Текст книги "Вуду по-берендейски"

Во взгляде старушки читалось сострадание, и я решилась выяснить свое местонахождение:

– Что это за место?

– Психиатрическая лечебница в поселке Бушмановка.

Ага, раз меня поместили именно сюда, значит, я, несомненно, проживаю где-то неподалеку. Хотя, сколько себя помню (а собственно говоря, сколько?), психическими расстройствами вроде бы не страдала.

Уцепившись за эту мысль, как утопающий за соломинку, я принялась усердно размышлять над ней, но сведения из собственной биографии (имя, фамилия и ПМЖ) так и остались загадкой. Это напрягало не меньше, чем всплывший в голове диагноз «душевнобольная» – так в старину называли сумасшедших. Сейчас в ходу другие термины: шизофрения, паранойя, старческое слабоумие. О-о-о, нет – пусть уж лучше будет по старинке!

В знак солидарности с перевозбужденной нервной системой зубы принялись выстукивать ритмичную дробь. Обхватив себя руками за плечи, я затравленно озиралась, надеясь зацепиться взглядом за что-нибудь бодрящее, жизнеутверждающее, но, увы… – отныне я обреталась в обычной больничной палате: небольшой по площади, прямоугольной формы, со стенами, выкрашенными масляной краской в светло-зеленый цвет, который, по утверждению психологов, успокаивает уставшие глаза и расшатавшиеся нервы. Меня же он нервировал. На соседних кроватях безучастно лежали две женщины. Решетки на окнах со стороны улицы отсутствовали – это наводило на мысль, что пациентки (и я, в том числе) не буйные.

Поскольку голова кое-что соображала, можно было надеяться, что я относительно адекватна. Хорошо бы еще выяснить историю собственной болезни и диагноз, но просветить меня на этот счет мог только лечащий врач, которого в поле зрении не наблюдалось, и я решила попытать счастья с общительной соседкой.

– Как я здесь оказалась?

Вопрос попал по верному адресу: та случайно оказалась свидетельницей драматического появления в психбольнице новой пациентки – стоя у окна, выходящего на приемный покой, наблюдала, как к подъезду подкатила черная иномарка.

– Родные доставили тебя в приемный покой на блестящей и дорогой машине – у нас таких не выпускают, уж я в этом разбираюсь! Наверное, ты из богатой семьи, Танюша, – заключила словоохотливая старушка.

– А с чего вы взяли, что это были мои родственники?

Старушка задумалась на минуту и, понизив голос, будто передавала добытые в тылу врага секретные сведения, зачастила:

– Мужчина был высокий, с холеным лицом – сразу видно, важная персона. А женщина вполне может приходиться тебе старшей сестрицей. Правда, ростом она повыше будет, и волосы гораздо темнее, но тоже длинные, а лицом, как и ты кра-аса-вица, только не такая бледная.

…Меня, упирающуюся, выволокли из салона иномарки наружу и заставили выпить из бутылочки успокоительное средство (а чем еще потчуют агрессивных пациентов?). Я вроде бы успокоилась и перестала сопротивляться.

На шум из приемного покоя вышел медработник, и родственники отвлеклись, чтобы объяснить ему цель своего визита…

– Мужчина что-то положил в карман доктору – денежки, наверное. – Лицо бабули приняло мечтательное выражение. – И тот со всем вниманием отнесся к их просьбе насчет твоей госпитализации.

…После разговора с медработником «родственники» повернулись, чтобы передать занедужившую девицу в надежные руки, и тут оказалось, что ее выворачивает наизнанку, а попросту – рвет (видимо, доза снадобья оказалась чересчур большой). Расстроенная «сестра» принялась кричать на спутника, но тот ее успокоил, указав, что будущая пациентка ведет себя смирно, как овечка, и больше не сопротивляется, после чего больную под локоток отвели в здание, чтобы оформить историю болезни…

– И какой же диагноз мне поставили? – без особой надежды на ответ поинтересовалась я.

Оказалось, что в закрытом заведении слухи распространяются достаточно быстро (даже если хранятся в закрытом сейфе под грифом «секретно») – через санитаров, нянечек, медсестер. Кое-что знала и старушка.

– Говорят, у тебя нервный срыв случился – от переутомления, и, как следствие, началась амнезия. Переусердствовала ты, Танюша, с учебой, потерялась в пространстве и времени, начала всем рассказывать, что ты – вовсе и не ты, а совсем другая девушка, которая живет не в России, а в каком-то неведомом тридевятом царстве, а это уже типичное раздвоение личности, – авторитетно подытожила бабушка.

– Так меня Татьяной зовут? – с удивлением переспросила я, прислушиваясь к себе: это имя не находило отклика в душе.

– Как и меня! – с гордостью ответствовала старушка, наклонилась к самому моему уху и, понизив голос, произнесла. – Я и есть та самая Татьяна!

– Ага, это, конечно, многое объясняет, – пробормотала я, но на всякий случай уточнила. – Значит, та самая?

– Оригинал. Первоисточник. Можно сказать, подлинник! – Бабушка гордо расправила плечи и продемонстрировала свой профиль.

Возможно, амнезия негативным образом повлияла на мою сообразительность, но я по-прежнему ничего не понимала. Однако собеседница не сдалась и начала приводить многочисленные факты, однажды натолкнувшие ее на мысль, что она, Татьяна Ивановна Ланская (в соответствии с паспортными данными) – персонаж пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин», так сказать, во плоти.

– В девичестве-то я Лариной была и родом из г.Николаева, откуда до Тригорского – имения Александр уСергеевича – рукой подать. Я там в детстве и в отрочестве часто бывала, – вдохновенно излагала бабушка. – А уж как повзрослела да заневестилась, так все знакомые, завидев меня, одинаково восклицали:

– Ужель та самая Татьяна?

– Ужель та самая Татьяна, – я машинально повторила вслух строчку из цитаты, а потом неожиданно вспомнила ее целиком:

«Ужель та самая Татьяна,

Которой он наедине

В начале нашего романа

В глухой далекой стороне

В благом пылу нравоученья

Читал когда-то наставленья…»

Я обрадовалась столь явному свидетельству собственной эрудиции, бабушка тоже – но по-своему.

– Вот-вот, Пушкин-то свою Татьяну Ларину с меня писал, – удовлетворенно подтвердила она. – Даже до тебя, наконец, дошло!

Для удобства общения старушка пристроилась на краешке моей кровати. Соседки по палате, до сих пор молчаливо созерцавшие что-то в глубине своего сознания, тяжело вздохнули и, натянув одеяла повыше, отвернулись к стене: история, прослушанная не один десяток раз, вероятно, надоела им до смерти. Но я была новенькой, и бабушка Таня с удовольствием просветила меня, что принадлежит к древнему дворянскому роду, представители которого были вхожи в высшие слои московского и петербургского светских обществ, где она и познакомилась с будущим знаменитым поэтом.

– Так Пушкин вроде бы жил и творил в XVIII веке, – робко возразила я (оказывается, и это помню!) и с сомнением посмотрела на собеседницу: пересечься с ним она могла разве что в одной из прошлых жизней.

Но Татьяна Ивановна, лукаво улыбнувшись, подмигнула мне с видом заговорщицы:

– А сколько лет ты мне дашь?

Я смущенно покачала головой, подбирая нейтральный ответ: ее возраст я оценивала, как весьма преклонный (но не настолько же!). Собеседницу замешательство не смутило мое, скорее, напротив – раззадорило. Она удовлетворенно щелкнула языком и с видом победительницы конкурса красоты зашептала мне на ухо:

– Этого вообще никто угадать не может – очень уж молодо я выгляжу. Только никому об этом не говори – особенно Айболиту (так в отделении за глаза называли лечащего врача и по совместительству заведующего отделением). – Бабушка с невероятной для своих лет скоростью вскочила, выглянула за дверь и вернулась обратно. – Опять уколы назначит, супостат, а я от них память потеряю: забуду, кто я на самом деле, и стану обычной серой мышью из большой стаи. – Она пригорюнилась, встала и, шаркая, направилась к окну. – Ах, как Сашенька вальсировал, как легко кружил меня в танце, какие комплименты говорил. И почему я ответила ему отказом? Никогда себе этого не прощу! – донеслось до меня ее бормотание.

Я зябко поежилась и несколько минут переваривала странную информацию, но продолжить разговор не решилась. На мое счастье, больных позвали завтракать.

Вспомнив, что еще не умывалась, в спешном порядке исследовала содержимое выделенной мне тумбочки – имеется ли там хотя бы зубная щетка? Пошатываясь – не то от слабости, не то от избытка успокоительных средств, которыми пациентов усиленно пичкали в лечебном заведении, провела осмотр личного имущества.

Экипировали меня по полной программе, снабдив всевозможными хозяйственными мелочами, необходимыми людям на стационарном лечении: под кроватью стояли простенькие тапочки-шлепанцы, на спинке стула висел скромный сатиновый халатик неопределенного цвета. Глядя на него, я скептически усмехнулась: как-то не вязались эти вещи с предположением бабушки Тани о моем благородном происхождении. Или богатые, но прижимистые, родственнички просто поскупились приобрести что-нибудь более приличное?

Проследовав в столовую за соседками по палате, я погрузилась в собственные думы. В голове определенно сохранилась какая-то информация – всплывали же там время от времени разрозненные факты и цитаты из произведений? Но сколько ни напрягала мозги, те наотрез отказывались работать в нужном направлении. Не принес ожидаемых результатов и обход врача. На вопрос, почему я ничего о себе не помню, доктор – сухощавый невзрачный субъект в белом халате, представившийся Николаем Владимировичем – преувеличенно бодро повторил то, что я уже знала:

– Ваше состояние – результат переутомления и перенесенного стресса, но память, благодаря своевременно принятым мерам, со временем восстановится. – Под «мерами», естественно, подразумевались своевременная госпитализация и медикаментозное лечение.

– И когда же она вернется?

– Тут все зависит только от вас, голубушка: покой, соблюдение больничного режима и безоговорочное доверие доктору непременно дадут положительные результаты.

После обхода я познакомилась с немногословными соседками по палате и поинтересовалась их мнением о профессионализме приставленного к нам врача. В ответ Раечка и Полина состроили весьма красноречивые кислые гримасы.

И потекла моя однообразная больничная жизнь, по большей части заполненная различными лечебными процедурами и попытками узнать, кто же я такая на самом деле?

Перезнакомившись со всеми дежурными медсестрами и санитарами, я с изворотливостью агента вражеской агентуры в тылу противника исподволь задавала им наводящие вопросы, пытаясь собрать хоть какие-нибудь крохи информации о себе. Полный провал: да только от бабы Тани, в прошлом заведующей городской библиотекой, я за пять минут узнала больше, чем за три дня от всех сотрудников отделения вместе взятых.

Никаких особенных недугов я за собой не замечала, но язык не поворачивался спросить, когда же меня выпишут? Куда мне идти, этакой мисс Икс? Где, на какой улице находится милый моему сердцу дом? Спасибо, что хоть безымянной больше не была – доктор по доброте душевной сообщил, что я студентка, и назвал мое полное имя: Татьяна Сергеевна Соколова, которое, однако, ни о чем мне не говорило. На вопрос о месте обучения он уклончиво ответил, что в данный момент это несущественно.

* * *

Николай Владимирович не назначил мне каких-то особенных процедур – только таблетки, способствующие, по его словам, восстановлению памяти, пить которые надлежало не иначе как горстями (в таком количестве их выдавала четыре раза в день дежурная медсестра), массаж воротниковой зоны позвоночника и «амплипульс». Проспав после нескольких приемов лекарств почти сутки, я насторожилась (так ведь и всю оставшуюся жизнь можно проваляться на больничной койке!) и самовольно их отменила: после очередного визита медсестры сердечно благодарила ее за заботу и… незаметно высыпала в мойку (естественно, когда в палате никого, кроме меня, не было).

Теперь приходилось симулировать сонливость: при каждом удобном случае демонстративно зевать и потягиваться, зато голова в течение дня оставалась ясной.

А еще мне снились странные сны со сказочными сюжетами.

…На толстой ветке огромного дуба разлегся упитанный кот. Он возмущенно фыркал и сварливо твердил, что никогда еще не встречал более тупой и ленивой девицы, чем я:

– Напряги мозги и все вспомни! А коль не получается – настройся на волну кого-то из родни и попроси о помощи, – твердил он каждую ночь, как заведенный, на что я неизменно отвечала, что психическим больным радиоприемников не дают в целях их же собственной безопасности…

…Оседлав походный котелок, я, громко смеясь и ощущая себя необычайно легкой и свободной, носилась по воздуху над зеленой лужайкой. А потом вдруг вспоминала, что летать толком еще не научилась, и падала на землю – прямиком на колючего ежа…

Открыв глаза, я долго не могла понять, почему лежу на полу рядом кроватью.

…Осторожно ступая по коридору старинного замка, который, трепеща крылышками, освещали огромные божьи коровки, я кого-то искала и одновременно боялась найти. Навстречу вышел высокий красивый брюнет с пронзительно-синими глазами и произнес:

– Приветствую Вас, княжна!

–Здравствуй, Кощей!..

– Бессмертный, что ли? – Содрогнувшись, спросила я темноту. – А почему он назвал меня княжной – может быть, я титулованная особа? – Но темнота безмолвствовала.

Напрашивался печальный вывод: у меня и впрямь раздвоение личности. Честно пытаясь найти логическое объяснение происходящему, я перебирала в уме различные варианты. Возможно, как и моя соседка по палате Таня № 1, я слишком много времени проводила в библиотеке (что, в общем-то, естественно для студентки), где и «загрузилась» по самую макушку художественной литературой, «сдвинувшись по фазе». Интересно, на каком факультете студенты изучают сказки – это же чистой воды фольклор? Отметив данную мысль, как перспективную, я отложила ее на «ближайшую полку» сознания.

И все-таки что-то не срасталось в моих рассуждениях: во-первых, очень уж не хотелось признавать себя шизофреничкой, во-вторых, по-прежнему казалось, что меня зовут как-то по-другому – возможно у меня даже двойное имя, а в-третьих, с названием «Бушмановка» в моей жизни было связано что-то язвительное. Неожиданно всплыло выражение «Пора двигать на Бушмановку». Отчего-то засмеялась, но дальше, хоть убейте, дело с мертвой точки не сдвинулось. И тогда – от отчаяния! – решилась на бунт.

– Когда мне разрешат выходить на улицу? – вызывающе поинтересовалась я у врача во время очередного обхода.

– Вот немного подлечишься и пойдешь гулять, – уклончиво ответил тот.

– Здесь не тюрьма, а больница. Даже в колониях строгого режима заключенных выводят на прогулки! Почему меня держат взаперти? Я хочу на воздух! – бесновалась я.

На помощь доброму Айболиту подоспели два дюжих санитара, ловко надели на строптивицу смирительную рубашку, спеленав, как младенца, и отнесли в маленькую комнату, обитую по всему периметру мягким материалом – уложили на пол и вышли, беззвучно закрыв за собой дверь.

Сидя спиной к стене, я ощущала себя маленькой беззащитной девчушкой, с которой несправедливо обошлись плохие взрослые дядьки, и мысленно грозила им вслед кулачком.

Состояние безысходности продлилось от силы несколько минут. На смену обиде пришла досада, а ее, в свою очередь, сменила злость. Но на этот раз я могла контролировать эмоции: не раскачивалась из стороны в сторону, не билась головой о стену в бессильной ярости, а, напротив, машинально сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, насколько позволяли путы, сжала и разжала кулачки, закрыла глаза и приказала себе успокоиться.

– Легко сказать – успокоиться! А как? – заныл проклюнувшийся внутренний голос. – Ведь ты же ничегошеньки о себе не помнишь, даже зацепиться не за что. Может, тебе на голову кирпич упал? Или табуреткой кто-то стукнул – много ли хрупкой девушке надо? – беспокоился он, а потом и вовсе сник: – Плохи твои дела, подруга.

Я осмотрела себя в доступных зрению пределах и признала правоту оппонента насчет собственного телосложения: что-то я и впрямь отощала. Но в то, что меня легко обидеть, отчего-то верилось с трудом – это подтверждали неясные мне самой ощущения.

– Вот и спроси у них, кто ты такая и как докатилась до психушки, – вновь проскрипел уязвленный внутренний голос.

– И спрошу! – огрызнулась я вслух. – Думай, Елена. Ты уже многое умеешь, – знакомые слова самостоятельно сорвались с языка, здорово удивив меня (неужели мое имя – Лена?), но я не позволила искорке надежды разгореться и растечься в груди преждевременным теплом и проворчала: – Влипла ты, девушка в непонятную историю, как муха в паутину!

В голове лениво, со скрипом, как ржавые шестеренки в механизме старинных часов, заворочались воспоминания: кажется, я и в самом деле не так давно застряла в сплетенных огромным пауком прочнейших кружевах, которые умудрилась сжечь, а самого «ткача» изжарила. Неужели это правда, и я в два счета сумею разобраться со смирительными путами? Ощутив, как от кончиков пальцев к плечам побежала горячая волна, я призвала радостное возбуждение к порядку: допустим, я сейчас освобожусь, а вот справлюсь ли с двумя дюжими санитарами – еще вопрос! Лучше затаиться, посидеть тут и еще подумать.

Оттолкнувшись от истории с пауком, я принялась распутывать клубок воспоминаний, дергая его за ниточки то с одной, то с другой стороны. Странный какой-то был паучок, нездешний. Кажется, братишка (оказывается, у меня и брат есть!) назвал его… Прядущим Мизгирем.

Когда по мою душу явилась «сладкая парочка» санитаров с бычьими шеями и руками-лопатами, чтобы отвести к «доброму доктору Айболиту», я едва не пела от счастья, но кое-как сдержалась и послушно проследовала по заданному маршруту.

Откинувшись на спинку кресла, Николай Владимирович неторопливо отбивал карандашом ритмичную маршеобразную дробь на поверхности стола. И в этом стуке тоже было что-то очень знакомое: вроде бы кто-то, сидя в своем кабинете, очень похоже постукивал пальцами в моем присутствии. И звали его как-то… по-иностранному. Но благодушно настроенный Айболит не позволил мне додумать перспективную мысль до конца:

– Нуте-с, Татьяна, будем воевать дальше?

Легко быть добрым, когда в твоем арсенале имеются два накачанных амбала, готовых по первому знаку хозяина скрутить, связать, запереть или применить к инакомыслящему другие превентивные меры воздействия. Впрочем, что это я на него взъелась – в данном лечебном заведении наверняка содержатся и по-настоящему социально опасные личности.

– Давайте жить дружно! – заявила я – сама кротость! – и с радостной улыбкой пропела: – Вместе весело гулять по просторам, по просторам, по просторам…

По знаку доктора меня развязали, за что я вежливо поблагодарила каждого из присутствующих.

– Так что тебя беспокоит в настоящий момент? – Лицо Николая Владимировича приняло озабоченно-внимательное выражение, и я оправдала его надежды, излив целый поток жалоб, главной из которых было отсутствие памяти (ни к чему ему знать, что я вспомнила почти всю свою биографию за некоторыми исключениями, и в их числе – момент появления в данной лечебнице). Кстати говоря, выражение «Пора двигать на Бушмановку» было в ходу у моих однокашников, частенько употреблялось в тупиковых ситуациях и сопровождалось дружным хохотом – это вспомнилось как раз в тот момент, когда меня освободили от смирительной рубашки. Рассказать приятелям, где я побывала, не поверят – решат, что привираю, мрачно подумала я.

– Домой хочу! – пожаловалась я доктору, очень натурально всхлипнув (домой действительно страшно хотелось!). – А где он, мой дом? Может быть, я – сирота казанская, бесприютная?

От жалости к себе, любимой, по щекам покатились слезы – во мне, как я уже не раз убеждалась, несомненно, пропадало актерское дарование. Наверное, следовало поступать не в педагогический университет, а в ГИТИС, Щукинское театральное училище или РАТИ.

– Вы бы, Николай Владимирович, прописали мне сильнодействующее лекарство, что ли? Или гипноз (Боже, упаси!) попробовали – сами видите, как у меня от беспамятства нервы расшатались, – ныла я.

Доктор напоминал сытого кота – причем, хорошо знакомого. А его холеное лицо было таким самодовольным, что захотелось чем-нибудь в него запустить или хотя бы нахамить, чтобы немного сбить спесь, и я пошарила глазами по столу, но, кроме собственной истории болезни, состоящей из нескольких бумажных листков, ничего подходящего не обнаружила. Предусмотрительный доктор убрал с его поверхности все мало-мальски тяжелые предметы, за что мне следовало бы его сердечно поблагодарить. В противном случае трудно было бы избежать искушения, что непременно испортило бы общее впечатление (мне – от хорошо сыгранной роли, а доктору – от плохих результатов усмирения строптивой пациентки), и я вновь загремела бы в карцер.

– Я подумаю, что тут можно сделать, Таня, возвращайся в палату, – мягко произнес Николай Владимирович, давая понять, что аудиенция закончена. Санитары любезно распахнули дверь, и я ужом выскользнула в коридор.

Соседки встретили меня сочувствующими взглядами.

– Проветрила мозги, революционерка? – усмехнулась Полина.

Я кивнула, присела на краешек кровати и задумалась: по моим подсчетам, сегодня исполнилась ровно неделя с того злосчастного дня, когда я стараниями неизвестных «родственников» оказалась в психбольнице (вычислить бы их, а уж поквитаться как-нибудь сумею!).

То, что двоюродный брат Иван и сестра-близнец Лада не имеют к случившемуся ни малейшего отношения, сомнений не вызывало – они наверняка с ума сходят от тревоги за меня. Надо срочно что-нибудь предпринять, пока меня тут не залечили до смерти.

– Что-то надумала? – осторожно поинтересовалась Рая.

Я насторожилась и, чтобы потянуть время, ответила вопросом на вопрос:

– Ты о чем?

Рая и Полина по сведениям, почерпнутым мной от той же бабушки Тани, периодически лечили в этом отделении хроническое заболевание нервной системы. Раиса более тридцати лет преподавала литературу в средней школе и столько же времени делила свои время и нервы между семьей, учениками, их родителями, а также коллегами большого и «очень дружного» педагогического коллектива. Полина пятнадцать лет прожила в большой коммунальной квартире с двумя детьми, мужем-алкоголиком и злобной свекровью. Обе производили впечатление умных, но изрядно потрепанных жизнью и несчастливых женщин – они тихо грустили о своей сложной судьбе, но были готовы и дальше покорно тянуть уготованную им лямку. В ответ на мое замечание о том, что каждый человек сам себе господин, Рая с обреченным видом процитировала цитату, которая, как оказалось, принадлежит французскому поэту XVI века Пьеру де Ронсару, а вовсе не Вильяму Шекспиру, как ошибочно полагали многие мои современники (и я – в том числе):

– «Весь мир – театр,

Мы все актеры поневоле,

Всесильная судьба распределяет роли,

И небеса следят за нашею игрой…»

Полина согласно кивнула: мол, что можем противопоставить всесильному и суровому року мы, слабые женщины? Проникнувшись к ним искренним сочувствием, я не стала возражать, хотя и могла.

И все-таки откровенничать не хотелось – вдруг те тайно примыкают к вражескому лагерю, и все, рассказанное мной, станет известно Айболиту?

Соседки поднялись и поманили меня за собой. Мы вышли в коридор и встали у окна.

– Похоже, ты что-то вспомнила… – вполголоса начала разговор Полина.

Помедлив, я утвердительно кивнула.

– Тогда выбирайся отсюда, – прошептала Рая. – Если Айболиту и впрямь заплатили за твое пребывание в лечебнице, рискуешь застрять здесь надолго, если не навсегда.

– А разве такое возможно?

Красноречивое молчание стало лучшим ответом.

– По пожарной лестнице спуститься сумеешь?

– Думаю, да, – прошептала я. От волнения пересохло в горле, а в душе смешались в пестрый клубок надежда, отчаяние и решимость.

– Тогда лучшего времени, чем тихий час, не придумаешь. – Рая помолчала, прикидывая что-то в уме, но потом засомневалась. – Хотя, возможно, лучше выбрать темное время суток.

И мы вместе придумали хитроумный план моего побега. Роль спасительницы отводилась пожарной лестнице рядом с небольшим балкончиком, куда можно было попасть только с черного хода.

– Балконная дверь всегда заперта, но ведь есть еще и форточка. – Рая оценивающе окинула взглядом серьезных глаз мою, изрядно за время лечения постройневшую – до худобы – фигуру. – Должно получиться: выберем удобный момент, когда в больничном коридоре никого не будет: у медперсонала – пересменка, а у докторов – перерыв на чаепитие. Да еще будем молить Госпожу Удачу, чтобы не отвернулась в нужный момент.

– Денег на такси я тебе дам, – успокоила Рая. – Авось мне зачтется…

Однако у нашего гениального плана был один существенный недостаток: мы не учли, что в Россию пожаловала сопливая европейская зима. С утра до вечера за окном царил сумрак – то ли утро, то ли вечер, но только не ясный день. Синоптики обещали слякотную погоду с температурой в районе нуля градусов по Цельсию, в то время как русская душа тосковала о снежных сугробах, искрящихся серебром под яркими солнечными лучами, морозных узорах на оконном стекле и громкому визгу детворы, катающейся на санках с крутых горок. Да и теплой одежды ни у кого из нас не было – ее отбирали в приемном покое и до выписки хранили в гардеробе. Но одно дело – напевать «по морозу босиком к милому ходила», совсем другое – на самом деле повторить подвиг безрассудной героини. Впрочем, тогда я была готова и на это – лишь бы выбраться из психиатрической больницы!

К сожалению – а может, к счастью? – ни в этот, ни на следующий день ничего не получилось. Казалось, Николай Владимирович специально приказал медперсоналу не спускать с меня глаз – даже направляясь в туалет, я чувствовала, что мой затылок сверлит настороженный взгляд дежурной сестры. Повезло лишь с третьей попытки – да и то совсем не так, как мы рассчитывали.

* * *

– Танюша, будь добра, помоги мне! – вполголоса попросила сестра-хозяйка, перехватив меня на полпути из столовой в палату. – Остановившись, я с подозрением смотрела на нее: раньше-то она меня вниманием не баловала – нет ли здесь подвоха? – Это не по правилам, но я просто забегалась сегодня. Ожидаем приезда высокой комиссии из Москвы – с проверкой, – доверительно прошептала она, многозначительно закатив глаза к потолку.

Я неопределенно пожала плечами, но с места не сдвинулась, ожидая продолжения – если меня застукают за чем-то неположенным, Айболит сначала замучает нотациями, а потом опять посадит в карцер.

– А что делать-то надо, Тамара Петровна, вдруг не справлюсь?

– Да сущая ерунда, – заторопилась обрадованная женщина. – В моей комнате на столе лежит список нового белья, а на кушетке – бумажные пакеты с полотенцами, простынями, наволочками и пододеяльниками. Надо просто пересчитать их и сверить, соответствует ли их количество цифрам, указанным в описи. Сделаешь? – Я согласно кивнула. – Тогда иди. Только дверь за собой на замок захлопни и никому не открывай, ладушки? Если что-то понадобится, я своим ключом открою.

Оглядевшись по сторонам – не видит ли кто? – она поторопила меня, подтолкнув в спину, и я отправилась заниматься подсчетом больничного белья (чем не развлечение при каждодневном ничегонеделании?).

В тишине за закрытой дверью, отгородившей меня от подозрительных взглядов ненавистного медперсонала, у меня появилась возможность хорошенько пораскинуть мозгами.

Крошечная комната сестры-хозяйки не блистала чистотой и порядком. Видимо, в ожидании высокой комиссии здесь спешно проводилась ревизия имущества. Дверцы старого трехстворчатого шкафа были распахнуты. Плотно притворив их, я задержалась взглядом на отразившейся в зеркале девчонке с растрепанной косой, впалыми щеками и большими зелеными глазами на бледном лице. Неужели это тщедушное создание в затрапезной больничной одежде – родная дочь самого Великого князя Берендея? Несолидно я нынче выгляжу: отец непременно заявил бы, что мой внешний вид ни в коей мере не соответствует княжеской чести.

Я вглядывалась в глубину стекла и вспоминала, как совсем недавно мы с сестренкой дурачились в моей городской квартире возле старенького прямоугольного зеркала, крепившегося на облезлой, наполненной всякой всячиной низенькой тумбочке. Чего там только не было: пара керамических пивных кружек, доверху набитых кнопками, скрепками и булавками, пластмассовые шкатулки с нитками, пуговицами, иголками и дешевой бижутерией, модные в середине прошлого века фарфоровые статуэтки енота и пары голубей. Зеркало находилось слева от входной двери в спальню мамы, а справа – старенькое пианино, которое я до недавнего времени мучила гаммами и сонатами. Прямо напротив входа – похожий трехстворчатый платяной шкаф, а рядом с ним – низенькая тахта, на которой спала мама. У окна – письменный стол с покосившейся ножкой и поцарапанной лакированной поверхностью, свидетель долгих часов, проведенных за выполнением домашних заданий. Сердце в груди защемило от нежности. Я провела ладонью по царапинам, смахнув накопившуюся за время моего отсутствия пыль. Как была бы сейчас недовольна мама – дочка совсем не следит за порядком!

Раздвинула шторы и пальцем потрогала землю в горшках с цветами – конечно же, их давно не поливали. Оглянулась, чтобы выразить возмущение этим вопиющим фактом – не зная, правда, кому – и обомлела, наткнувшись взглядом на отражение девушки все в том же сатиновом голубом халатике и тапочках в… собственном зеркале у противоположной стены. Да ведь это мой дом! А куда же исчезла комната сестры-хозяйки? Где белье, которое я пообещала пересчитать?

– Ай-яй-яй! Приличные девушки всегда держат данное слово. Может, вернешься на Бушмановку? – ехидно поинтересовался внутренний голос. – На такси добираться будешь или по морозу босиком?

Едва сдерживаясь, чтобы не завизжать от восторга, я счастливо засмеялась:

– Ни за какие коврижки! Даже если там ожидают приезда Папы Римского, без меня как-нибудь обойдутся.

В дверном проеме возник братец в кухонном фартуке с половником в одной руке и крышкой от кастрюли в другой, постоял несколько секунд с обалдевшим видом и бросился обниматься.

– Ты хоть крышку-то положи, – придушенно прошипела я, безуспешно пытаясь ослабить крепкие мужские объятия. – И половник заодно, а то испачкаешь мою красивую больничную униформу.

– Мам, Ленка вернулась! – не выпуская меня, радостно завопил Иван. В ушах немедленно зазвенело.

Минутой позже к брату присоединилась Агата собственной персоной – вот уж кто действительно редкий гость в нашем доме! А через час я, отмытая, причесанная и переодетая в любимую домашнюю пижаму, уже сидела в компании ближайших родственников и уплетала вкуснейшую сборную солянку. На очереди была нежнейшая шарлотка с вишневым компотом, но я, отдуваясь, продолжала шарить по столу несытыми глазами – после пресной еды, которой пичкали в больнице, казалось, съела бы запеченного гуся (причем, целиком). Тетя и брат с умилением наблюдали за оголодавшей и отощавшей сестрой и племянницей. И только когда я поняла, что наконец насытилась, наступило время для серьезных разговоров.