Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Банкетный зал в британской миссии отличался изяществом, характерным для загородного поместья: белые скатерти, костяной фарфор, большое количество светильников, освещавших зал золотистым светом. На стенах висели портреты членов британской королевской семьи. На окнах плотные красные шторы. Гостей обслуживали официанты-персы в красно-синих ливреях и белых перчатках. Центр стола занимал торт с 69 свечами[1858]1858
  Danchev and Todman, War Diaries, 486—88.


[Закрыть].

Черчилль объявил, что сегодня на столе будут блюда русской кухни, много тостов, но вместо водки – шампанское. Один из первых тостов Рузвельт поднял за Сару. Затем Черчилль сказал, что сегодня политический мир наполнен разными красками и Англия порозовела. «Признак хорошего здоровья», – заметил Сталин, вызвав общий смех. Позже вечером Рузвельт вернулся к теме красок. «Сегодня здесь много говорили о различных цветах политического спектра, – сказал президент. – Хочется сравнить это с радугой. В нашей стране радуга – символ благополучной судьбы и надежды. В ней много разных цветов, каждый из них индивидуален, но все они составляют прекрасное целое. Так и с нашими странами. У нас разные обычаи, философия и образ жизни. Каждый из нас строит свои планы в соответствии с пожеланиями и чаяниями своих народов. Но здесь, в Тегеране, мы доказали, что различные идеалы наших народов могут слиться в гармоничное целое, развиваться в единстве ради нашего общего дела и в интересах всего человечества». Бруку понравилось его высказывание. Для Брука день в целом оказался удачным. Он сумел уговорить американцев отодвинуть дату начала операции «Оверлорд» на 1 июня, объяснив это возможным изменением обстановки. Благодаря этому Брук выиграл время для операций на Средиземном море. В тот вечер начальник имперского Генерального штаба был в приподнятом настроении. Черчилль поднял тост за «великого Сталина», а затем за Рузвельта, за его приверженность «делу помощи слабым и беззащитным». Сталин поднял тост за Брука, заговорив о том, что Брук не проявил дружественных чувств к Красной армии и недооценивает ее «замечательных качеств». Брук понимал, что если не ответит Сталину, то потеряет всякое уважение советского лидера. «Вы, вероятно, помните, что сегодня утром, когда мы обсуждали планы маскировки, господин Черчилль сказал, что в военное время правду должны охранять караулы лжи. <…> Вы сами рассказывали нам… что всегда скрывали свои истинные намерения от внешнего мира… Да, маршал, вы были введены в заблуждение… и не смогли распознать чувства искренней дружбы, которые я питаю к Красной армии, и чувства подлинного товарищества, с которыми я отношусь ко всему ее составу». Сталину понравилось выступление Брука и он сказал: «Лучшая дружба та, которая начинается с недоразумений»[1859]1859
  Danchev and Todman, War Diaries, 486—88; Harriman and Abel, Special Envoy, 276—78; Sherwood, Roosevelt and Hopkins,793.


[Закрыть].

Тост следовал за тостом; Черчилль поднял тост за пролетарские массы, Сталин – за Консервативную партию. Затем маршал повернулся к Рузвельту и поднял бокал за Америку, без чьих танков и самолетов «война могла бы быть проиграна». Сталин обошел вниманием тот факт, что на протяжении почти двух кровавых лет, когда Америка готовилась в войне, а Сталин избегал вступать в войну, Черчилль и Британия боролись в одиночку. И все-таки позже Черчилль написал, что в тот день он «лег в постель усталый донельзя, но довольный, чувствуя, что ничего, кроме хорошего, не было сделано. Этот день рождения был для меня действительно счастливым днем»[1860]1860
  WSC 5, 388.


[Закрыть].

На следующий день «тройка» встретилась, чтобы обсудить границы Польши, но Рузвельт не принимал непосредственного участия в разговоре Черчилля со Сталиным. Президент долго объяснял Сталину внутриполитические сложности в своей стране и заявил, что он не сможет обсуждать подобные вопросы по крайней мере еще год и его имя не должны связывать с достигнутым решением по этому вопросу. Позже Иден написал: «Это едва ли было рассчитано на то, чтобы сдержать русских». Когда Сталин чувствовал слабость, он переходил в наступление. Под давлением Черчилля, сказавшего, что «было бы очень хорошо, если бы за этим круглым столом мы могли узнать мнение России в отношении границ», Сталин изложил свои требования. Он заявил, что граница должна проходить по линии Керзона и «Львов должен остаться на русской стороне, а линия должна пройти к западу в направлении Перемышля». Линия Керзона, предложенная в 1919 году министром иностранных дел Великобритании Джорджем Керзоном в качестве восточной границы Польши, проходила от побережья Балтийского моря до чехословацкой границы. Однако окончательно сложившиеся границы Польши в 1920 году находились на 150 миль восточнее линии Керзона и включали территории, принадлежавшие царской России. Сталин хотел вернуть эти земли. По счастливому для Сталина стечению обстоятельств линия Керзона на многих участках практически совпадала с границей, установленной в 1939 году в соответствии с пактом Молотова – Риббентропа. Сталин заметил, что границы 1939 года были наиболее удачными с этнической точки зрения. Иден с Черчиллем сразу поняли, к чему клонит Сталин, и спросили, не предлагает ли он границу Молотов – Риббентроп. «Называйте ее, как хотите», – ответил Сталин[1861]1861
  WSC 5, 396—97; Eden, The Reckoning, 496—97.


[Закрыть].

В действительности он хотел, чтобы британцы признали пакт Молотова – Риббентропа, но представил дело так, словно британцы сами определят будущую польскую границу. Черчилль попросил принести карту и «показал линию Керзона и линию 1939 года, а также линию, проходящую по Одеру. Иден сказал, что южная часть линии Керзона точно не определена… и должна пройти восточнее Львова». Сталин был категорически не согласен с мнением Идена. Он хотел, чтобы Львов находился на советской территории. Позже Черчилль написал, что «не хотел затевать скандал из-за Львова». На севере Сталин хотел получить Кенигсберг. На этот счет у Черчилля не было возражений. С помощью передачи Кенигсберга русским решался вопрос о незамерзающем порте в Балтийском море. Затем Черчилль предложил провести новую западную границу Польши по Одеру, против чего не возражал Сталин. Черчилль подвел итог переговорам, заявив, что «со стороны поляков будет благоразумно принять наш совет». Но у Идена появились сомнения, что им удастся найти вариант, который устроит поляков. Британцы, включая Черчилля, были встревожены и растеряны из-за «нежелания американцев заранее подготовиться к конференции». Позже Иден написал: «В конце концов, я начал волноваться за поляков»[1862]1862
  WSC 5, 396—97; Eden, The Reckoning, 496—97.


[Закрыть].

В Тегеране «Большая тройка» достигла принципиального соглашения относительно линии Керзона и передачи Польше части немецкой территории. Рузвельт поддержал решение союзников, но не принимал участие в обсуждении этого вопроса. Он не поставил в известность Корделла Халла и спустя несколько месяцев сказал лондонским полякам, что не соглашался с этими предложениями. Но, то ли по вине переводчика, то ли из-за нежелания Рузвельта четко объяснить свою позицию из страха перед внутриполитическими последствиями, Сталин был уверен, что Рузвельт согласился. Последствия выявились спустя год[1863]1863
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 797.


[Закрыть].

Сталин приехал в Тегеран, чтобы добиться гарантий по двум вопросам: операция «Оверлорд» и западные границы. И он их получил. Рузвельт отправился в Тегеран, считая, что сумеет добиться расположения Сталина. Президент покинул конференцию в полной уверенности, что добился цели, хотя и сказал журналистам, что Сталин оказался «крепче, чем я думал». Роберт Шервуд назвал Тегеранскую конференцию «пиком рузвельтовской карьеры». Вполне возможно, но Рузвельт добивался благосклонности Сталина ценой дружбы с Черчиллем. Алек Кадоган пришел к выводу, что черчиллевская бесхитростность была так же важна для альянса, как рузвельтовское остроумие и обаяние. Черчилль был самим собой, а Франклин Рузвельт – нет. Кадоган считал, что Черчилль был «недостаточно скрытен, а Дядюшка Джо достаточно умен, чтобы это заметить, и я думаю, он остался доволен, что Черчилль был для него как открытая книга, без утаиваний и лжи, и он мог ему доверять»[1864]1864
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 799; Dilks, Diaries, 586.


[Закрыть].

Сталин действительно словно читал открытую книгу, однако он сделал совсем не такие выводы, как думал Кадоган. Спустя четыре месяца Сталин рассказывал Миловану Джиласу, третьему человеку в команде Тито, о Тегеранской конференции. Джилас, находившийся в Москве в качестве главы дипломатической миссии, приехал в Кремль почти в то же время, что Рэндольф Черчилль в штаб Тито. Сталин сказал Джиласу: «Возможно, вы думаете, что мы забыли о том, кто такие англичане и кто такой Черчилль, только потому, что мы с ними союзники. Для них нет ничего приятнее, чем обманывать своих союзников… А Черчилль? Черчилль относится к той породе людей, которые, если за ними не присматривать, вытащат копейку из вашего кармана. Да, копейку из кармана. Ей-богу… А Рузвельт? Рузвельт совсем не такой. Он лезет только за более крупными монетами. А Черчилль? Черчилль – даже за копейкой». Во время следующей встречи даже глуповатый Молотов продемонстрировал чувство юмора, когда вспомнил тост, который Сталин поднял за Черчилля, когда Сталин напомнил о необходимости сохранять в секрете информацию о будущем вторжении. Молотов предположил, что этот тост был с намеком на гамбит, придуманный Черчиллем в 1915 году во время операции в Дарданеллах, «закончившейся поражением, поскольку у британцев не было необходимой информации». Намек ускользнул от Черчилля, поскольку, по словам Молотова, он был «изрядно навеселе». Джилас сделал вывод, что «Черчилль произвел глубокое впечатление на советских лидеров как дальновидный и опасный «буржуазный политик» – хотя он им не нравился». И они ему не верили. А Кадоган верил[1865]1865
  Milovan Djilas, Conversations with Stalin (Orlando, FL, 1962), 73, 115.


[Закрыть].

Позже Черчилль написал: «Справа от меня сидел президент Соединенных Штатов, слева – хозяин России. Вместе мы фактически контролировали все флоты и три четверти всей авиации в мире и командовали армиями почти в 20 миллионов человек, участвовавшими в самой ужасной из всех войн в истории человечества. Я не мог не радоваться тому, как далеко мы продвинулись по пути к победе, начиная с лета 1940 года, когда мы были одиноки и, если не считать флота и авиации, фактически безоружны перед лицом победоносных и свежих сил Германии и Италии, державших в своих руках почти всю Европу с ее ресурсами». Но Черчилль понимал, что большая часть этой мощи приходится на Соединенные Штаты и СССР. Учитывая, что американцы в скором времени будут командовать самой большой армией на западе, а Сталин командует самой большой армией на востоке, влияние Черчилля на ход войны будет только уменьшаться. Черчилль приехал в Персию, сохраняя веру в имперскую судьбу Англии XIX века; он уехал, получив суровый урок. Ему ничего не оставалось, как признать, что его страна уже не была той процветающей державой, какой она была в середине XX века. Он всегда умело адаптировался к изменяющимся условиям, политическим или военным, но теперь все было иначе: закатилось солнце целой эпохи[1866]1866
  WSC 5, 384.


[Закрыть].

Спустя несколько недель после Тегеранской конференции американский министр внутренних дел Гарольд Икес, выступая перед журналистами, отметил важность перемен, происходящих в мире. Перемены не были связаны с польскими границами, автономией Греции и Франции, с судьбой Германии, с возвращением на трон монархов в странах континентальной Европы. Они были связаны с ресурсами, поддерживавшими «великие державы», ресурсами, которые Великобритания монополизировала и считала само собой разумеющимся на протяжении почти четверти века. «Скажите, какое соглашение относительно мировых запасов нефти будет принято Объединенными Нациями после окончания войны, и я вам скажу, насколько прочен будет наступивший мир», – заявил Икес. Он исходил из того факта, что Америка производила 95 процентов авиационного топлива для союзников (из нефти, добытой в стране) и «они вот-вот должны были стать импортером нефти». В тот период Соединенные Штаты контролировали около 15 процентов добываемой на Ближнем Востоке нефти, а Великобритания – 85 процентов. Американцы не собирались мириться с таким положением дел. Война шла в Европе и в Тихоокеанском регионе, но добыча была на Ближнем Востоке. «Британцы опасаются за свое будущее», – сообщил Time[1867]1867
  Martin Gilbert, In Search of Churchill: A Historian’s Journey (New York, 1994), 5; Time, 12/27/43.


[Закрыть].

Позже Черчилль сказал своей давней приятельнице Вайолет Бонем-Картер: «В Тегеране я впервые осознал, какая у нас маленькая страна. Я сидел между огромным русским медведем, широко расставившим лапы, и огромным американским бизоном, и между ними был бедный маленький английский ослик, и только он один, один из троих, знал верную дорогу домой»[1868]1868
  WM/Jock Colville, 10/14/80; Wheeler-Bennett, Action This Day, 96.


[Закрыть].

Несмотря на растущее осознание уменьшающейся роли в альянсе, Черчилль отбыл из Тегерана, собираясь найти правильную дорогу домой. Как всегда, его путь проходил через Средиземноморье.

Глава 5
Летчик
Декабрь 1943 – июнь 1944 года

В день отъезда из Тегерана 1 декабря Черчилль, Сталин и Рузвельт подписали протокол о намерениях, который был опубликован 6 декабря и стал известен миру как Тегеранская декларация. Главы трех стран заверяли: «Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожить немецкие армии на суше, их подводные лодки на море и военные заводы с воздуха. Наше наступление будет неумолимым и нарастающим». Агентство Рейтер назвало этот документ «смертным приговором странам оси». В нем не было никаких упоминаний ни о разделении Германии на четыре, пять, шесть или более демилитаризованных герцогств, ни о возможности репараций. Не было и обращений к гражданам Германии с призывом свергнуть нацистских лидеров и таким образом избежать уничтожения. Лидеры «Большой тройки» заверяли в своей «решимости работать сообща как в военное время, так и после наступления мира». В декларации содержалась такая примечательная строчка: «Мы с уверенностью ожидаем того дня, когда все народы мира смогут жить свободно, не зная тирании… Мы уезжаем отсюда настоящими друзьями, сторонниками по духу и цели». Позже Гарриман написал, что «видеть подпись Сталина под таким заявлением было удивительно… Его представления о тирании сильно отличались от наших. По его мнению, в Советском Союзе не было тирании». Тиранией для Сталина являлась «эксплуатация угнетенных масс капитализмом».

В воспоминаниях Черчилль написал, что они с Рузвельтом просто не видели другой приемлемой линии поведения: «Для западных демократий было бы неправильным уже в Тегеране основывать свои планы на подозрениях по поводу позиции русских в час триумфа, когда все угрозы Советской России будут ликвидированы»[1869]1869
  W. Averell Harriman and Elie Abel, Special Envoy to Churchill and Stalin: 1941–1946 (New York, 1975), 283; WSC 5, 405.


[Закрыть].

Несмотря на такое великодушное отношение, после Тегеранской конференции – и на всем протяжении войны – Черчилль обдумывал способы сдержать Советский Союз на случай, если Сталин аннулирует договоренности, принятые в духе доброй воли сторон. Рузвельт тем временем заявил о намерении избежать послевоенных сложностей в Европе. Действительно, в телеграмме, отправленной в начале февраля, президент повторил Черчиллю то, что говорил Гарриману в середине 1943 года: после победы американские войска должны будут вернуться на родину, вместо того чтобы поддерживать зону оккупации в Германии. «У меня нет ни малейшего желания поддерживать порядок во Франции и, возможно, в Италии, а также на Балканах, – написал Рузвельт, добавив: – В конце концов, Франция – Ваше дитя, которое придется долго нянчить, прежде чем оно сможет ходить самостоятельно»[1870]1870
  C&R-TCC, 2:709.


[Закрыть].

Еще до окончания секретных переговоров в Тегеране Сталин публично объявил, что после победы вместо 1,6 миллиарда золотых марок репараций потребует передачи России нескольких миллионов немецких рабочих и всей промышленности Германии. Геббельс в ответ фыркнул в своем дневнике: «Мы скорее будем защищать последние остатки наших стен, чем согласимся на такие требования». Англичане, написал «маленький доктор», хотят «воспользоваться ситуацией и продать будущее Германии». На самом деле инициатива исходила от Рузвельта и Сталина, хотя и Черчилль теперь поддерживал самые суровые меры в отношении Германии, на что прямо указывают его реплики в послеобеденном разговоре со Сталиным[1871]1871
  Louis P. Lochner, The Goebbels Diaries, 1942–1943 (New York, 1948), 536.


[Закрыть].

Геббельс прозорливо отмечал: «Никто в Англии, кажется, не осознает, что, как только Советский Союз закрепится в Европе, он станет гораздо более опасным противником для Британской империи». В лондонскую желтую прессу просочилась информация о том, что Черчилль предложил уступить Восточную Германию полякам в обмен на передачу Западной Польши Сталину. «Не могу представить, что ведущие английские политики настолько глупы и недальновидны, – написал Геббельс, – чтобы настолько доверять большевизму. Сталин и не подумает исполнять обязательства, принятые совместно с Англией и Америкой». Но был по крайней мере один пожилой англичанин, которого нельзя было упрекнуть в подобной «глупости и недальновидности».

Пока «Большая тройка» обсуждала планы в Тегеране, Ян Смэтс в Лондоне произнес речь, которую Геббельс назвал «сенсационной». Смэтс предсказывал, что вслед за исчезновением Третьего рейха с политической карты («Ничего нового», – прокомментировал Геббельс) «русский гигант возьмет под контроль весь Европейский континент. Англия выйдет из войны с честью и славой, но бедной, как нищенка. Соединенные Штаты во многом пойдут по ее стопам». Геббельс искренне не понимал, зачем Британской империи проводить такую губительную политику. Каждая союзническая бомба, сброшенная на Берлин, напоминала Геббельсу и Гитлеру, да и всем немцам, что их французские и английские собратья считают преступления немецкого государства более вопиющими, чем преступления Сталина с его азиатскими полчищами большевиков. Геббельс и Гитлер не понимали, как такое возможно, и до последних мгновений жизни надеялись, что Англия и Америка наконец прозреют[1872]1872
  Lochner, Goebbels Diaries, 536, 540—42.


[Закрыть].

2 декабря двое утомленных немолодых мужчин в сопровождении военачальников и советников вернулись в Каир, чтобы возобновить переговоры. Три дня спустя Рузвельт и Черчилль подписали соглашение о целях. Во-первых, было решено: ничто не должно помешать осуществлению операции «Оверлорд». Черчилль выразил готовность заняться этой операцией «в полную силу». Также ничто не должно было помешать вспомогательной операции «Энвил» (Anvil), запланированной в качестве прелюдии к «Оверлорду» в Южной Франции. Впрочем, в Тегеране Брук с Черчиллем добились крайне важного решения – пересмотра операции «Энвил» весной с точки зрения доступности десантных судов. Черчилль считал, что «Энвил» может не состояться. К большому облегчению Черчилля, во время переговоров Рузвельт согласился отказаться от плана «Бакэнир» (Buccaneer), военной операции в Бирме, которую Рузвельт обещал Чану. Отчасти «Бакэнир» отменили из-за того, что Маунтбеттен запросил 50 тысяч солдат, в то время как Черчилль рассчитывал не более чем на 15 тысяч. Кроме того, как обычно, не хватало десантных судов, которые можно было выделить под это предприятие. В обозримом будущем Маунтбеттену пришлось бы обходиться тем, что имелось. Наконец Черчилль и Рузвельт согласились, что ничто не должно помешать операциям в восточной части Средиземноморья, если Турция вступит в войну. Для достижения этой цели в Каир был приглашен президент Турции Иненю. Но в течение трехдневных переговоров ни Рузвельт, ни Черчилль не сумели убедить турок воевать на стороне союзных держав. Иненю заявил, что его страна «не готова к войне», но сказал, что «в принципе в дальнейшем рассматривает возможность вступить в войну». Самое большее, на что согласились турки, – предоставить свои аэродромы летчикам союзников. Генерал Маршалл считал, что этого вполне достаточно: он опасался присоединения Турции к союзным войскам, полагая, что это «окончательно подорвет их систему тылового обеспечения».

Недели спустя Джок Колвилл застал Черчилля за курением турецкой сигареты – Колвилл впервые увидел, что премьер-министр позволил себе это удовольствие. Держа сигарету на отлете, Черчилль заявил: «Это все, что мне когда-либо удавалось добиться от турок»[1873]1873
  Robert E. Sherwood, Roosevelt and Hopkins: An Intimate History (New York, 1948), 802.


[Закрыть].

Черчилль занялся проблемами Югославии и Греции. В обеих странах шла гражданская война между коммунистами и антикоммунистическими силами. При этом вооружение всех сторон в этих конфликтах обеспечивала Великобритания. В обеих странах коммунисты имели более многочисленные армии – в Югославии под началом Тито, в Греции народно-освободительная армия (ЭЛАС). В конце ноября Тито создал временное правительство в Боснии; одно из первых его постановлений запрещало королю Петру возвращаться в Югославию.

Черчилль и Иден, решив, что после освобождения Югославии от немецких войск власть перейдет к партизанскому движению Тито, считали, что единственной надеждой для короля Петра играть хоть какую-то роль в делах Югославии может быть разрыв отношений с Дражей Михайловичем и его четниками, которые действовали против Тито в сговоре с немцами. Но четники тесно сотрудничали с американцами и предоставили убежище десяткам (а к лету сотням) американских летчиков, сбитых во время налетов на нефтяные месторождения в Румынии. Ситуация была неоднозначной. Черчилль начал переговоры с Тито. Посредником выступил Билл Дикин, представлявший интересы Черчилля в Югославии. В последующие недели Тито была предложена существенная военная помощь в обмен на непредвзятое отношение к возможности компромисса с королем Петром. Черчилль обещал многое, не получая никаких гарантий взамен[1874]1874
  Anthony Eden, Earl of Avon, The Reckoning: The Memoirs of Anthony Eden (New York, 1965), 499–500; WSC 5, 467—68, 473.


[Закрыть].

Ситуация в Греции, по словам Кадогана, «вызывает неприятное ощущение схожести с югославской ситуацией». Все греческие партизаны презирали Георга, короля греков. Но в данном случае Черчилль и Иден решили действовать иначе, чем с Тито, и прекратили поставки оружия и вообще всякую помощь коммунистам в Греции. Сама по себе эта мера не могла спасти положение короля Георга, поскольку некоммунистическая Народная республиканская греческая лига (ЭДЕС) относилась к нему не лучше, чем ЭЛАС. Черчилль пришел к выводу, что единственным решением будет убедить короля не возвращаться в Грецию, пока его не позовет обратно греческий народ, сделавший свой выбор. Как и в случае с Петром, компромисс был единственной надеждой короля Георга, и единственный шанс увидеть королевское правительство под руководством премьер-министра Георгиоса Папандреу – оставаясь за пределами Греции, не принимая участия в конфликте. В течение двухдневных переговоров Иден пытался убедить в этом сопротивляющегося короля Георга. Но, к изумлению Идена, явился Франклин Рузвельт и сказал королю Георгу стоять на своем и не делать никаких заявлений. Вмешательство президента, как позже написал Иден, было «безответственным», особенно с учетом того, что Иден предварительно ознакомил Уайнанта и Гопкинса с британской стратегией. Но они, в свою очередь, не ввели Рузвельта в курс дела. Король Георг, который теперь был уверен, что «англичане хотят от него избавиться», прислушался к совету Рузвельта и отказался делать публичные заявления, которые требовал Черчилль. Греческая гражданская война продолжалась вплоть до прекращения огня в феврале на неопределенное время[1875]1875
  Eden, The Reckoning, 498—99; David Dilks, ed., The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945 (New York, 1972), 584—85.


[Закрыть].

Позже Джок Колвилл написал: «Сложно найти примеры, которые дискредитировали бы наследственную монархию так, как Георг II, король Греции, и Петр II, король Югославии»[1876]1876
  John Colville, The Fringes of Power: 10Downing Street Diaries 1939–1955 (New York, 1985), 550.


[Закрыть].

4 декабря Рузвельт назначил Дуайта Эйзенхауэра командующим операцией «Оверлорд». Это было одно из самых сложных и важных решений, которые он принимал на посту президента. Рузвельт известил об этом назначении Черчилля, который за обедом сообщил об этом Бруку. Маршалл оставался в неведении до следующего дня, когда Рузвельт вызвал его и сказал: «Я не смогу спать спокойно, если ты покинешь страну». Маршалл был разочарован, но со свойственной ему исполнительностью немедленно радировал Эйзенхауэру. Из-за помех текст радиограммы оказался сильно искажен, и Эйзенхауэр «не смог разобрать, что он [Маршалл] хотел сказать». Эйзенхауэр понял только, что президент прибудет в Тунис вечером 8-го или утром 9-го числа. В своих воспоминаниях он написал: «Президент, безусловно, считал, что командование «Оверлордом» недостаточная причина для отъезда генерала Маршалла из Вашингтона». Черчилль видел в назначении Эйзенхауэра подтверждение своего мнения, что «Оверлорд» будет всего лишь одной из многих операций, не обязательно самой масштабной или критически важной. Пока «Оверлорд» существовал лишь на бумаге. Собственно, в декабре и Черчилль, и Эйзенхауэр направили свои усилия на Италию, где шел реальный бой с реальными последствиями[1877]1877
  Dwight D. Eisenhower, Crusade in Europe (New York, 1948), 206; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 803; WSC 5, 419.


[Закрыть].

Рузвельт составил, а Черчилль подписал меморандум для Чана, в котором были вкратце изложены основные решения, принятые в Тегеране. В этом документе ничего не говорилось об обещании Сталина присоединиться к военным действиям на Тихом океане после поражения Германии (из боязни утечки информации из штаба Чана). В одной строке меморандума явно прослеживается умонастроение Рузвельта: «Конференция со Сталиным вовлечет нас в конце весны в совместные операции на Европейском континенте, что дает нам хорошие шансы закончить войну с Германией к концу лета 1944 года». На протяжении года этот позитивный настрой передался военным и политическим лидерам. Черчилль не питал подобных иллюзий.

Самым завидным оптимизмом отличались генерал Спаатс и Артур Бомбардировщик Харрис. Они считали, что частые налеты достаточного количества бомбардировщиков приведут к тому, что от Германии останутся одни развалины, а немецкий народ не сможет оказывать сопротивление. Они верили, что Германию можно сломить к маю или уж наверняка – к середине года, поскольку Королевские военно-воздушные силы и 8-я воздушная армия Соединенных Штатов стирали с лица земли немецкие города вместе с населением. В конце ноября Daily Mirror ликовала: «КОРОЛЕВСКИЕ ВВС ОПЯТЬ ВСТУПИЛИ В БОЙ; СЕНСАЦИОННОЕ НАЧАЛО НАСТУПЛЕНИЯ». В декабре Daily Express заявила, что военно-воздушные силы не допустят «повторения Пашендейла»[1878]1878
  Daily Mirror, 12/29/43; Daily Express, 11/20/43.


[Закрыть].

Этим радужным настроениям в немалой степени способствовали события на Восточном фронте. В первую неделю декабря русские перешли в наступление; Красная армия нанесла удар в западном направлении в районе Киева, вдоль линии фронта, протянувшейся от Припятских болот до Черного моря. На юге Украины немецкие армии были отброшены к Южному Бугу. Всего в 150 милях был Прут и простиралась Бессарабия – бывшие царские владения в восточной части Румынии. В Крыму за несколько недель удалось отрезать немецкую армию от основных сил. В середине января Красная армия начала наступление под Ленинградом и 27 января освободила город от блокады, которая продолжалась почти три года. Затем советские войска повернули на запад, оттеснив немцев к эстонской границе.

Общая протяженность линии Русского фронта осталась прежней (порядка 1200 миль), но, по мере того как силы немецкой армии истощались, ей становилось все сложнее обороняться. Лиддел Гарт написал, что стратегия русских являлась «прекрасным доказательством важности соотношения между пространством и армией». Русские «могли жить там, где любая западная армия умерла бы от голода». Красная армия «продвигалась вперед неумолимо, как наводнение или орда кочевников». Немецкий офицер написал: «Жители Запада даже не представляют, что такое наступление Красной армии. Вслед за передовыми танковыми частями накатывается необъятное полчище, в котором много конных всадников. У солдат в заплечных мешках – сухие корки хлеба и сырые овощи, собранные на марше… Во время наступления русские могут находиться в таком состоянии в течение трех недель». Но у немецких солдат «недостаточное питание и огромные пространства вызывали чувство беспомощности». Сталин собирался дойти до Берлина, и чувства, которые испытывали немецкие солдаты, его весьма устраивали[1879]1879
  B.H. Liddell Hart, History of the Second World War (New York, 1971), 569, 571.


[Закрыть].

В начале декабря русская армия была не единственной из союзных армий, находившихся на марше. 2 декабря 5-я армия под командованием Марка Кларка перешла в наступление в направлении Монте-Камино; конечной целью должен был стать Монте-Кассино. Кларк начал поход на Рим. В штабе Эйзенхауэра некоторые полагали, что он будет там уже к Новому году. Все, включая Эйзенхауэра, были воодушевлены перспективами, которые открывались перед Кларком. Два дня спустя Рузвельт сообщил Эйзенхауэру, что его назначение на пост Верховного главнокомандующего вступает в силу 1 января и уточнил, не хочет ли он отложить официальное объявление об этом «до взятия Рима». Пресс-секретарь Эйзенхауэра Гарри Бутчер решил, что это хорошая идея: «Раз (назначение Айка) не имеет силы до 1 января, мы можем к этому времени взять Рим – идеальный вариант для вступления в новую должность». Но между 8 декабря и Рождеством наступление Кларка застопорилось из-за резкого ухудшения погоды и немецкого подкрепления. Кларк не смог дойти до Рима к 1 января. Эйзенхауэр отправился в двухнедельный отпуск в Соединенные Штаты, а 5-я армия увязла в грязи под ледяным дождем, в пределах видимости от своей заветной цели – Монте-Кассино. А Черчилль уже продумывал новый план наступления на Рим[1880]1880
  Harry C. Butcher, My Three Years with Eisenhower (New York, 1946), 456.


[Закрыть].

За несколько недель до Каирской конференции Эйзенхауэр и Монтгомери заключили пари (каждый поставил 5 фунтов), падет ли Германия к Рождеству 1944 года. Айк считал, что падет, Монти, соответственно, нет (он записывал свои пари в гроссбухе). Генерал Фрейберг поспорил с Монти на 10 фунтов, что война с Германией закончится к 31 октября 1944 года. Адмирал Бертрам Рамсей, который разрабатывал план высадки для операций «Факел» и «Хаски», поставил 5 фунтов на то, что война закончится к 1 января 1945 года.

За обедом в Каире 7 декабря (в тот день Рузвельт вылетел в Тунис) Черчилль попросил высказать свое мнение относительно окончания войны Смэтса, Идена и военачальников. По мнению адмирала Кинга, который «выпил полбутылки с лишним шампанского… и выглядел потрепанным», окончание войны должно было наступить где-то между мартом и ноябрем 1944 года. Маршалл согласился с этим прогнозом. Брук поставил на март шесть к четырем, Дилл – один к одному. Все военные – Портал, Каннингем, Генри Хэп Арнольд, полковник Лесли Холлис – сошлись во мнение, что это произойдет в период между мартом и ноябрем. Черчилль, Иден и Смэтс были не столь оптимистичны. Позже Черчилль написал, что его поразил оптимизм коллег: «Укоренилась идея, что Гитлер будет недостаточно силен для того, чтобы противостоять весенней кампании, и может потерпеть поражение еще до начала «Оверлорда»[1881]1881
  Basil Collier, The Second World War: A Military History from Munich to Hiroshima (New York, 1967), 386; Alex Danchev and Daniel Todman, eds., Field Marshal Lord Alanbrooke: War Diaries 1939–1945 (Berkeley, 2003), 492; WSC 5, 419; Viscount Montgomery of Alamein, The Memoirs of Field Marshal Montgomery (London, 1958), 214—15.


[Закрыть].

Эйзенхауэр в военных мемуарах «Крестовый поход в Европу» написал, что Черчилль и англичане надеялись, что Итальянская кампания «может привести к неожиданному прорыву, который сделает форсирование Ла-Манша либо необязательным, либо не более чем обычной операцией по зачистке территории», которую стоит проводить, только когда союзные силы смогут легко и без потерь пересечь Канал. Судя по высказываниям американских командующих за обедом, они именно так и думали. В Тегеране Черчилль заявил, что операция «Оверлорд» начнется в мае; он знал, что это предприятие будет тяжелым и кровопролитным. Ознакомившись с первоначальными планами вторжения в августе прошлого года, он предложил высадить на побережье больше людей, поскольку боялся, что в противном случае потерпят поражение. Он никогда не рассматривал «Оверлорд» как обычную операцию по ликвидации остатков разгромленных сил противника.