт: устроился матросом на флот. Так что, пробежав по одесской брусчатке и заглотнув на ходу достаточную для «отуземливания» порцию воздуха, не останавливаясь, махнул дальше, в Европу.

Определили новоиспечённого моряка на белый пассажирский теплоход. Но, не зря говорят, «белый теплоход – чёрная жизнь»: вкалывать здесь приходилось, действительно, по-чёрному. С раннего утра и до позднего вечера Костя и другие моряки, под бдительным взглядом боцмана, замывали, зачищали, грунтовали, красили, драили, таскали, разгружали и загружали – короче, обеспечивали на судне комфорт и сервис для туристов. Прошло какое-то время, и Костю-одессита, так его, само собой, звали и на флоте, как вполне справлявшегося с обязанностями и перспективного, перевели из палубной команды на несение вахты. Повышение по службе выразилось в следующем: теперь, вместо того, чтобы в робе и «со товарищи» вкалывать от перекура до перекура, или от кофепития до чаепития, он должен был, отутюженный и начищенный, в форме «от иголочки», стоять по стойке «смирно» у трапа. Более того – встречать и провожать гостей, оказывать им помощь, открывать двери и, при этом, мило улыбаться и здороваться на «ихнем» языке.

Единственный плюс, который Костя нашёл в своём новом положении, был нормированный рабочий день. Отстояв положенные четыре часа вахты, получаешь целых восемь часов свободного времени! Теплоход каждый день заходил в различные порты по маршруту, и для молодого парня, вырвавшегося за границу, всё было интересно и манило «на посмотреть». Причалы обычно находились далеко от города, и туристов увозили и привозили автобусами. Для членов экипажа, имевших возможность и желание сойти на берег, существовало несколько вариантов: чесать до города пешкодралом на своих двоих, что было не так легко и быстро. «Автобус одиннадцатый номер» в шутку называли этот способ моряки. Можно, конечно, шикануть и вызвать такси, но это большинству, увы, не по карману. Третий вариант – взять один из велосипедов, имевшихся у команды на борту. Большая часть экипажа работала на судне годами, и приевшиеся прелести зарубежных городов не так часто срывали их с места. Обычными были только вылазки до ближайшего магазина «Duty-Free» на территории порта. Редко кто отваживался оседлать колёсного коня и ускакать в город: давала себя знать и усталость от работы, возрастная леность, необходимость несколько километров крутить педали по шоссе, незнание иностранного языка.

Короче, Костя ездил в город, по большей части, один. Он и не любил брать с собой попутчиков, за которыми надо смотреть в оба, чтоб не отстали или не вляпались в какую-нибудь историю, или под вкусы и интересы которых приходилось подстраиваться. Костя ещё не был обременён семьёй, торгонавтом пока тоже ещё не заделался и потребности в посещении лавок и распродаж для закупки товаров на перепродажу не испытывал. Куда больше его интересовали местные достопримечательности: хотелось всё увидеть и узнать, чтоб потом рассказывать друзьям и подругам, где довелось побывать. А возможностей круизный теплоход предоставлял более чем достаточно. Лайнер прокладывал путь из города в город, из страны в страну. Костя колесил на байке из порта в город и обратно, щёлкая на память достопримечательности Черноморья и Средиземноморья, успев «покорить» Грецию и Италию, Турцию и Израиль. Везде было что посмотреть, все страны оставили в памяти уйму впечатлений. Но порой воспоминания были и не совсем приятными, даже курьёзными.

Так, к примеру, совсем не манил к себе больше Костю «берег турецкий». Три раза выходил он на «захват» Стамбула, и каждый раз его вылазка заканчивалась печально. В первый раз он прельстился турецкой кухней, ароматами которой пропитан весь порт, пролив, сам город со всеми жителями и домами. Запахи специй, мясных и рыбных блюд струятся из несметного числа кафе и ресторанчиков, сочатся из магазинов и базаров, поднимаются из окон и дверей жилых домов, стелятся по внутренним дворикам и выбираются на тротуары, конкурируя с ароматом кофе. Для простого моряка, не избалованного кулинарными излишествами и месяцами довольствующегося сомнительным профессионализмом кока, искушение – выше сил обычного смертного. Не удивительно, что Костя не внял советам бывалых товарищей и поддался вакханалии вкусов и ароматов. Удивительно, что он всё же успел добраться до судна до того момента, как непривычная восточная кухня стала искать выход из его организма. Благо, что судовой врач был опытен, а Костя оказался его отнюдь не первым пациентом с пищевым отравлением.

Во второй заход Костя, уже наученный горьким опытом, не стал искушать судьбу: он отправился в город с единственной целью – нащёлкать фоток на память. Но Турция, видать, оказалась злопамятной: стоило Косте направить фотоаппарат на какого-то бродячего циркача с медведем на берегу, как тот замахнулся на него палкой и стал требовать денег за съёмку. Напрасно бедный Костя пытался всеми доступными ему нелингвистическими способами объяснить циркачу, что не успел щёлкнуть ни разу, и не намерен это делать за деньги – тот стоял на своём и поднял крик на всю пристань. Это надо было видеть! Вся команда высыпала на палубу и покатывалась со смеху, пока Костя, преследуемый циркачом с медведем, ретировался на судно.

Казалось бы, после такого турецкого «гостеприимства», Костю уже не выманишь на берег в этой стране. Но не зря говорят, что «бог любит троицу». Решил ещё раз испытать судьбу и Костя. Плотно пообедав, чтобы избежать кулинарных искусов, и оставив камеру на борту, он пошёл просто прогуляться. Сначала всё шло хорошо и спокойно, казалось, что все уготованные Турцией испытания Костя уже прошёл. Насмотревшись на мечети и Золотой базар, расслабившись, он решил зайти по пути в кофейню и выпить настоящего кофе по-турецки. Но судьба, а может рок, уже ждали его здесь: они подложили капкан в виде обилия восточных сладостей. Костя правильно рассудил, что от этих засахаренных вкусняшек плохо ему вряд ли будет, но забыл, что в Турции тоже есть пчёлы и осы… Короче, в увольнение ушёл Костя-одессит, а вернулся Костя-кореец. Долго ещё экипаж припоминал ему дегустацию турецких сладостей и хохотал над заплывшими глазами.

– А в Марселе с ним другой гембель вышел… Но, об этом как-нибудь в другой раз, дорогие мои, а то так и не доберёмся до того, про шо хотел сказать: о похождениях Кости в Румынии.

Именно Румыния была для Кости комфортнее всего. Здесь он почувствовал впервые, что знает хоть какой-то иностранный язык. Молдавский, его родной язык, оказался вполне понимаем и воспринимаем местным, румынским населением. Поэтому, когда судно время от времени заходило в Констанцу – большой румынский порт и курорт на Чёрном море, Костя чувствовал себя в своей тарелке.

– Ну да, так именно в Констанце и произошла, дорогие мои, эта, ставшая притчей во языцех, история, вызвавшая зависть всего Черноморского флота. Так вот, слухай сюда…

Как обычно, отстояв утреннюю вахту и наскоро перекусив, Костя оседлал верного колёсного скакуна и отправился в город. Он понравился ему ещё с первого посещения: с одной стороны, как бы небольшой и провинциальный, а с другой – крупный современный транспортный, индустриальный и курортный центр. Констанца чем-то напоминала Косте его родные, южноукраинские порты с такими же узкими улочками в старой части города, средневековыми одно– и двухэтажными кирпичными домиками, часто покрытыми ещё чуть ли не турецкой черепицей, небольшими лавками и базаром, пляжем и обилием отдыхающей публики. Что касается публики – это особая тема. В прибрежной зоне, на набережной и пляжах Мамаи и Эйфории, так называются пригороды курорта, кажется, что ты находишься в древнем Вавилоне. Здесь звучит речь со всех уголков мира, и можно встретить туристов со всего света. Костя любил кататься по более тихим тенистым улочкам Эйфории, где по большей части располагались дачи и дома отдыха для «верхотуры». Заезжал он временами и в Мамайю, растянувшуюся по косе, где вся набережная представляла собой сплошную череду пансионатов, санаториев и кафе, над которыми ползли вагончики подвесной дороги.

Так и в этот раз, насмотревшись на отдыхающие здесь народы мира, Костя решил под конец проехаться по центральной части старого города. Там тоже было на что взглянуть. В прошлый раз он успел посетить местную достопримечательность – краеведческий музей и собрание мозаики из археологических раскопок. Теперь по пути Косте встретилась древняя мечеть и православный храм, остатки, вернее руины древнего городища. Свернув вдоль набережной и проехав небольшой базарчик, где местные торговали различными ракушками, кораллами и засушенными морскими звёздами – «дарами моря», разносившими специфический духан по округе, Костя вырулил к знаменитому Казино. Это здание, везде рекламируемое как жемчужина Констанцы, действительно было красивым: стоявшее в одиночестве на небольшом выступе берега, открытое всем ветрам и волнам, оно как чайка бросало вызов морю. Бросало оно вызов и обществу – поэтому от казино осталось одно название: в здании располагались бар «для всех» и ресторан «для избранных». Что касается моря, пытавшегося уже второй век слизать этот белёсый раздражитель, то и на него тоже нашлась управа: весь берег в районе казино завалили огромными бетонными глыбами, о которые и разбивались руки Посейдона, не дотягиваясь ни до белоснежных стен, ни до ступеней, ни до террас.

Костя долго бродил вокруг исторического здания, заглядывал в его огромные, узкие и высокие окна, пытаясь разглядеть в просветах занавесок убранство ресторанных залов. Фрески, тяжёлые хрустальные люстры, столы и стулья, покрытые белыми накидками – залы были готовы принять высокопоставленных посетителей в любой момент. Залюбовавшись этим памятником архитектуры, Костя и не заметил, как быстро пролетело время. Спохватившись, он вскочил в седло и стал что есть мочи налегать на педали. До причалов, где среди прочих стояло и его судно, было довольно далеко: надо было проехать не один квартал по извилистым улочкам старого города. Костя крутил педали, часто поглядывая на ручные часы. Опоздать на вахту и получить нагоняй ему было совсем не с руки. Мимо проносились покосившиеся местами заборы и оградки, затянутые плющом. Дома с прогнувшимися крышами напоминали мезозойских ящеров, ощетинившихся черепичной чешуёй. Улицы становились всё уже, местами дорога и тротуары сливались в одно целое. К тому же, весь асфальт был в выбоинах и ямах. Косте приходилось постоянно вилять, чтобы не попасть колесом в одну из них. Благо прохожих в этом районе города почти не попадалось. Создавалось впечатление, что большинство местных жителей сейчас на работе где-то там, в туристической зоне, а сюда они возвращаются лишь переночевать.

Эта мысль показалась Косте интересной. Он на миг задумался, и чуть не влетел колесом в очередную расщелину в дорожном покрытии. Резко свернув в сторону, заметил краем глаза мелькнувший силуэт, почувствовал толчок – и вылетел из седла. Дело было летом, на Косте были только шорты и футболка, и жёсткое приземление на шершавый асфальт оказалось малоприятным. Но о своих болячках пришлось вмиг забыть, когда, подняв голову, он увидел лежащую рядом с велосипедом пожилую женщину. Говорят, что у умирающего перед глазами проходит всё пережитое. Костя, наверное, собирался ещё пожить, потому что перед его мысленным взором замелькали картины ближайшего будущего: вот приезжает полиция, бабку накрывают простынёй и уносят, а его под белы рученьки препровождают в тюрьму.

– И чё ему было делать? А, салаги? Вы бы, небось, дёру дали? Да поскорше, куды зенки глядят!.. Нам-то легко рассуждать, а Косте каково было? Вокруг никого – только велосипед и тело валяются посредине дороги. А тело то – шевелится и мычит! Это отрезвило Костю, подбежал к бабке – та как глянет на него! Делать нечего – почувствовав укор совести, Костя, что есть мочи, колотит в ближайшую калитку. На грохот выходит румынка. Костя ей на старушку указывает, та сразу врубилась и скорую вызвала.

Из нескольких домов показались местные жители, они по-соседски перетирали происшествие. Время для Кости остановилось, он сидел на корточках возле лежащей и постанывавшей время от времени старушки. Одной рукой она придерживала другую, на которую, видимо, и упала. «Прилично одета, не похожа на местных» – отметил про себя Костя. Подъехавшая карета «скорой» не стала долго возиться. Бабулечку без лишних слов положили на носилки и погрузили в фургон. Фыркнув хриплой сиреной, и моргнув синим огоньком на прощание, автомобиль скрылся за поворотом. Костя, не успев и опомниться, остался на улице один. Постоял ещё немного, опешившим взглядом оценивая ситуацию – никто, вроде, не собирался его арестовывать, любопытствующие соседи разошлись, на улице вновь стало ни души.

Не ощутив больше никакого интереса к своей особе, Костя поднял велик (благо тот остался на ходу) и помчался на судно. Там, как и положено, его ждал нагоняй за опоздание. Но долго задерживать на трапе вахтенный не стал, так как Косте ещё предстояло переодеться и сменить его. Минут через пяток, запыхавшийся и раскрасневшийся, Костя уже стоял на своём посту. О произошедшем, само собой, он предпочёл не распространяться, объяснив своё опоздание техническими проблемами с велосипедом.

Время на вахте, как всегда, тянулось медленно: разморяюще светило солнце, тихо плескалась о борт волна, пискливо кричали чайки. Костя встречал и провожал пассажиров, открывая дверь и не забывая им улыбаться. Всё было как всегда до того момента, пока к трапу не подкатила полицейская машина. В этом, в принципе, тоже не было ничего особенного: полиция постоянно патрулировала вдоль набережной, временами власти наведывались на судно, как бы для проверки, а на самом деле – чтобы выпить «чашечку кофе» в баре за счёт капитана. Вот и в этот раз из авто вышли два офицера в форме. Поправив фуражки, они открыли заднюю дверцу – и… Костя не поверил своим глазам, зрелище было ужасно: на причале стояла ТА САМАЯ бабка. Костя узнал бы её в любой толпе, тем более с загипсованной рукой в перевязи. Паника охватила бедного матроса, он не знал что делать: или бросать вахту и бежать на все четыре стороны, или прыгать за борт, или кидаться с покаянием в ноги старушки. «Как? Откуда они смогли узнать, что я моряк, и именно с этого судна?» Мысли вихрем пронеслись в голове, пока старушенция, поддерживаемая с обеих сторон заботливыми стражами порядка, поднималась на борт. Навстречу им уже выскочил директор круиза, с тревогой и участием в голосе, ставший расспрашивать о происшествии. Костя стоял сам не свой: он всё ещё держал открытой дверь и наблюдал, как процессия, к которой присоединились судовой врач и отель-менеджер, медленно удаляется по коридору. «Что делать?» и «Как быть?» – эти вечные вопросы русской натуры двумя строчками азбуки Морзе прочертили лоб несчастного матроса.

Напрасно Костя терзал себя, что же теперь будет – ничего страшного не произошло. Он достоял свою вахту, так и не дождавшись выхода полицаев или старушки. Как вы уже, наверное, поняли, дорогие мои, пострадавшая оказалась туристкой этого теплохода, и полиция просто доставила её из больницы на судно. Конечно же, никто и близко не догадывался, кто был виновником травмы. Но Косте от этого было не легче – это надо же было иметь такое счастье, чтобы в городе, который кишмя кишит гостями всех цветов кожи и разреза глаз, сбить пассажирку именно своего судна.