Текст книги "Вокруг Солнца на земном шаре. Альманах"

Что он делал

Мы с Ивой вернулись с речки, затем пообедали в столовой, а потом отправились в номер. Ива, выяснив, где утюг, решила потом сходить погладить, и принялась проводить ревизию нашим вещам. А я тем временем вышла на балкон и смотрела вокруг.

Светило солнышко и освещало корпуса пансионата. Над рекой, не видной отсюда, неподвижно висели легкие облачка. А внизу, вдалеке, по ту сторону пустынной в этот послеобеденный час асфальтовой дорожки, шел человек в оранжевой рубашке. Он подошел к самому ряду тянущихся вдоль бордюра кустов, поставил правую ногу на бортовой камень и наклонился к поставленной ноге. Протянул туда обе руки и что-то принялся делать. И, конечно, я сразу поняла, что у дяденьки развязался шнурок на ботинке и это он его завязывает.

Я громко сообщила об этом Иве.

– Ну что ж, бывает, – отозвалась из номера старшая сестра, не отрываясь от перебирания наших платьев и всего остального, разложенного на кровати. Я снова наблюдала. Солнце по-прежнему весело играло, а человек в оранжевой рубахе, завязав свой шнурок, распрямился, убрал ногу с бордюра и двинулся дальше вдоль неправдоподобно прямого ряда кустиков, параллельного дорожке.

Однако не успел он передвинуться и на три метра, как вновь остановился, опять вскинул ногу на бордюр, точно так же наклонился и – снова двумя руками начал там колдовать.

Я невольно хихикнула.

– Ивка! – крикнула я. – Дяденька второй раз шнурок завязывает!

– Ну что ж, бывает, – повторила Ива, правда, уже с какой-то другой интонацией. То ли веселой, то ли удивленной. Тем временем оранжевый человек сделал шаг-другой и… встал в аналогичную прежнюю позу.

Я начала смеяться:

– Ивка! У этого дяди в оранжевом в третий раз туфля развязалась!

Послышался мягкий шелест платья, и Ива сама вышла на балкон. Постояла рядом со мной, не в силах уже преодолеть любопытства, взглянула, щурясь, вдаль, увидела там, у дорожки, то же, что и я, хмыкнула и обронила:

– Н-да, ну и странный же тип!

После чего снова скрылась в прохладной сени номера и продолжила разбирать вещи молча.

Оранжевая рубашка снова выпрямился, шагнул туда и обратно и… в четвертый раз поставил ногу на траву. Я не удержалась и стала хохотать.

– Ну что там еще?! – крикнула Ива.

– Ива, я не могу! – ответила я, давясь от хохота. – Этот дядя в четвертый раз свою обувку зашнуровывает!.. И никак, значит, завязать не может!..

– Так! – строго крикнула Ива. – Мне всё понятно – этот тип пьян!

– Может быть… – согласилась я, но унять хаханьки никак не могла…

А дальше я уже просто покатилась по балкону. Со мной творилось нечто невообразимое… Я исходила горловым визгом и билась… Ибо после неудачной попытки завязывания шнурка в четвертый раз через пару секунд последовала и пятая… А потом, снова через шаг-другой уже не помню в какую сторону вдоль всё той же живой изгороди – шестая… Затем – седьмая…

– Катерина, возвращайся в номер! – заорала на меня Ива. – Там совершенно пьяный, абсолютно уже невменяемый человек, и больше смотреть тебе на него нечего! Иди сюда!

Я ушла с балкона, но никак еще не могла успокоиться по части припадочного смеха. Потому что представила себе, как у этого пьяного видится десять ног вместо одной и двадцать концов шнурка, и потому он каждый раз не может понять, какой же из них завязать, и попадает, значит, опять не на тот… У меня это вызывало смеховую истерику, однако у старшей сестры – ужас. Она еще раз, стискивая губы, повторила насчет того, какие же пьяные, значит, тут у нас колобродят на территории пансионата, безобразие, и всё такое… После чего наконец отправилась гладить, а мне велела спать.

Я лежала в пустом номере, и вскоре действительно уснула.

Когда я проснулась, было уже часа три пополудни. Рядом, на фоне тюлевой занавески, медленно развеваемой протяжным теплым ветром, сидела Ива и читала книжку. Услышав, что я проснулась, посмотрела в мою сторону и кивнула мне. Она закончила глажку-утюжку, пребывала в хорошем настроении, и вскоре мы быстренько снова собрались гулять.

Пронеслись, как на крыльях, по мраморным ступенькам с блестящими перилами, сдали ключ дежурной администраторше, и вскоре шагали через большущий двор пансионата.

И сами не заметили, как очутились уже на другом конце территории, у того самого ряда кустов. Возле них стоял человек в оранжевой рубашке. Теперь совсем рядом, метрах в трех от нас. Мы невольно остановились. До этого момента мы уж как-то и не вспоминали о нем.

– Та-ак, – процедила громким смятенным шепотом Ива, мгновенно обратясь в натянутую струну и став очень серьезной. И почти до боли сжала мне руку.

Еще полминуты она, видимо, раздумывала, что делать и куда пойти прочь от этого места дальше. Но тут оранжевая рубашка… наклонился к бордюру, поставил на него ногу, протянул вслед за ней вниз руки и…

И только тут мы увидели в его руках новенький секатор, которого не могли разглядеть тогда с такого расстояния.

Мужчина в оранжевой рубашке легко, с точно-небрежной отработанной силой отстриг сухой кусочек ветки от куста, затем выпрямился и… невольно увидел нас.

Наверное, не очень поняв, что это мы встали и смотрим на него, он показал на тянущиеся кусты и сообщил:

– Вот, с полудня работаю! Сухие веточки обрезал, подровнял всё красиво, и траву подстриг. Только вот чуть-чуть еще – здесь и там – и заглядение!..

С этими словами он сделал шаг вдоль бордюра, привычным и столь уже знакомым нам движением наклонился, для упора поставив ногу на бордюр, протянул вниз руки с садовыми ножницами и укоротил ими последнюю из разросшихся с излишком на газоне травинок. Затем снова привычно выпрямился, посмотрел на свою реально видную всем работу, на нас и улыбнулся.

Простой, добрый, трудолюбивый человек в яркой рубашке, неосознанно тогда, с высоты балкона, оклеветанный нами между собой…

И мы, вдвоем, улыбнулись ему в ответ.

Однажды в ранней юности

 
Ты пришла ко мне домой.
Думал я, что буду твой.
Я не знал, о чем сказать.
Но холодная ты б…
Оказалась – лед круша
Ядослов в осколки остры,
Ты громила не спеша,
Летним днем, предельно просто.
Ножку ножкой зацепив,
Пуританской юбкой длинной
Их прикрыв, ты та из див,
Что не станет корчить мину
Лучшую в любой игре,
А такую, чтобы знал я —
Не дорос, ни до ни ре,
И не муж, а так, каналья.
В этом смысл слов ее
Был даримых мне небрежно,
Только губы мумиё
Покрывала ногтем нежно,
Как играя на себе,
Серебристом ксилофоне,
Угол губ надут в борьбе:
Чтоб – сарказм мы не уроним.
И была ты пустотой,
Откровенно мне сказала:
Нужен муж мне не отстой, —
Помолчала, трошки жало
Подточив, – мне трэба тот,
У кого мильонов десять,
Ты же гот ли то ли кот,
То ли недоразуменье.
Не умею женщин бить;
Не умею также плакать.
Попросил я уходить.
С удовольствием, однако —
Прозвучал сюда ответ.
Я сидел один. Балконы
Отражали солнца свет.
В гараже своем, в загоне
Конь железный, верный ждал.
Был единственным он другом
В эти мглы мгновенья. Встал
И облокотил я руку.
Стало легче – он меня
Поддержал металлом теплым.
Оседлал его, коня,
Федька Супов, я, без вопля —
Подавив его в зубах,
В этой гордости остатка.
И уже лечу в ветрах,
Всё забыв как будто сладко.
Скоро слезы сохнут – те,
Не проли́лись что однако.
Вдоль оград, дерев, людей,
Даже не страшна собака,
След берущая звонка,
Колеса передового.
Крепко стиснет руль рука,
И я знаю – буду снова.
Вдоль реки у дамб прибой
Рассекает тихо волны.
Горе сброшено долой,
Не дождешься, лярва, полно!
Я лечу, и я свищу,
Проношусь в немом пространстве.
Ничего я не ищу,
Как на лучике константа.
По Косыгина, вдоль трасс
И развязок; вот и горы,
Воздух в ребрах разом рад,
Воля, к черту жупел, вольность!
Да и не было, и нет,
Как мираж минула, бука,
В платье длинном костоед!
Миг для жизни, да наука.
Фёдор Супов, я качу,
И несет конек железный,
Я педалями верчу
И отталкиваю бездну.
По-над набережной, луг
Выше, шар воздушный где-то;
Ты, «Кросс Транс» – мой лучший друг,
Превративший бересклеты
Всех живых оград окрест
В полосу, не догонявши.
Испытанье, пусть бы крест —
Но теперь я снова няша
Или – мачо – как сказать,
Седоком, ковбоем что ли.
Всё прошло. И благодать
Возрастет на битом поле.
 

«Должно быть, куда и зачем иду я…»

 
Должно быть, куда и зачем иду я,
У вас не замедлит явиться ответ:
Когда под одеждою нет белья,
А в руке у меня же – цветочный букет.
 

Женщина – Казанова

 
1.
Я – женщина-казанова.
И мне полвека уже.
Незримые будто оковы,
И пляжное неглиже
На теле, слегка размякшем.
Но в зеркале вижу себя
Еще не туманной кляксой,
Почти смеясь и скорбя:
Всё те же глаза напротив,
И капли масла на них;
Лицо – пирожок на противне,
В волосах запутался блик.
Иду я вдоль моря тихого,
Наполовину шумна.
По собственной плотской прихоти
Я их сводила с ума…
Бледнолицых фавнов наивных,
Зеленых, стрём-интерес;
Ученых и горделивых,
В НИИ творящих прогресс;
И даже уже с сединами
Заметными на бачках —
Закусывая пьядинами,
Когда под рукой рука…
Один – на одну поездку,
Венчающий скуку мне
Под шум прибоя любезный;
Бесшумный взрыв в тишине.
И – тишина после взрыва,
Шурум-бурум из волос,
Ночь в дыханьи прилива,
Очей моих карих лоск.
2.
И вот опять пальмы, розы,
Кафе, и легкая брань
Срывается с губ нервозно,
Слезу прошу: перестань!
Мне кажется, я еще сильная,
Почти такая же стильная,
Кричу и лечу, осталась
Собой. Только чувствую старость
Где-то там, внутри, но отчетливо,
И то, что душит ночами,
Когда руки-ноги подергиваются,
Квадратом туман перед нами.
Я одна. И снова у моря.
И знаю – была красива.
А в теле – венерные хвори,
Хоть пролеченные, да сильные…
3.
Ах, оставьте меня, оставьте.
Будто мне один снова нужен.
Он стоит на фоне базальта —
Пухлый парень, слегка натружен
В дымном офисе. Перед ним я
Возникаю – почти без надежды:
Этот молод, но мудр, и нимфа
Втуне станет немного нежной.
Знаю, скоро курорт он покинет,
И мы вряд ли будем близки:
Независимый – значит сильный,
И не нужно ему руки
Женской властной, чуть истеричной…
А другой уже быть не умею.
И под чаечьи солнца заклички
Возьму да опять «поклею»…
И мне кажется, будто смеется
Надо мной он, меня моложе,
Надо мною, игривой тетей,
Но пока еще с гладкой кожей.
Я призна́юсь ему, что на ночь я
Плавать вот хочу расторопно.
Он в ответ: «Счастливого плаванья!»
Я слегка подкольщика шлепну…
А потом засмеюсь над собою
И запла́чу – ведь рада контакту
Хоть такому… И кинусь в прибоя
Пену пышную, возле мачты
Маяка. Доплыву до рифов.
И с медузами говорю.
Тучи. Тень. Клеопатрины мифы.
Знаю я и себе не вру:
Старость ждет меня ранняя, страшная,
Боль в костях, и памперса стыд…
А быть может, Господи, сжалишься —
Призовешь безвременно Ты?
Но пока еще силы имеются
Наслаждаться плещущим морем —
Осени́ мой взгляд, вновь нежнеющий,
Перед этим спокойным героем —
Пред любовью моей платонической,
Кто там знает, может, последней.
И прости мой смех истерический,
На губах шуткующих бредни.
Я одна. Хоть дети и были —
Ныне взрослые и далёко.
Закрываю глаза. Чайки взмыли.
А ступнею босой колесики
Я на счетах катаю, расслабившись.
Есть ли смысл рваться на части?..
Небо, о, когда попрощаемся, —
Дай не мне – так ему его счастье!
 

Анна Ванян

Мозоль

– Аня! Ты сделала повороты? Сколько раз устояла? Три? Этого мало. Надо десять. Иди на маленькое бревно и чтобы десять раз устояла. «Я должна сделать десять раз». Будто молоточек в голове. На большом бревне Маша пошла на перекидку, замечаю краем глаза. А другие девочки, мои подружки, внимательно следят за ней. Настена учит повороты вместе со мной на другом краю бревна. Упала. Я тоже упала. Я должна устоять десять раз. Десять раз! Как же устоять-то? Наталья Александровна сказала, что надо устоять. Значит, надо. Делаю. Десять раз сделала и все упала. У Настены уже три зачтены. А я падаю. Пятнадцатый раз спрыгиваю на мат. Хочется заплакать. Потому что не получается. А у Настены уже пять. На мысочке до посинения кручу и кручу, как юла какая-то! Коварный поворот. Я должна обернуться вокруг себя и устоять на бревне. А если я не устою, то буду делать, пока не устою. Я не могу не сделать. Как же я подойду тогда к Наталье Александровне? Я не могу подойти, потому что еще не сделала. Я должна сделать и только потом подойти. Сссс, нога сильно как щиплет! Не могу крутить! Села на мат лягушкой, смотрю на ступню. Прямо на мыске огромная мозоль. Сссс! Не могу наступить. Иду, прихрамывая, к Наталье Александровне. Теперь-то к ней точно можно подойти. У меня же настоящая мозоль! – Наталья Александровна! Я мозоль сорвала! Я больше не могу повороты крутить! – Ты что выдумываешь, Аня? Какая мозоль?! Ты же не на брусьях! Возвращайся на бревно! – А у меня на ноге мозоль, Наталья Александровна. Я ходить не могу! – Господи! – всплеснула руками тренер, рассматривая с удивлением на детской ножке огромную водяную мозоль. – Да где ж это видано, чтоб на ноге мозоль срывали! Зачем же надо было столько поворотов крутить? Аня! Чудо ты мое! Ну, сиди теперь со мной. Что мне с тобой делать? Сижу возле тренера. Смотрю, как девочки кувыркаются. Нога щиплет, и я ничего делать не могу. Я люблю Наталью Александровну. Все наши девочки ее любят. Она такая добрая, такая хорошая! Я люблю сидеть возле тренера. Вот так бы всю тренировку просидела. Только, к сожалению, нельзя. Мы должны заниматься, чтобы потом выступать на соревнованиях. Но сегодня я сорвала мозоль. И я даже ходить не могу. И я сижу теперь возле Натальи Александровны до конца тренировки! Нет, конечно, не до самого конца. Наталья Александровна повела меня в медпункт, и мне перебинтовали ногу. Врача я насмешила, потому что к ней еще с мозолью на ноге спортсменов не приводили: «Девочка моя, сколько же ты поворотов накрутила?» Плечами пожимаю. Откуда я могу знать? Наталье Александровне, правда, не смешно. Что вот теперь со мной делать? Тренировка сорвана из-за мозоли. Нет, Наталья Александровна мне просто так отсиживаться не даст. Покажи-ка, Аня, руки! На руках мозолей нет? Очень хорошо! Тогда на брусьях сделаешь махи в стойку. Десять раз. Все поняла?

«Ах, это же мои любимые брусья!» – улыбаюсь до ушей. – Я все поняла, Наталья Александровна! – и бегу на снаряд.

Заскок

Была зима. В метро на шестиместной скамейке пассажиры еле помещались. Они пихались локтями, дули губы, пыхтели, будто медведи. А Вера любила сидеть на одноместном кресле. Там никто ее не толкает. Девочка чувствовала себя королевой. Думала: «Не буду бабушкам уступать. А вдруг меня в толпе задавят». Вера закрывала глаза. Ее уверенный вид говорил: «Я еще маленькая. Трогать меня нельзя. Понятно!»

В старом зале потрескались стены, и пол деревянный скрипел, и в окна, покрытые пылью, стучался зимний ветер. На потертом ковре бесились девочки в желтых купальниках. Приходила Наталья Степановна, хлопала в ладоши: «Цыплята! В шеренгу становись!» Девочки визжали, толкались, начиналась разминка. Цыплята махали руками, делали по команде наклоны и шпагаты, а после разминки бежали на снаряды, кто на бревно, кто на брусья. Наталья Степановна в конце тренировки обязательно говорила: «Молодцы вы у меня. Только, чур, холодную воду не пить и булок не есть!»

Старый зал закрылся на ремонт. Все были рады: тренер, девочки, родители. А Верин папа говорил: «Будешь тренироваться в самом лучшем зале. Там сам Ивашов работает. Он чемпионов делает». Новый зал был большой. Желтые шторы на окнах, как паруса каравеллы, надувались ветром. Под самым потолком всегда были открыты фрамуги. Ветер шумел наверху. А внизу все равно было тепло. Там во всю стену грели батареи. А снарядов-то сколько в зале! Цыплята встали у шведской стенки, схватились за жердочки. Страшно. Кругом бегают, прыгают, трюки делают. А девочки думают: «Такое нам и не выучить никогда».

Прошел год. Веру заметила Нина Григорьевна. Строгая тренер. Она долго наблюдала за ней, а когда та удачно выступила на соревнованиях, взяла к себе. Вере не хотелось расставаться с Натальей Степановной. Но у нее же не станешь чемпионкой. Так и папа говорил.

Девочки завидовали Вере. Она чувствовала это. А еще она заметила, что Наталья Степановна стала чужой. Раньше была родной, доброй, а теперь только здрасте и до свидания. А Нина Григорьевна, хоть и воспитала трех мастеров, но тоже чужая. Приказывает всю тренировку: сделай то, сделай это. А Вера что? Старается, конечно. Нельзя подводить. Она же должна стать чемпионкой. Уже несколько месяцев Вера тренировалась у Нины Григорьевны. Девочка очень старалась, поэтому тренер ее всегда хвалила. Однажды поздней осенью, сразу после разминки Нина Григорьевна сказала: «А теперь бегом на маленькое бревно. Сегодня будем разучивать с вами новый элемент. Кладите маты на два фляка». Девочки визжат, тащат на себе маты. Вера тоже будто бы довольная, смеется, хотя и тревожно на душе. А вдруг не получится? Назад же прыгать. Не видно ничего. Один фляк на бревне она прыгала хорошо. Но как второй сделать? Нина Григорьевна кричит: «Ну, кто из вас самый смелый? Вот сейчас и узнаю. Катя. Вера, Люба, смелей!» Девочки по очереди делают фляк на бревне. Второй не решаются. Хоть и маты кругом, а все равно страшно. Первой прыгает два фляка Катя. «Молодец! – улыбается Нина Григорьевна. – А что же вы? Неужели у меня такие трусихи? Ну, кто следующий?» Вера закрывает глаза. Делает один фляк, кидается на второй. Нина Григорьевна улыбается: «Молодец! Что же тут страшного?» Девочка кивает, радостная, что все позади. «Вера, Катя, еще по два подхода, – говорит тренер. – Надо закрепить. Смелее. Ни в коем случае не передумывайте. Если уж настроились, то делайте до конца. Все понятно?» У Веры путаются мысли. И страшно. И передумывать нельзя: «А вдруг передумаю и на голову упаду?» Вера встает на бревно: «А была не была!» закрывает глаза и снова кидается. Но… голову хоть и откинула, а ноги-то стоят. Девочка вздрагивает, делает шаг назад, от страха садится на корточки. – Вера! – голос тренера злой и резкий. – А ну быстро на ковер! Ты что, переломаться захотела? Я же говорила, не передумывать. Девочка бежит на ковер. Она пытается исправить ошибку. Но в ужасе чувствует, что теперь и на ковре боится прыгать фляк. – Ты где находишься? – кричит вне себя Нина Григорьевна. – В песочнице или в зале Динамо? А ну быстро на подход! «А была не была!» – Вера снова кидается на фляк, но опять передумывает.

Каторгой стали для Веры тренировки. Бросила бы давно, но родители, противные, ноют каждый день: «Иди, попытайся еще». Думают, что это легко – фляк сделать. Пускай сами попробуют. Посмотрела бы я на них. Вера сидит в метро, нахохлилась, вспоминает вчерашний разговор тренера с родителями. – С психикой у Веры не в порядке, – говорила та. – Просто удивительно! Все девочки делают фляк, а она нет. Где это видано? Девочка бредет по эскалатору. Раньше всегда бежала, торопилась на тренировку. А теперь думает: «Хорошо бы эскалатор никогда не кончался». Медленно считает лампочки, будто пытается удержать. Но вредные лампочки скоро слетают вниз. Впереди на улице еще целый парк. Вера бредет по тропинке по сухой листве, о фляке не думает. Но как назло вредный фляк прыгает без конца перед глазами. Вера медленно открывает входную дверь, смотрит на часы. Еще целых десять минут. В раздевалке веселые девочки болтают о чем-то. Вера переодевается, заходит в зал, садится у бревна. «Может, заболеет она, не придет? Нет, вот она, с кем-то разговаривает. А может, не будет у нас сегодня ни дорожки, ни бревна? Нет, опять сказала на дорожку». Вера плетется за девочками. И снова страшные фляки. И снова тренер кричит и толкает Веру. – Пошла вон отсюда! А ну быстро на батут! Прыгай теперь, пока не научишься! Вера все прыгает и прыгает. А тренер даже не поворачивается к ней. Девочки уже бегут в раздевалку. Нина Григорьевна уходит, будто не замечает ее. Вера устала прыгать. Садится у батута. В зале почти никого нет. Мимо проходит уборщица с ведром и шваброй, удивленно спрашивает: – Чего сидишь? Все уже давно ушли и ты ступай.

Прошел месяц. Вера бросила гимнастику. Она стала примерной ученицей и почти отличницей. Родители успокоились, про гимнастику не вспоминают. Папа говорит: «Может, так и лучше. Пускай, хотя бы учится нормально». А мама кивает. Ей нравятся отличные оценки. Однажды вечером, когда Вера делала уроки, папа читал, а мама вязала, позвонил телефон: – Наталья Степановна! Ну конечно, мы придем! Мы просто уверены, с вами у нее все получится! Мама обрадовалась: – Вера, собирайся скорее. Это Наталья Степановна звонила! – Не пойду я никуда! – девочка испугано схватилась за стул. – Вы что, забыли? Я же фляк не умею. Папа даже фыркнул: – Пустяки, у Натальи Степановны у тебя все получится. Вот увидишь!

Вера шла в темноте с мамой и папой по знакомой тропинке. Старый зал давно отремонтировали. Он стал светлее. Небольшой такой кораблик с белыми и голубыми парусами-шторами и с очень шумными матросиками.