Текст книги "Легкие миры (сборник)"

О том

Бог с ними, с неправильными ударениями и неумением управиться со сложными (и просто длинными) числительными. Происходят какие-то диковинные – на уровне глубокого синтаксического залегания – изменения. Откуда-то выполз и разросся «о том». Мое ухо ловит и фиксирует его, пожалуй, последние лет десять. Но до этого я жила в Америке и все пропустила. Когда он завелся, кто помнит? Вот сейчас тетя, комментирующая легкую гимнастику (брусья), сказала: «Мы сейчас видели о том…» и не поправилась, не смутилась. Показалось ли мне, что после этих слов она запнулась на миг? Или это она просто загляделась на гимнасток?

Я помню свой ужас, когда после десяти лет жизни в Америке я стала ловить себя на синтаксических ошибках в русском языке. Ухо слышало ошибки, но уже после того, как они были совершены. Вот так два-три раза ошибешься (а происходит это автоматически; в основном это кальки с английского) – и потом уже сам себе не доверяешь.

Начинается, конечно, с лексики. В начале девяностых приезжаю после годового отсутствия – все молодое поколение говорит «феньки», «мульки» и «фишки». Если эти слова и употреблялись раньше, то не в Москве и не в таком количестве! А поколение постарше начало говорить «по жизни», чего старожилы (я, например) не упомнят.

Мне нравится смотреть, как язык принимает одни слова и отбрасывает другие, как возникает мода то на одни, то на другие выражения; я примеряю новые слова и прикидываю, подойдут ли они мне или я этого носить не буду. В конце восьмидесятых (когда возникли кооперативы) я зашла в аптеку, в которой было практически пусто – бинты, да цитрамон, да кружки Эсмарха из военных запасов, – и застыла, глядя на ценник. На нем было написано непонятное: «Приспособление под натоптыш». Слова такого я не знала, но через секунд семь я поняла, что имелось в виду. Само приспособление меня не заинтересовало, а слово показалось интересным, нарядным, как вятская игрушка. Правда, больше я нигде и никогда этого слова не встречала.

Через несколько лет, когда возникли феньки, мульки и фишки, я сама не сумела справиться. Пришлось просить молодое поколение объяснить, в чем тонкость дефиниций. Молодое поколение честно старалось, но пояснить не сумело. В этом случае скорее говорят вот так, а вот в этом случае – скорее вот сяк, говорило молодое поколение. Прояснения не наступило: словом «фишка» я овладела, но двух других опасаюсь.

А еще через год-два Москва встретила меня словами: «Купите болюсы Хуато!» Реклама в метро, на улице, в газетах просто надрывалась: вы еще не купили болюсы Хуато? Вам срочно нужны болюсы Хуато! Лживые и продажные люди протягивали мне что-то с экрана телевизора: вот ваши болюсы! У всех уже есть болюсы Хуато! Счастье в болюсах!

Что это такое, я и сейчас не знаю. Лекарственные добавки? Акции нефтяного месторождения? Резиновые изделия? Круглые они или длинные? В порошке или кусками? Не знаю и знать не хочу: если вы знаете, то не говорите мне. Ясно одно: таких слов в русском языке нет и знать их мне не надо.

Но это всё слова, они пришли и ушли. Носили кофточку беленькую в кружавчиках – носим кофточку красненькую в полосочку. А вот синтаксис – это совсем другое. Это как если бы стали рождаться одноногие или трехглазые, и пришлось бы пересматривать покрой брюк или форму очков кардинально. «Видим о том». Что это, Бэрримор?

Яичечко

Интересное явление: огромное количество людей боится, БОИТСЯ уменьшительных суффиксов. Им кажется, что это пафосно, слюняво, сентиментально, глупо, по-детски – что?

Я лично совершенно не боюсь уменьшительных суффиксов. Они – прекрасный инструмент, с помощью которого можно передать много оттенков смысла и настроения. Просто ими надо управлять, а не пугаться.

– Морковочки положить? Хлебца? Колбаску кушайте, – это вот все правильно. Так надо, так угощают, так говорят за столом, словами выстраивая защитный колпак, купол над людьми, севшими за трапезу и потому незащищенными, не готовыми к нападению, отстегнувшими оружие. Слова подают сигнал: тут мирно, тут спокойно, уютно, как в детстве; расслабьтесь.

Вы же не будете говорить: «Ешьте морковь». Она же колом в горле встанет.

«Вот колбаса».

«Жуй хлеб».

Даже на письме слышен грубый голос говорящего. «Рябчиков жуй».

«Картофель остыл».

«Я поел говядины».

Человек за столом раним. Типичное средневековое коварство: позвать на обед и внезапно напасть на доверившихся, мирно евших, а уж тем более пивших. Поэтому все уменьшительные, связанные с едой, отзвучивают не слюнявым сюсюканьем, а поиском безопасного укрытия, огонька избушки в лесу (да, огонька избушки, а не огня избы!), какой-то просьбой о перемирии, снисхождении, дружбе. Отсюда и новые (насколько я могу судить) «мяско» и «сырик».

Услышьте их в этом контексте. Вот жена мужу говорит в магазине: «Какой сырик купим?» Это она не к сырику любовь испытывает, это она воркует с мужем, с его непредсказуемым настроением («То ему – то. А то раз! – и это», – как говорила героиня Мордюковой). А вдруг он будет туча тучей? А вдруг его мысли далеко, не с ней вот сейчас? Суффиксы задабривания, обещания, доверия – вот что такое эти «пищевые уменьшительные».

И наоборот, эти бессуфиксные, холодные приказы от тиранических жен за пятьдесят своим мужьям – «возьмешь мяса, колбасы по 450», etc. – какое кладбище чувств. Глянешь краем глаза – а он такой весь в тоске, и бес из его ребра торчит, тщательно прикрытый ковбойкой. Замучила. Теперь домучивает и стережет.

Винцо и водочка. Селедочка под свеколкой. Картошечка. (С сольцой.) И с лучком. Маслице, особенно маслице. Колбасынька. Яичечко. Сырик. На хлебушке. Потом чаёк.

И спатеньки.

Гной

В советское время был распространен такой журналистский говорок, который у нас дома назывался «госзадушевность».

Это были особые интонации на радио / ТВ: открыли, допустим, новую школу или там хлев – и голос у диктора такой теплый-теплый, до рвоты. Но ладно голос, а вот газетные словечки, фразы, клише, пропитанные особой фальшью, были совершенно невыносимы.

«Чуткий», например. Какие-нибудь партийные хряки, гоголевские заматеревшие свинорыла, в своей чиновничьей функции были «чуткими». Менты или пожарники обязательно «дарили людям хорошее настроение». Если случался худо-бедно «творческий» гражданин, художник или музыкант, то он «дарил радость», а просто так, для заработка, работать было неприлично. Надо было обязательно дарить.

А вот педагог или писатель, а то и сам журналист (публицист) «делился наболевшим». Мне в детстве всегда представлялось, что он харкал в лицо или сплевывал туберкулезную мокроту в мисочку, а потом протягивал желающим, а не то охотно предоставлял содержимое гнойных пустул. Как в детской считалке:

 
Шел солдат с бою,
Нес бутылку гною.
Кто слово пикнет,
Тот ее и выпьет.
 

При этом пакостная эта фразеология – не советского происхождения, а идет из XIX века, из демократической публицистики, такой честной, порывистой, пафосной, но такой оглушительно, вопиюще безвкусной, антиэстетической, глухими публицистами для слепых читателей с лучшими намерениями коллективно наворачиваемой. Вся вот эта писаревщина, «сапоги выше Пушкина», да, собственно, и сам суффикс «-щин-», подхваченный бойким многопишущим, многоликим ильичом сотоварищи: сначала достоевщина, клюевщина, есенинщина, а там и золотая Колыма, и расстрелы, и круговорот «кровавых костей в колесе» – всё оттуда, всё нечистым, липким, мармеладно-каловым комком.

Но я-то жила в советское время, и этот говорок (по-научному, дискурс) представлялся именно что советским: он расцвел и укрепился в советское время; тонкая материя распадается, а румяные черви только крепнут и плодятся. На короткое время (конец восьмидесятых – начало девяностых) говорок отступил, потому что фальшь перестала быть востребованной. А нынче… погляди в окно.

Как оно всегда и было, южная пышность была куда производительнее северной скудости. Писали-то плохо многие, но я отдаю первый приз с бантом одному украинскому письменнику, напечатавшему в конце восьмидесятых скорбное прощальное слово о своем товарище по перу… вроде бы товарища Евгеном звали. Этот Евген, сообщал нам письменник, был чудо как хорош в моральном, нержавеющем плане: он «снимал врачующим бичом полуду с наших глаз».

Синестезия

Стоя в очереди на кассу в «Перекрестке», вынуждена была раз семь выслушать рекламу шоколада какого-то там. В «Перекрестке» не разнообразят рекламные ролики, а крутят всё один и тот же по многу раз подряд, пока не добьются стойкого отвращения к рекламируемому товару – интересная тактика, не иначе они тайные оппозиционеры, борцы с буржуазным строем.

Поскольку я часто хожу в магазин «Перекресток», у меня уже образовался длинный список товаров и торговых марок, к которым я испытываю непобедимое отвращение. А товары-то, может быть, и неплохие, теперь и не узнаешь. Радостная фальшь актерских голосов, озвучивающих соответствующие ролики, так навредила моей психике, что, даже если я куплю и заварю чай «Такой-то», я не распробую его вкуса / аромата, так как буду чувствовать себя окруженной офисными кретинами, готовящимися отпраздновать корпоративный день святого Валентина.

Вот что наделали песни твои.

И вот теперь эти люди портят мне вкус шоколада. О шоколаде почему-то полагается говорить понизив голос (если рекламирует женщина) или просто густым вязким баритоном (имитирующим тембр голосовых связок при условии, что вся гортань залита липкой массой какао-продукта). Между «к» и «л» – бульк. Манера эта не нашими рекламщиками придумана, в Америке тоже полагается произносить слова rich chocolate taste эдаким баском. Разница в том, что в Америке интонации скорее направлены на то, чтобы изобразить сосредоточенное гурманство; басок рисует темно-коричневое, сладкое, густое. У нас же – как почти всегда – актеры стремятся изобразить преступную роскошь, элитарный разврат, недоступность товара для всяких там яких. От многослойного смысла американского rich (в данном случае «густой, насыщенный») тут остается только слой «богатый». Кто ест шоколад – тот богатый. У него, может, яхта. Ауди А5. Жена в стриженой норке. Дети в Кембридже. Да, он такой. Голос понижен. Сами понимаете. Приходится там-сям переступать черту закона. Нефть, то-се. Офшор на Кайманах. Шоколад. Закрытый клуб. Давайте и вы.

Все это они мне ввинчивают в голову, пока я стою на кассе со своим сельдереем, и при этом сигнал я (и другие чувствительные к этой ерунде граждане) получаю смешанный. Булькающая и вязкая масса, изображаемая актерским голосом, рисует ДЕШЕВЫЙ шоколад. С содержанием какао-бобов меньше 55 процентов. Может быть, даже с соевыми бобами. Молочный, безусловно. Не обязательно «Аленка», но какая-то расхожая дрянь. Может, конфеты, фигурные гробики с охотно вытекающей, если куснуть, розовой начинкой.

А при этом цвет тем же голосом рисуется темный, как у благородного (и более дорогого) горького шоколада. А горький шоколад не вязнет во рту, не липнет, он звонкий, сухой, с обертонами очень чистого горного воздуха. Ну или это сухая пустынная ночь (пустыня, понятно, каменистая). Кремнистый путь блестит. И где же эти голоса, где голоса для чистой, высокой ноты, для твердых и темных квадратиков? Это должен быть голос неиспорченной юности, она ведь и вправду бывает.

А не ворочание жирного купчины с урчащим кишечником.

Глупости всякие

Вот люди любят собирать говорящие фамилии; я тоже это очень люблю. Фехтовальщик Кровопусков, повар Пригорелых, начальник военкомата Забирохин, врач скорой помощи Антон Лепило и многие чудесные другие. Но не менее прекрасны названия городов и сел, особенно иностранные. В прошлом году, намереваясь съездить в Баден-Баден (куда ж еще деваться писателю), я изучала карту Германии и обрадовалась большому количеству говорящих имен. Выписала их себе в столбик. Смотрю – слова сами складываются в рассказик, нравоучительный такой. Названия городов выделены курсивом. Тема – вечная.

Один господин встретил Дамме и был Раден: Ах, Ухте и так далее. Вскоре они поженились, и он был к ней Добриц. Жили сначала хорошо: разводили Цапель, во дворе у них жил маленький Пёснекк, в хлеву – Овен.

Но шло Времен, жена часто Родах, и появились Деттинген (целых Восмер, и все девочки) с обычными проблемами – то Моккрена, то Какаёль, то Горлозен, а иной раз и Гнойен. Тяжело стало жене жить: целый день приходилось ей Подельциг – с утра на Торгау, а потом целыми днями Варен: ели Раков, или Устер, или Хек. Иной раз некогда было Гребенау в руки взять: не Даме, а домашний Раб. Голова Гудов, дети Дерзеков, а дома завелись Мольшлебен, Мух и Клоппенбург, и это всех Мучен.

Вскоре Паппенхайн стал раздражаться, что дома такой Бабенхаузен, начал ходить в Бар, налегать на Бухлоэ, стал Кривиц и Грубе. Жена Требель денег, а он не Даден, так что она часто Ревен, и от слез у нее распухла Харен. Муж стал Хамм, Гадебуш и Бад-Кольгруб. Редичке он ее теперь Гладбекк – видно, Люббов прошла.

«Эхинген, – часто думала жена, – за что мне такой Лихен? Заведу-ка я легкий Флирш, наставлю мужу Рогец». Как задумала – так и сделала, ударилась в Блуденц, стала Шлюхтерн, забыла всякий Острах. Жизнь ее стала Клеве: раньше-то одевалась в Марль, а теперь каждый Любц дарил ей Золотурн, или драгоценный Камен, а один Любарс купил ей новенький Мёрс.

Но тут-то и поджидал ее Гибельштадт. Муж увидел подарки, и все ему стало Ясниц. Не мог он потерпеть такой Вреден: каждый Мудау может безнаказанно Пюхау его жену, каждый может ее Бахарах, а то и Руппихтерот! А соседи за спиной Айхах и Хахенбург над ним, над мужем. Эта мысль причиняла ему Болльштедт. Сначала у него была простая Целль: нарвать Вербен и хорошенько задать ей Плеттенберг, да вышло иначе. Как-то вернулся он в свой Узедом, заглянул в одну из Кемнат, а там – Ах-Линц! Очередной Берен-Любхин на его собственной кровати Прирос к его жене! Туттлинген вышла неловкая Пауза.

– Даргун! – вскричала жена. – Вер мне! – Но было поздно. Муж выхватил пистолет, – Пфраймд! – и его соперник превратился в хладный Охтруп, – даже Пульсниц не прощупывался. Увидев, что тот Уммерштадт, жена в испуге спряталась Затруп. Но и ей пришла Гибельрот.

Люденшайд, будьте Верне своим супругам!

Двухтыщи

Комментаторы спортивных соревнований говорят: «В двухтыщи первом году», «к двухтыщи двенадцатому году», etc. Раньше я этого не замечала – возможно, потому, что в XXI веке практически не смотрела телевизор, а если смотрела, то новости, а там речь аккуратнее. Но ведь и в самом деле, мы же говорим «в двухтысячном году». Почему же не «в двухтыщипервом»?

Мне нравится.

А еще комментатор говорил «ничтожно сомневающийся».

* * *

Анонс премьеры фильма «Галина» (о дочери Брежнева) на Первом канале: «У ее ног были самые известные мужчины, ее руки были унизаны драгоценностями».

Очень смешно звучит; не сразу поняла почему. Потом дошло: про ноги – метафора, а про руки – буквальный смысл. Их нельзя перечислять в ряд. Это все равно что описывать хозяйство: «в хлеву – корова, а в доме конь не валялся»; «он разводит гусей, и у него куры денег не клюют»; «он был беден как церковная мышь, и у него был один только кот», etc.

* * *

А вот почему можно сказать «он ел руками», но нельзя сказать «он съел руками»?

«Он съел мясо руками».

Разные глаголы.

* * *

Интересно, что они не понимают значения слов. Например:

«Серия “Версаль” относится к классическому стилю английских гостиных начала XIX века». Где Версаль и где английская гостиная?

«…Оснащается механизмом трансформации “Торнадо”, что позволяет использовать диван-кровать для отдыха как сидя, так и лежа». Для отдыха торнадо очень кстати.

«Модель “Серебряный век” – представитель классического американского кантри-стиля» – ?!

И мое любимое: «“Декаданс” имеет классический силуэт».

На этом фоне модель «Венисуэлла» кажется образцом и идеалом грамотности и вкуса.

* * *

Смотрю Prime Suspect с Хелен Миррен. Перевод «профессиональный многоголосый», отвратительный, вроде бы официальный.

Хелен: Christ!..

Перевод: Черт!

Хелен: Shit!

Перевод: Боже!

* * *

Из интервью группы «Война» журналисту Олегу Кашину:

«– Если вдруг Медведев захочет с вами встретиться – пойдете? Если пойдете, о чем будете с ним говорить?

Коза: Не найдется общих тем. Разворовывание народных богатств нам противно. С равными нужно разговаривать. Равные общаются с равными, тогда интересно. А тут – что я скажу обоссышу Медвежонку? Что магазинные воришки делают для общества больше, чем президент, который четвертый год дупля не отбивает.

Вор: С обоссышами не встречаемся.

Пуша: А я приду на говне. И заберу Путьку, Медвежонка и Нургалиева с собой в ад».

Со стороны анархистов – Вор, Пуша, Коза и Ёбнутый. Со стороны власти – Бородавкин, Колотушкин, Плеткин и Засыпкин.

Живем как при Василии Темном, ей-богу.

Советское ухо

 
Воля и труд человека
Дивные дивы творят.
 

Вот только сейчас я поняла, что всю жизнь неправильно понимала некрасовские строки, слышала их советским ухом. Я понимала «волю» как упорство, намерение, сильное желание – «воля к победе», «сила воли» и все такое из школьного идеологического словаря. Наша учительница именно так и подавала текст детям, потрясая сжатым кулаком: дескать, стиснуть зубы и работать! Через не могу.

А сейчас я посмотрела – ничего подобного. «Воля» – это свобода.

 
Горсточку русских сослали
В страшную глушь, за раскол,
Волю да землю им дали;
Год незаметно прошел –
Едут туда комиссары,
Глядь – уж деревня стоит,
Риги, сараи, амбары!
В кузнице молот стучит,
Мельницу выстроят скоро.
Уж запаслись мужики
Зверем из темного бора,
Рыбой из вольной реки.
 

Да и вообще вся поэма «Дедушка» – про то, что воля, свобода продуктивны и прекрасны, а рабство сковывает.

Советская власть – рабская по сути своей – оглушила меня на много десятилетий.

Шуба

Пипец. В Питере, оказывается, есть сеть меховых магазинов «Боярыня Морозова». Знала бы Феодосия Прокопьевна, как опошлят ее имя, ее муки в земляной яме, ее голодную смерть. «Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика». Не дали ни калачика, ни огурчика, ни «мало сухариков». А когда умерла – зарыли без отпевания, в рогоже. Без шубы. Без шубы, блять. Без шубы.

За уксусом

У живущих на Новослободской основной магазин – поганый «Перекресток». Он расположен в строении «Дружба», которым, говорят, владеют китайцы, поэтому в здании продается много непонятной китайской белиберды, а на самом верху сидит (сидел?) не говорящий по-русски китайский иглоукалыватель, который своим иглоукалыванием вылечил меня лет восемь назад от неизвестной смерти.

То есть вот я совершенно умирала неизвестно от чего, падала на ходу и чувствовала, как жизнь словно бы отлетает от меня, а он назначил мне пить отвар одуряюще вонючих деревяшек и 20 сеансов иголок. – А наутро она уж улыбалась-улыбалась под окошком своим, как всегда. – Впрочем, это мне вообще свойственно, наутро улыбаться.

А чего было-то, мы так и не узнаем. Китаец по-русски не говорил, а переводчик перевел только, что, мол, «у вас нарушена нервная система». Я подумала и не поверила: чего-чего, а нервной системы у меня отродясь не было.

Но не суть.

Я про поганый «Перекресток», он расположен так: сначала поддельные брильянты, потом несколько ступенек вверх – и ориентируешься на запах несвежей рыбы.

Ко мне должны были прийти две прекрасные подруги, Лора и Марианна, и я пошла купить уксус и горчицу, так как обещала приготовить маринованные грибы в особом маринаде и селедку в горчичном соусе. Не тащиться же за этими простыми вещами в дорогую «Азбуку вкуса»?

А хозяева поганого «Перекрестка» от людей слыхали, что товары надо раскладывать по особой схеме, чтобы дурить покупателей: пока идешь и ищешь, скажем, вино – пройдешь через стиральные порошки, через колбасную нарезку, через лампочки и фасоль. И не захочешь, а купишь. Поэтому надо все перемешать, чтобы человек не мог сориентироваться. И надписей не повесить: чай, не в Америке живем.

Нарезав два круга по ущельям, стараясь не сбить на пол коробки с яйцами (конечно же, несвежие, проверено: всплывают в воде) и не столкнуться с сумасшедшими старухами (всегда в любой момент времени в любом магазине есть сумасшедшая, хорошо одетая старуха; сегодняшняя брела и разговаривала сама с собой, вопрошая: «Отчего это масло такое дешевое?..»), я впала в ярость: стена с уксусом и горчицей была надежно упрятана невесть где.

Навстречу шла работница магазина. «Где у вас уксус и горчица?» – спросила я. – «Не знаю я ничего!» – «А кто знает?» – «Кому надо, тот и знает», – удивительно ответила работница.

Кипя, я пошла к кабинету менеджера – двери с сейфовым замком. Рядом с ним, в полутьме, кто-то рылся в накладных. «Вы менеджер?» – «Жок». – «Где у вас уксус и горчица?» – «Мен билбептирмин унутуптурмун», или что-то в этом роде отвечал мне роющийся и ткнул в висящий на стене телефон. Рядом была надпись, из которой следовало, что менеджеру надо звонить.

Я позвонила. «По какому вопросу?» – буркнул угрюмый голос. – «Подойдите ко мне, и я задам вам этот вопрос», – отвечала я. Там помолчали. «Где вы находитесь?» – спросил дурак на том конце провода. «Дверь откройте – увидите». Дурак открыл дверь и увидел меня: я, естественно, стояла в метре от него, так как телефон висел именно там. Он вышел с неохотой. «Что вам?» – опять спросил детина, не глядя на меня. «Где у вас уксус и горчица?» – в третий раз спросила я.

«В зале», – ответил менеджер. Повернулся и ушел в свою дверь, под сейфовый замок.

Какая-то женщина посочувствовала мне и взялась отвести туда, где. Там и правда все было, хоть и плохое: оттого, что немец на горчице напишет «русская», она русской не станет. Точно так же, если русский на горчице напишет «дижонская», она не станет дижонской.

Тут я увидела знакомое лицо: приятную и спокойную даму, работницу поганого «Перекрестка», терпеливо помогавшую мне в прошлый раз, позапрошлый раз и позапозапрошлый раз, когда я искала фруктозу, а меня гоняли то в отдел велосипедных шин, то в отдел бельевых прищепок.

«Послушайте, – сказала я приятной даме, – поскольку вы человек адекватный и вменяемый, я вам просто сообщаю, для общего сведения. У вас там есть менеджер, так вот, он – кретин и непрофессиональный мудак. Просто для общего сведения».

Адекватная дама приблизила ко мне свое лицо и шепнула заговорщически: «А я вас узнала. Вы Татьяна Тарасова!» – «Нет!» – отреклась я. – «Да будет вам! Вы Тарасова!» – игриво настаивала вменяемая.

Я взяла свой уксус и пошла. Это еще будни. А в праздник, под Новый год, тут бродили среди толпы и играли на гармони Дед Мороз и Панда. Дом-то китайский.