Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Брук понимал, что Сталин, под видом военных, выдвигает на первый план политические вопросы. С военной точки зрения соединение союзнических армий на Восточном фронте приведет к появлению сложных вопросов, связанных с командованием и управлением. Кто поведет эти объединенные силы на запад, в Берлин? Сталин предпочитал решать военные вопросы в одностороннем порядке. Кроме того, напряженность в англо-американском альянсе свидетельствовала о трудностях, которые неизбежно возникнут у командования. Военная логика Сталина была понятна, но Брук уловил ее политический подтекст. Маршал собирался удерживать англо-американские войска вне территорий, которые, как он считал, находились в зоне «пояса безопасности»; таковыми считались Балканы, Венгрия, Австрия и Чехословакия. Сталин хотел получить контроль над Дарданеллами. Таким образом, что касалось наступления через Балканы, Рузвельт предполагал, а Сталин располагал. У Черчилля даже не было возможности представить аргументы в пользу Родоса. Брук видел последствия: «Его [Сталина] политические и военные требования могут обойтись ценой огромных англо-американских потерь во Франции». Черчилль тоже начал это понимать. После заседания Моран нашел его таким вялым, что спросил, все ли в порядке. «Все пошло не так», – ответил Черчилль. Рузвельт предоставил Сталину возможность, и маршал воспользовался этой возможностью[1835]1835
  Harriman and Abel, Special Envoy, 266—67; Bryant, Triumph, 89–91; Moran, Diaries, 145.


[Закрыть].

В тот вечер ужин, устроенный Рузвельтом, быстро подошел к концу. Президент, подхвативший какую-то желудочно-кишечную инфекцию, неожиданно почувствовал себя плохо, и его увезли в его комнату, но до этого они со Сталиным успели по очереди подвергнуть резкой критике французов и немцев. По словам Сталина, немцы понимают только силу, и он собирался удерживать их под жестким контролем на протяжении по крайней мере тридцати лет. Он выразил озабоченность требованием безоговорочной капитуляции; президенту, сказал Сталин, следует уточнить это понятие. В противном случае решительность немцев только укрепится, а Красная армия станет главной жертвой этой решительности. Гарриман согласился с маршалом, но Рузвельт был непоколебим: он не допустит ту же ошибку, что и Вудро Вильсон, представивший свои Четырнадцать пунктов (неточные и допускающие различные интерпретации). Что касается Франции, то Сталин настаивал на том, что все французы помогали нацистам и после войны их следует соответствующим образом наказать. Французские колонии нужно отобрать и установить над ними совместное управление, как уже ранее предлагал Рузвельт. Унижение Франции продолжалось до тех пор, пока Черчилль не вмешался в разговор, сказав, что не видит цивилизованного мира без сильной и динамичной развивающейся Франции. В ответе Сталина, вспоминал Гарриман, прозвучало «презрение». Франция, сказал Сталин, очаровательная страна, но она не будет играть никакой роли в послевоенных международных отношениях. И не следует придавать большую важность де Голлю, который практически не способен реально влиять на какие-либо дела. Рузвельт полностью согласился. Черчилль с каждым часом все больше и больше чувствовал себя лишним[1836]1836
  Harriman and Abel, Special Envoy, 268—69.


[Закрыть].

После того как Рузвельта увезли в его комнату, Черчилль со Сталиным пересели на диван. Вместе с Иденом, Молотовым и двумя переводчиками они, устроив двусторонние переговоры, провели дискуссию относительно судьбы Польши. Но Сталин еще не закончил рассуждать о Германии и немцах. Он вспомнил, что, когда немецкие военнопленные, представители рабочего класса (члены коммунистической партии) сказали, что просто выполняли приказы, он приказал расстрелять их. Сталин был убежден, что Германия перевооружится через пятнадцать – двадцать лет. Черчилль, желая продемонстрировать солидарность, ответил, что Германию следует держать в узде по крайней мере пятьдесят лет, при этом запретить ей иметь гражданскую и военную авиацию и лишить Верховное командование способности составлять планы новой агрессии. Любые менее жесткие условия, сказал Черчилль, будут предательством «наших солдат». Когда он сказал, что установить и удерживать контроль над Германией должны три страны-союзницы, Сталин ответил: «После последней войны был контроль, но из этого ничего не вышло»[1837]1837
  WSC 5, 360.


[Закрыть].

Затем Черчилль поступился своим давним убеждением относительно того, что Германия должна стать членом общей европейской семьи после войны – слабой в военном отношении, но экономически сильной. Он согласился с Рузвельтом, Моргентау, лордом Червеллом и Сталиным, которые жаждали расчленить Германию, превратив ее, как сказал Черчилль Сталину, в «широкую, мирную и неагрессивную конфедерацию». (Спустя несколько месяцев он сказал лорду Морану: «Если Рур зарастет травой, наша торговля только выиграет».)

Он радикально измению свою позицию по сравнению с августом 1941 года, когда, объявив о подписании Атлантической хартии, сказал: «Вместо того чтобы пытаться уничтожить немецкую промышленность путем создания всевозможных торговых барьеров и преград, как это было в 1917 году, мы твердо осознали, что ни мир, ни одна из наших стран не заинтересованы в том, чтобы какое-нибудь крупное государство и его народ были лишены возможности создать процветающее государство или лишены шанса обеспечить достойное существование страны и народа посредством развития промышленности и предпринимательской деятельности»[1838]1838
  Gilbert, Churchill: A Life, 761; Moran, Diaries, 208; WSCHCS, 6475.


[Закрыть].

Германия будущего, как описал ее Черчилль Сталину, очень напоминала рузвельтовскую послевоенную Германию, страну, которую ожидало будущее Карфагена, то есть страну, у которой не было будущего. Затем Сталин – говоривший за ужином о необходимости наказать Германию – заговорил об экономически сильной Германии, но денацифицированной и демилитаризированной, разделенной победителями на несколько оккупационных зон, но не превращенную, как хотел Рузвельт, в нищую аграрную страну. Сталину была нужна немецкая сталь, станки и оборудование после окончания войны, однако он сказал Черчиллю, что не хотел бы, однажды проснувшись, узнать, что немецкие часовщики выпускают винтовки, а с конвейеров немецких автомобильных заводов сходят танки. Для удержания Германии в строгости в будущем необходим жесткий контроль со стороны союзников. Черчилль предложил изолировать Пруссию и включить Баварию в Дунайскую федерацию: план, который он вынашивал уже давно. Черчилль заявил: «Мы гаранты мира на земле. Если мы не справимся с этой задачей, мир, возможно, вновь погрузится в хаос, который будет царить на земле еще сто лет». Он был настолько поглощен своей идеей создания Дунайской федерации, что, казалось, забыл о том, что существовавшая ранее Дунайская федерация – Австро-Венгерская империя – распалась на отдельные государства; длинная цепь событий, начавшихся с обострения национальных споров и конфликтов, привела к Первой мировой войне[1839]1839
  WSC 5, 360.


[Закрыть].

Затем, как два голодных посетителя кафе, когда на кухне остался всего один кусок телятины, они набросились на Польшу, в частности на ее послевоенные границы. Если бы в это время в комнате присутствовал Корделл Халл, он бы сказал, что такого рода вопросы можно обсуждать только на мирной конференции после окончания войны. Халл придерживался этой политической линии отчасти из-за недоверия к Великобритании, поскольку он полагал, что англичане могут заявить права на утраченные части империи. Каждая военная стратегия, предложенная британцами, тщательно анализировалась Халлом и Государственным департаментом США (а также многочисленными американскими военнослужащими) на предмет того, что на самом деле задумали британцы. Позже Роберт Шервуд написал: «Государственный департамент традиционно настороженно относился ко всем сотрудникам министерства иностранных дел, склонным разделять точку зрения британцев». Но Халл находился в Вашингтоне. Изоляция Халла была настолько полной, что он увидел расшифровки записи бесед только спустя девять месяцев после конференции. Если Черчилль собирался обсуждать вопрос польских границ со Сталиным, то сейчас был самый подходящий момент: Рузвельт заболел и лежал в постели, а Халл был за тридевять земель[1840]1840
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 796.


[Закрыть].

Черчилль начал с того, что напомнил Сталину, что Великобритания вступила в войну из-за Польши. Однако, сказал он, Великобритания теперь воюет бок о бок с Россией, и «нет ничего более важного, чем безопасность западных границ России». Черчилль был прагматиком; следовало решить этот вопрос до того, как русские войска войдут в Польшу. Утром того же дня Гопкинс сказал Идену, что американцы «боятся вопроса» о польских границах, который Гопкинс назвал «политическим динамитом». В ноябре в Америке пройдут выборы, многие граждане США – выходцы из Польши, Германии, Литвы и Украины – и разговоры о польских границах могут выбить их из колеи. Иден подчеркнул в разговоре с Гопкинсом, что если этот вопрос не поднять сейчас, то ситуация через полгода станет только хуже, когда русские армии будут в Польше, а до выборов в Соединенных Штатах останутся считаные недели. Именно такие чувства испытывал Черчилль, только его не волновал вопрос о выборах в Америке. Он считал, что Польша – «инструмент, необходимый для гармоничного звучания европейского оркестра», а не карта, которую можно было бы разыграть на американских выборах.

Итак, разговаривая со Сталиным, покуривая сигары и попивая кофе, Черчилль открыл эту страницу в переговорах. Он спросил: «Попробуем начертить границы?» Сталин ответил: «Да» – и спросил, будут ли при этом присутствовать польские представители. «Нет», – ответил Черчилль. Затем, с помощью спичек, Черчилль показал, как, по его мнению, следует отодвинуть границы Польши на запад, «подобно солдатам, по команде «два шага влево». Если Польша наступит при этом кое-где на ногу Германии, то ничего не поделаешь, но сильная Польша необходима». Это понравилось Сталину[1841]1841
  Eden, The Reckoning, 494—98; WSC 5, 361—62.


[Закрыть].

Черчилль сделал ловкий ход. Впредь война в Европе будет вестись за восстановление свобод, а не границ. В Атлантической хартии оговаривалось «право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить» и «восстановление суверенных прав и самоуправления тех народов, которые были лишены этого насильственным путем». В хартии содержалось обещание, что «после окончательного уничтожения нацистской тирании» установится мир, который «даст возможность всем странам жить в безопасности на своей территории, а также обеспечить такое положение, при котором все люди во всех странах могли бы жить всю свою жизнь, не зная ни страха, ни нужды». Границы не возникают сами по себе. Они являются результатом тщательно обдуманного решения и, в идеале, с учетом этнографических и географических реалий. Действительно, восточных поляков было намного меньше, чем их украинских и белорусских соседей. Эта часть Польши, отторгнутая от Советской России в начале 1920-х годов, была частью царской России. Зачем полякам контроль над обширными Припятскими болотами и проживающим там населением, когда с помощью одного росчерка пера можно получить сельское хозяйство и промышленность Германии? Черчилль сказал Сталину, что если немцы, проживающие в западных областях новой Польши, примут решение бежать на запад, в новую Германию, то так тому и быть. Поляки смогут иметь все: территорию и свободу.

Черчилль определял новый курс, стремясь избежать многочисленные проблемы. Польша была союзником; две польские дивизии были готовы к развертыванию в Италии. Польские летчики защищали Лондон от атак с воздуха. Польша погибала, ее граждан жестоко убивали, у них отнимали зерно, чтобы накормить рейх. Однако польское правительство в изгнании, в Лондоне, никто не избирал, следовательно, на самом деле не было никакого правительства в изгнании, а только польские демократы, которые ждали подходящего случая вернуться в Польшу. С этого момента Черчилль решил бороться за свободу поляков, но не за их границы. Лондонские поляки, конечно, союзники, и с ними будут консультироваться по данному вопросу, но им не позволят в одностороннем порядке определять границы той Польши, в которую они, возможно, рано или поздно вернутся. Границы немецкого государства определят победители таким образом, чтобы обеспечить защиту Европы и, прежде всего, Польши от Германии. И, из уважения к Сталину, польские границы проведут исходя из обеспечения безопасности западных границ России. Прежде чем пожелать Сталину спокойной ночи, Черчилль предложил «наметить определенную политику, которую мы могли бы рекомендовать полякам и посоветовать им принять ее»[1842]1842
  Dilks, Diaries, 400; WSC 5, 362.


[Закрыть].

Прежде чем уйти, Черчилль сказал: «Парламент не наделял меня полномочиями… определять какие-либо границы». Черчилль с уважением относился к своему королю, кабинету и парламенту, но этой фразой он обезопасил себя. Он помнил, что последний британский премьер-министр, определявший границы с европейским диктатором, помог приблизить эту войну[1843]1843
  WSC 5, 362.


[Закрыть].

На следующее утро, когда Черчилль опять предложил Рузвельту встретиться за завтраком перед пленарным заседанием, Рузвельт в очередной раз отказался. То, что Рузвельт уже второй раз так пренебрежительно с ним обошелся, серьезно встревожило Черчилля, поскольку стало понятно, что Рузвельт постепенно дистанцируется от Черчилля. Позже сэр Ян Якоб написал:

«Изменения произошли, когда американцы почувствовали, что они достаточно сильны, чтобы проводить собственную политику.

Президент предстал в новом свете. Он [Рузвельт] полон решимости избавиться от Черчилля и британцев, сковывавших его действия, и встретиться со Сталиным без каких-либо предварительных консультаций и заранее согласованной общей позиции. Черчилль всерьез обеспокоен таким развитием событий… То, что президент договаривается с Черчиллем и Сталиным так, словно в глазах американцев они занимают равное положение, глубоко оскорбило Черчилля и, казалось, свело на нет всю кропотливую работу, которой он занимался в течение последних трех лет».

То, как Рузвельт претворял в жизнь свою стратегию, можно смело описать таким словами как «мелочно», «подло» и за счет своего друга. Поведение Рузвельта, написал Якоб, «шокировало Черчилля», но в основе его действий было понимание «долгосрочных целей России в Восточной Европе»[1844]1844
  John Wheeler-Bennett, Action This Day: Working with Churchill (London, 1968), 209—10; WM/Sir Ian Jacob, 11/12/80.


[Закрыть].

Образ России в глазах многих американцев был сформирован отчасти под воздействием льстивых похвал в адрес России, расточаемых Генри Люсом, а отчасти под влиянием публикаций газет, кроме разве что тех, которые наиболее яростно критиковали Рузвельта. В 1942 году журнал Time назвал Сталина «Человеком года».

Превознося Сталина, Люс не упоминал о сталинских чистках. Не упоминал он и о голодоморе – голоде в начале 1930-х годов, унесшем жизни 7 миллионов украинцев. Сталин, оказывается, столкнулся с «ужасным беспорядком в стране» и «проблемой обеспечения своего народа достаточным количеством продовольствия», которую он решил с помощью «коллективизации фермерских хозяйств» и внедрения «методов организации промышленного производства XX века». Сталин и русские – герои, и они «продолжают успешно сражаться» против Гитлера. Журнал Life продемонстрировал близорукость, сообщив, что «русским все нипочем» и они «мыслят как американцы». Жестокую тайную полицейскую организацию, НКВД, назвали «государственной национальной службой, наподобие ФБР». Американцы, не читавшие газет и журналов, могли составить мнение о матушке России, посмотрев один из самых популярных фильмов того года «Миссия в Москву», снятый по книге Джозефа Эдварда Дэвиса, бывшего американского посла в Кремле. Один из кинокритиков написал, что в фильме «русские похожи на американцев, надевших шубы, а Советский Союз представлен как страна с прекрасной едой и напитками, что, возможно, соответствовало действительности, учитывая, в каких кругах вращался Дэвис… Несмотря на голливудскую пышность, «Миссия в Москву» производит сильное впечатление… Но в картине в основном превозносятся Франклин Рузвельт и Джо Дэвис. Даже русские говорят о президенте Рузвельте благоговейно понизив голос». Возможно, фильм действительно был сильным, и хотя был порождением голливудской фантазии, но, по крайней мере, в нем упоминались сталинские репрессии[1845]1845
  Time, 5/10/43; Time, 1/4/42; Life, 3/29/43.


[Закрыть].

Рузвельт прибыл в Тегеран, будучи твердо уверен, что сила его обаяния и убеждения помогут ему достичь успеха, хотя его багаж знаний о европейской политике, а уж тем более о России, оставлял желать лучшего. Говоря о Рузвельте, сэр Ян Якоб использовал почти те же слова, что Аверелл Гарриман и Джордж Кеннан: «У него [Рузвельта] не было плана… Он, похоже, считал, что может справиться со Сталиным». Что касается выступления Рузвельта на конференции, то Кадоган написал, что «президент, со свойственным ему дилетантизмом, часто допускал опрометчивые и опасные высказывания»[1846]1846
  Wheeler-Bennett, Action This Day, 209—10; WM/Sir Ian Jacob, 11/12/80; Dilks, Diaries, 580.


[Закрыть].

Во время второй личной встречи Рузвельт изложил Сталину свою концепцию послевоенной международной организации, которая будет способствовать сохранению мира. Это будет Генеральная Ассамблея, состоящая из членов альянса. Осуществлять надзор за деятельностью Ассамблеи будет Исполнительный комитет, в который войдут Советский Союз, Соединенные Штаты, Соединенное Королевство и Китай. Комитет не будет иметь отношения к военным проблемам, а станет заниматься такими вопросами, как продовольствие и здравоохранение. Сталин (как и Черчилль) считал Китай странным выбором в каче стве четвертой «великой» державы, но не настаивал на своем мнении. Что касается Исполнительного комитета, то Сталин поинтересовался, будут ли решения этого органа обязательны. Скорее всего, нет, ответил Рузвельт, поскольку конгресс Соединенных Штатов никогда не позволит, чтобы решения подобного органа носили обязательный характер для Америки. Затем Рузвельт перешел к плану «Четырех полицейских» – Россия, США, Великобритания и Китай, – на которых будут возложены задачи по поддержанию мира, и они, в случае необходимости, смогут подвергать бомбардировке и вторгаться на территорию стран-агрессоров. Сталин вежливо выслушал, а затем перевел разговор на тему Германии. Накануне вечером Сталин сказал Черчиллю, что после победы над Германией надо сделать все возможное, что не позволит ей возродиться в качестве военной державы. Однако предложенная Рузвельтом международная организация, по мнению Сталина, не могла обеспечить то, что он считал необходимым[1847]1847
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 785—86.


[Закрыть].

Не обсуждалась возможность того, что в будущем один из «Четырех полицейских» может оказаться агрессором. Как всегда, после переговоров на всех конференциях, прессе (никогда не присутствовала на подобных конференциях) предоставили только краткий отчет. Рузвельт не обнародовал свой проект всемирной организации до конца мая 1944 года.

После окончания личной беседы Рузвельта со Сталиным и до начала второго заседания Черчилль вручил Сталину «Меч Сталинграда», на лезвии которого была выгравирована надпись: «Стальному мужеству граждан Сталинграда – подарок короля Георга VI – в знак признательности британского народа». Сталин принял меч, а затем передал его Ворошилову, который выронил его. Несмотря на оплошность Ворошилова и очевидную неловкость ситуации для всех присутствовавших, Черчилль написал в воспоминаниях, что «меч был вынесен из зала с большой торжественностью в сопровождении русского почетного караула. Когда эта процессия удалилась, я заметил, что президент, сидевший сбоку, был явно взволнован этой церемонией». На самом деле Рузвельт считал подобные демонстрации помпезной имперской символики безвкусицей. Для Черчилля это имело большое значение, для Рузвельта – не особое, а для Сталина – и того меньше. Британский историк Рой Дженкинс позже заметил, что Иосиф Сталин не собирался рассматривать драгоценную безделушку в качестве замены операции по вторжению во Францию[1848]1848
  WSC 5, 364; Jenkins, Churchill, 722.


[Закрыть].

Сталин подтвердил это мнение, когда, со свойственной ему прямотой, в самом начале второго пленарного заседания обратился к Рузвельту, как в прошлом году обратился к Черчиллю во время второго заседания в Москве. «Кто будет командовать операцией «Оверлорд»?» – спросил маршал. Рузвельт ответил, что решение еще не принято. Он едва ли всерьез воспримет операцию, сказал Сталин, пока не будет назначен командующий, и, похоже, англичане с американцами тоже не принимают ее всерьез. Он настаивал на том, чтобы командующий был назначен в течение недели. На несколько секунд воцарилась неловкая тишина. Рузвельту было нечего ответить. Затем Черчилль предпринял смелую попытку преподнести действия на Родосе и в Турции как успех. Что касается операции «Оверлорд», то он вновь сделал акцент на условиях, которые необходимы для осуществления вторжения, включая условие, что на момент вторжения немцы не должны иметь в резерве во Франции более двенадцати дивизий. Если Черчилль считал, что говорит о планировании и чрезвычайных обстоятельствах, то Сталин видел в этом только словесные уловки. Он перебил Черчилля: «Я хочу задать тактичный вопрос премьер-министру по поводу операции «Оверлорд»… Премьер-министр и британские военачальники действительно верят в осуществление «Оверлорда»?» Разумеется, ответил Черчилль, если будут соблюдены все указанные условия. «Когда придет время, наш долг обрушиться со всей силы через Канал на немцев». Учитывая, что Сталин и Рузвельт уже договорились, что операция начнется 1 мая, у Черчилля ничего не оставалось, как смириться с неизбежным. Гопкинс предупреждал его, что Рузвельт встанет на сторону Сталина, – так и случилось[1849]1849
  WSC 5, 372—73.


[Закрыть].

Брук был вне себя от злости. Он написал в дневнике: «Выслушав все аргументы в течение последних двух дней, я бы предпочел отправиться в сумасшедший дом… чем выполнять свои нынешние обязанности». Описывая поведение Черчилля и Рузвельта на конференции, он отметил: «Уинстон был не слишком хорош, а Рузвельт и того хуже». Сталин, в сопровождении одного Ворошилова, окруженный двадцатью шестью британскими и американскими знаменитостями, включая Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля, задавал тон всей конференции. Для Черчилля была невыносима мысль, что, под давлением Сталина, он признал важность проведения операции «Оверлорд» и необходимость назначить командующего в кратчайшие сроки[1850]1850
  Danchev and Todman, War Diaries, 485; Keegan, Second World War, 378.


[Закрыть].

В тот вечер ужин был организован в советском посольстве. Черчилль, переодеваясь к ужину, попросил Сойерса позвать Морана. Когда Моран пришел и спросил Черчилля, как прошло заседание, он прорычал: «Здесь больше нечего делать». Однако выразил надежду, что удастся договориться с турками и президентом Иненю, с которым он планировал встретиться через несколько дней в Каире. Черчилль сказал Морану, что если Турция вступит в войну, то можно будет представить больше аргументов в пользу балканской стратегии и, возможно, добиться переноса операции «Оверлорд». Он мог бы еще рассуждать на эту тему, но пора было идти к Сталину. «Вы опаздываете, сэр», – сказал Сойерс. «Черт», – рявкнул Черчилль и вышел, громко топая[1851]1851
  Moran, Diaries, 148.


[Закрыть].

На ужине присутствовали только главные действующие лица и их ближайшие помощники: Гопкинс, Молотов, Иден, Гарриман и посол Кларк Керр. Ни Сару, ни Эллиота Рузвельта не пригласили. Но он решил проблему: томился под дверью до тех пор, пока Сталин жестом не позвал его внутрь. Сталинские банкеты, Черчилль знал это по Москве, всегда сопровождались чрезмерным количеством водки и грубоватым сталинским юмором. Как вспоминал Гарриман, маршал весь вечер поддразнивал Черчилля и несколько раз намекал, что Черчилль «питает тайную привязанность к Германии и стремится к полюбовному миру». Рузвельт слышал, улыбался, но не пытался защитить Черчилля. Наоборот, президент наслаждался тем, что Черчилль чувствует себя неуютно. По словам Гарримана, Рузвельту «всегда нравилось, когда люди испытывали дискомфорт. Его никогда особо не беспокоило, если другим было плохо»[1852]1852
  WSC 5, 373—74; Harriman and Abel, Special Envoy, 191.


[Закрыть].

Черчилль не обращал внимания на язвительные замечания Сталина до тех пор, пока Сталин не свернул на любимую тему, заявив, что после войны 50 тысяч немцев нужно окружить и уничтожить. На это Черчилль ответил: «Я бы скорее предпочел, чтобы меня прямо сейчас вывели в сад и расстреляли, чем запятнать свою честь и честь моей страны таким чудовищным злодеянием». В разговор вмешался Рузвельт, предложивший компромисс: расстрелять только 49 тысяч. Иден пытался обратить все в шутку. Возможно, ему это удалось, если бы не Эллиот Рузвельт, уже изрядно выпивший, который поддержал Сталина, добавив, что солдаты на поле боя позаботятся об уничтожении более 50 тысяч.

После этих слов Черчилль встал из-за стола и «ушел в соседнюю комнату, где царил полумрак. Я не пробыл там и минуты, как почувствовал, что кто-то хлопнул меня сзади по плечам. Это были Сталин и Молотов; оба они широко улыбались и с живостью заявили, что они просто шутили и что ничего серьезного и не думали. Сталин бывает обаятельным, когда этого хочет, и мне никогда не приходилось видеть, чтобы он проявлял это в такой степени, как в этот момент. Хотя в то время, как и сейчас, я был не вполне уверен, что все это шутка и за ней не скрывалось серьезного намерения». Черчилль написал это задолго до опубликования правительством его величества официальных документов, касающихся Катынской трагедии. Он не мог написать о том, что Сталин и Политбюро отдали приказ НКВД расстрелять польских офицеров в Катынском лесу. И конечно, он не мог рассказать миру, что Рузвельт тоже знал об убийстве Сталиным поляков. Черчилль направил Рузвельту подробный отчет Министерства иностранных дел по этому вопросу. Сталинская шутка, если он шутил, была грубой, но характерной для него. А вот участие в этом спектакле Рузвельта, учитывая его осведомленность о Катынской трагедии, было позором[1853]1853
  Harriman and Abel, Special Envoy, 273—74; WSC 5, 374.


[Закрыть].

В Каире Рузвельт принялся добродушно подкалывать Черчилля во время коктейлей и на ужине. Однажды вечером президент сказал: «Уинстон, в твоей английской крови четырехсотлетняя тяга к завоеваниям, и ты просто не понимаешь, как страна может отказаться от захвата территории, если есть такая возможность». В Тегеране дело доходило до злых насмешек, направленных на то, чтобы угодить Сталину, который, по выражению биографа Рузвельта, Роберта Шервуда, стал вместе с Рузвельтом «дразнить» Черчилля. Подлое поведение, и если его можно было ожидать от грубого Сталина, то уж никак не от благородного черчиллевского друга Франклина Рузвельта. Как и после унижения де Голля в Касабланке, по возвращении домой Рузвельт не отказал себе в удовольствии рассказать близким друзьям, включая первую женщину в кабинете министров США, министра труда Фрэнсис Перкинс, как унижал и оскорблял Черчилля. «Как только мы сели за стол переговоров, я начал высмеивать британский снобизм Черчилля, потешаться над байками о Джоне Булле, над сигарами и привычками премьера. Сталин это заметил. Черчилль покраснел и набычился. Чем сильнее он сердился, тем шире улыбался Сталин. И наконец разразился глубоким, раскатистым хохотом. Впервые за три дня я увидел свет в конце туннеля. Продолжал отпускать свои шутки до тех пор, пока мы не стали смеяться вместе, и именно тогда я впервые назвал его Дядюшкой Джо. Должно быть, днем раньше маршал считал меня недотепой, но в этот день он смеялся от души и подошел ко мне, чтобы пожать руку». Алан Брук назвал поведение Рузвельта «предательством». Спустя годы леди Мэри Сомс вспоминала: «Поведение президента задело моего отца», но, как и все испытания, выпавшие на долю Черчилля, «не заставило впасть в уныние»[1854]1854
  Dilks, Diaries, 578; Frances Perkins, The Roosevelt I Knew (New York, 1946), 84; PFR/Lady Mary Soames, telephone conversation, 4/07.


[Закрыть].

На следующий день, 30 ноября, Черчиллю исполнялось 69 лет. Лорд Моран ожидал, что после безрадостных событий прошлого вечера его пациент будет в «подавленном состоянии», но Черчилль постарался забыть вчерашний эпизод, «как страшный сон». После завтрака он встретился со Сталиным с глазу на глаз. Черчилль настаивал на том, что дальнейшие действия в Средиземном море важнее, чем проведение операции «Оверлорд». Сталин не соглашался. Он предупредил, что если в мае англо-американские войска не высадятся во Франции, то у русских появится «плохое предчувствие», им будет очень трудно продолжать войну, поскольку они «устали от войны». Сталин опять разыгрывал свою карту мирных переговоров.

В ходе третьего пленарного заседания, на котором царила дружелюбная атмосфера, не в пример ужину прошлым вечером, Рузвельт с Черчиллем заверили в своей абсолютной преданности «Оверлорду». Кроме того, они обещали поддержать притязания Сталина на незамерзающий порт. Хотя принципиальное решение о проведении операции было принято, Черчилль мог пообещать только поддержку и обеспечение операции, напомнив Сталину, что десантные средства, а не уклончивость британцев будут определять ход операции. Получив то, ради чего приехал, Сталин отметил особую важность обеспечения секретности и дезинформации в ходе подготовки к вторжению; если немцам станут известны любые подробности операции, союзнические силы вторжения и Красная армия окажутся в невероятной опасности. Он признал, что немцы показали себя очень искушенными в этих вопросах и это испытала на себе Красная армия. Черчилль со Сталиным пришли к общему мнению, что следует отправлять в эфир ложные радиосообщения, подготовить макеты танков, самолетов и взлетных полос и обеспечить секретность операции. Вот что об этом написал Черчилль в своих воспоминаниях: «Нам надо было скрыть от врага место и время атаки и заставить его думать, что мы произведем высадку где-либо в другом месте и в другое время. Эта задача требовала большой изобретательности и стоила многих хлопот. Был запрещен доступ в прибрежные районы, усилена цензура, после определенной даты прекращена доставка писем, иностранным посольствам запретили посылать шифрованные телеграммы». Черчилль сказал Сталину; «В военное время правда столь драгоценна, что ее должны охранять караулы лжи»[1855]1855
  Moran, Diaries, 151; GILBERT 7, 583—84; WSC 5, 383—85.


[Закрыть].

После обсуждения этого вопроса официальное заседание закончилось, и все разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться к ужину, который, по настоянию Черчилля, должен был состояться в британской миссии. В воспоминаниях Черчилль написал: «Я заявил, что третий обед даю я и он должен состояться в английской миссии. Никто не мог против этого возражать. По алфавиту и Великобритания, и я стояли первыми, а по возрасту я был лет на пять старше Рузвельта и Сталина. Из трех правительств наше было старше других на целые столетия. Я мог бы добавить, но не сделал этого, что мы дольше всех воюем; наконец, я сказал, что 30 ноября мой день рождения»[1856]1856
  WSC 3, 384.


[Закрыть].

Сталин прибыл в сопровождении усиленной охраны; около пятидесяти «русских полицейских» заняли места у окон и двери. Сотрудников американской секретной службы было еще больше. Безопасность Черчилля обеспечивал инспектор Томпсон. Находясь среди русских, Томпсон имел обыкновение носить с собой в пиджаке два пистолета. Рузвельт преподнес в подарок Черчиллю прекрасную кашанскую вазу, которую Гарриман утром купил у куратора музея, когда Рузвельт, сообразив, что у него нет подарка, отправил посла купить что-нибудь подходящее для этого случая[1857]1857
  WSC 5, 383—85; Harriman and Abel, Special Envoy, 176.


[Закрыть].