Текст книги "Легкие миры (сборник)"

Как нетаинственно.

А что мы, собственно, хотим? Чтобы было что? Чтобы было как? Есть известный анекдот: «Почему если я говорю с Богом, то это молитва; а если Бог говорит со мной, то это шизофрения?» И в самом деле, а что если один из способов Бога или его посланников, ангелов говорить с нами – это шизофрения? Эпилептики перед припадком на мгновение понимают смысл всего, им открывается тайна бытия – да вот только припадок начисто смывает это приоткрывшееся знание, и остается эпилептику всего-то прикушенный язык да обмоченные брюки. Аутисты видят математические поля, где огромные числа и корни из чисел растут, как прекрасные цветы. Судороги височных долей вызывают видения небесных городов – волшебных четырехугольных крепостей, но ведь это не значит, что этих городов нет; они есть, но, чтобы их увидеть, нужно, чтобы случились судороги. Человеческое тело – это только одна сторона монеты, но не бывает монет с одной только стороной. На обороте – дух.

Может быть, Эмануилу Сведенборгу, хорошему, трудолюбивому человеку, и правда открылись потусторонние тайны; открылись по его силам, по его мере, по его разумению, по его запросам. Может быть, другому они откроются иначе; тревожному – как пламенеющие квадраты, невинному – как тихие воды, злобному – как рваные спирали. У Господа обителей много, он сам решает, сам раздает, сам целует.

Которое по счету доказательство бытия Божиего

Не устаю поражаться: вот сейчас, когда на улице жара и духота невыносимая и человеку необходимо для продолжения жизнедеятельности съесть ледяного свекольничку, – Господь, в неизреченной милости Своей, посылает нам свеклу молодую, нежненькую, алую и быстро варящуюся. Более того, Он создал тонкокожие луховицкие огурчики и свежую редиску в пучках, ибо все желания наши открыты Ему, и Он знает, что нужно класть в свекольничек.

Когда же придет зима и метель и у нас застучат от холода зубы и затопают замерзающие ноги – Господь уж знает и посылает свеклу старую, тяжелую, темно-красную, венозного цвета, для того чтобы борщ был огненным, аж задохнись. Господь придумал, что водка должна быть 40-градусной, и открыл это Дмитрию Иванычу Менделееву; Господь позаботился, чтобы были сало и чеснок, дабы веселились наши души и тела, Господь предусмотрел и крепко засоленный огурчик.

(Впрочем, Господу угодна и 50-градусная водка, но на летний период Господь все же советует обратиться к холодному белому вину.)

Слава Тебе, Царю Небесный! Забываем поблагодарить-то, а ведь Ты создал этот прекрасный мир для нас, легкомысленных дураков, и показываешь нам чудеса без перерыва. За все спасибо, но за свекольничек – трижды и особо.

Другие миры

У Борис Борисыча есть диск «Русско-абиссинский оркестр». Текст написан на неизвестном языке. То есть на языке, не известном самому ББГ. Я его специально спрашивала про это. Не знает. Рот открыл и спел.

Дело в том, что я слушала этот диск примерно 288 раз, невыразимо наслаждаясь, и где-то после 67-го раза начала понимать грамматику – где тут существительные, где глаголы. А после еще нескольких десятков повторов мне стали понятны не то чтобы значения отдельных слов, нет, – а как бы весь смысл стал проступать сразу.

Нечто подобное, но в иной сфере, произошло со мной в ресторане «В темноте». Кто не был – объясню. Вы приходите в этот ресторан, сдаете все предметы, могущие служить источником фотонов – зажигалку там, мобилу, – крепко хватаетесь за плечо официанта, и он отводит вас за черные занавеси по извилистому коридору. Темнота стопроцентная.

Вас сажают за столик; вы ощупываете его. Вы ощупываете столовые приборы, тарелку, хлебницу с хлебом. Скатерть, стул, на котором вы сидите. Бокал. Потом официант начинает приносить вам еду. (Все официанты – слепые, так что им все равно, есть свет или нет.) Чувства у вас – смешанные: немножко жутко, немножко смешно, жалко слепых официантов и неудобно им эту жалость показывать, но и не показывать тоже неудобно.

И вот вы должны есть неизвестно что, стараясь не попасть себе вилкой в глаз и по возможности ничего не пролив и не разбив. Мой спутник промучился, так и не получив никакого кайфа от этого эксперимента: он испытывал гнетущие ощущения и рад был, когда вернулся на свет божий.

А у меня произошла какая-то сенсорная компенсация. Минут через десять мне стало казаться, что я почти все вижу, но дымно. Вижу стол, тарелки, стенку, идущую вдоль стола (я ощупала ее: она была синего цвета. Якобы). Я знала, где стоит бокал, а где хлебная корзинка. Это были ложные ощущения: мрак был абсолютный. Но мне казалось, что я вижу почти все, только как будто через темный-темный фильтр.

Потом я с размаху схватила что-то, чего в реальности там не было, и нечто со стуком упало на пол. Я не знала что.

– Ножичек уронили, не страшно, сейчас заменим, – весело сказал из адовой ночи слепой официант. Он по звуку знал, что это ножичек, точно знал, и точно его поднял, и вручил мне новый. А я продолжала существовать в параллельном своем, иллюзорном, но вполне годном мире.

Так и «Русско-абиссинский оркестр». Там есть чудный язык, и чувство, и молитва, и обещание, и просветление, и благодарность, и кому какое дело, что таких слов на свете нет, и даже сам Борис Борисыч их не знает, потому что они рассыпались в пыль сразу после того, как он закончил петь для записи диска? Он их забыл и больше не воспроизведет. Они жили только в миг пения. Но ведь они были же.

А поскольку каждому читавшему «Вавилонскую библиотеку» Борхеса известно, что в Вечности есть все книги, все тексты, все слова, все звуки и все значения, то никто не может сказать, что этого «абиссинского» языка не существует. Из Вечности пришло, спелось Борис Борисычем, улетело, оставило только следы на песке. Придет волна – смоет и их.

Но без Борис Борисыча – что бы мы знали о других мирах?

Домовой

Время от времени мне по домашнему телефону звонят вежливые женщины и просят Зинаиду Васильевну. Я вежливо отвечаю, что они ошиблись номером и Зинаида Васильевна тут не проживает. Женщины уточняют номер. – «Да, – отвечаю я, это мой номер, совершенно верно. Но Зинаиды Васильевны тут нет». – «Очень странно, – удивляются звонящие, – всегда она тут была. Я часто ей звоню».

Но этого быть не может, потому что ни раньше, ни даже много лет назад никакая Зинаида Васильевна тут не проживала. Квартиру я купила пять лет назад, когда еще человек мог себе позволить купить в Москве квартиру, и была она коммунальной, и жило в ней множество народу, в том числе даже некая Флорида Михайловна, но Зинаиды Васильевны тут не было.

Если бы звонила одна и та же женщина, то можно было бы подумать – например, – что у нее не все в порядке с головой, но нет, это звонят разные, и даже как-то звонил мужчина.

Я уже привыкла к существованию Зинаиды Васильевны и иногда представляю ее себе: на ней зеленая вязаная кофта с растянутыми карманами; в карманах трубочка валидола, носовой платок, расческа. На ногах яркие китайские тапки. Ей лет так 65. Зинаида Васильевна жарит рыбу и складывает в эмалированный тазик. Потом прикрывает его перевернутой тарелкой и уносит к себе в комнату.

Думаю, она действительно тут живет, но только в параллельном пространстве. Ведь параллельное пространство существует, и тому много свидетельств. Телефонные звонки – тоже свидетельство, пусть косвенное. Я заметила, что эти параллельные миры соединены между собой в нескольких точках, где ткань пространства / времени как бы истончилась, протерлась; эти точки всегда связаны с потоками и коммуникациями. Трубы, провода, электронные пучки; другими словами, водопроводы, электричество, компьютеры, даже лифты – тупая, грубая вещь лифт, но, бывает, и он, и он. Стиральные машины, как всем известно, это вообще такие черные дыры; в них бесследно пропадают носки, и наука стыдливо отворачивается от объяснений этого феномена.

Зинаида Васильевна, конечно, где-то тут, и если в пустой квартире скрипнет половица или что-то словно бы упадет за стеной – это она. Я думаю, она часто смотрит в окно, навалившись на подоконник, бездумно, отмечая лишь сезонные перемены: вот дом сносят; вот магазин был – и нету; вот афишу наклеили на заборе: «Легенды РетроFM – Юрий Антонов», или что там у них в параллельном мире клеят на забор. Она выходит в коридор, идет на кухню, и я иногда сталкиваюсь с ней, прохожу сквозь нее, может быть, спотыкаюсь об ее яркие китайские тапки. Когда сталкиваешься вот так, напрямую, лоб в лоб с домовым – на миг возникает словно бы изжога. Или будто мутит. Но быстро проходит.

У вас в квартире наверняка тоже есть такой домовой: ведь параллельный мир – он всюду, за очень малыми исключениями. Я спрашивала свою подругу Авдотью Андреевну – у нее есть. Часто звонят и спрашивают. Фамилия Авдеюк. Пол неизвестен.

Бывают странные сближенья

Как-то раз, давным-давно, я купила стиральную машину какого-то скандинавского производства, шведскую, наверно; у них тогда была маркетинговая мода на панибратство.

В инструкции для пользователя – на почти русском языке – стиральная машина обращалась ко мне на «ты» и разговаривала доверительно. «Здравствуй! Я – твоя стиральная машина. Прежде чем начать мною пользоваться, внимательно прочти инструкцию до конца».

Я прочла. «Спереди у меня расположены четыре кнопки и два циферблата». «Слева наверху, над кнопками, ты найдешь выдвижной ящик с двумя отделениями». «Перед стиркой отдели светлое белье от темного». «Налей в меня средство для смягчения белья».

Я зачиталась и даже увлеклась: по жанру инструкция была ближе всего к софтпорно.

«Если ты не хочешь, чтобы я дула горячим воздухом, отключи эту функцию».

«Во время отжима я могу начать сильно содрогаться и даже подпрыгивать; во избежание этого укрепи меня путем фиксации ножек к полу (скобы А1 и А2 прилагаются)».

«По окончании стирки я подам продолжительный звуковой сигнал в виде гудка; его громкость ты сможешь регулировать».

«Не допускай попадания в меня детей и домашних животных!»

О сила простодушного искреннего слова, о сила прямого обращения и замены пустого «вы» сердечным «ты»! Каких-то семь или восемь страниц этого нескладного лепета, и я уже сроднилась с ней, она стала мне странно родной, как становится порой почти близким случайный спутник, с которым разговоришься в электричке, возвращаясь с букетом пионов с дачи, а потом он – досада какая – сходит на станции Кушелевка, а тебе ехать до Финляндского. Она уже почти женилась на мне, эта автоматическая, с фронтальной загрузкой, на пять кило сухого белья особа, и хорошо, что я женщина, а если бы я была мужчиной? Как бы сложились – или как осложнились – наши с ней отношения?

А под конец, когда она уже практически стала человеком или, во всяком случае, глубоко вошла в мою жизнь и дала почувствовать, как она мне необходима, она вдруг делала последний рывок и проявляла чудо самопожертвования, самоотречения и какого-то высшего, почти уже и недоступного человеку смирения:

«А когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур, открой дверцу и вынеси меня на место сбора мусора»…

…День, что ли, сегодня такой; я вспоминаю ее, думаю о ней; я думаю, что чему-то, пожалуй, я могла бы у нее поучиться. А я даже не помню, как ее звали.

…а когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур…

Юдифь с мечом

В конце восьмидесятых – когда все казалось возможным и вообще цвело и обещало – я дала какой-то газете интервью. Спрашивали про литературу или историю, и я сказала, что, будь моя воля и имей я возможность, я издала бы такую книгу: ХХ век в письмах, причем один год – одно письмо.

Это было бы очень трудно, потому что были десятилетия, когда письма лгали; ничего нельзя было правдивого написать. И в дневниках-то лгали, боясь арестов и обысков, а уж в письмах врать сам бог велел. Но все же как-то, может быть, всенародно удалось бы собрать такую книгу, сказала я. Есть же литературные архивы, есть чердаки с сундуками. И вообще, какое счастье и какой страх – читать чужие письма. Это как заглядывать в чужие окна – и стыдно, и любопытно, и как в кино. И там чужая, другая, единственная и неповторимая чья-то жизнь.

И вскоре после этого интервью меня разыскал какой-то человек (я до сих пор не знаю, кто он) и дал мне толстую пачку писем: почитать. Может, пригодится. Мне не пригодилось, письма я прочитала и вернула. Все они были написаны одной женщиной, жившей в Рязани: имени ее я не помню, так что пусть она будет Марьей Васильевной. Я так и не поняла, кто она, и что, и откуда, и кому она писала, а таинственный посланник ничего мне не захотел объяснить. Работала Марья Васильевна водителем трамвая, но жизнь ее была преисполнена духовными и культурными запросами. Писала с орфографическими ошибками, но ее интересовало все – от каких-то напечатанных в газете стихов до похорон А. Ф. Лосева, на которые она отправилась в Москву как на торжественное событие, и стояла в культурной толпе, и благоговела.

Но одно письмо я выпросила себе. История, рассказанная в нем, чем-то ударила меня в сердце. Двадцать пять лет прошло, расскажу.

Перескажу.

У них там в Рязани, в одном из разваливающихся домов напротив автобусного вокзала, жил себе художник с женой и детьми. Долго копил он деньги на спальный гарнитур. Жена хотела, чтоб было все – и тумбочки с двух сторон двуспальной кровати, и шкаф-гардероб с внутренним зеркалом, и резьба, и чтобы все было так богато, так художественно. И вот он накопил деньги и поехал в Москву, походить по антикварным магазинам.

Тогда вся Фрунзенская набережная была сплошным антикварным магазином. Всякая чудная рухлядь продавалась там задорого: и «пламя», и черное с золотом, и белое с золотом, и на кривых львиных лапах, и с крыльями грифона. Там были кровати, комоды, кресла, овальные и восьмиугольные столы, столики-сороконожки, столики-бобики, консоли, вазы, люстры, хрустальные нити, статуэтки, картины, часы, и все такое прекрасное, прекрасное.

И он бродил среди всего этого великолепия с толстой пачкой денег во внутреннем кармане пиджака, зашпиленном булавкой, чтобы не вытащили в метро, и цепким глазом художника выискивал самое лучшее. И там, в Рязани, жена, понятно беспокоясь об этой скопленной многолетним трудом пачке, волновалась и мечтала, представляя себе, как волшебно преобразится их супружеское ложе, как таинственно, по-новому ляжет полоса лунного света на тихо сияющий лак тумбочки, как обновится их любовь, как обзавидуются подруги.

И в одном из магазинов, у задней стенки, он увидел скульптуру. Белую, мраморную, в человеческий женский рост. Юдифь с мечом.

И пропал.

Уж наверно, наверно он слыхал про Пигмалиона, изваявшего и полюбившего Галатею; это даже в школе тогда рассказывали; был такой расхожий набор романтических мифов, безвредный и потому доступный для советского человека: для юношества – Орфей и Эвридика, для женщин бальзаковского возраста – верная Пенелопа, ждущая мужа из странствий, вот и Пигмалион тоже; Май Фэр Леди, кто же не знает.

Но одно дело быть в курсе, а другое – насмерть влюбиться в каменную женщину. И когда я говорю насмерть, я имею в виду: насмерть.

Художник спросил: сколько? – Столько-то. Поторговался, но все равно выходило дорого, так дорого, что денег не хватало; он послал жене телеграмму: вышли еще. Она забегала, занимая у соседей и друзей: наверно, красного дерева, наверно, с завитками, с бронзовыми накладками!

Он купил свою любовь на все огромные деньги; осталось только на билет в Рязань и на грузчиков. Юдифь замотали тряпками, но грузчики были советские, пьяные, неквалифицированные; когда ее волочили по платформе и запихивали в вагон, кончик меча отбился.

Он приволок ее домой, на свой второй, кажется, этаж. Да.

Вот вы – жена, вы ждете домой мужа с улучшенным, украшенным супружеским ложем с сопровождающими его тумбочками – сакральными предметами, что говорить. Мысленно вы уже раскинулись, разметались на матрасе, снова юная такая и сладострастная. И тут он вваливается в дверь – с новой бабой.

Ну и что, что она мраморная? Тем хуже.

Жена, – рассказывает Марья Васильевна, если вы еще не забыли, кто она, – бежала вон, вместе с детьми. Больше ее в Рязани с тех пор не видели. А мы, – продолжает Марья Васильевна, – наконец договорились и попали к нему в гости. Взяли торт, с зелеными розами такой. Но оказался вкусный. Он поставил чайник. Он очень приятный человек, вежливый. Картины у него интересные. Живет один. ЕЕ, – в священном ужасе пишет Марья Васильевна, – мы тоже видели: ОНА стоит у стенки, белая, опустив глаза, волосы убраны на прямой пробор, и сзади узел. Кончик меча отбит. В квартире чистенько, – пишет далее Марья Васильевна, – но под шкафом я заметила какой-то странный серый коврик; я нагнулась рассмотреть, а это пыль; то есть он ее лет восемь не убирал, пыль эту. А так он совершенно нормальный.

…Вот такое было письмо, и все это осталось там, за барьером, и нет уже, наверно, ни Марьи Васильевны, ни художника, ни всего этого мира.

Только любовь есть, внезапно и необъяснимо, и всегда та же история: и постыдно, и бессмысленно, и на все деньги. И молчит.

Молчи, но только будь.

Чечевица

Каждый раз, как варю чечевицу, вспоминаю.

Начало шестидесятых годов. Мамина подруга, Вера Кракау, купила в магазине редкостную редкость: чечевицу. Обрадовалась! Последний раз перед войной ее видела! Позвала гостей: художника Боба Крейцера с женой. Съездила в Елисеевский, купила рыбки красной и белой, хорошего сыру, ананас. Хлеб «ленинградский», длинный, замена французскому багету. Масло вологодское. Паюсная икра.

И как вершина всего – чечевица.

Вежливый Боб Крейцер чечевицу ест, но видно, что ему не очень.

Вера Кракау, обеспокоенно: «Вам не нравится?»

Боб Крейцер, меланхолически: «Да нет, ничего, я привык. Десять лет, каждый день, в лагере-то»

Крейцер сидел, сначала в тюрьме, потом в лагере как английский шпион. Должны были расстрелять и уже вывели на расстрел, но на последней перекличке что-то там не сошлось. Фамилия такая-то? Такая-то. Год рождения такой-то? Такой-то. Все надо было повторить «полным ответом», как в школе. Место рождения такое-то? По документам он родился в Орле, а на самом деле в Берлине. Он и возразил. Немножко удивились: а чего это он в Берлине родился? – отвели в сторону, слово за слово, а потом как-то шестеренки расстрельной логики дали сбой, и убивать его не стали. Отправили в лагерь. Сидел с уголовниками. Эти его тоже не съели, потому что он хорошо «романы тискал». Пересказывал Жюль Верна, Гюго, Майн Рида – что там читали мальчики из хороших семей? (Кстати, хозяйке на заметку. Учите детей читать книги, может пригодиться.)

В него влюбилась дочь начальника лагеря. Такая – с глазами в пол-лица. Тамарочка. Восемнадцать лет. А ему, наверно, лет сорок пять уже, коротконогий, доходяга, очки, веснушки, картавит. Родители Тамарочки били ее смертным боем, чтобы разлюбила его, но она не разлюбила. Они выгоняли ее на мороз, и она застудила себе женские органы, и у нее никогда потом не было детей.

Когда его срок вышел, его выпустили на свободу, и Тамарочка бежала вместе с ним. Они скитались по дальним, разрешенным к проживанию городам, ища работы и пропитания и опасаясь преследования, и оно было. Однажды ночью, зимой, принесли телеграмму. Боб читал ее и не мог понять ничего – чушь какая-то. Но одно слово было его детским именем, прозвищем, которое было известно только близким, и очень немногим. Это был тайный знак, не иначе. Кто был этот неизвестный друг? Что он знал? Как смог предупредить? Они так и не узнали этого, а просто наспех оделись и бежали из этого города. А утром пришли их арестовывать, но опоздали.

Так они перебегали несколько лет, чувствуя, что спасение в движении. Боб-то был покрепче – все же он читал Майн Рида, Жюль Верна, Гюго и другие укрепляющие дух и разум книжки, – а Тамарочка начала сходить с ума от страха. Она сидела на табуретке и раскачивалась часами: взад-вперед, взад-вперед. Боб боялся, что она правда обезумеет.

Но если подумать, то зачем бы ей был нужен ум, Тамарочке? Все ее существо было чистая безрассудная любовь.

Так они дотянули до 1956 года, и была амнистия, и Бобу разрешено было жить в Ленинграде, вы подумайте; и у него даже была своя отдельная однокомнатная квартира, и все вообще кончилось хорошо, так сказать. Вот только детей не могли завести и чечевица казалась на вкус не очень.

Я теперь думаю: вот потому и не было ее до начала шестидесятых, чечевицы-то. Весь урожай шел в лагеря. А когда лагеря позакрывали – потоки чечевицы направили в магазины для гражданского населения. Ешьте. Теперь ваша очередь.

Временно.