Текст книги "Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение"

«Итак, все, что сказано кем-нибудь хорошего, принадлежит нам, христианам» [294]294
  Мученик Иустин Философ. Апология вторая, представленная в пользу христиан римскому сенату, 13. 4. Пер. П. Преображенского. Цит. по: Ранние Отцы Церкви. Антология. Брюссель: «Жизнь с Богом», 1998.


[Закрыть]. Ориген не первым предположил, что не только иудеям, но и грекам было ведомо Слово Божье. С тех пор как Павел в своём послании обратился к стоическим представлениям о совести, многие христиане обнаружили в философии греков отблески божественного света. Но до сих пор среди членов Церкви не было столь блестящих знатоков философии, как Ориген. Он с детства занимался классической греческой литературой и был хорошо знаком с трудами современных ему философов; в этих текстах он обнаруживал свидетельства тех же поисков, которым посвящена была его собственная жизнь: поисков Бога. Христианство, по мнению Оригена, было не просто совместимо с философией; оно было её высшим проявлением; «…даже богопочтение он, говоря правильно, объявлял совершенно невозможным для того, кто не занимается философией» [295]295
  Григорий Чудотворец. Благодарственная речь Оригену, 6 (79). Пер. Н. Сагарды. Цит. по: Творения святаго Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского. Петроград: Типография М. Меркушева, 1916.


[Закрыть]. Разумеется, даже покинув Александрию, Ориген не забывал о своей родине – столице греческой учёности. В 215 г. на время, спасаясь от Каракаллы, а с 234 г. уже насовсем он перебрался в Кесарию, портовый город в земле, которую он сам называл Святой. Здесь он основал собственную школу, вобравшую в себя всё лучшее, чем славилась Александрия. Один из его учеников вспоминал, что Ориген предписывал заниматься философами, «не предпочитая и также не отвергая ни целого рода произведений, ни одного из них, ни философской речи, как эллинской, так и варварской, но слушать все» [296]296
  Там же, 12 (153).


[Закрыть].

Конечно, Ориген не считал, что философию надлежит изучать ради самой философии: это, предупреждал он учеников, было бы подобно вечному блужданию в лесу, в лабиринте или в болоте. Рассуждения философов были полны ошибок; но и они могли помочь пролить свет на христианские истины. К александрийской традиции критического анализа текстов Ориген обратился, чтобы прояснить сложные места иудейского Писания, к философии же – для того, чтобы приоткрыть завесу ещё более глубокой тайны – тайны природы Самого Бога. Интерес Оригена к этой проблеме был отнюдь не праздным. Сердцем христианства стала Благая весть, которую некогда проповедовал Павел; вера, вдохновлявшая его и всё первое поколение христиан; откровение о том, что в осуждённом и распятом на кресте человеке была неясным образом явлена ипостась Творца Неба и Земли. Но в связи с этим неизбежно вставал очевидный вопрос: не шли ли представления христиан о божественности Иисуса вразрез с их заявлениями о том, что они верят лишь в одного Бога? Греческие философы и иудейские книжники единодушно отмечали это противоречие всякий раз, когда кто-то из них удостаивал своим вниманием молодую религию. Уклониться от обсуждения этой темы было попросту невозможно. Следовало искать способ, подходящий для того, чтобы выразить великую тайну, которая казалась невыразимой. Примирить с верой в Единого Бога нужно было не только божественность Иисуса, но и существование Святого Духа. К тому времени, как за эту задачу взялся Ориген, её решение в целом было уже намечено. Единство Бога не противоречило божественности Сына Его и Духа Его, но через них достигалось; Один был Тремя; Три были Одним. Бог был Троицей.

И всё же именно Ориген, обстоятельнее и изящнее, чем кто-либо до него, применил философские методы, создав тем самым для Церкви целое богословие, или теологию – науку о Боге. Описывая парадоксы божественного, он оперировал теми же терминами, к которым когда-то прибегали Ксенократ Зенон и другие, демонстрируя полное понимание их философского языка. Для его школы в Кесарии вершиной мудрости был христианский канон, но она очевидным образом наследовала и Аристотелю, и его предшественникам. Никто, знакомый с трудами Оригена во имя веры, не мог уже утверждать, будто христианство привлекает лишь тех, «кто необразован, глуп, простец, мало развит» [297]297
  Цельс. Приводится у Оригена, «Против Цельса», 3. 44. Пер. Л. Писарева. Цит. по: Ориген. О началах. Против Цельса (книги 1–4). СПб.: Библиополис, 2008.


[Закрыть]. В обществе, ценившем образованность исключительно высоко, это было выдающееся достижение. Тех, кто не имел представлений о философии, презирали; многим именно знание – по-гречески gnosis – казалось определяющим показателем высокого статуса. Эти предубеждения разделяли даже некоторые христиане. Назвав Василида и подобных ему учителей гностиками, Ириней счёл их отличительным признаком то, что они утверждали, будто знают больше других: «Они противятся преданию, говоря, что они премудрее не только пресвитеров, но и апостолов и что они нашли чистую истину» [298]298
  Ириней Лионский. Против ересей, 3. 2. 2.


[Закрыть]. Работая над созданием теологии для образованных людей, Ориген должен был остерегаться этого искушения. Слишком многое стояло на кону. Культы редко признавались философскими течениями, а философские школы – культами. Послание христианства было обращено ко всем, но появления церквей на всём пространстве от Месопотамии до Испании было недостаточно. Нужно было найти подход к представителям всех слоёв общества, к людям образованным и необразованным. В обществе, в котором философия оставалась одной из причуд богачей – наряду со старинными статуями и заморскими специями, – Ориген был фигурой парадоксальной: философом, отвергавшим элитизм.

Идентичность, в основе которой лежит вера, сама по себе была знаменательным новшеством. Но не менее поразительной была мысль о том, что она способна объединить учёных и необразованных, которые «будут одним телом, и хотя всех членов тела много, но тело одно» [299]299
  Ориген. Толкование на Евангелие от Иоанна, 10. 36.


[Закрыть]. Из того, что было унаследовано им от греческой философии, гений Оригена создал новый мир разума – мир, частью которого мог стать даже далёкий от образования человек. Именуя Бога «Разумом… чистым» [300]300
  Ориген. Против Цельса, 7. 38. Пер. с древнегреч. К. С. Истомина по изданию: Patrologiae cursus completus. Series Graeca. T. XI. Lutetiae, apud J. P. Migne, 1857.


[Закрыть], Ориген лишь повторял то, что задолго до него провозгласил Аристотель. Но философия была лишь началом учения Оригена. Божественный Разум, «нус», в который верил он, не пребывал в неподвижности холодного совершенства, но спустился на землю. Эта тайна была недоступна пониманию величайших умов – и в то же самое время могла быть предметом восхищения простых работников и кухарок. Порой, опираясь на знания, почерпнутые из сокровищниц греческой и иудейской литературы, Ориген описывал Христа как божественный Разум или как «чистое зеркало действия Божия» [301]301
  Прем. 7. 26.


[Закрыть]; но порой даже он признавал, что потрясён, как малое дитя. Даже он, рассуждая о том, как Премудрость Божия вошла в утробу матери, родилась младенцем и, как младенцы, плакала, не в силах был постичь этот парадокс. «Таким образом, мы видим в Нем, с одной стороны, нечто человеческое, чем Он, по-видимому, нисколько не отличается от общей немощи смертных, с другой же стороны – нечто божественное, что не свойственно никакой иной природе, помимо той первой и неизречённой природы Божества. Отсюда и возникает затруднение для человеческой мысли: поражённая изумлением, она недоумевает, куда склониться, чего держаться, к чему обратиться» [302]302
  Ориген. О началах, 2. 6. 2. Пер. Н. Петрова. Цит. по: Ориген. О началах. Новосибирск: Лазарев В. В. и О., 1993.


[Закрыть].

В этой смеси учёной книжности и искреннего благоговения было и нечто родившееся на александрийской почве, и нечто обескураживающе новое. Отказавшись от того отношения к созерцанию божественных тайн, которое с давних пор свойственно было философам – как к исключительной прерогативе людей богатых и образованных, – Ориген создал новую систему распространения философских идей, которые таким образом смогли охватить огромное количество людей. Отвергнув тот образ жизни, который обычно вели философы, он не только не лишился уважения, но и приобрёл в конце концов огромную славу. Когда Ориген достиг шестидесятилетнего возраста, он мог похвастаться таким влиянием, что даже мать императора, заинтригованная рассказами о нём, однажды позвала его к себе, чтобы он поведал ей о природе Бога. Но подобная известность могла вызвать не только восхищение, но и неприязнь. Время было опасное. Резня, устроенная Каракаллой на улицах Александрии, была лишь предвестием ещё более мрачных событий. В последующие десятилетия беды обрушивались на римский мир одна за другой. Сам Каракалла был убит во время военного похода, сойдя с коня, чтобы облегчиться; но он был лишь одним из множества императоров, ставших жертвами целой лавины покушений и гражданских войн. Нарастающим хаосом в империи воспользовались племена варваров, прорвавшие оборону её границ. Тем временем на востоке армии новой персидской династии, самой могущественной со времён Дария, нанесли римлянам несколько унизительных поражений. Казалось, боги разгневались. Причиной могло быть лишь пренебрежение традиционными ритуалами, тем, что римляне называли словом religiones. И поскольку ещё Каракалла даровал жителям провинций гражданство, вина лежала уже не на одном Риме, а на всей империи. В начале 250 г. очередной император издал эдикт, предписывавший всем её жителям, за исключением одних только иудеев, принести жертву богам. Отказ был равен измене; а измена наказывалась смертью. Христиане впервые столкнулись с законом, прямо требовавшим от них сделать выбор между жизнью и верой. Многие предпочли спасти свою шкуру – многие, но далеко не все. Среди арестованных был и Ориген. Его заковали в цепи и пытали, но он упорно отказывался отречься от веры. Ориген избежал казни; после долгих мучений он вновь оказался на свободе, но уже не оправился. Через год престарелый мыслитель скончался, сломленный страданиями, которым его подвергли мучители.

У представителя власти, рассматривавшего его дело, репутация Оригена вызывала уважение; мучая столь выдающегося человека, он не испытывал при этом никакой радости. Но упорное нежелание христиан приносить жертвы богам по-прежнему казалось римлянам предательским упрямством. Отказ граждан, утверждавших, что они верны империи, продемонстрировать свою преданность, всего лишь принеся клятву, приводил власти в ярость. Они по-прежнему не понимали, как ритуал, освящённый традицией и наполненный патриотическим смыслом, мог казаться кому-либо оскорбительным. Необходимость мучить Оригена вызывала у них и сожаление, и злобу.

А ведь всё могло быть совсем иначе, если бы только сама империя была христианской! Такое преображение казалось, конечно, маловероятным, если вообще возможным – и всё же даже сам Ориген рассуждал о нём за несколько лет до ареста. «Если бы, – утверждал он, – все римляне уверовали, они с помощью молитв побеждали бы врагов; а вернее, вовсе бы врагов не имели, находясь под защитой Божьей силы» [303]303
  Ориген. Против Цельса, 8. 70. Пер. с древнегреч. К. С. Истомина по изданию: Patrologiae cursus completus. Series Graeca. T. XI. Lutetiae, apud J. P. Migne, 1857.


[Закрыть].

И всё-таки вера в то, что когда-нибудь и цезарь придёт ко Христу, была не чем иным, как верой в настоящее чудо.

Летом 313 г. тучи сгустились над Карфагеном. Когда-то этот древний город соперничал с Римом за власть над Западным Средиземноморьем, но был стёрт с лица земли легионами, а позже – так же, как в своё время Коринф – восстановлен в качестве римской колонии. Так Карфаген, выгодно расположенный на морском побережье прямо напротив Сицилии, стал столицей римской Африки. Постепенно он превратился в один из главных центров христианства наряду с Римом и Александрией. Росту общины верующих способствовали страдания множества мучеников; ибо, как выразился один карфагенский христианин, «кровь христиан есть семя» [304]304
  Тертуллиан. Апологетик, 50. Пер. Н. Щеглова. Здесь и далее цит. по: Творения Квинта Септимия Флорента Тертуллиана. Ч. 1. К.: Типография АО «Пётр Барский», 1910.


[Закрыть]. Церковь Африки с давних пор чтила шрамы, оставленные гонениями. Смертный приговор, вынесенный в 258 г. прославленному карфагенскому епископу Киприану, утвердил её в вере, которая с той поры стала на этой земле воинствующей. Чистота – всё; ни на какие компромиссы с мировым злом идти нельзя; вера человека ничего не стоит, если он не готов за неё умереть. Поэтому, когда в 303 г. императорским эдиктом христианам было под страхом смерти приказано сдать властям свои священные книги, именно Африка стала главным центром сопротивления. Власти провинции, твёрдо решившие сломить сопротивление Церкви, добавили к требованиям эдикта предписание всем жителям принести жертву богам. Упорствовавших христиан хватали и в цепях доставляли в Карфаген. Последовали массовые казни. Гонения продолжались два года, затем наконец утихли; за это время убеждённость христиан Африки в том, что Бог требует чистоты веры, абсолютной и незапятнанной, лишь окрепла, подпитанная новой кровью мучеников. Спустя десять лет после самых жестоких гонений, когда-либо обрушивавшихся на карфагенскую церковь, обстановка в городе сложилась исключительно напряжённая. Смерть карфагенского епископа Майорина послужила своего рода громоотводом: на смену многочисленным разногласиям пришёл один, самый важный спор. Какой путь следовало избрать христианам, пережившим сосредоточенную атаку на Церковь Африки, чтобы защитить святость своей веры?

В начале IV в. от Рождества Христова от ответа на этот вопрос зависела уже не только судьба самой Церкви. Постепенно епископы крупных городов империи становились публичными фигурами. Во время гонений именно они становились мишенями для ударов властей, но порой кто-то из них удостаивался благосклонности императоров. В 260 г., всего через десять лет после того, как был арестован и подвергнут пыткам Ориген, власть в империи в очередной раз сменилась, и христианские церкви были удостоены важнейшей привилегии: они получили право владения собственностью. Епископский сан, влияние которого прежде было связано с контролем над назначением людей на церковные должности, приобрёл ещё больший вес. Должность епископа была выборной; но это лишь укрепляло её авторитет, помогая епископам добиться более широкой поддержки. Власть пастырей над разраставшимися стадами не могла не вызывать у представителей римских властей определённого уважения. И чудовищные гонения 303 г. не нанесли этой власти никакого ущерба. Скорее, напротив, неудача, постигшая предпринятую провинциальными чиновниками попытку раз и навсегда уничтожить Церковь, повысила престиж тех, кто им противостоял.

Новый епископ, избранный летом 313 г. на место покойного Майорина, по меркам римских элит казался фигурой довольно непримечательной. Донат происходил из городка Казы Нигры, находившегося южнее Карфагена, на границе пустыни, где повсюду была «лишь иссушённая почва, обильная ядом змеиным» [305]305
  Силий Италик. Пуника, 1. 211. Пер. с лат. К. С. Истомина по изданию: Silius Italicus. Punica. Vol. I. Cambridge, Harvard University Press, 1961.


[Закрыть]. Этот суровый, грубоватый провинциал с презрением взирал на всё, что говорило о высоком положении человека в обществе, – и именно поэтому мог претендовать в Карфагене на авторитет, не имевший ничего общего с родовитостью и богатством. Наделённый властью, он представлял опасность для многих, и многие его боялись.

Самыми непримиримыми противниками нового епископа были, однако, вовсе не римские власти провинции, а его братья во Христе. Один из христиан соперничал с Донатом за руководство Церковью Карфагена. Цецилиан был избран епископом ещё два года назад, но его право возглавлять общину многими оспаривалось. Он был энергичным и опытным управленцем, но при этом отвергал представления о превосходстве мученического пути. Подобные взгляды показались бы многим христианам Карфагена неприемлемыми даже в лучшие времена; времена, однако, были не из лучших. Раскол, порождённый этим конфликтом, распространился на всю Церковь Африки. Некоторые вслед за одним из епископов повторяли, что лучше самому сгореть на костре, чем отдать на сожжение Священное Писание; другие не могли с этим согласиться. В разгар гонений некоторые христиане в самом деле выдали богослужебные книги властям. Для Доната и его последователей это было предательство, не заслуживающее прощения. Верующих, передавших вверенные им книги гонителям, он презрительно именовал традиторами[306]306
  От латинского tradere – передавать, предавать (Прим. ред.)


[Закрыть], объявив их недостойными звания христиан. Они спасли свои шкуры ценой собственных душ. Всё в них отныне было нечистым, даже их голоса. Лишь повторное крещение могло бы очистить их от греха. Сами традиторы, однако, не признавали не только своей вины, но и Доната; они объявили своим епископом Цецилиана – человека, который, по слухам, не только сам стал традитором, но и способствовал преследованию тех, кто отказался сдать властям священные книги. Разве могло что-то примирить две противоположные точки зрения – тех, кто упорно противостоял миру, и тех, кто предпочитал идти с ним на компромисс, донатистов и цецилианистов? Христианам открылась печальная и обескураживающая истина: вера могла не только объединять, но и разъединять их.

Донат, стремясь устранить раскол, в буквальном смысле обратил взор к небесам. Его последователи были убеждены, что их епископ может напрямую общаться с Богом. Но ответа, способного убедить цецилианистов, не последовало; и Донат ощутил острую необходимость найти опору в чём-то ещё. На счастье, всего за год до избрания Доната епископом произошло настоящее чудо. Во всяком случае, то, что произошло в 312 г., не могло не поразить христиан. В тот год в Италии с новой силой разгорелась гражданская война. Некий Константин, претендовавший на власть над Римом, приближался к столице. На берегу Тибра, у Мульвийского моста, он одержал решающую победу. Его соперник утонул в реке. Голову поверженного властителя насадили на копьё, а Константин вступил в древний город. Провинциальные чиновники Африки во время аудиенции у нового властелина похвалили, как было положено, его трофей; вскоре как символ могущества Константина его доставили в Карфаген. Но вместе с ним в Африку прибыло нечто гораздо более поразительное. Из посланий императора стало ясно, что он явно симпатизирует христианам. Наместнику приказывалось возвратить Церкви всё конфискованное имущество. А проницательному Цецилиану, вовремя успевшему направить Константину свои поздравления, было адресовано отдельное письмо, в котором говорилось о поддержке императором «святейшей кафолической веры» [307]307
  Евсевий Памфил. Церковная история, 10. 6. 4.


[Закрыть]. Вскоре Константин приказал наместнику в Карфагене освободить Цецилиана и других священников от уплаты налогов. Донат был, конечно, шокирован тем, что его сопернику оказал покровительство император; но он осознал масштабы произошедшей перемены. Константин не просто терпимо относился к Церкви; он писал так, словно и сам был христианином.

И невероятное оказалось правдой. Позже распространились впечатляющие рассказы о том, как Константин пришёл ко Христу; о том, как накануне битвы у Мульвийского моста он увидел в небесах крест, а во сне – Самого Спасителя. С тех пор император ни разу не усомнился, кому именно он был обязан властью над миром. Константин был Ему благодарен и предан; но императору потребовалось время, чтобы осознать, сколь поразителен и непостижим его новый покровитель. Поначалу Константину казалось, что вера в христианского Бога – лишь вариация на очень древнюю тему. В конце концов, представления о едином всемогущем божестве существовали не только у христиан и у иудеев. Философы заговорили о таком боге ещё во времена Ксенофана, если не раньше. В римском мире многие привыкли думать, что некое Верховное Божество управляет Вселенной так же, как император – кругом земель, делегируя власть подчинённым. Каракалла считал, что эта роль подходит Серапису, и в Александрию он отправился, чтобы проверить своё предположение; другие признавали первенство за Юпитером или за Аполлоном. Вот уже сто лет правители Рима пытались установить для всех граждан империи единую, общепризнанную систему «религий» (religiones) и тем самым обеспечить государству, переживающему трудные времена, благосклонность небес. Константин признал верховенство Христа, надеясь, что христиане внесут свой вклад в решение этой неотложной задачи. В 313 г. он впервые в истории империи издал документ, узаконивающий исповедание христианства, однако не уточнил, благосклонность какого божества надеялся этим снискать, упомянув лишь «Божественность, какая б то ни была на небесном престоле» [308]308
  Лактанций. О смертях преследователей, 48. 2. Пер. В. М. Тюленева. Цит. по: Лактанций. О смертях преследователей. СПб.: Алетейя, 1998.


[Закрыть]. Расплывчатая формулировка была избрана им осознанно. Константин хотел предоставить своим подданным право самим выбирать, кого почитать как «вышнее Божество» [309]309
  Там же, 48. 3.


[Закрыть]. Император стремился сгладить существовавшие разногласия.

Но через какое-то время из Карфагена прибыл Донат. Трудно было представить себе человека, менее склонного к компромиссам. Ещё до своего избрания он пошёл на беспрецедентный шаг и подал Константину жалобу на Цецилиана, потребовав извержения его из сана. Император смутился, узнав о разногласиях в рядах христиан, но всё же позволил Донату изложить свою позицию перед комиссией епископов в Риме. Епископы Доната не поддержали. Он подал апелляцию, но вновь в удовлетворении его требований было отказано. Донат продолжал докучать Константину жалобами. В 316 г. он сбежал из-под стражи, которую было приставил к нему утомлённый император, и вернулся в Африку, в очередной раз продемонстрировав Константину свою упрямую непокорность. С той поры в столкновении донатистов и цецилианистов римское государство со всей его мощью заняло сторону последних. «Какое дело императору до Церкви?» [310]310
  Оптат Милевитский. О донатистской схизме, 3. 3. 22. Пер. А. А. Ткаченко. Цит. по: Донатизм // Православная энциклопедия. Том XV. М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2007.


[Закрыть] Этот вопрос Доната, полный гнева и презрения, был по существу риторическим. Константин не меньше самих епископов верил, что на него возложена священная миссия по сохранению единства христианского мира. Та традиция, живым воплощением которой стал Донат, убеждение, что Богу была угодна та Церковь, члены которой предпочитают отречься от братьев, впавших во грех, приводила его в замешательство и в ярость. Император беспокоился: «…нельзя, чтобы такого рода разногласия и споры были у нас в пренебрежении. Из-за них, пожалуй, Высшее Божество может разгневаться не только на род людей, но также и на меня…» [311]311
  Письмо императора Константина к викарию Африки Элафию. Приводится у Оптата. Пер. А. Л. Мамонтова. Цит. по: Мамонтов А. Л. Константин и донатистский раскол: первые шаги императора (313–314 гг.). Вестник ПСТГУ, 2019, вып. 86.


[Закрыть]. Встав на сторону Цецилиана, Константин продемонстрировал всем епископам империи, что они тоже могут рассчитывать на его поддержку, если только они не будут противиться желанию императора сохранить единство Церкви. Донату же пришлось смириться с тем, что практически никто за пределами провинции не признал его главой христианской общины Африки. В глазах всего мира именно последователи Цецилия принадлежали к подлинно кафолической церкви; сторонники Доната оставались всего лишь «донатистами».

Епископам пришлось потрудиться, чтобы приспособиться к новому положению дел, установившемуся после победы Константина в битве у Мульвийского моста; но с не меньшими трудностями столкнулся и сам император. Он как мог старался понять, что значит быть верным слугой Христа, и осознал, что предстоит научиться очень многому – причём чем быстрее, тем лучше. Конфликт с Донатом открыл ему глаза на важную особенность Церкви: это была организация, над которой у него, правителя всего мира, формально не было никакой власти. В отличие от жрецов, с древних времён исполнявших роль посредников между Римом и небесами, епископы не придавали такого значения ритуалам, которыми он мог бы руководить как преемник Августа. Вместо этого, к вящему негодованию Константина, они вели ожесточённые споры по вопросам, которые лучше было бы оставить философам. В 324 г., когда императору донесли, с каким энтузиазмом богословы Александрии спорят о природе Христа, он уже не скрывал недовольства: «А что касается до вопросов маловажных, рассмотрение которых приводит вас не к одинаковому мнению, то эти несогласные мнения должны оставаться в вашем уме и храниться в тайнике души» [312]312
  Евсевий Памфил. О жизни блаженного василевса Константина, 2. 71. Пер. Санкт-Петербургской духовной академии под ред. Серповой В. В. Здесь и далее цит. по: Евсевий Памфил. Жизнь Константина. М.: Labarum, 1998.


[Закрыть]. Но постепенно до Константина начало доходить, что наивны не спорщики, а его собственные претензии. Вопросы о том, кем на самом деле был Христос, как мог он быть одновременно человеком и Богом и что в точности представляла собой Святая Троица, нельзя было назвать праздными. Можно ли было должным образом почитать Бога и добиться его благосклонности по отношению к Римской империи, если даже природа Его оставалась неясной? Предшественники Константина, пытавшиеся задобрить высшие силы, воздавая им почести и совершая жертвоприношения по заветам древних, не понимали, увы, что на самом деле требуется от императора. «…важнее, что́ ты почитаешь, а не каким образом почитаешь…» [313]313
  Лактанций. Божественные установления, 4. 28. 11. Пер. В. М. Тюленева. Цит. по: Тюленев В. М. Лактанций: христианский историк на перекрёстке эпох. С приложением трактата «Божественные установления». СПб.: Алетейя, 2000.


[Закрыть] Константин наконец понял, что суть истинной религии – не ритуалы, не алтари, окроплённые кровью, не дымящиеся благовония, а правильная вера.

Настал решающий момент. В 325 г., всего через год после того, как Константин посоветовал богословам просто забыть о разногласиях, епископы со всей империи и даже из соседних земель по приглашению императора явились на великий собор. Задача перед ними была поставлена столь же грандиозная: выработать Символ веры, формулу вероисповедания, одну для всех церквей мира. Также следовало установить каноны – меры, с которыми можно было бы соотносить поведение верующих. Местом проведения собора – разумеется, не случайно – был избран город, который нельзя было назвать влиятельным христианским центром: Никея на северо-западе Малой Азии. Гостей приветствовал сам Константин, его «торжественные одежды блистали молниями света» [314]314
  Евсевий Памфил. О жизни блаженного василевса Константина, 3. 10.


[Закрыть], он излучал великодушие, в котором чувствовалась лишь толика грозности. Подробное обсуждение всех вопросов продолжалось целый месяц; когда наконец удалось договориться о Символе веры и составлен был перечень из двадцати канонов, те немногочисленные участники собора, которые всё же отказались принять их, были отправлены властями в ссылку. Сочетание богословия и римской бюрократии породило нечто доселе невиданное: систему догматов веры, которая должна была стать всеобщей. Количество участников, явившихся на собор со всех концов земли от Месопотамии до Британии, придавало его решениям авторитет, с которым не могло соперничать мнение любого отдельного епископа или богослова. Собор впервые дал ортодоксии то, чего не в силах был даровать ей даже гений Оригена: определение христианского Бога, на основании которого можно было отличить истинную веру от ереси. Позднее представления самого Оригена о природе Троицы будут сопоставлены с эталоном Никейского Символа веры и объявлены еретическими. Новая формула, составленная, как и определение Оригена, на языке философии, провозгласила Сына единосущным Отцу (по-гречески – homoousios). В Никейском символе говорится о вере в Христа – единственного «Сына Божия, единородного, рождённого от Отца прежде всех веков, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рождённого, не сотворённого» [315]315
  Никейский Символ веры в переводе на русский язык цитируется по изданию: Протоиерей магистр Пётр Лебедев. Руководство к пониманию православного богослужения. СПб., 1898. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Никогда прежде ни одно совещание не завершалось принятием документа, содержащего столь важные, а в долгосрочной перспективе – столь влиятельные формулировки. Попытки христиан выразить словами парадоксальную истину, лежащую в основе их веры, объяснить, каким образом человек, распятый на кресте, мог быть божественным, увенчались долгосрочным успехом. Никейский Символ веры и сегодня, спустя много веков, признаётся различными христианскими конфессиями, несмотря на все их разногласия, оставаясь реальной основой древнего идеала единства христианского мира. Надежды, возлагавшиеся Константином на собор, более чем оправдались. Организовать нечто подобное мог лишь умудрённый опытом правитель империи. Прошло больше века с тех пор, как Каракалла предоставил римское гражданство всем обитателям римского мира, и Константин первым из императоров понял: гораздо надёжнее, чем общие для всех ритуалы, единство народа может обеспечить общая вера.

Константин, однако, быстро понял и то, что вопросы веры могут стать причиной не только единства, но и раскола. Никейский триумф нельзя было назвать окончательным. Споры епископов и богословов по-прежнему продолжались. В последние годы жизни императора даже его собственная верность решениям, принятым в Никее, начала колебаться. Константин умер в 337 г., и власть над восточной половиной империи унаследовал один из его сыновей, Констанций, решительно отвергавший Никейский Символ веры и провозглашавший подчинённое положение Христа по отношению к Богу Отцу. Споры, прежде интересовавшие лишь приверженцев непопулярного учения, стали центром политической жизни империи. Конфликт сторонников и противников Никейского Символа веры вывел вечное противостояние правящих императоров и амбициозных претендентов на новый уровень. Но на кону стояли не только личные амбиции. Речь, с точки зрения Константина и его наследников, шла о будущем всего человечества. Императоры осознавали, что обязаны поддерживать в мире порядок, а для этого – сохранять приверженность истинной религии; неудивительно, что заботы богословов интересовали их не меньше, чем проблемы военачальников и чиновников. Что толку в войсках и в налогах без благосклонности Бога? Христианство должно было представлять собой «истинную религию истинного Бога» [316]316
  Тертуллиан. Апологетик, 24.


[Закрыть] – и ничто иное.

В Карфагене, конечно, к этому выводу пришли гораздо раньше. В 325 г. Цецилиан вернулся в Карфаген из Никеи, но даже участие в великом соборе не избавило его от постоянных нападок донатистов. Через тридцать лет Донат умер в изгнании, но связанный с его именем раскол так и не прекратился. Иного и ожидать было трудно: ведь ненависть враждующих сторон разжигали отнюдь не личные амбиции епископов, а то, чего представителям римской власти, из последних сил пытавшимся поддерживать в Африке порядок, понять было не дано. Когда донатисты хватали враждебного им епископа, раздевали его донага, силой затаскивали его на башню и сбрасывали с неё прямо в навозную кучу, они вели себя так, словно нарочно пытались сбить с толку среднестатистического римского чиновника. Константин довольно быстро осознал, что христианскому единству угрожали богословские разногласия; но причины раскола в Африке крылись отнюдь не в богословии. Речь шла о гораздо более глубокой нетерпимости. Отобрав храм у приверженцев кафолической церкви, донатисты тут же белили его стены, посыпали солью его пол и тщательно мыли всё его убранство. Они верили, что только так можно очистить постройку от скверны: следов тех, кто пошёл на уступки миру сему.

Какой путь следовало избрать, насаждая новый Эдем, рай на земле? Путь донатистов, пытавшихся отгородиться стеной от цепкого бурьяна и признававших лишь те цветники, которые казались им совершенно чистыми от сорняков? Или путь их оппонентов, стремившихся засеять семенами весь мир? «Отчего же вы пытаетесь лишить Его христианских народов всех провинций Востока, и Севера, и даже Запада и бесчисленных островов, которым вы противостоите – одинокие, немногочисленные, строптивые, лишённые даже возможности совместного с ними причастия?» [317]317
  Оптат Милевитский. О донатистской схизме, 2. 11. Пер. с лат. К. С. Истомина по изданию: Corpus scriptorum ecclesiasticorum Latinorum. Vol. XXVI. Pragae, Vindobondae, F. Tempsky, Lipsiae, G. Freytag, 1893.


[Закрыть] Противостояние этих двух точек зрения породило взаимную неприязнь – сколь бы непостижимой ни казалась она людям, далёким от традиций Церкви Африки. И преодолеть эту неприязнь так и не получилось. Интерес Константина к донатистскому расколу оказался кратковременным: вскоре ему пришлось уделить внимание более насущным вопросам. Беспорядки, возникшие в Африке из-за конфликта донатистов и приверженцев кафолической церкви, не сказывались на регулярных поставках зерна из провинции в Рим, поэтому вскоре конфликтующие стороны оказались предоставлены сами себе. Тянулись десятилетия, ни Цецилиана, ни Доната давно уже не было в живых, но убийства не прекращались, пропасть между сторонами конфликта становилась всё шире, а уверенность каждой из них в собственной правоте лишь крепла.