Текст книги "Легкие миры (сборник)"

Желтые цветы

Лютой ненавистью я ненавижу салат «Мимоза».

Нельзя сказать, чтобы он был невкусным, – нет, почему, вполне съедобная, в меру вредная пищевая глина, пародия на селедку под шубой. Ненавижу я его по соображениям эстетическим и идеологическим; я через него всю эту среднебрежневскую эпоху ненавижу, перемежающуюся хромоту застоя, постоянную, не дающую ни на минуту забыться нехватку всего необходимого для жизни: билетов, мяса без костей, книг, лекарств, книг, кранов-смесителей и каких-то болтов и прокладок к ним, книг, детских игрушек, гречки, купальников, книг из серии «Библиотека поэта», батареек нужного размера, мест в гостинице, лосося в собственном соку, книг из серии «Литературные памятники», кофе, питьевого чая (непитьевой был в продаже всегда), книг, стирального порошка, дрожжей, книг, оправ для очков, сапог, книг. Книги как бумажный продукт в магазинах были, но только поддельные, комсомольские, с говнозадором: «С ветром споря», или стихи Игоря Кобзева – про то, например, как грабитель напал на кассиршу, а та смело вступила с ним в борьбу («Кассирша знала: бой они вели // Не только за народные рубли»), или проза Антонины Коптяевой – не хочу даже начинать думать, кто такая. Все, кто сумел, нашли какой-нибудь блат, но и у блата была своя иерархия. Так, я, конечно, пристроилась к Союзу писателей и еженедельно получала свою гречку, чай со слоном, банку рыбных консервов, зефир в шоколаде, полиэтиленовый кулечек развесного «Мишки на севере» и, в общем, каталась как сыр в масле, но уже в Лавке писателя на Кузнецком мосту выходил облом: я была всего лишь Член Семьи Покойного Писателя, жалкая маргинальная козявка, и хорошо помню, как мне отказались продать «Тараканище» Корнея Чуковского – кишка тонка, это не для вас, девушка.

В то же время летом сияло прекрасное солнце, а зимой шел чудесный снег, и если б даже с неба сыпались головешки или конский навоз – мы бы тоже как-то перетерпели бы, приспособились, носили бы колпаки, сделанные из картонной тары, что ли.

Но все же хотелось жить с достоинством, поелику возможно, и женщины семидесятых в творческом порыве изобрели салат «Мимоза».

Я, конечно, не знаю точно, кто и когда его изобрел, но помню, что с начала семидесятых он начал набирать бешеную популярность, и в вечных разговорах о том, кто что как приготовил, «Мимоза» обсуждалась самым оживленным образом, как удивительная, яркая и, я бы сказала, динамическая новинка. «Мимозу» можно было приготовить из всего: она бывала с рыбой и без рыбы, с сыром и без сыра, с луком и без лука, в зависимости от настроения и от того, какой продукт был в дефиците на тот конкретный момент. Главное в ней было – майонез и натертые на терке вареные желтки, из-за сходства коих с шариками мимозы салат и получил свое название.

Семидесятые – это повесть Юрия Трифонова «Обмен» (она написана в 1969 году, но время тогда стояло куском, и с середины шестидесятых по середину восьмидесятых почти не менялось, а потом изменилось все сразу). Это повесть про интеллигенцию, про совесть, про предательство, про продажу души. Нет, не так, это нежнее, чем продажа, это именно обмен. Какая при застойном социализме «продажа»? – никто не торгует, так что и не продает. Ты если даже хочешь купить что-нибудь – книги, гречку, билеты, сапоги, дополните список сами, – ничего у тебя не выйдет, либо их нет, сапог этих, либо денег твоих не хватит. А вот обменять можно: работаешь в мясном магазине – меняешь мясо на билеты в театр (например), а эти билеты – на меховую шапку, и так, понемногу, можно дойти до чего-нибудь остро нужного. Интеллигенты, правда, не работают в мясном магазине, но где-то же они работают? Я вот работала в издательстве, и у меня тоже был свой товарец, хе-хе: я обменяла пачку труднодоставаемых книг нашего издательства Восточной литературы – сказки народов Кении или там Южного Йемена – на глазную операцию вне очереди. А это вам не жук чихнул.

Но я интеллигент не настоящий, а богемной молью траченный. Я в юности и на рынке торговала, правда, один только день, скучно мне стало стоять и от мух отмахиваться. А дело было так: у моей мамы из сумочки украли 100 рублей, большие деньги, между прочим. Обидно. А у нас на даче случился огромный урожай яблок. Девать их было некуда. Мы с братом решили набрать мешок яблок и продать на рынке, а деньги отдать маме, чтобы не жалела об украденном. Так и сделали, и я простояла несколько часов под деревянным навесом рядом с мужичком-куркулем, который тоже привез яблоки, желтые. А мои были с красным полосатым боком, штрифель. Пятьдесят копеек платишь за выдачу весов – двухтарелочных, с красными гусиками-носиками; на одну тарелку кладешь яблоки, на другую – гирьки, пока весы не уравновесятся и гусики не встретятся носиками; часа полтора было очень увлекательно. На 60 рублей я наторговала. Потом стала зевать. Захотелось домой. Покупателей было мало. Мужик ворчал, ругая народ. Мимо шли дети лет семи-восьми, я подозвала их и дала им яблок, они с опаской взяли. Мужик онемел. Потом пришел в себя, тряхнул головой и трагическим, удушенным голосом вопросил: «И чтой-т-ты такая простая? Али в горе жила?!»

Так вот, герой Трифонова, интеллигент, женат на куркульского склада женщине, Лене. Мать у героя – ясен пень, интеллигент, любовница Таня – тоже интеллигент, она герою в постели шепчет стихи Пастернака, и он думает, что она была бы ему лучшей женой, – но и Лену эту свою куркульскую он любит, хотя она за годы брака с ним и отяжелела (читай: ела лишнее), но эта ее прибавочная плоть все же желанна ему, и он ею и пленен и подмят. А она, дрянь такая, любит комфорт, любит жилплощадь, любит вкусную, редкую, труднодоступную, деликатесную еду – сайру. И – незаметно для себя – он совершает обмен, подмену, предает идеалы интеллигенции и переходит на сторону вот этого грубого потребительства.

Совершенно замечательная повесть, да и вообще Трифонов писатель совершенно замечательный, и сейчас, когда эта эпоха безвозвратно отошла, проза Трифонова – едва ли не единственное окно в ту жизнь, в то время и в те интеллигентские душевные муки. Ибо каждый будет предан и каждый предаст, но интеллигенту, в отличие, скажем, от куркуля, предавать тяжело, болезненно: ведь у него есть совесть, и ее так просто не задушишь.

Спектакль по повести «Обмен» был поставлен в Театре на Таганке. Я ходила на него. Там была такая сцена: герой с авоськами в руках – а в авоськах баночки, баночки, баночки – стоит перед глухой кирпичной стеной. И медленно и задумчиво сам себе говорит: «Лена любит сайру. Ле-на лю-бит сайру…» Вот как бы это понял сейчас зритель из поколения тридцатилетних? А интеллигенция, сидевшая в тогдашнем зале ошую и одесную, читала текст как открытую книгу: ну и сволочь эта Лена. Зажралась совсем. Сайру ей подавай.

Сайру в собственном соку доставали. Бывало, в магазине ее внезапно выбрасывали – и тогда можно было прикупить несколько баночек, но не десять, как думают сегодня ностальгирующие по советским временам идиоты, – десять вам никто не отпустит, – а две, максимум три в одни руки. Если вы пришли с детьми, то детские руки тоже считались, и тогда больше. Поэтому, когда гуляешь с двумя малыми детьми, то имело смысл не бродить по аллеям парка, а прогуливаться по улицам, поглядывая в окна магазинов: не выбросили ли чего-нибудь? не выстроилась ли помимо обычных очередей одна особо злокачественная очередь? а, выстроилась?! – кидаешься туда, потрясаешь детьми, другие тоже потрясают своими; минут через сорок – час ты с продуктом. Румяные и довольные… так прошла молодость. Сайру в масле купить было легче, но ели ее ругаясь: вот зачем испорчен драгоценный продукт? Это как если бы сейчас торговали развесным трюфелем – в томате, с луком и тертой морковкой.

Сайра – один из компонентов «Мимозы» рыбной. Добытую баночку приберегали к празднику. Вместо сайры можно было намять вилкой консервированного лосося, популярны в этом качестве были и шпроты. Получалось нежно.

«Нежность» тут вообще ключевое слово.

Второй компонент – вареная, натертая на терке картошка или, у некоторых хозяек, морковка. Это неправильный компонент, добавляемый для сытости, но из песни слова не выкинешь. К тому же картошка и морковка, пусть черные и гнилые, были в совке всегда. Коммунисты, пляшите, ударяя в ладоши: всегда. Если вам не хотелось черного-гнилого или вы были богатенький, можно было купить картошку на рынке, да не очень дорого она там и стоила, потому что росла вон там, в Подмосковье, делов-то. И вдоль дорог всегда ее продавали – едешь летом на машине, а у обочины выставлено ведро картошки, другое с георгинами – купи. В Питере мы всегда покупали картошку в Буграх – что за аномалия такая в Буграх, не знаю, но там всегда продавалась картошка у обочин.

В благородную и дорогую «Мимозу» класть картошку, конечно, было преступно. Зато сыр – это был компонент обязательный. Спрашивать, какой сорт, неуместно, в совке сорта сыра существовали только номинально: «костромской» с крупной дырочкой, «российский» с мелкой дырочкой, «советский» твердый – и обчелся, мало ли что в книгах-то пишут, а на вкус они к семидесятым годам перестали различаться. Зависело от места производства, мог попасться совсем приличный. Еще был иногда литовский с тмином (ну, все литовское вообще с тмином), латвийский копченый (он употреблялся в особый салат), пошехонский (без лица и характера) и, к счастью, очень часто – рокфор, правда, бракованный, белый насквозь, незрелый. Спросишь рокфору полкило – продавщица скорбно отвечает: «Сыр с плесенью». Или предупреждает: «Сыр с душком!» Бывал и камамбер советской выделки, тоже незрелый, но это легко поправлялось: кладешь его на полочку в теплое место, и когда завоняет помойкой – значит, созрел. В «Мимозу» сыр было желательно класть среднемягкий, поострее, опять-таки преследуя цель добиться нежности.

Потом шел мелко нарезанный и ошпаренный лук. (Можно было дать луку постоять в кипятке несколько минут, а потом облить его холодной водой.) Вот, казалось бы, лук-то тоже должен был быть всегда? Ан нет, ошибочка. Был один год – не помню, который именно, – когда лука не было, – позорище, пришлось закупать в Польше – и радио врало, что это оттого, что климат у нас вот такой, дождливый и тяжелый, и лук не уродился, сорри, «и мы все сразу ощутили, как нам не хватает этого полезного и вкусного продукта». Косыгин тогда был премьером – а он считался не подлецом и даже человеком порядочным, – но и он выступил с сообщением, что неурожай объясняется непогодой! Где именно непогодой? Одна шестая часть суши! Так власть плодила либералов и диссидентов – отнимая базовые овощи.

Еще один компонент – яблочко. Крупная терка. Ноу комментс, яблоко в России не переводилось никогда. Вот и я им приторгнула.

И наконец, яйца. Тоже не сказать чтобы дефицитный был продукт, хотя невкусный, как и сегодня, – потому что кур кормили рыбной мукой, и яйца пахли рыбой. Но если вы все равно кладете яйца к сайре или шпротам, то какая вам разница, правда? На банку консервов, считайте, уйдет штуки четыре яиц. Варите их, отделяете белки от желтков, трете то и другое, отдельно, на мелкой терке – и укладываете все вышеперечисленное слоями, прослаивая все слои, кроме последнего, майонезом. А сверху будет этот тертый мимозный желток.

В Питере майонез был прекрасный, он тек, как разбавленная сметана, и в нем было мало уксуса. За ним охотились. Когда его продавали в маленьких («майонезных») баночках, то его можно было накопить и запасти. А когда продавали в мягких пластиковых, то случалась беда: крышечки на этих баночках не держались и держаться не могли, они практически не прилегали к баночкам («советское – значит отличное!»), и майонез вытекал к вам в сумку. Поэтому с собой носили полиэтиленовые пакетики – купишь майонез, он потечет, но далеко не уйдет, и мы его дома ложкой из пакетика выскребем. И съедим. Но пакетики ведь тоже дефицит. Поэтому если у вас запачкались пакетики, то их надо отстирать и просушить на веревочке над газом, прищепив прищепками. А потом хранить в том ящике, где веревочки.

В Москве майонез был хуже, но тоже ничего. Главное – молодежь, учись – в те далекие времена майонез был жидким, а не таким, как сейчас. Почему? Да потому, что из него было украдено все, что можно, вот он и струился. В Питере из него украли уксус, а в Москве, наоборот, яичный порошок. И этот легкий, текучий майонез очень хорошо ложился струйками между слоями «Мимозы».

Некоторые – хоть и трудно в это поверить – добавляли в качестве очередного слоя, все для той же нежности, натертое на терке холодное, из морозилки, масло. И сверху тоже майонез, а как же. Окончательную же нежность этому продукту придавало название, ибо растение мимоза – символ мимолетности, недолговечности, капризности. И то: этот тертый желток на крыше салата засыхал очень быстро, эфемерная красота превращалась в твердые катышки, попахивающие луком и рыбой. Так что его готовили, а потом сразу накрывали перевернутой тарелкой или тем же пакетиком, чтобы салат пропитался к приходу гостей, но не заветрился.

Вот все это – консервы, талоны на зефир, очереди с детьми, мечты, чтобы не в масле, а в собственном соку, в-холодном-автобусе-от-метро-до-окружной, хватит ли сыра, а вы что кладете, пакетики, шевелящиеся над газом, – всю эту эпоху, тонущую в майонезной нежности, в зимних сумерках, молодость мою, как я ее возненавижу? – никак, это моя жизнь, я ее прожила. Только «Мимозу» ненавижу, за все, за все, пусть ответит за все. Кто-то должен ответить.

Состав

1 банка рыбных консервов

1 яблоко

1 луковица

1 картошка или морковка

100 г масла (по вкусу)

100 г сыра

4 крутых яйца

майонез

сквозняк из балконной двери по ногам

далекие одиночные огни в январском мраке с высоты восьмого этажа

вечность.

Хряпа тоталитарная

В семидесятые годы ходила легенда, что Леонид Ильич Брежнев оттого такой крепыш и здоровяк, что ест всякую волшебную еду. Мы тут чахнем и на маргарине жарим подгнившую картошку, а он у себя в кремлевских горницах питается совершенно исключительными продуктами. И если бы не эта чудодейственная пища, то он давно бы умер.

Это, конечно, типичный миф: еще олимпийские боги пили нектар и ели какую-то амброзию (в то время как мы, простые древние греки, питаемся рыбешкой, горохом и маслинами). Колдуны и тираны в народном представлении обязательно владеют секретом долгожительства, и вся шарлатанская медицина активно этим пользуется (всякие там БАДы, акульи плавники, мечниковская простокваша, чеснок). Кремль – место таинственное, там и едят непросто.

Кстати, когда Ельцин был на пике своей популярности (то есть до 1991 года), противостоял Горбачеву и мыслился народным заступником – а для этого катался на троллейбусе и осуждал стяжательство – то ему приписывались и простые кулинарные предпочтения. Помню стихийный митинг у «Московских новостей» на Пушкинской площади (тогда вроде еще не подожгли ВТО и не построили там галерею ненужных дорогих предметов). Толпа волновалась, не помню уж по какому поводу, восхваляя БН. В центре бесновалась пожилая женщина в желтом мальчиковом пальтеце; зубов у нее было раз, два и обчелся. Она вертелась вокруг своей оси и завывала: «Ельцыыыын! Ельцыыыыыыын! Он ест как мыыыы! Он пьет как мыыыыыы!»

На самом деле в Кремле едят не как мы, а много хуже, потому что там сидят обычные чиновники, а у них принято пить мерзкий растворимый кофе и грызть печенье в форме рыбок. В качестве запредельной роскоши их секретарши выносят хозяевам кабинетов и посетителям миски разноцветных – зеленых и красных – цукатиков, сделанных из крашеной репы, и простенькие орешки. В полированных стенных шкафах чиновники держат дорогие коньяки – это для крутизны, а не потому, что они на работе пьянствуют. Так разве, рюмочку. Насчет президента Медведева не знаю, не скажу – может, жена ему заворачивает с собой на работу пару бутербродов, колбаса к колбасе, – но остальные едят мусор, потому что нехрен высовываться. После работы – пожалуйста, а тут давай поскромнее, ты на государственной службе.

Но товарищ Брежнев был не чиновник и даже не президент, а Генеральный Секретарь, лицо сакральное и как бы даже недоступное уму, – вроде бы не мог связать двух слов, принимал французского посла за немецкого, надевал один ботинок желтый, другой черный, на ритуальное восклицание: «Христос воскресе!» отвечал: «Мне уже докладывали» и вообще отлично укладывался в формат анекдота, а при этом создавал литературные эпопеи, повелевал огромной, на одиннадцать часовых поясов, страной и признаков старения не выказывал – а причиной тому была Волшебная Кремлевская Еда.

И рецепты этой еды передавали друг другу, понизив голос. Якобы у одной знакомой дача недалеко от дачи кремлевского повара, и вот она разговорила повара и вытянула у него секретные материалы. Один такой рецепт есть и у меня, прилежно записанный в тетрадочку.

Вот он:

2 свеклы

2 морковки

2 луковицы

1 килограмм капусты

Все это мелко нашинковать, но ни боже мой не натирать на терке, а резать хорошим острым ножом, чтобы получилась соломка толщиной, скажем, в две спички. Лук и капуста, понятно, имеют естественную толщину слоя.

Сварить рассол:

3 стакана воды

1/2 стакана уксуса (столового, стандартного)

3/4 стакана постного масла (лучше подсолнечного)

1 столовая ложка соли (обязательно грубой)

15 кусков сахару (1 кусок – примерно чайная ложка)

Все это вскипятить и горячим рассолом залить нашинкованные овощи. Оставить постоять, пока не остынет (на ночь), а потом положить в холодильник. Через 1–2 дня можно есть.

Получается ярко-алый овощной салат не салат, закуска не закуска, но нечто очень вкусное, хрустящее – и не только на каждый день, но и к праздничному столу. Это гораздо вкуснее той поддельной капусты, которую на рынках выдают за квашеную. Это даже вкуснее корейских салатов, и, главное, вы можете быть уверены, что все ингредиенты чистые, а не приготовлены черт знает в каких антисанитарных тазах. И никакого майонеза.

Рядом, за стеной

Вещи, как известно, пропадают – часто при странных обстоятельствах – и больше не возвращаются. Ну, то, что происходит со стиральной машиной и носками, знают все. Это общемировая загадка, и по-американски стиральная машина вообще называется sock eater, носкоед.

Конечно, существуют рациональные объяснения такому странному выборочному исчезновению. Их три.

1. Машина всасывает носки через дырочки крутящегося барабана при отжиме.

Это объяснение невежественное и смехотворное.

2. Носки запутываются в другом белье, например заваливаются в угол пододеяльника и там тихо лежат, как плоские мыши.

Это не объяснение, а попытка увильнуть от него, так как опытный стиральщик, в бешенстве от очередной пропажи, выворачивает и перетряхивает все белье, а пододеяльники так даже и гладит утюгом; не уйдешь.

3. Вам так кажется.

А вот не кажется. Я прожила около десяти лет в квартире на Полянке (это была лучшая квартира в моей жизни, и я когда-нибудь напишу про нее, а в рассказе «Легкие миры» я уже писала про то, как я воровала стройматериалы для ее ремонта).

Всякое счастье кончается, и из этой квартиры мне пришлось съезжать. Квартира оголилась до обоев, которые, впрочем, я тоже ободрала, чтобы досадить попу-комсомольцу, неправедным путем выгнавшему меня, как зайчика, из моего домишки. Обои содрала и двери вынесла. Так что все-все открылось моим взорам, и в углах, под призраками диванов и кроватей, нашлось некоторое количество исчезнувших носков. Штуки четыре, чтобы быть точной, непарные.

А я давно затаила тяжкую думу против своей стиральной машины и потому одиночные носки, доставаемые из нее, не выбрасывала, а аккуратно хранила в отдельной коробке. Хотя время было советское и купить хорошие носки было проблемой, а у меня дома было трое мужчин, не фунт изюма, но хранила я носки не из бедности и бережливости, а из мстительности. Звали ее «Ока». Полуавтомат. Ненавижу!

Так вот, найдя четыре носка и подобрав к ним пары из коробки, я посчитала остальные, и носков-одиночек оказалось 47. Сорок семь! Вот что съела «Ока» за восемь лет! Так что не кажется, совсем не кажется!

Еще теряются разные дорогие сердцу предметы, они всегда лежали вон тут, и теперь пропали неизвестно куда, и никто не мог их взять, и объяснить это невозможно! Вот эта баночка. Была на этой полочке! Где она? Куда делась?

Но не бывает так, чтобы вы открыли шкаф – а там стоит невесть откуда взявшаяся баночка. Или к паре обуви добавляется третий сапог.

А это значит, что мир несимметричен! Я когда-нибудь напишу историю мироздания и опишу структуру мироустройства, какой она мне открывается. Но не сейчас! А пока я хочу сказать вот что: если вещи исчезают НЕИЗВЕСТНО КУДА, то где-то есть то место «НЕИЗВЕСТНО ГДЕ», и там они все лежат, сваленные грудой или разложенные по полочкам, мы не знаем. Может быть, тот мир совсем как наш, но миниатюрный, весь поместится в ореховой скорлупе, in a nutshell. Или там все вещи сильно вытянуты в длину. Или скручены в рулоны.

У меня в Питере есть квартира. Я редко туда приезжаю. Там все как во сне: вещи стоят на своих местах, и ничего не сдвигается и не меняется. Изредка там ночуют мои друзья и братья, но от деликатности и вежливости они не шуруют мебелью туда-сюда и не разбрасывают свое барахло, а проплывают по стоячему воздуху, поджав ноги и не касаясь паркета. Разве что в морозилку розовой рыбки пакетик забросят, чтобы мне был сюрприз, когда я войду.

Так вот, в этой квартире кто-то завелся. Он маленький. В этом году я, приехав, нашла крошечный – сантиметра три – кинжал, или кортик, не знаю. Такой черный с золотом, морской. Спросила всех, кто мог ко мне заходить: нет, не знают ничего. Сами дивятся.

Потом обнаружился хрустальный шарик с небольшой – тоже сантиметра три – цепочкой. Что за шарик?.. – думала я в ужасе от ощущения сквозняка, дующего из других измерений. Что это за шарик?! Граненый, размером с большую рябинину или недоразвитую вишню.

Тут что-то происходило, пока меня не было. Насельники иных пространств – параллельных нашему или же перпендикулярных – Николай Иванович Лобачевский умер, и некому меня спокойно и дружелюбно просветить, – насельники этих пространств что-то делали на моей жилплощади. Выбрали ее для своих – чего? Ристалищ? Жертвоприношений? Романтических свиданий?..

Последнее больше всего импонирует моему воображению. Он и Она, маленькие – сантиметров 25, наверно, – назначили друг другу тут свидание, встречу. Он был с мечом, она с сияющим шариком; не спрашивайте меня, какую роль он играет в той невидимой, потаенной стране, но ясно, это женский шарик, вы бы его видели. Они встретились, обрадовались, говорили, любили друг друга, это очевидно. Он отстегнул свой меч, она отбросила шарик. А потом кто-то спугнул их, и они бежали, обронив свои вещички, они перелезали через изгородь, через колючий заборчик, и он подавал ей руку, и она подбирала юбки, и их сердца колотились, а щеки горели. Они успели, ничего тут от них больше не осталось.

Я взяла их вещи, положила на голубое кружевное блюдечко; есть у меня такое, тоже из стародавнего, утонувшего сто лет назад мира. Я поставила блюдечко в спальню на комод к зеркалу; вещи удвоились в зеркале. Пусть приходят, пусть придут зазеркальные любовники, я все сохранила, можно в любой момент прийти и взять.

Я знаю, что однажды зайду в комнату, посмотрю, а блюдечко будет пустое. Разве что будет на нем извилистая царапина, сделанная неизвестным предметом.