Текст книги "Под кожей – только я"

Сам Фогель теперь нечасто покидал библиотеку: проходился по рядам корешков с портативным пылесосом – оказалось, у него жуткая аллергия на пыль, поэтому ежедневная уборка была не прихотью. Иногда, раскрыв один из томов на случайной странице, он с головой уходил в чтение или разражался целой лекцией по истории Древнего мира или искусства. Увлекаясь, опускал не только отдельные слова, но и, казалось, целые предложения, абзацы, так что в конце концов у Луки, силившегося не потерять нить повествования, сводило челюсть от напряжения. Рассказывая о событиях и людях, упомянутых в учебниках, Фогель как бы между делом, невзначай взламывал шаблоны, указывал на косвенные взаимосвязи и скрытые несостыковки. Ни одно представление Луки о мире, почерпнутое из школьной программы, не оказывалось истинным, все и вся подвергалось сомнению и оспаривалось. Напоследок старый библиотекарь выдавал вконец измочаленному Луке очередную увесистую стопку книг, которые необходимо прочесть «каждому образованному человеку».

– Сомневаться в чужих, навязанных извне истинах и стремиться к познанию – главные качества, которые выделяют мыслящего человека из толпы. Запомни это, мой мальчик.

Тот лишь обреченно вздыхал. Но на самом деле, хотя Лука никогда бы не признался в этом, ему нравилось слушать пространные рассуждения чудаковатого старика. Может, потому, что в его тоне не было сухой, выхолощенной дидактики Вольфа, воинственного напора мессера или презрительной мизантропии советника Юнга. В них было глубокое понимание жизни, которое приходит с годами, после трудных испытаний, и искреннее принятие несовершенства мира и людей со всеми их недостатками и слабостями. Старик все время открывался ему с новой, неожиданной стороны, словно Лука разворачивал кочан капусты: слой за слоем, пытаясь добраться до твердой сердцевины.

Глава 20

Как-то утром Фогель позвал Луку составить ему компанию во время прогулки по лесу. Когда он оказывался за пределами замка, в его походке не оставалось и следа стариковской медлительности и степенности. Он с мальчишеской жадностью и любопытством всматривался в тайную жизнь лесных птиц и насекомых, вбирал звуки и запахи, щурился на солнце, перепрыгивал через замшелые стволы поваленных ветром деревьев, мимоходом срывал с куста горсть спелых ягод, чтобы тут же отправить в рот, зажмурившись от удовольствия. И он постоянно говорил, рассказывал что-то, обращаясь то к Луке, то к безвестной пичужке, то к лиловому цветку иван-чая, то к раскидистому вековому кедру.

– Посмотри на это дерево, на его искривленные ветви. Только в лесу, в окружении собратьев, деревья живут до глубокой старости. Их плотный строй позволяет выстоять под штормовыми порывами ветра, а плотные кроны не пропускают палящие лучи солнца, иссушающие землю. Только взгляни на эти громадные серебристо-серые буки. Они напоминают мне стадо медлительных слонов: те тоже заботятся о своих ближних, помогают больным и слабым снова встать на ноги и неохотно оставляют даже мертвых сородичей. Большинство пней одиноко и тихо перегнивает и через пару десятилетий – по меркам деревьев это очень быстрый срок, и исчезает в гумусе. Но некоторые пни веками продолжают жить, как обомшелые камни. Думаю, отгадка проста: другие деревья из привязанности продолжают поддерживать и питать их.

– Да бросьте! Это же просто деревья. Еще скажите, что у деревяшек тоже есть мысли и чувства.

– Взгляни наверх, на древесные кроны. Обычно дерево простирает свои ветви как можно дальше, пока не столкнется с концами ветвей другого дерева. Между ними идет молчаливая битва за воздушное пространство, за солнечный свет. Но я не раз замечал, что некоторые деревья, растущие в тесном соседстве, наоборот, как будто изначально следят за тем, чтобы ветви, направленные в сторону друг друга, не были чересчур толстыми. Они не хотят ничего отнимать друг у друга и образуют мощную крону только кнаружи, по направлению к «не друзьям». Такие пары настолько тесно связаны друг с другом через корни, что иногда даже умирают вместе. Но дружба между деревьями встречается только в настоящих, природных лесах. Высаженные в парках и скверах деревья – сироты. Беспризорники. Их корни при посадке повреждаются и уже не образуют большую сеть. Впрочем, им и не полагается беспокоиться о старости, поскольку уже в возрасте ста лет их стволы считаются зрелыми и готовыми к вырубке…

За разговорами старый библиотекарь собирал целебные травы с мелкими невзрачными соцветиями и терпким горьким запахом.

– Отвар славно помогает от простуды и кашля. Зимой в замке страшные сквозняки.

– Что за каменный век? Склад же забит медикаментами.

– Да, но такому старику, как я, химия только во вред.

– Да бросьте! Ну сколько вам?

– Семьдесят три.

Лука постарался скрыть удивление. При дворе Вагнеров было немало генералов и чиновников, которые давно отметили столетний юбилей, а то и полторы сотни лет, и, хотя и выглядели законсервированными восковыми статуями, рассчитывали еще долго коптить небо. На их фоне Фогель выглядел дряхлым, сморщившимся, как печеное яблоко.

– Ты, верно, полагал, что мне уже перевалило за сотню? Нет. Признаться, я не сторонник охватившей мир гонки за вечной молодостью. Именно так и должен выглядеть человек в моем возрасте. Так задумано природой.

Я долго размышлял над этим. Смерть – конечно, огромная потеря, которая подводит последнюю черту под прожитой жизнью. Но есть и еще одна неоспоримая истина: слишком длинный век – это против законов природы. За моими плечами долгая жизнь, в которой с лихвой хватало и радостей, и горестей, и счастливых обретений, и невосполнимых потерь… Сегодня все готовы лечь под нож хирурга и заменить все органы, как запчасти у робота, в отчаянном стремлении обмануть смерть. Настоящий культ бессмертия. Но маниакальное желание прожить как можно дольше – ошибка, способная породить страшные, деструктивные последствия. Стоит ли игра свеч? В глубокой старости жизнь становится похожа на стоячее болото – это если еще удалось не плюхнуться напоследок в старческое слабоумие. Безусловно, в каждом возрасте есть свои маленькие радости, но не хочется дожить до такого, что главным достижением за день станет то, что я без посторонней помощи добрался до туалета.

– Ну, это, полагаю, вам точно не грозит.

На самом деле в глубине души Лука был даже отчасти согласен с Фогелем – он ненавидел старость. Не выносил запаха лекарств, пыльной затхлости, ностальгии по ушедшим временам. Он не мог представить себя стариком, как бы ни силился это сделать, – высохшей бесполезной развалиной, озлобленной на весь мир.

– Возможно, старость не выглядела бы так безрадостно, если бы я был окружен внуками и правнуками.

– У вас никогда не было семьи?

– У меня была жена. И дочь. Иногда ты очень напоминаешь ее.

– Что случилось? Она погибла?

– Пропала без вести.

– Мне очень жаль, – искренне сказал Лука.

– Это все давно уже в прошлом, – Фогель ласково похлопал его по руке. – Но я до сих пор скучаю. Надеюсь, увидимся с ней там, за чертой.

– Вы что, верите в загробный мир?

– А что мне, одинокому старику, остается? Я верю в бессмертие духа так же, как и в то, что бессмертие разума – не благо, а тяжкое бремя.

– Думаю, тут бы с вами многие поспорили, – рассмеялся Лука.

– Прежний мессер, Манфред Вагнер, был одержим мечтой о вечной жизни, – неожиданно сказал Фогель. – Однажды ему рассказали о нищем ученом, которого в научных кругах поднимали на смех, считая мечтателем, сумасшедшим. На самом деле сделанные им разработки в области оцифровки сознания и переноса на внешний носитель, будь то живое существо или хранилище файлов – катастрофически опережали время.

Лука уже не улыбался. Он слушал старика с напряженным вниманием, каким-то чутьем угадывая, что эта история – не просто занимательная побасенка.

– А дело было в том, что он, в отличие от ученых собратьев, не располагал неограниченным запасом времени: его жена попала в тяжелую аварию и находилась в коме. Все сбережения уходили на оплату больничных счетов. Врачи отказывались обнадежить прогнозом, что однажды наступит день, когда она откроет глаза и назовет его по имени… Ситуацию осложняло то, что у него осталась маленькая дочь. Которая нуждалась в материнской заботе. А еще – в новых платьицах, теплых сапожках и молоке на завтрак. Денег вечно не хватало. Он, этот горемыка-ученый, уже совершенно отчаялся и даже грешным делом подумывал… – старик провел рукой по лицу, стирая невидимую паутину. – Впрочем, речь не об этом. Однажды раздался звонок: советник мессера назначил ему аудиенцию. На следующий день, в два, прямо в лаборатории. Поначалу тот подумал, что ослышался. Или все это – галлюцинация, вызванная бессонницей и истощением. Но он чуть свет явился в лабораторию, надел почти свежий костюм, выбросил все разбитые склянки и пробирки и чуть не спятил, дожидаясь, пока наступит назначенный час.

– И что же сделал советник?

– О, в ту, первую, встречу он проявил себя как истинный благодетель. Ангел-хранитель с неограниченным финансовым лимитом. Новейшая лаборатория, полная свобода действий, любые траты… Впервые за долгое время ученый был занят только чистой наукой. И, смешно сказать, даже приобрел некоторую известность и авторитет в научных кругах. Те, кто еще вчера высмеивали его исследования, залебезили, увидев за его плечом сильного покровителя. Частенько случалось, что он пропадал в лаборатории целыми сутками и спал там же, на кушетке, когда уже ничего не соображал от усталости. Метроном тикал неумолчно – днем и ночью, днем и ночью, – отсчитывая минуты, дни и годы жизни его жены. Но то, что безупречно выглядело на бумаге в теоретических выкладках и расчетах, в реальности оборачивалось еще одним неудачным экспериментом. Он был разбит постоянными неудачами, раздавлен. И, уже почти не веря в успешный исход, в очередной раз оцифровал сознание хищного зверька из семейства кошачьих и трансплантировал его мыши. И случилось чудо.

– Неужели ему удалось?.. – ахнул Лука.

– Да, грызун не только выжил, но и, кажется, уверовал в собственное превосходство над собратьями: стоило выпустить его в большую клетку, как он устроил засаду, а потом набросился на ничего не подозревающую мышь и перегрыз ей глотку. Не прошло и часа, как он истребил всех. И устроил пир. Это было омерзительно, омерзительно… Но советник мессера смеялся до слез, когда ученый рассказал о ходе эксперимента. После этого все наконец-то сдвинулось с мертвой точки, – Фогель горько усмехнулся. – Ученый вживлял оцифрованное сознание льва в мелкую шавку, и та оглашала лабораторию жалкой пародией на царственный рык. А особаченная кошка при виде чужих издавала хриплые отрывистые звуки, напоминающие лай, виляла хвостом и даже таскала поноску. И хотя все подопытные животные не протянули долго, советник мессера, который прежде не вмешивался в ход экспериментов, требовал скорее перейти к испытаниям на человекообразных. Доводы ученого о том, что еще слишком рано, не все механизмы изучены, он просто отметал. И тот сдался. При лаборатории жила пара обезьян – орангутанг и шимпанзе. Он оцифровал их разум и поместил в другое тело: как будто поменял местами. Комедийная коллизия, известная еще со времен Шекспира. В следующие три дня оба издохли. Дело не в физиологии: операция прошла на редкость успешно. Животные просто сошли с ума. Видели в соседней клетке себя и сначала бесновались, расчесывая шкуру в кровь, словно собирались содрать ее, как неудобную, тесную одежду, а затем впали в полную апатию, игнорируя любые лакомства.

– И что же советник?

– Он требовал поскорее перейти к следующему шагу – оцифровке сознания человека, которая позволила бы сколь угодно долгий срок хранить его на внешнем носителе. Это же, если вдуматься, и есть бессмертие. Во всяком случае, первый шаг на этом пути. О, он был весьма убедителен, когда говорил ученому, что тело его жены уже никогда не восстановится после аварии. Но ее разум, то, что составляло самую ее суть – мысли, воспоминания, склад ума, – еще можно было спасти, перенеся, как слабый огонек, в другую лампадку. В другое, юное и прекрасное, тело с неисчерпанным запасом жизненных сил. А напоследок, видя, что его доводы разбиваются о непробиваемую броню, как бы невзначай бросил: «Вы уже позаботились о том, чтобы оцифровать сознание дочери? А то один маленький несчастный случай – и вы потеряете последнего родного человека».

Лука молчал, дожидаясь, пока старик соберется с силами, чтобы закончить рассказ.

– Это стало последней каплей. В ту же ночь лаборатория была разгромлена, все файлы – результат десяти лет напряженного труда – уничтожены. Безумный ученый, который слишком долго шел на поводу у преступного эгоизма, погиб при взрыве. Это установили по генетическому составу останков. Главным образом нескольких зубов и фаланги левого мизинца. Все остальное превратилось фактически в пепел. Но Кристобальд Фогель все же вошел в историю. Правда, не так, как мечтал: его запомнили как…

– Сумасшедшего птичьего профессора, – пробормотал потрясенный Лука. Ну конечно же: Фогель – значит «птица», вот и появился дурацкий каламбур, над смыслом которого он никогда не задумывался. – Вы и есть тот ученый?

Старик усмехнулся и шутливо склонил голову.

– Получается, что я… Что мы… Не может быть. Таких совпадений просто не бывает.

– Скажи на милость, мой юный друг, почему тебя так поразила эта история?

– Наверное, это прозвучит странно, но я хорошо знаком с советником Юнгом.

– Неужели?

– Да. А моим отцом был Герхард Вагнер.

Фогель резко остановился. Он взял лицо Луки в свои старческие ладони и пристально вгляделся.

– Так, значит, мне не показалось: у тебя действительно глаза Анники, – голос старика задрожал. – Но как это возможно?

Лука сбивчиво рассказал о событиях последних месяцев, об ограблении склада и встрече с Тео, о том, как советник старого мессера помог устроить побег из-под надзора Вольфа. Фогель слушал, не перебивая.

– Но расскажите, что произошло дальше, вы сообщили дочери, что ваша смерть на самом деле была инсценировкой?

– Нет, я затаился, боялся подставить ее под удар. К тому же она была так безоглядно увлечена Герхардом… Они же фактически выросли вместе: советник тоже взял ее под свое крыло. Он приходился мессеру дальней родней, что-то вроде внучатого племянника. Слыл подающим надежды выпускником военной академии, с блестящим аттестатом и рекомендациями. Но все же вряд ли кто-то в то время предполагал, что именно его мессер в завещании назначит наследником.

– А Вольф?

– Знаешь, Вольф был славным мальчиком. Тихим, застенчивым. Он всегда несколько тушевался на фоне старшего брата. Вернее, они были близнецами, но вот это старшинство как-то неуловимо считывалось. Герхард верховодил, а Вольф – всегда на полшага позади. До сих пор не верю, что он мог пойти против брата.

– Мессер мертв, а Вольф стал наместником – это неоспоримый факт.

– Вольф всегда был темной лошадкой. Кажется, его специальностью были дипломатия и государственное управление. Он же настоящий вундеркинд, с феноменальной памятью. Только он, в отличие от брата, никогда не выпячивал свои достижения, а наоборот, старался держаться в тени. И, знаешь, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что они были добрыми друзьями с твоей матерью. Так что, кто знает, если бы рядом не было ослепительного Герхарда…

Лука вспомнил жесткий бесстрастный взгляд и затянутые в лайковые перчатки руки Вольфа, сжимающие трость с рукояткой в виде серебряной волчьей головы, и содрогнулся.

– На снимке в светской хронике, где рассказывалось о свадьбе, Анника просто лучилась счастьем. Год спустя Герхард перенял жезл мессера. Я маниакально отслеживал все публикации, все репортажи с торжественных приемов и парадов, под лупой изучал все снимки – вдруг где-то на заднем фоне промелькнет и ее лицо. На последних снимках, с уже заметно округлившимся животиком, она выглядела осунувшейся, потускневшей и беспредельно одинокой даже в толпе, как будто ее окружал невидимый пузырь. Анника никогда не стремилась стать светской львицей, блещущей фамильными драгоценностями и остротами. Зная ее, могу представить, как тяготила ее роль первой леди, на которую обращены все взгляды. Но, думаю, вовсе не это заставило ее решиться на побег. Герхард всегда считал ее наивной мечтательницей, которая не понимает истинного устройства мира, его грязной и неприглядной изнанки. Анника обладала уникальным даром смирять его вспышки гнева, которые списывала на горячность, свойственную увлекающимся натурам. Вероятно, когда спал флер влюбленности, она осознала, что вода точит не всякий камень…

Старик умолк, погрузившись в воспоминания. Затуманенный взгляд был обращен внутрь, а у губ обозначилась скорбная складка.

– Мне кажется, это все – полная ерунда. Ну любовь-морковь всякая. Как можно любить человека, с которым разговариваешь на разных языках? С которым дышишь разным воздухом?

– Что ты знаешь о любви, мой мальчик?

Лука буркнул что-то и отвернулся.

– Кажется, я превращаюсь в старого ворчуна, который берется учить сороконожку бегать, – усмехнулся старик.

– Я никогда не терял головы из-за глупой влюбленности. Не знаю, может, я бракованный какой-то и просто не способен на это. Во дворце у Вагнеров я встретил Мию. Она – внучка старика Вана, тамошнего садовника. Раньше я путался с девчонками, как и все парни на сломе. Но это… это совсем другое. Она такая чистая, такая ранимая. Такая беззащитная. А Вагнеры вышвырнули их, как мусор…

Фогель задумчиво помолчал.

– Я слышал, что переселенцев с азиатскими корнями отправляют кораблями на острова в Южно-Китайском море. К слову, однажды мне довелось побывать в тех краях. После бегства из Ганзы Чжунго казалось местом, где мои следы затеряются безвозвратно. Я прихватил кое-какие из своих наработок, рассчитывая заработать что-то. А все деньги, как известно, крутятся на востоке. Глава одной из корпораций предложил высокую, практически неприличную сумму. Но с условием, что я останусь на три года, чтобы завершить проект. На том и условились. Он перекраивал пространство, создавая мир по собственной мерке. Он строил железную дорогу, которая должна была опоясать весь континент, с востока на запад. Строил города там, где еще вчера были только поросшие верблюжьей колючкой барханы в окружении горных пиков. И людей он, кажется, создавал, просеивая песок цвета ржавчины сквозь пальцы… Его речи завораживали, погружали в транс. Однако я достаточно быстро убедился, что обещания светлого будущего не сулят ничего хорошего. Только бессмысленные страдания и смерти тысяч людей ради недостижимой, призрачной цели. Поэтому сейчас, едва заслышав, как очередной политик в прекрасно скроенном костюме обещает построить новый дивный мир, я перестаю понимать смысл его слов, видеть волнующие картины, которые должно рисовать мое воображение. Когда я слышу лозунги о мире, где не будет войн, болезней и голода, а только свободный труд, равенство и братство, у меня по коже бегут мурашки, как если бы кто-то вскидывал руку в римском салюте. Так что если кто-то однажды соберется строить прекрасное будущее в Ганзе, я надеюсь не дожить до этого страшного дня…

На следующий день Лука проснулся рано, но лежанка Фогеля была уже пуста. Выйдя на задний двор замка, он увидел, что старый библиотекарь занят колкой дров. Заметив внука, он расплылся в улыбке.

– Если зашел в тупик, первое правило – остынь, займись рутинными делами, – сказал Фогель, утирая лоб рукавом. – Решение придет, когда перестанешь искать его, пытаясь лбом прошибить кирпичную стену. Идеи, ставшие настоящим прорывом в науке, часто приходили из области бессознательного, из сновидений и внезапных озарений. А колоть дрова еще и полезно для мускулатуры.

– В таком случае и мне не помешает немного помахать топором, – усмехнулся Лука.

Фогель уступил ему место и сел на бревно, щурясь на солнце. Из расстегнутого ворота куртки торчала худая старческая шея.

– Я немного поразмыслил и все же склоняюсь к мысли, что Вольф, если он и вправду замешан в этой истории, действовал не сам, а по наводке советника старого мессера. При любом раскладе Тео в смертельной опасности. Если Вольф в сговоре с кланом Ли, путешествие Тео по Чжунго рискует затянуться на неопределенно долгий срок. А то и вовсе внезапно оборваться из-за несчастного случая. Но даже если это не так, Тео станет разменной картой, когда между новым правителем Ганзы и кланом Ли возникнут разногласия.

Лука опустил топор, с сухим стуком разрубив полено.

– Думаю, даже если Вольф, движимый самыми благими намерениями и заботой о племяннике, проявит чудеса дипломатии, ему не удастся вызволить наследника. На каждый веский довод придумают тысячу убедительных отговорок. А обострять отношения и идти на прямой конфликт с недавно обретенными союзниками, которые тысячекратно превосходят его по всем позициям, он не отважится.

Лука ругнулся сквозь зубы: лезвие топора намертво застряло в сучковатом полене.

Во дворик въехал бронированный внедорожник, из которого высадились пятеро вооруженных бойцов в военной форме Ганзы, но без опознавательных знаков. Фогель взглядом указал Луке на приоткрытую дверь склада, где хранилась провизия, а сам поспешил навстречу незваным гостям.

– Добрый день, господин офицер. Директор пансионата в отъезде, может быть, я могу быть чем-то полезен?

Тот, к кому обратился Фогель, достал из кармана распечатку и протянул библиотекарю.

– Вам знакома эта женщина?

– Кажется, нет. Сложно сказать определенно. Но, бога ради, что случилось?

– Она мертва.

Лука рванулся, но Гуннар схватил и крепко держал его, зажимая рот огромной ручищей, пока он бился, как пойманный в силки зверь. Старик потрясенно молчал.

– Преступник объявлен в розыск. Паренек молодой, но уже отпетый. Высокого роста, светловолосый, худощавый. Несколько дней назад сигнал сего айдибраса был запеленгован неподалеку от замка, а затем пропал. Мы прочесываем округу. Не встречали?

– Нет. Здесь же глухие места. Каждый чужак – как бельмо на глазу. Вот так новости… Спасибо, офицер, смею заверить, что мы примем все меры предосторожности и усилим наблюдение.

– Прекрасно. А для полного спокойствия мои парни осмотрят замок. Что там, склад?

– Погодите-ка, – задумчиво пробормотал Фогель. – Позвольте еще раз взглянуть? Да, кажется, я узнал ее, это медсестра из лагеря переселенцев. Мы виделись около недели назад, и, признаться, ее поведение показалось мне несколько странным. Но, если вы не против, переместимся в мой кабинет – не хотелось бы обсуждать конфиденциальные вещи при посторонних. Заодно проведу вас по всем закоулкам замка.

– Так и быть. Патрик, остаешься тут. Гляди в оба!

На плечо Луки опустилась тяжелая ладонь. Вздрогнув, он обернулся и увидел Гуннара. Не говоря ни слова, он провел Луку между бастионами из холщовых мешков с крупами и мукой. В дальнем углу склада он сдвинул с места пластиковый контейнер и, потянув за кольцо, откинул крышку люка.

– Живо, – прорычал он.

На следующий день во двор Шварцвальда вновь въехал бронированный внедорожник: офицер, который накануне допрашивал Фогеля, защелкнул на худых запястьях старика наручники. Когда старого библиотекаря под конвоем вели по длинным коридорам замка, из всех дверей выглядывали встревоженные, испуганные лица детей, воспитателей и медсестер. Вся эта орава высыпала на мощеный дворик. Кто-то плакал, кто-то что-то выкрикивал, но большинство просто подавленно молчали. Старик улыбался, немного смущенно и растерянно, искал кого-то взглядом в толпе и иногда приветливо взмахивал руками, стянутыми стальными браслетами, словно все они видели не миг его позора, а триумфа.

– Прямо почетный караул, – усмехнулся офицер.

– Нет, просто дети. Мои дети.

Гуннар продержал Луку в погребе несколько дней, пока по округе рыскали ищейки Вольфа, а затем в кузове фургона, заставленного коробками с медикаментами и консервами, отвез его на мюнхенский вокзал и вручил билет на трансконтинентальный экспресс. Там, в гудящей сутолоке вокзала, сумрачный громила еще сильнее походил на каменного тролля из старой волшебной сказки.

– От мастера Фогеля нет никаких вестей? – спросил Лука.

Гуннар лишь тяжело вздохнул, обводя мрачным взглядом толпу спешащих пассажиров. Он тосковал по старику, как преданный пес: днями напролет бесцельно слонялся по дворику, коридорам замка или сидел, уставившись в одну точку.

Раздался сигнал к отправлению, стюарды поторапливали последних пассажиров. Лука подхватил маленький рюкзак, в который уместились смена белья, хлеб и кралька колбасы из кладовой Шварцвальда, и книга из библиотеки замка – как напоминание о сумасшедшем птичьем профессоре.