Текст книги "Я++: Человек, город, сети"

Scientia est potentia

В прошлом защитники поселений полагались на более традиционные методы распознавания друзей и врагов. Этот вопрос мог иметь простейшее пространственное решение: тот, кто находился внутри городских стен, априори считался своим; те, кто за стенами, – чужими. Иногда принадлежность определяли с помощью этнических или гендерных признаков или же по военной форме – голубые против серых, красные мундиры, красные рубашки, коричневые рубашки и черные рубашки. Однако в сетевом мире неприятель может оказаться незаметен, рассредоточен в пространстве и подвижен¹⁸. Врагов не видно из бойниц, у них нет скоплений материальных ресурсов, и совершенно непонятно, как их бомбить. Поэтому правительствам, которые должны защитить от них своих граждан, необходимо прежде всего определиться, кто они, эти враги: нет смысла объявлять войну абстрактному понятию «терроризм», пока не существует какого-то алгоритма – все с большей долей вероятности похожего на тот, что применяется при электронном анализе наших цифровых следов, – для выяснения, сколько человек относится к классу «террористы» и где их можно найти. В противном случае знаменитый заголовок к материалу газеты The Onion о терактах 11 сентября – «США клянутся победить того, с кем мы сейчас воюем, кем бы он ни оказался» – окажется провидческим¹⁹.

И правительства это понимают – пусть и не всегда правильно. Вскоре после 11 сентября 2001 года в Агентстве передовых оборонных исследовательских проектов (DARPA) открылся отдел информационной осведомленности под началом параноика старой закалки Джона Пойндекстера²⁰. В обнародованные планы отдела входило создание громадных хранилищ личных данных, а также применение интеллектуального анализа информации и методов распознавания моделей поведения для выявления подозрительной деятельности и электронной идентификации неприятеля²¹. Кто-то из сотрудников явно чересчур увлекся фотошопом: на сайте отдела красуется фантазия на тему Большой печати США (знакомой всем по однодолларовым купюрам), где глаз в пирамиде буравит взглядом весь земной шар, – символ всеобщего надзора, который ошарашил бы Иеремию Бентама и заставил бы Мишеля Фуко схватиться за свой деконструктор. По кругу выведен девиз Scientia est Potentia – «Знание – сила»²².

Что верно, то верно. Однако без неусыпного критического контроля этой силы сотрется граница между защитным и репрессивным использованием технологий электронного слежения и контроля допуска. Коммуникационные сети создавались, чтобы сделать нас свободнее, однако с их помощью можно создать личную логическую тюрьму для каждого из нас.

Логические тюрьмы определяют запретные и комендантские зоны как в реальном мире, так и в киберпространстве. Они строятся не из камня или кирпича, но из списков контроля доступа, программного обеспечения и электронных устройств – от ярлыков RFID и ножных браслетов с GPS до замков с пластиковыми картами. Их охранники не сидят на вышках; они управляют сетевыми системами наблюдения и отслеживания, хранилищами данных, а также системами распознавания моделей поведения и интеллектуального анализа данных. И они осуществляют свою власть путем отказа в доступе и задержания на управляемых электроникой пунктах проверки, а там, где это необходимо, – с помощью электронного обнаружения для последующего физического ареста, обездвиживания или устранения.

Так что когда соберетесь куда-нибудь в следующий раз, вспомните о добреньком администраторе доступа. У него есть список. Он все запишет и перепроверит – уж он-то знает, кто слушается, а кто шалит. И если мы не готовы этому противостоять, нас всех ждет логическая тюрьма.

Эпилог

Когда первооткрыватели южных морей подходили к диким берегам, виднеющиеся за бурунами костры поражали их воображение. В 1520 году за множество таких огней Фернан Магеллан дал оконечности Южной Америки название Огненная Земля (Tierra del Fuego), а в 1773 году Тобиас Фюрно по похожей причине назвал залив на западном берегу Тасмании бухтой Огней (Bay of Fires).

Гуляя по побережью бухты Огней, до сих пор наталкиваешься на следы трагически исчезнувшего кочевого народа. Меж утесов встречаются кучи ракушек от съеденных моллюсков. Давно опустевшие стоянки у пресноводных лагун, где теперь пасутся валлаби и кенгуру, по-прежнему гостеприимно раскинулись за дюнами. Впечатлившие Фюрно огни и столбы дыма были в тот краткий момент, когда они давали тепло и свет, центрами подвижных сообществ – люди собирались там, чтобы общаться, готовить пищу, спать и заботиться друг о друге.

Для таких кочевников основным и самоочевидным этическим принципом – ключевым для поддержания социальных связей – был принцип взаимности: заботься о благополучии членов своей группы, потому что ты хочешь, чтобы они заботились о тебе¹. Чувство принадлежности к коллективу и взаимные обязательства держали своекорыстие в узде. Однако принцип взаимности применялся в строгих географических рамках: едва ли можно было утверждать, что моральные обязательства членов группы распространялись за пределы ближнего круга, скажем, на жителей Лондона или даже на австралийские племена по ту сторону Бассова пролива. Аборигены Тасмании жили в полной изоляции на протяжении многих тысяч лет. Связи с внешним миром в буквальном смысле отсутствовали². Обитатели бухты Огней не знали о существовании этих людей и не могли совершить ничего, что как-то изменило бы их жизнь.

Сети взаимности

Мореплаватели смотрели на мир иначе. Они участвовали в создании сети морских транспортных путей, которая должна была покрыть весь мир и связать людей, живущих в самых отдаленных местах. И связи эти, как начинали понимать те, кто удосуживался поразмыслить над подобными проблемами, вызывали распространение взаимных обязательств. Расширение круга контактов, торговых связей и возможностей делать друг другу добро и причинять зло предполагало, что расстояние само по себе больше не может оправдывать двойных стандартов в вопросах морали. И действительно, мореходное XVIII столетие принесло и первую декларацию всеобщих прав человека. Однако более характерный для колониальной эпохи ответ дал философ-моралист Викторианской эпохи Генри Сиджвик:

Мы все должны согласиться, что каждый из нас обязан быть добр к своим родителям, супруге и детям; к более далеким родственникам, а также к людям, оказавшим нам услугу, и ко всем прочим, допущенным в ближний круг и называемым друзьями; и к соседям и соотечественникам более, чем к гражданам других стран; и, наверное, к представителям нашей расы более, чем к людям с черной и желтой кожей; и к людям в целом пропорционально их схожести с нами самими³.

Аргументация Сиджвика подразумевает, что чем больше расстояние между людьми, тем меньше взаимных обязательств их связывает. В мире Сиджвика родители, дети и супруга обычно находились под боком – скорее всего, в том же доме. Прочие родственники, соседи и друзья образовывали более широкий круг – тем не менее ограничивавшийся одним городом. Еще более широкий круг состоял из соотечественников. Жители же других стран были очень далеко: до темнокожих тасманцев нужно было плыть много месяцев. Если не брать в расчет непроизвольный расизм, анализ Сиджвика имел значительный практический смысл. Социальные группы и сообщества были привязаны к конкретному месту, и соединявшие их нити взаимопомощи истончались по мере удаления от центров, поэтому вполне резонно было заключить, что то же самое происходит и с обязательствами. У вас множество обязательств перед людьми, с которыми вас связывает тесное и длительное взаимодействие, и гораздо меньше – перед теми, общение с кем ограничено или невозможно из-за сопротивления (а кто-то сказал бы – тирании) пространства.

Однако сквозящий в суждениях Сиджвика расизм оказался, конечно, далеко не безобидным. Постоянно расширяющаяся сеть морских путей привела к тому, что европейцы и жители Тасмании вошли в близкий контакт. Довод, что тасманцы не отличаются «схожестью с нами самими», был использован европейскими поселенцами, чтобы оправдать их истребление. Изменение материальной основы этических принципов – в особенности в том, что касается технологии взаимосвязей и сетевых структур, – может привести к очень весомым последствиям.

Разрастание сообществ

Несложно понять, как работают сети взаимных обязательств в небольших группах или поселениях, где все знают друг друга. Друзей здесь легко отличить от врагов, личные симпатии и неприязнь имеют важное значение, и каждому необходимо заботиться о своей репутации. Но что происходит, когда деревни разрастаются до больших городов? И Платон, и Аристотель считали, что если граждане перестали узнавать друг друга в лицо, то связующее вещество общества больше не действует – и значит, в этот момент город должен перестать расти.

В «Законах» Платон ограничивал население идеального города-государства 5 000 гражданами-земледельцами – плюс их домочадцы, рабы и немного постоянно проживающих чужестранцев⁴. В «Политике» Аристотеля читаем: «Для того чтобы выносить решения на основе справедливости и для того чтобы распределять должности по достоинству, граждане непременно должны знать друг друга – какими качествами они обладают»⁵. Отметив, что избыточное население ведет к тому, что «иноземцам и метекам легко присваивать себе права гражданства», он приходит к следующему обобщающему выводу: «Таким образом, ясно, что наилучшим пределом для государства является следующий: возможно большее количество населения в целях самодовлеющего его существования, притом легко обозримое». Иными словами, необходимо было знать своих сограждан, поскольку через личные контакты создавались связи взаимопомощи и взаимных обязательств. Материальным, архитектурным выражением этой идеи была агора – место, где встречались сразу все граждане.

Фердинанд Теннис, пионер немецкой социологии и современник Сиджвика, высказал более тонкую мысль – что по мере роста поселений принцип взаимности начинает действовать по-другому. Община (Gemeinschaft), по его чеканной формулировке, характеризовалась «близкими, личными и исключительными отношениями совместной жизни» внутри семей, родов, деревень и дружеских или соседских групп. В свою очередь, общество (Gesellschaft) – это «искусственное построение из совокупности человеческих существ» – большой анонимный город⁶. Можно, конечно, спорить о деталях и тонкостях такого разделения, и мало кто из социологов последующих поколений себе в этом отказывал, однако в главном, на мой взгляд, Теннис прав. Община не может расти бесконечно, в какой-то момент она просто превращается во что-то иное. Города не просто больше деревень – они отличаются на материальном, социальном и этическом уровне.

Жителей больших городов связывает пространственная близость, совместное пользование публичными пространствами, поголовная зависимость от сложной и уязвимой инфраструктуры и общий доступ к жизненно важным сетям с ограниченной пропускной способностью. Благодаря всему этому величайшие города мира стали зонами плотных и неизбежных взаимозависимостей между людьми – большинство из которых почти ничего не знают друг о друге⁷. Именно поэтому городам необходим определенный уровень связи, взаимодействия и доверия между незнакомыми людьми: если этого нет, они перестают функционировать. Как воскликнул избитый полицейскими Родни Кинг, когда пламя спровоцированных этим фактом беспорядков охватило в мае 1992 года весь Лос-Анджелес: «Неужели мы не можем просто нормально жить вместе?»

Дело не в том, что города являются зонами, свободными от разногласий или конфликтов. Скорее они зависят от способности своих высокоразвитых культурных и общественных институтов – избирательного права, законодательства, рынков, гражданского общества, критического дискурса и политического активизма – укрощать агрессию, конструктивным образом урегулировать разногласия и конфликты и, более того, черпать в них творческую энергию. Иными словами, города – это не только физические структуры, облегчающие экономическую, социальную и культурную деятельность. Важнее всего то, что это пусть и несовершенные, но системы основанных на этике взаимодействий, осуществляемых в соответствии с принципом Родни Кинга: дать возможность большому количеству незнакомых людей просто нормально жить вместе.

Круги, расширяемые электроникой

Астронавтам на земной орбите средоточия человеческой активности представляются яркими точками, излучающими свет, тепло и радиочастоты. Они почти как стояночные костры у океана, только на много порядков крупнее и охватывают куда более широкий диапазон электромагнитного спектра. Внутри этих зон нашей Планеты Огней благодаря миниатюризированной электронике происходит стремительное становление новых пространственных, социальных и культурных моделей, описанных мною на этих страницах.

Образ жизни третьего тысячелетия – это кульминация многовекового процесса создания, наложения и интеграции различных видов транспортных, коммуникационных и энергетических сетей. Личности, расширенные тела, поселения, экономики и культуры более невозможно эффективно разделять с помощью оболочек, стен и границ. Все они оказались неразрывно связаны густой паутиной взаимозависимостей. Ребенок в Бостоне в социальном и культурном плане связан со своей мельбурнской бабушкой, серверная ферма в Пало-Альто экономически зависит от офисов в Бангалоре, пещера в Афганистане может угрожать нью-йоркскому небоскребу. Если вовремя не выявить вспышку атипичной пневмонии в Гонконге, последствия этого немедленно ощутят в Торонто. Подвижность и взаимосвязанность грандиозных масштабов беспорядочно перетасовывают описанные Сиджвиком обособленные группы и иерархии. Круги взаимодействия и взаимных же обязательств не могут более ограничиваться стоянкой, ближайшими соседями, городом, государством или даже всеми торговыми партнерами государства – они неизбежно выходят на глобальный в полном смысле этого слова уровень.

Как город – не просто большая деревня, так и сетевая Планета Огней – вовсе не глобальная деревня. И не виртуальный город, и не всемирное государство. В физическом, пространственном и этическом смысле это совершенно новое образование – отличающееся от известных нам прежде социальных установлений так же, как общество отличается от общины.

Теоретически можно было бы попытаться вернуть старые добрые времена, ограничив круг наших контактов или же объявив, что они не накладывают на нас моральных обязательств. По-разному и в различной степени подобные методы в ходу у готовящихся к катастрофам сурвивалистов, ксенофобов, изоляционистов и сторонников односторонних действий во внешней политике. Однако, как неоднократно указывал Маркс, человечество никогда не отказывается от более эффективных способов удовлетворения своих материальных потребностей. Мало кто захочет выпустить из рук инструменты, освобождающие нас от того, что Маркс, будь он жив, мог бы обозначить как идиотизм неподключенной жизни, – ограниченного существования в узких пределах места, времени, памяти и вычислительной мощности⁸.

Мы не можем спрятаться в своей никем не оспариваемой вотчине за строго охраняемыми границами, поскольку в созданном нами мире их почти не осталось. А в условиях повсеместных, высокоскоростных, неограниченных взаимосвязей у нас просто не остается оснований утверждать, что действенность принципа взаимности зависит от расстояния. Все мы связаны сетями – и физически, и этически – как скалолазы страховкой. И если мы хотим воспользоваться преимуществами расширяемых электроникой социальных, экономических и культурных кругов и при этом избежать связанных с ними опасностей, нам важно признать: они подчеркивают нашу человеческую общность.

Мгновение всемирного полиса

Для привилегированных и власть имущих мир тесно переплетенных взаимосвязей может оказаться опасным и неприветливым. Такой мир нужно контролировать с помощью тотальной слежки, всеобъемлющего управления доступом, предварительных арестов, упреждающих ударов и высокотехнологичного электронного насилия. И если в этом вопросе вы не с глобальной властью, значит, вы против нее. Для обделенных и выброшенных за борт этот мир, напротив, дает возможность повернуть сети против их создателей путем проникновения во вражеские тылы, подрывной деятельности, захватов и террористических атак.

Всем остальным такой мир может – и должен – помочь расширить сети взаимодействия и взаимных обязательств, создать сообщества без границ и объединиться ради общего дела. Прошедшие по всему миру 15 февраля 2003 года антивоенные демонстрации позволили на мгновение почувствовать, какой будет эта новая реальность.

Насколько мне известно, идея демонстраций сформировалась в ходе нескольких международных встреч. Активисты обсуждали совместные действия на Европейском социальном форуме во Флоренции в ноябре 2002 года, на последовавшей за ним встрече, состоявшейся 15 декабря в Копенгагене, и на Всемирном социальном форуме в Порту-Алегри в январе 2003-го. (На Всемирном социальном форуме, в отличие от Всемирного экономического форума в Давосе, обсуждают, как на вызовы глобализации могут ответить не правительства, а граждане.) Все эти встречи, разумеется, имели свои интернет-сайты, на которых призывы к действию становились доступными всей планете. В киберпространстве это было равноценно прибитой на дверях собора декларации.

Вскоре на сайтах по всему миру уже выкладывались детали намечавшихся в конкретных городах демонстраций, а порталы, подобные stopwar.org.uk, публиковали полные списки акций со ссылками. В дело включились сайты некоторых газет, к примеру, Guardian Unlimited. И все задействованные интернет-страницы спонтанно ссылались друг на друга. Вскоре эта шаткая киберконструкция обернулась громадной, плотно связанной, самоорганизующейся сетью. Зайдя в нее в любой точке, можно было за считаные секунды найти необходимые подробности о готовящихся демонстрациях в интересующем вас городе. Кроме того, перекрестные ссылки давали ощущение всемирной солидарности. Потенциал неконтролируемого роста снизу вверх, сделавший интернет столь эффективной структурой, теперь служил новым политическим целям.

Демонстрации начались в Мельбурне 14 февраля и покатились вместе с солнцем на запад. Выступления в Сиднее и других австралийских городах прошли уже 15-го. Через много часовых поясов волна дошла до Европы – один за другим встали Стамбул, Рим, Берлин, Париж и Лондон – и холодным субботним днем достигла Нью-Йорка, после чего пересекла континент, накрыв Лос-Анджелес и Сан-Франциско.

В самих выступлениях не было ничего виртуального, нематериального или рассредоточенного. Цель состояла в том, чтобы собрать в одном месте как можно больше людей и занять самые значительные публичные пространства. И в целом она была достигнута: во многих городах это были самые массовые демонстрации за всю историю. Люди встали и вышли на улицу, как когда-то древние греки выходили на агору: лицом к лицу, взмокшее плечо к плечу. Однако это не была слепая масса, ограниченная, как раньше, прямой видимостью, – это был электронно-координируемый рой. У всех мобильные телефоны. Все постоянно обмениваются сообщениями о развитии событий, чтобы в случае необходимости изменить направление уличных потоков.

По мере того как цунами гражданских акций катилось по миру, глобальные телекоммуникационные сети способствовали наращиванию ее мощи, как будто в ознаменование столетней годовщины посланного Маркони межконтинентального беспроводного сообщения. Телевизионные каналы и новостные сайты живо рассказывали о событиях, развернувшихся в более ранних часовых поясах, и те, кто шел на демонстрацию в следующем городе, уже знали, что они – часть выступлений, охвативших весь мир. О том, что скачки рыночной конъюнктуры способны быстро распространяться через электронные сети, производя локальные эффекты в глобальном масштабе, известно давно. Этим же свойством, как оказалось, обладает и политический импульс.

Когда демонстрации закончились, они оставили после себя невидимую, но мощную инфраструктуру сайтов и перекрестных ссылок. Более того, благодаря физическому участию в акциях миллионов людей она приобрела доверие и эмоциональный потенциал, которых иначе никогда не смогла бы достичь. Эта инфраструктура была мгновенно подключена к незатихающей антивоенной кампании: достаточно было открыть браузер, чтобы узнать место демонстрации против очередной бомбежки. В самом киберпространстве можно было присоединиться к виртуальному маршу на Вашингтон 26 февраля – координируемой через сеть операции, в ходе которой приемные всех американских сенаторов подверглись штурму по телефону, факсу и электронной почте. В передовице The New York Times, прежде, как правило, пренебрегавшей голосами несогласных, отмечалось: «вероятно, на планете по-прежнему две супердержавы: США и мировое общественное мнение»⁹.