Текст книги "Новый придорожный аттракцион"

День уже клонился к закату, когда мы приступили к самому главному. К тому времени мы с Перселлом, не привыкшие истязать себя постом, издавали неконтролируемые звуки в области желудка. Желудок Плаки рокотал страстно и бравурно, мой, вторивший ему, звучал приглушеннее и слабее, как будто желудок Плаки являл собой шедевр старого мастера, а мой – современную копию, сделанную ловкачом-копиистом или прилежным студентом-старшекурсником школы искусств. Если читатель имеет склонность к реализму, то осмелюсь заметить: он, читатель, может напомнить себе во время следующих пассажей диалога, что два привилегированных желудка скулили, булькали и урчали – пункт и контрапункт – все то время, пока шли горячие споры.

– Что это мы все ходим вокруг да около? Может, хватит? – потребовал Перселл. – Мы вот уже девять часов треплем языками, если верить этим безумным часам, а они, похоже, научились сообщать время в каком-нибудь кубинском борделе. У меня такое ощущение, будто я прошел ускоренный курс истории христианства, начиная с 40 000 г. до Рождества Христова до двадцати минут тому назад. Вы понимаете, куда я клоню? Я вовсе не собираюсь ничего критиковать, но мне очень хотелось бы знать, что вы думаете по этому поводу? Что же нам все-таки делать с Телом? Насколько я помню, по методике мозгового штурма, мы должны прийти к окончательному решению только в воскресенье вечером. Но я с огромным удовольствием выслушал бы и раньше ваши мысли по поводу того, что нам делать… э-э-э… с ним. – С этими словами Плаки пытливо посмотрел каждому в глаза.

Зиллер, судя по всему, и не собирался ничего отвечать. Все это время он продолжал рассматривать Тело с таким видом, с каким кот поглядывает на вход в мышиную норку.

– Давайте устроим ему достойные похороны на склоне Бау-Вау, – предложила Аманда. – Соответствующий ритуал – и да почиет он наконец в мире. Голубое небо станет его вечным спутником, а также ветры, облака, вода, бабочки, деревья, камни, грибы, животные – все, как было в этом мире из века в век. Ба-Ба не оставит никакой тропинки в траве, когда по утрам будет приносить ему цветы. – Аманда сидела, положив руки на колени. Она по-прежнему сохраняла спокойствие, внешне оставаясь такой же, как и девять часов назад, когда начался наш разговор.

– Не могу сказать, что разделяю или принимаю чувства Аманды, какими бы альтруистическими они ни были, – произнес автор этих строк. – Однако в настоящий момент не вижу никакой альтернативы. Сам я пока еще не придумал плана, достойного того, чтобы изложить вам. А что скажешь ты, Плаки? Ты, похоже, уже что-то решил. Что ты предлагаешь сделать с Телом?

Перселл резко дернулся на деревянном стуле. Глаза его пылали – совсем как кончик только что выкуренной им сигары. Да, план действий у него точно уже имелся.

– Слушайте, что я собираюсь с ним сделать! Поместить его на первые полосы газет! Показать по всем телеканалам! По всем до единого! Замазать его морщины и снять для обложки «Лайфа»! Передать его изображение через спутники! Созвать акул пера со всего света, и чтобы они задавали нам свои вопросы! Представители прессы резко снимаются с мыса Кеннеди и Вашингтона и лавиной устремляются в Скагит! Стрекочут кинокамеры, вспыхивают софиты, пощелкивают микрофоны, шумно, с шуршанием перематываются бобины с пленкой в магнитофонах, придорожный зверинец залит светом прожекторов! Ученые мужи прибывают в персональных вертолетах! Сульцбергер спешно звонит Папе, чтобы отменить встречу с ним, после чего, используя мощь своего престижа, возвращается в начало очереди желающих заглянуть хоть одним глазком в кладовку. Ведущие газетных колонок, издатели, комментаторы, знаменитые фотографы толпятся на нашей автостоянке. Да, не забудьте об андеграундной прессе – «East Village Other», «The Barb» и «Rolling Stone», – и их черед настал! Он на всех газетных страницах, на всех экранах – от Скагита до Катманду! Льды Южного полюса тают от жарких информационных сообщений, обитатели джунглей от Конго До Амазонки передают эту историю барабанной дробью тамтамов. Глаза и уши всего мира прикованы к Его окончательной и бесповоротной смерти! – Плаки сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, который произвела его речь. – Вот что я хочу сделать с Телом!

– Прошу меня простить, но, как мне показалось, ты не желаешь сохранить эту историю в тайне. Верно? Ты хочешь, чтобы сообщение о Теле произвело в обществе сенсацию подобно взрыву бомбы. Так? Почему? Зачем? С какой целью? – Слова эти слетели с моих губ. А где-то на заднем фоне несколько собственных вопросов задал мой многострадальный голодный желудок.

– Причину понять несложно. Вообще-то причина здесь не одна. Причин много, и все они вполне доступны для понимания. Причина первая – сделать игру по возможности честной, восстановить в жизни элемент истины. Люди живут во лжи еще с самого начала иудео-христианской эры. Ложь извратила нашу науку, нашу философию, нашу экономику, наши общественные институты и наше простейшее повседневное существование: наш секс и наш отдых. Пока люди одурачены, пока их сознание занято утешительным христианским эскапистским суеверием, они лишены возможности открыть для себя – или заново открыть, как сказала бы Аманда, – кто они, каково их место в мироздании, в естественном устройстве матушки-природы. Я не знаю, что такое главная истина, черт возьми. Я даже не знаю, какова на вкус жизнь – сладкая или кислая. – Перселл улыбнулся Аманде, и та ответила ему застенчивой улыбкой. – Но я точно знаю, что вы не найдете истины, если начнете поиск с ложной посылки, а западная традиция, в своих лучших и худших проявлениях, всегда двигалась от ложной посылки христианской божественности. Тело, судьбу которого мы сейчас решаем, способно уничтожить ложь и дать человеку возможность начать все сначала, с ноты правды и реализма. Вот вам первая причина.

Бывший атлет, а ныне изгой, прочистил горло. Или это все-таки был желудок?

– Причина номер два, – произнес он. – Удар по истеблишменту. Это будет мощный удар по всяческим авторитетам!

– Ты имеешь в виду авторитет Церкви?

– Нет, дружище, я имею в виду авторитет власти. Светские власти сделали огромную ошибку, слишком тесно связав себя с христианством. Вся иудео-христианская система до мозга костей авторитарна. Это феодальная система, которую возглавляет Бог – или король, главный начальник. Это – идеальная организация для тех, кто жаден до власти, кто любит навязывать свою волю другим, для извращенцев, обожающих воздаяние и наказание, для властолюбцев. Чему ж тут удивляться, что она так долго существует и успешно функционирует.

– В древней религии начальников не было, – заметила Аманда.

– Не было, – согласился Плаки. – Как не было никаких начальников и в природе. Но ведь христианство основывается не на природе, а на политической модели. Еще во времена императора Константина начальники разглядели в христианстве превосходный фасад и с тех пор используют в своих интересах бедного Иисуса – чтобы опираться на него в бизнесе, чтобы отдавать приказы армиям, закабалять целые народы и манипулировать ими. Наполеон, честь ему и хвала за это, сумел-таки обезвредить Священную Римскую империю, но вы только посмотрите на так называемые христианско-демократические партии, пришедшие сейчас к власти во всей Европе, – где бы христианский демократ ни занял место, знайте, это Ватикан захватил еще одну территорию. И американское правительство, и американский бизнес – если между ними еще осталась какая-нибудь разница – вывалены в христианской риторике, как куриная ножка в муке.

Упоминание куриной ножки вызвало в голодном желудке Перселла непроизвольное урчание. Мой желудок, пусть и не столь драматично, последовал его примеру.

– Ирония судьбы заключается в том, – продолжил Плаки, – что, насколько я понимаю, Иисус был радикалом, боровшимся за свободу и презиравшим любых властителей. Он награждал менял и торговцев пинками и всячески высмеивал книжников и фарисеев. Тем не менее – тем не менее – у него еще есть возможность снова высмеять их. Поскольку власть решила отождествить себя именно с Христом – или скорее с христианской ложью о Христе, – теперь нам представилась возможность исследовать происхождение этого мифа. В результате все разновидности власти – от папского престола до Белого дома и от Пентагона до последнего патрульного полицейского – ждут серьезные неприятности. Так что мы, ребята, можем весь мир перевернуть вверх тормашками!

Плаки расхохотался и принялся стучать кулаками по столу, отчего Тело, словно фрикаделька, вступившая в конфликт с законами тяготения, принялось подскакивать вверх-вниз.

Я испуганно покачал головой.

– Плаки, – мрачно произнес я, – мне не хотелось бы обвинять тебя в излишнем легкомыслии, ибо ты вполне весомо изложил свои доводы в пользу того, чтобы сообщить о Теле всему миру. Более того, доводы твои достаточно убедительны. В первом из них содержится много морального идеализма и, скажем так, не меньше поэтической справедливости во втором. Однако в конечном итоге я должен буду отвергнуть предложение о грандиозной пресс-конференции, потому что, знаешь, Плаки, по-моему, ты упустил кое-какие крайне серьезные последствия такого действия.

Улыбка слетела с лица Перселла так же поспешно, как слетает испуганный голубь с конной статуи Ральфа Уильямса в Лос-Анджелесе.

Он зажег очередную сигару и жестом попросил меня продолжить.

– Поправь меня, если я ошибаюсь. Насколько я тебя понял, ты собрался воспользоваться Телом, чтобы положить конец христианству, религии, которая во многом искажает учение самого Христа, а в худших своих проявлениях представляет собой авторитарную систему, которая ограничивает человеческую свободу и подавляет человеческий дух.

– Верно, старик, ты почти в точку попал. Именно так я и думаю.

– Давай, Плаки, начнем с того, что христианство уже само давно и медленно умирает, причем собственной смертью. Большая часть его жизненной энергии давно мертва. Мы с вами живем во время грандиозного философского и психологического сдвига, в редкую эпоху революционного взрыва, ускоренного целым рядом технологических открытий, как я уже объяснял Аманде. А когда эта изменчивая эпоха завершится – если, конечно, не приведет нас к самоуничтожению, – мы обнаружим для себя, что многие теории и доктрины неузнаваемо изменились или прекратили свое существование. Одной из главных жертв теперешнего сдвига, несомненно, будет христианство. Оно просто слишком неэффективно (на духовном уровне) и слишком противоречиво (на интеллектуальном уровне) для того, чтобы выжить. Поэтому, навязывая публике знание о невоскресшем Христе, ты лишь ускоришь умирание христианства, которое уже происходит в силу естественных процессов. Это будет равносильно тому, как если бы ты решил расстрелять из базуки человека, неизлечимо больного раком.

– Чем больше, тем лучше, – отозвался Перселл. – Зачем тянуть? Все, чем мы можем ускорить это медленное умирание, позволит покончить со старыми, авторитарными, антигуманными обычаями. Не в этом ли наш долг? Черт возьми, ребята, ведь именно поэтому я и приторговываю наркотиками. Я занимаюсь этим не для того, чтобы зашибать бабки, я продаю людям новый взгляд в глубь собственного сознания, дарю им могучую энергию, которая поможет им открыть новые измерения своего существования. Я пытался помочь им изменить окружающий мир. Причем изменить его к лучшему. Это лишь часть моего мировоззрения.

– Утопист ты, Плаки, вот ты кто. Утопист с безумным взором, разве не так? Позволь, я скажу тебе, какого рода утопию ты создашь, подарив миру мумифицированного Иисуса Христа. Генри Торо когда-то написал, что большинство людей «ведут жизнь, полную тихого отчаяния». Это чертовски точная формулировка. На свете очень много одиноких людей и очень много людей испуганных. Они могут не показывать своего страха, но это действительно так. Вера в Христа – единственное, что есть у большинства людей западного мира. Потому что даже если они и не практикуют христианских обрядов – а большинство из них фактически христианами не являются, – они по-прежнему верят в христианского Бога. И в минуты отчаяния, которые сопутствуют смерти, или тяжелой болезни, или Унынию, они обращаются к своей вере в Бога. Это единственное, что дает силы сопротивляться жизненным невзгодам. Главная функция религиозной веры – уничтожение смерти. Она помогает людям избавиться от страха перед неизбежностью смерти и страха перед неизвестностью, что же будет после нее. Если станет известно, что Иисус умер – и остался мертвым, то есть не воскрес, – то какое же утешение им остается? Боюсь, многие придут к следующему выводу, что коль Иисус мертв, то, значит, мертв и Бог. А если Бога нет, что же тогда остается? Понимаете, к чему я клоню?

Нам случилось жить в период утраты моральных устоев, как следствие тех перемен, которые сейчас происходят. Люди уже теряют остатки надежды. Окружающий мир находится в состоянии хаоса, и у людей уже почти не осталось никаких средств для его спасения. А теперь подумай, что сделает с людьми известие о том, что Иисус давно мертв. Твой план столкнет человечество в век мрачного отчаяния и полной безнадежности. Люди впадут в панику. Начнется волна самоубийств. Пенсионеры будут горстями глотать снотворное. Дантисты станут впадать в истерику возле своих бормашин. Торговцы станут отменять заранее намеченные сделки. Секретарши примутся тупо таращиться на пишущие машинки. Матери пустятся в бега, забросив своих чад. В психиатрических клиниках останутся только стоячие места. Страну захлестнет преступность. Повсюду будет море крови, лица людей превратятся в злобные мрачные маски. От стабильности общества останутся одни лишь воспоминания.

– Ах, Марвеллос, как ты любишь все излишне драматизировать. Согласен, кое-кто от страха наложит в штаны. Дряхлые старцы, фанатики и слабые духом. Конечно, хорошего в этом мало, но, черт возьми, если мы собираемся вывести в ходе эволюции новую расу, способную развиваться в правильном, нужном направлении, без этого нельзя. Эволюция всегда влечет за собой потери, это неизбежность. Кроме того, найдется немалое число людей, которые поймут нас правильно. Признание смертности Иисуса вполне может стать новым стартом для людей Запада. Шелуха лжи отлетит, и откроется новая, честная возможность понять, кто же мы действительно такие какое место занимаем во вселенной, в каких отношениях находимся с теми силами, которые именуем Богом. Молодежь это точно поймет. Молодежь это проглотит. Молодые творческие личности с радостью воспримут такой шанс и немедленно приступят к созданию более свободного, радостного и реалистичного общества и соответствующей культуры. А к чему вся эта чушь о «стабильном обществе»? Ты, должно быть, шутишь! Природа нестабильна. Жизнь нестабильна. Стабильность – штука неестественная. Единственный вид стабильного общества – полицейское государство. Можно иметь либо свободное общество, либо стабильное. Иметь и то, и другое – невозможно. Приходится выбирать. Что касается меня, то я предпочитаю свободное, естественное, органичное общество обществу, жестко регулируемому, неестественному. Если люди настолько слабы, что цепляются за теорию о райской жизни, чтобы заглушить в себе страх перед смертью, тогда, возможно, они достойны и страха, и смерти. И если у них не развита совесть, если, чтобы удержаться от безумия, чтобы не скатиться до повальных грабежей и убийств себе подобных, им требуется христианская ложь, то и хрен с ними, чуваки! Пусть тогда сходят с ума, потому что безумия и преступления они тоже достойны, они это заслужили!

Мой желудок выдал настоящую руладу, как будто желудочно-кишечный тракт был то ли саксофоном, то ли трубой, на другом конце которой был тот самый черный парень по имени Роланд Керк. Я попытался заглушить ее, сжав то, что находилось в области этого самого тракта, но в результате прозвучало новое соло а-ля Роланд Керк. Мне подумалось, что, если я в ближайшее время что-нибудь не съем, меня ждут крупные неприятности с музыкальным союзом.

– Ты помнишь сестру Элизабет и сестру Хилари? – спросил я Перселла. – Они поклялись стать невестами Христовыми. Как ты думаешь, каким образом на них повлияет известие о невоскресшем Иисусе Христе? Как это повлияет на других отважных монахинь и священников, с которыми ты познакомился за этот год? Неужели они заслуживают смерти и страха, Плаки? А твои родители, брат и сестры, добрые прихожане Епископальной Церкви, как быть с ними? Неужели и они заслужили того, чтобы выбить у них из рук их веру? А мои родители? Они прекрасные люди, они всегда заботились обо мне и всех тех, кто их окружает. Их всегда отличали доброта, щедрость, способность к сопереживанию. Религия – единственное, что есть у моей матери в этом мире. Неужели то, что она отдала свое сердце и душу доктрине, которая в принципе – обыкновенный миф, мы должны превратить во прах, уничтожить эту самую доктрину? В конце концов, эта доктрина содержит в себе примеры высочайшей морали! Моя мать счастливо прожила большую часть своей жизни именно благодаря христианским нормам. Несмотря на всю фальшь сопутствующего им знания. Разве важно то, что Евангелие во многом лживо? Ведь оно – увлекательнейший рассказ, а слова его главного героя – превосходные слова, которым можно следовать даже в нашей сегодняшней суровой жизни. Мой моральный кодекс, да, пожалуй, и твой, если ты признаешь наличие моральных устоев у каждого человека, произрастает как раз из христианства. Разве мы ему ничем не обязаны? Разве мы имеем право замутить чистый источник морали? Разве есть у нас право порушить жизнь моей матери? Миллионов других матерей?

Ответить сразу Плаки не смог. Он замолчал и задумался. Прекратились даже звуки, издаваемые его голодным желудком. Настроение Плаки напоминало загородный пансионат поздним вечером, когда повар жарит печенку с луком, все притихли, и даже телевизор находится на последнем издыхании. Спустя какое-то время он тем не менее сказал:

– Я не имею ничего против Иисуса. Не его вина, что убийства и обман совершаются от его имени. Он был самым великим чуваком в мире. Сказать вам, что я о нем думаю? Он жил по тем правилам, которые проповедовал. Он учил на своем собственном примере. Всю свою жизнь он прожил честно и не шел ни на какие компромиссы, никогда не кривил душой. Кроме того, он выступал не только против власти, но и против собственности. Моему сердцу дорог всякий, кто выступает против власти и собственности. Иисус? Черт побери, да я обожаю этого чувака!

– Да, Плаки, – сказал я, – я это знаю. Мы понимаем, что тебя раздражает вовсе не Христос и не его учение.

– Точно. Мне жутко не нравится то, что из него сделали и в кого превратили. Мне ненавистны извращения, тирания и ложь, связанные с его именем. Одного не могу понять в тебе, Марвеллос, – почему ты оправдываешь ложь только из-за того, что она способна сделать хоть что-то доброе. Ты же собирался стать ученым. А мне всегда казалось, что для ученых главное – факты, независимо от последствий.

Настал мой черед задуматься. Однако прежде чем я успел произнести хотя бы слово, Перселл заговорил снова:

– Ты сам сказал, что мир находится в состоянии хаоса, и у нас не остается выбора. У нас есть наболевшие проблемы, а наболевшие проблемы настоятельно требуют принятия смелых решений. Ясно как божий день, что наши лидеры совершенно не собираются решать наши проблемы. Но ведь именно они, наши лидеры, и хорошие, и плохие, виновны в том, что установился хаос. Однако всем им не хватает прозорливости или мужества, чтобы выдвинуть такую смелую программу, которая помогла бы нам выбраться из хаоса. Вот потому-то для меня так важно выставить Тело на всеобщее обозрение. Да, мой план чертовски радикален. Его осуществление, безусловно, нанесет вред множеству в принципе невиновных людей и все такое прочее, но он является единственным решением, которое увенчается успехом. Он ударит по обществу так, что оно будет вынуждено попытаться найти новые подходы к жизни. Благодаря чему мы, может статься, сумеем избавиться от авторитетов и суеверий, которые по-прежнему держат нас в плену Темных веков – и это в то время, когда мы уже успели шагнуть на Луну. Мне это представляется единственным выходом из сложившейся ситуации. Честно признаюсь – не могу избавиться от мысли, что Тело я нашел не случайно. Я уже начинаю подумывать, что мне самой судьбой было суждено отыскать его. Как знать, может, это лишь часть божественного плана по спасению человечества. Ну а если ради спасения приходится жертвовать отельными его представителями, так это неизбежное условие, сопутствующее ходу эволюции. Но если вы не хотите помочь мне в осуществлении плана, если боитесь взять на себя ответственность, если хотите предать Тело земле и забыть о том, что…

– Разве я что-то сказал о том, что хочу предать Тело земле? – возразил я.

– Верно. Ты просто сам не знаешь, что ты хочешь с ним сделать.

– Согласен. Не знаю. Но ты навел меня на мысль. У меня появился план, как использовать Тело для улучшения жизни людей, не разрывая при этом на клочки всю ткань общества.

Плаки скептически посмотрел на меня.

– И что же это за план? – спросил он.

– Он очень прост. Мы покажем Тело только нескольким ключевым фигурам мирового масштаба. Мы известим Папу, если он, конечно, еще не знает об этом. Мы сообщим президенту Соединенных Штатов и еще ряду влиятельных политических деятелей. Мы обязательно убедимся в том, что они осознают последствия широкого обнародования этого факта. Верно? После этого мы выдвинем наши требования. От Папы мы потребуем, например, отмены папской энциклики о запрете контрацептивов. Это поможет решить проблему народонаселения Земли. От нашего президента мы потребуем вывода всех американских войск со всех иностранных территорий и демонтажа систем наступательных вооружений. От Папы мы еще потребуем принятия энциклики, согласно которой любой гражданин любой страны, служащий в рядах вооруженных сил, отлучается от Церкви. Это позволит решить проблему войн и агрессий. От Конгресса мы потребуем закрытия автомобильных заводов в Детройте и легализации выпуска автомобилей, работающих исключительно на электричестве. Вы только задумайтесь над тем, как это поможет решению проблем охраны окружающей среды! Понимаете вы это? Мы потребуем от властей, чтобы они сами перестроили все наше общество и сделали людей здоровыми и счастливыми. В противном случае мы сообщим всему миру, что Иисус давно мертв, и тогда все полетит вверх тормашками!

– Шантаж! – рявкнул Плаки. – Марвеллос, хитрый сукин сын, да ты, оказывается, шантажист! И не стыдно тебе? Удивляюсь тебе, честное слово, удивляюсь. Выходит, ты предлагаешь шантажнуть Папу и нашего президента? – Перселл весь затрясся от хохота, да так, что стены зверинца заходили ходуном. – Что ж, может, это и выгорит. Впрочем, не знаю. Нам еще нужно продумать план собственной безопасности, чтобы они нас не прихлопнули, если захотят покончить с нами и нашим шантажом. Нам нужно будет сесть всем вместе, как будто мы Леонардо да Винчи, обдумывающий устройство парашюта, и обмозговать до мельчайшей детали, как нам себя уберечь. Сделать это будет чертовски трудно, но, как знать, может, оно и выгорит. По крайней мере задуматься над этим стоит. – С этими словами Перселл шлепнул себя по бедру.

Часы пробили (если, конечно, так можно выразиться) 6:50. Мы провели в кладовке уже целых десять часов. Малыш Тор хныкал, желая привлечь к себе внимание. Мон Кул жаловался по поводу того, что дежурство его чересчур затянулось. (В джунглях бабуинов сменяют на посту каждые пять часов.) Я жутко проголодался, устал и едва не задохнулся в этом чертовом сигарном дыму. Однако мы с Перселлом достигли относительного единодушия. Похоже, наконец настал подходящий момент сделать перерыв в работе нашего рабочего совещания, и я уже собрался было объявить об этом, когда Аманда жестом показала, что желает что-то сказать.

– Говори, – согласился я, потому что она почти все время молчала, и мне было интересно услышать ее мнение.

– Как-то раз, когда я охотилась за бабочками в Мексике, – начала Аманда, – один молодой американец предложил подвезти меня. Он путешествовал со своей престарелой бабушкой. Этот молодой человек работал учителем в штате Огайо. Во время летних каникул ему захотелось совершить путешествие по Мексике, но присматривать за его бабушкой было некому. К тому же этот школьный учитель получал довольно скромное жалованье. Так что ему пришлось прихватить с собой свою бабульку.

Несколько месяцев я путешествовала в их компании. Это было круто. В один прекрасный день старушку хватил удар, и она умерла. Мы находились в самом сердце пустыни, в десятках миль от ближайшего населенного пункта. Что же нам было делать? Мы поместили старушку в спальный мешок и со всех сторон застегнули его, после чего привязали сверху к крыше автомобиля. И, преследуемые грифами, покатили дальше.

Ближе к закату мы подъехали к городку довольно приличных размеров. Мы совершенно измучились от жажды и остановились в какой-то забегаловке выпить холодного пива. Когда мы вышли наружу, то увидели, что машину угнали. Со спальным мешком, старушкой и всем прочим.

Мы застряли в городишке на целую неделю. Мы каждый день давали взятки полицейским. Но наше имущество так и не отыскалось. И по сей день украденный у школьного учителя из Огайо автомобиль катается по Мексике. Вместе с украденным спальным мешком. А также украденным телом старушки. Как знать, может, оно по-прежнему привязано к крыше машины.

– Интересная история, – признался я. – Только не могу понять, какое отношение…

– А я еще не закончила. Мы с этим школьным учителем стали любовниками. На деньги бабушки мы сняли сложенный из самана домик и зажили, как настоящие мексиканцы. Каждое утро я пекла лепешки-тортильи. Пока я занималась домашними делами, школьный учитель, сидя в одних трусах в теньке, зачитывал мне вслух отрывки из разных книг. Я была равнодушна к его литературным пристрастиям – он тяготел в основном к классике патологического характера, – но ему очень нравилось читать мне вслух, и я особенно не возражала.

Как-то раз утром он прочитал мне рассказ одного русского пессимиста. В нем говорилось о человеке, который захотел проверить интеллект верующих, поэтому начал практиковать аскетизм и произносить эрзац-премудрости. Вскоре он обзавелся тысячами учеников, которым стал проповедовать придуманные им доктрины. Почитатели объявили его святым. Затем, для того, чтобы показать своим последователям, как легко он их провел, он в один прекрасный день объявил, что все, чему он учил других, – сущая бессмыслица. Оказавшись не в состоянии жить без веры, последователи забили его камнями и продолжили верить в созданное им учение.

Явно собравшись уйти, Аманда встала.

– Я понял тебя, – отозвался я.

– Я тоже, – сказал Плаки Перселл.

Неужели наши переговоры оказались тщетны?

Неужели общество посчитает Тело мистификацией?

Неужели мертвый Христос не спасет людей, как не спас он их, покуда был жив?

Неужели нам все-таки отстрелят задницы?

Куда же нам отсюда бежать?

•••••••

Над миром опустилась тьма. Охотники на уток уже давным-давно оставили болота и заводи. Пахнущие зеленью облака закрыли луну. Вслед за Амандой я поднялся по лестнице наверх, чтобы посмотреть, как она будет купать малыша Тора. Меня чрезвычайно возбудило зрелище, представшее мне, когда она принялась мыть малышу причинное место.

Несмотря на довольно прозрачный намек Аманды, что все наши надежды решить проблему Тела тщетны, а наши страхи совершенно беспочвенны, я тем не менее полагал, что наше первое заседание в кладовке оказалось небесполезным. Проблема приобрела более четкие очертания, наметился общий курс дальнейшего обсуждения, распутались кое-какие нити неясностей и двусмысленностей. То, что 99 процентов обсуждения фактически провели с Плаки, не вызвало у меня ни Удивления, ни смущения. Зиллеры участвовали в обсуждении на своем специфическом уровне, причем на уровне более высоком, чем наш с Перселлом. Придет время, и они скажут свое веское слово. Они сделают то, что им надлежит сделать. Я по-прежнему был убежден, что супруги обладают особой мудростью и непременно внесут свой весомый вклад в любое решение, которое будет принято относительно мумии. Окончательный срок наступит только через два дня. Что ж, я готов подождать.

Мать стала намыливать Тору крошечные яички, и малыш радостно захихикал. Его крошечный пенис окреп и восстал в намыленных руках Аманды.

– Иисуса распяли на кресте, – неожиданно сказала Аманда. Сказала каким-то будничным тоном.

– Так гласит легенда, – согласился я. – И что из этого?

– Крест – это дерево, а дерево – это фаллос. Что-то в этом есть, Маркс. – Она посмотрела на пенис своего сынишки так, будто это было распятие. Я представил себе, как он висит на цепочке у нее на шее. (Успокойся, Тор, я всего лишь шучу!)

– Если тут что-то и есть, то смысл этого от меня пока скрыт. Может быть, ты пояснишь мне свою мысль?

– Иисус был евреем. Иудаизм – мужская, отцовская религия. Христианство также превратилось в отцовскую религию. Власть пениса существует в нашем мире уже две тысячи лет.

– Разве это плохо?

– Дело не в том, хорошо это или плохо. Не надо вообще так ставить вопрос. Но когда фаллос отделен от лона, когда отец отделен от матери, когда культура отделена от природы, когда дух отделен от плоти… Тогда жизнь лишается гармонии, и люди впадают в уныние или агрессию.

– Допустим, это так – последние два тысячелетия в мире было с избытком и уныния, и агрессии. По твоим словам получается, что Иисус пришел в мир природной гармонии и его этой гармонии лишил.

– Я говорю лишь о том, что завтра, когда ты будешь в одиночестве размышлять об Иисусе, не забудь открыть окно. Не сиди в своем кабинете, набитом книгами, но лишенном воздуха. Открой все окна навстречу сосновой хвое, и уткам, и полям, и реке. Ты увидишь, что мысли станут более связными, а выводы – более точными.

Ее слова – по меньшей мере на первый взгляд – прозвучали чересчур прямолинейно, но все же в них таилось нечто неуловимое, уклончивое смысл или видимость смысла чего я пока не мог уловить. Я подумал, что смысл имеет к Аманде такое же отношение, как и к Христу. Тем не менее она больше ничего так и не сказала, а я уже давно понял, что давить на нее ни в коем случае не следует. Поэтому я поблагодарил ее и отправился к себе в квартирку над гаражом.

Я постоял немного в прохладной черноте рощи и потянулся. День был долгий и тяжелый. День, совершенно не похожий на другие дни. А это всего лишь начало.