Текст книги "Новый придорожный аттракцион"

Но в целом Зиллеры оказывают на гостей заведения бодрящий эффект, хотя и несколько необычный. Иногда сам гость провоцирует их на проповедь. Взять, к примеру, что произошло не далее как вчера, когда к ним заглянул протестантский проповедник. Пока пастор глазел на наших змей (смею предположить, что при этом ему в голову лезли мысли о праматери Еве и ее герпетологических экспериментах в райских кущах), ему словно ангел явилась Аманда и завела беседу. От прилавка я сумел оторваться лишь минут через пять-шесть, но как только появилась такая возможность, подошел к вольеру поближе. Такой обмен мнениями я никак не мог пропустить. Увы, вскоре к заведению подрулил байкер (мне-три-хот-дога-со-всем-что-там-у-вас-есть), и я не смог присутствовать при этом диспуте до конца, однако кое-что все же сумел расслышать и теперь привожу по памяти.

Пастор: Нет, я не имел отношения к вооруженным силам во Вьетнаме. Я был гражданским миссионером. Мы с женой проповедовали среди племени банар. Это дикий народ, и они не участвовали в военных действиях. Вообще не имели к ним отношения.

Аманда: Вам среди них понравилось?

Пастор: Мы были там не для того, чтобы нам что-то нравилось. Мы помогали им. Но они были настроены по отношению к нам дружелюбно, если это то, что вы имели в виду. Эти банары – простые, добрые люди. Только вот уж очень отсталые в своих взглядах.

Аманда: Не могли бы привести пример?

Пастор: Ну, например, они верят, что после смерти души хороших людей отправляются жить под землей, а души дурных переселяются на небо. Надеюсь, вы понимаете, что за этим кроется. Они уверены, что Рай располагается внизу, а Ад – наверху.

Аманда: Но вы их поправили?

Пастор: О да. Для того мы к ним и приехали. Мы научили их, что на самом деле все как раз наоборот.

Лето было какое-то вороватое. Солнце время от времени выглядывало, мелкое и вертлявое, как Микки Руни. В какой-нибудь день ветер приносил с океана глыбы серых туч и разбрасывал по всему небу. А наутро, словно за ночь здесь поработала команда великанов, было ясным-ясно и нигде ни облачка. Лишь бескрайняя голубизна неба. Солнце золотило дремотные болота, воздух был напоен теплом и так тих, что мили за три можно было расслышать барабанную дробь дятла, а за две – верещание белки. Звуки природы доносились поверх рокотания трактора на гороховом поле, даже поверх вечного гула автострады.

В четверг солнце жарило до одури. Маркс Марвеллос пришел на площадку автостоянки и присел на корточки (дабы не придавить свой геморрой) рядом с Джоном Полом. По четвергам заведение закрывалось, и Зиллер занимался украшательством дома. Аманда хотела пойти к реке покататься на камерах, но муж попросил ее подождать пару часов, пока он завершит какие-то плотницкие работы. Последние имели отношение не столько к назначению заведения, сколько носили декоративный характер. В результате дом пребывал в состоянии вечной реконструкции и перестройки. Казалось, с ним вечно происходят какие-то метаморфозы и перемещения во времени, и где-то каждые две недели он возникал в новом обличье – в новых размерах, новом цвете, новых формах.

Наверное, ученым и художникам никогда не понять друг друга, подумал Маркс, опускаясь на корточки рядом с Зиллером. Какие-то похожие на виноградины шары, которыми Джон Пол украсил здание, показались ему совершенно не к месту, пустая трата времени, материала и сил. Как ни бился Маркс Марвеллос над разгадкой их назначения, так ничего и не придумал. Удастся ли ему когда-либо проникнуть в мысли этого человека?

– Джон Пол, – спросил он, – это правда, что однажды ты нарисовал картину на внутренней стороне парашюта? А потом опять его упаковал. И все для того, чтобы тот, кому захотелось бы полюбоваться твоим творением, был вынужден, спускаясь вниз, все время смотреть вверх. Зачет тебе это понадобилось?

Зиллер вытер потный лоб куском нигерийской ткани и с видом аборигена, высматривающего добычу, устремил взгляд на прибрежные отмели.

– Мне хотелось проверить, насколько тот человек любит искусство, – ответил он с нетипичной для него прямотой. – Мне кажется, что музеям и картинным галереям тоже было бы неплохо устроить у себя нечто подобное.

– В таком случае кто бы стал в них ходить? – произнес Маркс.

– Скажи, что тебе важнее – качество или количество? Взять, к примеру, химическую лабораторию. Присутствие одного действенного катализатора куда важнее целого десятка веществ, которые не способствуют ходу химической реакции, если вообще не затрудняют ее.

– Пожалуй, мне понятно, к чему ты клонишь, – произнес Маркс Марвеллос. – Скажи, кто-нибудь за все это время удосужился посмотреть твою картину?

– Да. Одна молодая итальянская графиня заплатила мне за эту честь пятьсот долларов.

– Ну и как?

– Никак, – отозвался Зиллер. – Парашют не раскрылся.

Солнце давно подавало этим двоим сигнал тревоги. Один стоял в полной растерянности, почесывая подбородок. Другой устремил взор на далекие китайские скалы, и на лице его, подобно луизианской черной змее, проползающей по зеленой лужайке кладбища, блуждала улыбка. Предупредительный звонок раздался у них в головах. Еще несколько минут – и Маркс Марвеллос сварится заживо. Проведенное в тропиках детство снабдило Зиллера малой толикой иммунитета, но вскоре и он почувствовал пекло.

– Джон Пол, тебя часто называют искателем первоисточника. Скажи, ты всегда занят своими поисками? – Солнечный свет слепил глаза, и Маркс даже прищурился. – Надеюсь, тебе известно, что источником всего живого является солнечный свет. Солнечные лучи посредством фотосинтеза превращаются в химические связи, отвечающие за производство углеводородов и других компонентов тканей, и их энергия непосредственно поддерживает существование растительного и животного мира. Солнечная энергия – источник энергии биологической, в конечном итоге она первоисточник тебя самого.

Марвеллос на минуту умолк. Зиллер легонько кивнул и как смотрел, так и продолжил смотреть на запад.

– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – продолжал Маркс Марвеллос. – Если ты задался целью вернуться к первоисточнику, то рано или поздно тебе придется вернуться на солнце.

Маркс произнес эти слова скорее в шутку, а вот Зиллер, кажется, воспринял сказанное всерьез.

– Да, – поцедил он сквозь свой арсенал зубов. – Я уже размышлял о том, что мне неизбежно придется вернуться к солнцу.

Он по-прежнему не отрывал глаз от горизонта, словно ожидая увидеть там нечто важное. Что-то… или кого-то. Как по-вашему, не могли Зиллер предвидеть появление Тела? Нет, вряд ли. Аманда как-никак ясновидящая. К тому же Тело появилось с другой стороны.

Поскольку Маркс Марвеллос спасался от уплаты алиментов, то он не горел особым желанием посетить Маунт-Вернон или Сиэтл. А если к тому же вдруг окажется, что его новые знакомые имеют при себе некие запрещенные к разведению виды растительности, то у него имелись дополнительные основания опасаться этой поездки. От дурных предчувствий голова у бедного Маркса шла кругом. В конечном итоге он удостоился того, что можно определить как

Универсальный совет Аманлы параноикам

«Если за вами следят, если за вашим домом по ночам наблюдают – сохраняйте спокойствие. Попытайтесь воспринимать этих людей как агентов Голливуда, которым поручен поиск новых талантов».

– Оно здесь, – объявила Аманда.

– Ombedoo gigi? – переспросил Джон Пол. – Я прослушал.

Он со стремительностью джунглей открыл глаза и повернулся к жене. На календаре было 5 июля, и Зиллеры проснулись позже обычного. Накануне им пришлось накормить сосисками на несколько сотен клиентов больше, чем в обычные дни.

– Оно прибыло, – повторила Аманда. – Я это чувствую.

Она соскочила с постели и, набросив серебристый халат, направилась вниз. Где-то посередине лестницы ей повстречался Маркс Марвеллос. Если бы не письмо, которое он держал в руках, если бы не та аура, что исходила от этого письма, он бы наверняка ее облапил. Впервые увидев ее наготу – кстати, отметил про себя Маркс, ей приятно, что он любуется ею, – он моментально ощутил в некоей части тела настоятельный зуд. Аманда прямо-таки источала сексуальность. Сексуальность окружала ее светящимся нимбом. От Аманды не скрылась его эрекция под брюками в клетку – наверное, точно так же Сальвадор Дали обратил внимание на рог носорога (назвав его идеальной логарифмической спиралью). Аманда не смогла устоять перед соблазном пощупать эту нескромную твердость, но едва протянула руку, как Маркс Марвеллос вручил ей письмо.

По внешнему краю почтового штемпеля виднелись слова «Citta del Vaticano», а в центре красовалось «Poste Vaticane». Почерк же на конверте принадлежал не кому-нибудь, а Л. Вестминстеру «Плаки» Перселлу собственной персоной.

Оставив несчастного Маркса посреди лестницы наедине с его эрекцией, Аманда поспешила назад в спальню.

– Ну вот, я же знала, что оно пришло! – объявила она и бросила письмо на постель. – Читай его мне, а я пока оденусь.

– Наконец-то брат Даллас дал о себе знать, – невозмутимо произнес Зиллер. Он острым ногтем вскрыл конверт и с видом прорицателя, гадающего на внутренностях петуха, разложил его содержимое на кровати.

– Погоди, – сказал Аманда, натягивая трусики. – Пойду позову Маркса. Пусть он тоже послушает.

И она пошла звать Маркса Марвеллоса. И привела его. И вот что он услышал.

Мои дорогие далекие друзья!

Как вы уже поняли, я пишу вам из Ватикана. Ха-ха. Что тут еще скажешь? Было достаточно одного взгляда на это место, и я сдался. Да-да, взял и капитулировал.

Какая разница, чего мне больше хотелось – уничтожить Церковь или реформировать ее. Это все равно как если бы муравей попытался перестроить Чикаго или, на худой конец, сровнять его с землей. Как жаль, что вы не могли написать мне, не могли помочь мне избавиться от моих заблуждений!

С высоты птичьего полета Ватикан похож на игру в «Монополию», только мраморную. Церкви принадлежит вся собственность между улицей Бордуок и Иллинойс-авеню. В ее же владении по три отеля на каждой улице, поэтому сколько ни кидай она кубик, ей никогда не выпадет «Отправляйся в тюрьму», зато она неизменно загребает себе по двести баксов за ход. А еще с высоты птичьего полета Ватикан ужасно похож на танцевальное уличное шествие, на которое пригласили исключительно библиотеки Нью-Йорка и Филадельфии – те же закопченные неоклассические каменные вместилища мудрости, соединенные величественным променадом, слишком чопорные, чтобы по-настоящему пуститься в пляс. Их охрипшие от долгих веков молчания голоса не способны выдать даже примитивное до-си-до. Ватикан похож на «Диснейленд» для зомби и на переодетого гомика.

Позднее я стоял на площади Святого Петра перед каменной громадой собора. В вышине плыл колокольный звон, вокруг меня бархатными волнами маршировали гвардейцы, где-то в чреве цитадели Папа читал итальянское издание «Уолл-стрит джорнэл», одновременно золотой вилочкой поглощая икру, – и я сложил оружие. Что еще мне оставалось? Вполне объяснимо, когда кто-то видит возможности решительных действий, столкнувшись в заброшенном монастыре с крошечной группкой христианских наци. Но здесь, в самом сердце матери-церкви, начинаешь понимать, насколько она велика, насколько богата, сильна и неуязвима. Так к чему дергаться? Можно, конечно, стрелять в солнце горохом, если кто-то узреет в этом романтический жест, но лично мне это неинтересно. Так что Католическая Церковь и дальше будет обращать мир в католичество. Ну и что? Коммунизм только тем и занят, что пытается превратить мир в одну большую коммуну, а капитализм – его капитализировать. Пусть себе дерутся между собой. Какое мне дело? Меня это не касается. У меня своя собственная жизнь. Теперь мне почему-то кажется, что вы уже давно исповедуете эту философию. Черт. Ну почему до меня раньше не дошло!

Ладно, как бы то ни было, все равно ужасно прикольно, что я оказался именно здесь. Более того, я занимаю в Ватикане очень даже привилегированную должность. И поэтому решил, что будет куда разумней не брать в голову и оттянуться, насколько это возможно. Уж если играть, то играть по-крупному.

Однако через пару дней после того, как я прибыл сюда, я обнаружил кое-что такое, что заронило в меня крохотулечную надежду. Оказалось, что Церковь не так уж и неуязвима. И даже не потому, что здесь имеются свой суд или тюрьма, которая выходит прямо на площадь Святого Петра. Хотя, сказать по правде, я не ожидал, что Ватикан испытывает потребность в учреждениях подобного рода. В принципе суды и тюрьмы в моем сознании уже так давно ассоциировались с церквями, что наличие их у Святого Престола не слишком меня удивило. Нет, истинная трещина в броне матери-церкви пролегает в другом месте. Это турникеты. В 1956 году Ватикан установил в своих канцеляриях сорок турникетов для работников. Сегодня их около шестидесяти. В официальном комментарии говорилось, что у многих сотрудников Ватикана «вошло в привычку опаздывать на работу, не выходить на нее без уважительных причин либо раньше времени покидать рабочее место, и установка турникетов вызвана необходимостью борьбы с нарушениями дисциплины». От унизительной обязанности отмечаться на проходной утром и вечером освобождены лишь, как явствует из инструкции, «кардиналы – секретари конгрегации, епископы – главы других подразделений, и швейцарские гвардейцы» (разумеется, мы, братья-фелиситаторы, тоже не обязаны нигде отмечаться – с той разницей, что нашего ордена как бы официально не существует). Позвольте спросить вас: если Церковь заставляет своих священников отмечаться на проходной, если она вынуждена признать, что ее служители, забив на все обеты, так и норовят потихоньку улизнуть с работы, опоздать или не явиться вовсе, не кажется ли вам, что у такой Церкви мягкое уязвимое брюхо? Вы можете представить себе, как Христос отмечает на проходной пропуск? Будь оно так, кто знает, может, он и не отбыл бы «раньше времени» на небеса.

Тут на каждом шагу можно услышать, будто Церковь стоит незыблемо, ибо в ее основании твердая скала. Однако сдается мне, что это далеко не так. Я что хочу сказать: покажите мне Церковь с турникетами для священников, и я покажу вам Церковь, утратившую свой духовный заряд. Дайте мне рычаг подлинней и хорошую точку опоры, и я повалю ее.

(– Перселлу незачем валить ее, – прервал Зиллера Маркс Марвеллос. – Похоже на то, что скоро она рухнет сама.)

Правда, пока что никто не вложил мне в руки рычаг и не указал точку опоры, однако пока в мои планы не входит повалить этого колосса. Однако всякий раз, когда мне случается проходить мимо этих турникетов, я улыбаюсь, потому что знаю – самый большой клуб козлов Господа Бога дал трещину.

Здесь, в Ватикане, все постепенно меняется, и многих из моих братьев это приводит в ужас, однако я затрудняюсь сказать, к добру все эти перемены или нет. С одной стороны, Папа потихоньку поумерил роскошь. Совсем недавно он распорядился, чтобы кардиналы, епископы и прочие монсеньоры наряжались поскромнее, без излишеств. Первым делом велено было отказаться от красных башмаков с серебряными пряжками, шляп, поясов, кистей, накидок и отороченных горностаем плащей. Распоряжением Папы обращение «монсеньор» было введено также по отношению к кардиналам и епископам, вместо прежнего «ваше высокопреосвященство». В результате роскоши и помпезности вокруг поубавилось. Но до истинной скромности еще далеко. Повсюду видишь золото и серебро, драгоценные камни, огромные лимузины и бесценные произведения искусства. Если продать хотя бы треть этих сокровищ, можно было бы кормить всех голодных в Европе до конца столетия. И как вы уже, должно быть, заметили, со своего гардероба Папа не срезал ни единой рюшки.

Пару лет назад специальным папским декретом было предписано провести инвентаризацию перечня святых. В результате из литургического календаря вышвырнули около сорока чуваков, главным образом потому, что их отродясь не бывало – так сказать, изобретение фанатиков и торговцев сувенирами. Среди тех, кому дали под зад коленкой, и святой Христофор, закадычный приятель моряков, путешественников, астронавтов и велогонщиков.

Честно сказать, тут у нас в катакомбах втихаря поговаривают, что многие из тех, кто пользуется в Католической Церкви влиянием, в том числе и члены Общества Фелиситаторов, ужасно недовольны этими нововведениями. Тем не менее прошел слух, что Папа был вынужден пойти на эти меры, чтобы обелить Церковь в глазах широкой публики, обвиняющей ее в показной роскоши и лицемерии.

(Тут Маркс Марвеллос снова не удержался от комментария, заявив, что реформы эти – последние трепыхания обреченного на смерть общественного института, и от них мало проку. Аманда, которая в этот момент прикалывала к волосам фиалки, сердито посмотрела на него, и Маркс прикусил язык. Да, иногда нашего друга-ученого явно заносит.)

И вот он я, карябаю по сто слов в минуту о внутренних проблемах Католической Церкви, хотя вам, ребята, все это, можно сказать, до лампочки. Вы уж извините, я вас тут уже, наверное, притомил, но фишка в том, что с того самого идиотского эпизода, в результате которого я превратился в брата Далласа, я почему-то начал зацикливаться на церковных проблемах. Но это пройдет. Я все время говорю себе, что это пройдет. В один прекрасный день я вновь стану лихо приторговывать дурью и окормлять души моей обторчавшейся паствы.

А пока я на все сто использую мое новое положение – такой халявы, как у меня, нет ни у единой живой души на нашем земном шарике. И если у вас найдется хотя бы крупица любопытства, то я готов выводить свои каракули и дальше.

Еще несколько лет назад Ватикан держал четыре подразделения военных и полиции (четыре известных подразделения, как вы понимаете. Не забывайте еще и о нас, подпольных фелиситаторах). Три из них – почетная гвардия, палатины и жандармерия – самые обыкновенные держиморды для поддержания правопорядка. Они охраняли Святой Престол при помощи винтовок, револьверов, пушек, пулеметов и прочих орудий убийства. Если даже малая часть католиков понимала, что негоже матери-церкви ощетиниваться пушками и ружейными стволами, то они наверняка притворились, что в упор не замечают всех этих железяк либо принимают их за предметы культа. Но внезапно все изменилось. Неожиданно в обществе вокруг папской полиции разгорелась такая полемика, что Папа, дабы предотвратить дальнейшее распространение инакомыслия, был вынужден провести самые радикальные за всю историю Святого Престола реформы. Хорошо продуманным жестом своей усыпанной перстнями руки он распустил Палатинов и Почетную Гвардию, а заодно с ними и Жандармерию.

Тем самым он способствовал укреплению позиций Общества Фелиситаторов. Если раньше мы в основном были заняты тушением очагов инакомыслия в других странах, то теперь затаились под сенью самого золотого трона. Угодливый тип, что сбивает вам шоколадное мороженое в ватиканском кафетерии, может вполне оказаться спецом по ядам, тем самым агентом 007, который в Лондоне подсунул Адлаю Стивенсону пилюлю якобы от сердечного приступа. Восторженный ротозей-турист, что трещит кинокамерой у Ворот Святой Анны, вполне возможно, снимает на пленку потенциальных нарушителей порядка. Я пишу «возможно», потому что даже я не смог бы точно сказать.

Все, что мне здесь известно, это моя работа, и она связана с военным корпусом, который Папа предпочел не распускать, а именно – с допотопной и живописной швейцарской гвардией. Пятьдесят шесть чуваков швейцарских гвардейцев расхаживают в панталонах и лосинах синего, красного и желтого цвета. На них серебряные кирасы и средневековые шлемы. Вооружены они алебардами в духе пятнадцатого века – этакими длинными шестами с топором и пикой на конце. Как вы уже, должно быть, поняли, это главным образом показуха. Ну или была показуха. Поскольку всем другим папским солдатам дали под зад коленом, а присутствие фелиситаторов, каким бы мощным оно ни было, не афишируется – причем не только для широкой публики, но и для тех, кто работает в Ватикане, – то вся тяжесть по защите Святого Престола ложится на прикрытые маскарадным костюмом плечи бывших алтарных мальчиков, выписанных сюда из Швейцарии.

Ну а поскольку инакомыслие в Ватикане сегодня цветет пышным цветом и такой сильной внутренней оппозиции он не знал уже многие десятилетия, то Папа вместе со своими корешами теоретически угодил в весьма необычную для себя ситуацию, когда его отовсюду подстерегает опасность. (В прошлом году во время визита в Азию Папу охраняли силы безопасности в количестве двенадцати тысяч человек, но даже тогда он едва не пал в Маниле от рук убийцы.) Угроза демонстраций – если не против одного, то против другого, – сделалась теперь постоянной. Так что существует вполне реальная возможность, что швейцарских гвардейцев придется в скором будущем задействовать для разгона беспорядков, даже если эти беспорядки и сведутся к сидячей забастовке на площади Святого Петра. С какими смачными подробностями живописала бы такую расправу пресса! А паломники, а туристы – вот для кого это было бы зрелище! Вы только представьте себе: потешные солдатики в средневековом прикиде рубят и колют своими допотопными алебардами мирных пикетчиков. Уверен, будь это действительно мирная акция протеста, пресса не пожалела бы черной краски. Куда красивей и без лишнего шума было пустить в ход боевые искусства. Одно быстрое и почти незаметное движение руки – и позвоночник пикетчика с хрустом переламывается, как сухая ветка. Выгода налицо: и порядок восстановлен, и ни капли крови не пролилось – в общем, чистая работа. Вот почему швейцарские гвардейцы взялись с таким рвением постигать секреты карате. И ваш покорный слуга при них в роли ментора.

Я обитаю в келье рядом со спортивным залом, двумя этажами ниже общедоступных помещений. По соседству с нами находится закрытый тир Коллегии Кардиналов, и прямо под ним – кафе для особо важных персон, в котором однажды Гурджиев угощал пиццей Мери Бейкер Эдди. Настоящие же секреты хранятся под нашим залом, на третьем подвальном этаже. Но я как брат-фелиситатор расхаживаю по катакомбам более или менее свободно. Меня пускают даже туда, куда заказан вход швейцарским гвардейцам. И я – разумеется, стараясь не возбудить ничьих подозрений, – при первой же возможности вожу носом по разным тайным углам катакомб. Далее прилагается список наиболее интересных находок.

1. Эротическое искусство. Разумеется, его я привожу под номером один. Можете от души попускать слюни. Здесь, сокрытые от посторонних глаз, лежат штабеля картин и выстроился целый полк скульптур. Большинство из них оказались здесь лишь потому, что изображают людей в костюмах отца Адама и праматери Евы, но есть и такие, чье тюремное заточение оправданно куда более. Например, здесь хранится один потрясающий Рембрандт – влюбленная парочка кувыркается в сене. Стоит мне посмотреть на них, как я сам начинаю чихать и весь чесаться от удовольствия.

2. Свитки Мертвого моря. Насколько я понимаю, когда археологи откопали эти свитки где-то в конце сороковых – начале пятидесятых годов, часть их приобрел Еврейский университет, остальные – епископ Сирийской православной церкви в Иерусалиме. Епископ (не иначе, как католик!) позднее продал свою часть свитков Еврейскому университету (интересно, есть там у них футбольная команда, или им строго-настрого запрещено гонять мяч из свиной кожи?). Но сдается мне, что не все – а предварительно отобрав те из них, которые противоречат традиционным религиозным воззрениям или могут поставить под сомнение католическую догму. Более того, часть свитков Еврейского университета прошла сквозь Ватиканскую библиотеку, где их могли весьма существенно отредактировать. Запрятанные в катакомбы вместе с другими древними манускриптами и документами, которые по той или иной причине не могут быть включены в полумиллионный книжный фонд Ватиканской библиотеки, свитки Мертвого моря хранят тайну, доступ к которой имеет лишь горстка избранных. Сохранность этих загадочных документов денно и нощно стерегут четыре слепые монахини, которые знакомы с ними лишь на ощупь.

3. Фармацевтические табу. Поскольку католические миссионеры нередко первыми из белых людей вступали в контакт с примитивными культурами Африки и в особенности Нового Света, то им представлялась исключительная возможность исследовать – причем без вмешательства со стороны академической науки – медицинские снадобья и ритуальные наркотические средства самых разных племен. При этом они оставили в секрете большую часть полученной ими информации, а в ряде случаев им удалось запугать туземцев, и те отказались от использования естественных лекарственных препаратов. Мне удалось обнаружить в катакомбах образцы пейота, яхе, псилобициновых грибов, а заодно и несколько документов, датированных 1510 годом, в которых описывается «демонический эффект» этих препаратов. Я уже не говорю о бесконечных банках и склянках других угодивших в черный список растительных препаратов, чьи заряженные космической энергией молекулы вызывают в человеческом мозгу такие ослепительные вспышки и молнии, что даже мне, бывалому торчку, и то страшно представить. И все это держат под замком в специальном хранилище вместе с разного рода противозачаточными зельями, любое из которых куда безопаснее и эффективнее, чем наша хваленая Пилюля. Медицине ничего про них не известно. Угадайте почему.

4. Таблички острова Пасхи. Когда на острове Пасхи впервые высадились белые исследователи, то каждая гигантская голова имела у своего основания табличку с письменами. Предположительно на них разъяснялось значение данной статуи. В исторических документах написано, что эти таблички уничтожили французские миссионеры – по какой причине, можно Только догадываться, – тем самым лишив науку ключа к разгадке тайн одного из самых удивительных творений рук человеческих на нашей планете. Кто ведает, что бы мы узнали из этих табличек о гигантских головах, об их загадочных создателях, о происхождении самого человека. К счастью, не все таблички были уничтожены, и три или четыре из них пылятся в подвале вместе с тотемами, фетишами и прочими образчиками примитивной скульптуры. Господи, вот было бы здорово потихоньку утащить их оттуда и показать экспертам из Лаборатории Древних Импульсов – хотя бы потому, что буквы, которыми они написаны, совершенно мне непонятны. За исключением, пожалуй, одной вещи – уж очень они напоминают надпись на ладони Аманды.

Имеются в катакомбах и другие помещения; там сквозь щели в дверях просачивается зловещий блеск золота и серебра. А одна комната вообще постоянно находится на замке и опечатана. Но я намерен продолжить свою разведдеятельность. И если сумею обнаружить что-нибудь из ряда вон выходящее, то обязательно сообщу вам о своем открытии в следующем письме. А пока молитесь, чтобы мои новые работодатели не узнали, что никакой я не брат Даллас. Уж очень малосимпатичное на вид место эта Ватиканская тюрьма – ничуть не лучше, чем те вшивые каталажки, которых я насмотрелся со времен Мексики.

Кстати, Джон Пол, тебе не кажется, что в этом что-то есть – наш старый общий приятель Джордж О. Саппер имеет неподалеку отсюда студию. Джордж первым из поп-художников удостоился Prix de Rome и теперь пробудет в Италии все лето. В воскресенье я планирую облачиться в свое шпионское гражданское платье и пойти его проведать. Думаю, старине Джорджу есть, что рассказать о нью-йоркской богемной тусовке, а может, он даже снизойдет до того, что укажет мне бордель поприличней. Желаю вам удачи и всяческих радостей с вашим зверинцем, и не забывайте молиться за меня.

Искренне ваш во имя Отца и Сына и Святого Духа

Плаки П.

Маркс Марвеллос был готов плясать от радости. Гип-гип-ура! Письмо Перселла он воспринял как личный триумф, как академические лавры – пусть и с небольшим опозданием. Послание Плаки явилось для него очередным доказательством – а разве нет? – что крупнейшая Церковь христианского мира вот уже несколько столетий ходит на ходулях по зыбучему песку. И он, Маркс Марвеллос, занимаясь последнее время исследованием положения дел в сфере религии, открыл для себя – еще до чтения писем Плаки из монастыря на Рысьем Ручье – темную сторону церковной истории… И уж он-то знал обо всем – о всех гонениях, о каждой чистке. Ни одна победа, ни одна интрига Ватикана не ускользнула от его внимания. Но даже те, казалось бы, мелочи, о которых повествовал Проказник Плак, были столь красноречивы, столь убедительны, что приводили Маркса в восторг, в какой его были бессильны привести вторичные исторические свидетельства.

Все перечисленное Перселлом, все эти турникеты и тайные кладовые – по крайней мере для Маркса Марвеллоса – служили неопровержимым доказательством дряхлости и угасания Церкви. А именно: христианство постепенно исчерпало свою духовную энергию, заменив ее политическим и экономическим могуществом. Этот дисбаланс привел к искажению всей религиозной структуры, и хотя, казалось бы, это компенсировалось неизмеримо возросшей физической мощью Церкви, ее духовный потенциал неуклонно стремился к нулю. Политическое и/или экономическое могущество создает на пути естественного потока любви фрикционное сопротивление. В случае же с Католической Церковью это трение привело к созданию локомотива, который обладает значительной инерционной мощью, однако не способен даровать спасение.

Да, сделанные лжемонахом находки подкрепляли теорию Маркса Марвеллоса и даже вселили в нашего незадачливого мыслителя надежду, что ему удастся составить прогноз дальнейшей судьбы религиозных систем. Маркс Марвеллос так увлекся, что успел всем прожужжать уши. Он загружал своими разглагольствованиями чародея, когда тот завязывал набедренную повязку, он загружал Аманду, пока… пока не заметил в ее огромных зеленых глазах слезы.

Бедняжка, неужели сделанные Перселлом открытия так расстроили ее? А может, всему виной его, Маркса, убежденность в том, что Церковь переживает сейчас не лучшие времена? Как оказалось, его псевдонаучные домыслы здесь ни при чем. Просто, выглянув в окно спальни, Аманда заметила – как раз под южным выступом гигантской венской сосиски – бабочку-монарха, первую за весь год.

Уж не знамение ли это?

– Я понимаю, – произнес Маркс Марвеллос, – что для тебя в жизни главное – это стиль, форма.

Аманда вздохнула. Ей снова брошен вызов. Нет, что еще хуже, ее прервали за ее обычным занятием по средам – выпечкой хлеба. И как всегда, Аманда простила Марксу его бесцеремонность.

«Маркс Марвеллос сейчас занят пересмотром ценностей, – рассудила она, – и по мере того, как он отбрасывает старые ценности, его разум все сильнее приближается к абсолютному смыслу». Аманда надеялась, что именно так оно и есть. Не хотелось бы, чтобы он оказался очередным упертым интеллектуалом, дергающим из упрямства край космического занавеса, и все с одной целью – разоблачить призрак прогнившего женского (конечно же, иррационального!) мистицизма, который, несомненно, за ним скрывается. Аманде не хотелось, чтобы смотритель их придорожного зверинца оказался той же породы, что и эти типы, почитывающие на досуге «Тайм», для которых любой трансцендентальный опыт сродни хэллоуинскому розыгрышу, но которые мелким бисером рассыпаются перед любым епископом, случись им повстречать такового на каком-нибудь приеме.