Текст книги "Под кожей – только я"

Глава 12

«Вольфа нет». «Вольфа больше нет». «Да и меня самого тоже больше нет». Дикая мешанина слов безостановочно крутилась в голове Тео, когда надзиратели волокли его в карцер. Когда били. Слова вспыхивали в сознании с каждой новой яркой вспышкой боли, которую сменяла еще одна, и еще, и еще. «Брат… Ну где же ты, брат?».

Надзиратели, вдоволь поглумившись над Тео, ушли, оставив его, избитого и окровавленного, на грязном полу карцера. Напоследок один из них склонился и, приложив дубинку, оглушил его напоследок разрядом тока. Боль была такой, что все тело превратилось в один истончившийся оголенный нерв, так что, казалось, упади сверху капля воды, он зашипит и заискрит, как оборванный кабель под высоким напряжением.

– Уроды. Нелюди, – Тео перекатился на бок и выхаркнул кровь.

«Люди. Поразительно, но самые позорные, поражающие изощренной жестокостью поступки совершают не серийные маньяки, а, в общем-то, обычные, ничем не примечательные люди, стиснутые обстоятельствами».

«Ничто на свете не может оправдать звериную жестокость».

«О нет, ты не прав. Тяжелая ситуация может сломить волю человека, подавить способность к сопротивлению. Хотя, стоит оговориться, люди весьма охотно „поддаются искушению“ и слепо исполняют приказы, совершая то, о чем прежде не могли и помыслить. Силовое поле власти искривляет их моральные установки».

Тео сидел на полу маленькой одиночной камеры, обхватив руками колени и пытаясь абстрагироваться от ноющей боли во всем теле, от мучительных мыслей о смерти Вольфа, о лжи и предательстве Ли Чи, о том, что ждет дальше его самого, и сконцентрироваться только на голосе, звучащем в его голове. Глубоком, спокойном голосе, который рассуждал о справедливости и человеческих заблуждениях.

«Ну да, конечно. А за стенами тюрьмы эти ублюдки – славные парни».

«Ты бы удивился, если бы узнал, как форма, которую они надевают, заступая на смену, меняет мышление… Это нечто вроде катаракты мозга, мешающей ясно мыслить и внушающей, что заключенные – это не вполне люди. Они видят в них лишь нарушителей порядка, которые, вне всяких сомнений, заслуживают страданий и унижения. Если верить Сократу, злых людей вообще не бывает. Все люди стремятся к добру, но по-разному его понимают».

«Так легко оправдать любую жестокость…», – Тео осторожно коснулся рассеченной брови – засохшая кровь противно стягивала кожу.

«Зло не перестает быть злом. Стирать личность других людей, намеренно причинять боль, морить голодом и оскорблять – зло. Но не меньшее зло и беспрекословно повиноваться, опускать глаза и молчать, находить разумные оправдания собственным неблаговидным поступкам, совершенным из трусости. Однажды осознав, что добро и зло неразрывно связаны, уже невозможно видеть одно без другого. Мне бы даже хотелось, чтобы мир снова обрел понятную и однозначную монохромность. Но теперь он полон теней, полутонов и цветовых акцентов. Мир наполнен и добром, и злом – так всегда было и всегда будет. Эти границы проницаемы и расплывчаты. Ангелы могут стать демонами, злодеи – героями, борцы за свободу – угнетателями. Как уже не раз было в истории, горячее и искреннее стремление искоренить зло приводило к злодеяниям таких масштабов, каких прежде не видел мир».

«Я не философ. И сейчас мы рассуждаем не об абстрактных добродетелях и пороках, а о совершенно конкретных отморозках, которые упиваются безнаказанностью».

«Всегда полезно представить себя на месте другого человека».

«Что? Я бы никогда, никогда…»

«Не спеши зарекаться. Мы слишком высокого мнения о собственных добродетелях, слишком часто засматриваемся на сияющие в небе безупречные, холодные звезды, вместо того, чтобы взглянуть вниз, на скользкую дорогу под ногами. Мысль о том, что хороших людей от плохих отделяет непреодолимая пропасть, успокаивающе приятна. Черно-белое разделение мира снимает с „хороших“ людей бремя ответственности: мол, им все равно не под силу изменить расклад».

«К чему ты ведешь?»

«Я лишь пытаюсь втолковать, что в атмосфере всеобщего страха и культивируемой ненависти разумные люди подчас совершают абсурдные, непостижимые поступки. Свободно мыслящие – бездумно подчиняются бессмысленным приказам. Мирные – берут в руки оружие и камни. Надзиратели в лагере так же несвободны, как и заключенные. Они прохаживаются ночь напролет по тюремному блоку, постукивая дубинками по запертым дверям камер и прутьям решеток, и на самом деле точно так же отбывают здесь срок. Свобода покинуть это место иллюзорна и призрачна. Там, в большом мире, уже не найдется места для их искалеченного жестокостью и слепым повиновением разума».

Тео промолчал, осторожно ощупывая кончиком языка соленую изнанку разбитой губы.

«Знаешь, после того ужасного истребления нации, свидетелем которого я стал на родине, я был одержим идеей исследовать, как обычные, нормальные люди вовлекаются в злодеяния, совершенно чуждые их моральным принципам и жизненным ценностям. И, копаясь в архивах военных преступлений времен нацистской Германии, выяснил примечательный факт. В это сложно поверить, но колоссальное, не вмещающееся в сознание число жертв Холокоста были уничтожены за очень короткий промежуток времени – чуть менее года. «Окончательное решение» еврейского вопроса было запущено с привлечением летучих отрядов массового уничтожения в Польше. Геноцид требовал мобилизации огромной машины смерти, и это происходило в 1942 году, когда для удержания позиций немецкой армии требовались все новые силы. Большинство евреев в Польше жили в маленьких городах и селах, и я задался закономерным вопросом: где же в столь сложное время германское верховное командование находило людей для массовых расправ в тылу?

И я нашел ответ. В архивах хранились документы о Сто первом резервном батальоне, в котором служило около пятисот солдат из Гамбурга. Это были пожилые отцы семейств, как правило, выходцы из рабочего класса, с весьма скромным достатком и, разумеется, без всякого опыта службы в военной полиции. Этих вот добропорядочных бюргеров забрили в новобранцы и закинули в Польшу, даже не потрудившись растолковать суть предстоящей секретной операции: тотального истребления евреев. И всего за четыре месяца эти доблестные борцы с еврейской угрозой методично и добросовестно расстреляли тридцать восемь тысяч человек, а еще сорок пять тысяч отправили эшелонами в концлагерь в Треблинке.

В архивах сохранились записи о том, что поначалу многие отказывалась принимать участие в массовых расстрелах мирного населения: женщин, стариков и детей. Но постепенно, поддавшись на увещевания товарищей по службе, втянулись, воспринимая обязанности палачей как не слишком приятную, тяжелую, но полезную для общества миссию. Не прошло и пары месяцев, как многие уже с гордостью позировали для «трофейных» снимков на фоне груд мертвых тел.

Понимаешь, этих людей никто специально не отбирал на роль истребителей, они не горели желанием выполнять работу палача, у них не было ни личной неприязни, ни карьерных соображений, ни финансовой выгоды участвовать в расстрелах. Они были настолько «обычными», насколько это вообще возможно, пока не оказались в незнакомой обстановке, в заранее смоделированной ситуации, получив официальное разрешение на истребление людей, которых власть назначила на роль врагов нации. Эмоции в сторону, моральный долг, железная дисциплина и слепое подчинение ради процветания родной страны…».

Единственная тусклая лампочка, которая болталась под потолком, равномерно помаргивала. То ли отходил контакт в патроне, то ли напряжение было не стабильным, то ли это было намеренной изощренной пыткой для заключенных карцера. Если свет мигает с очень короткими промежутками, мозг игнорирует секундные провалы в темноту, домысливая, как бы достраивая реальность в момент ее исчезновения, и все глубже погружается в смятенную тревожность.

«Прошлое нельзя сломать, уничтожить, стереть с лица земли и из памяти: все возвращается по спирали, чтобы человечество крепко усвоило плохо вызубренный урок. И если вдруг человек возгордится, считая, что полностью изжил дурные привычки, постыдные страхи, неоправданную, звериную жестокость и вымышленные больным разумом теории, все тут же возвращается в прежнюю разбитую колею».

Тео просидел в карцере три дня, и в следующие два месяца оказывался там еще с десяток раз – обычно на день-два, иногда – на более долгий срок. Он научился различать потаенные звуки: дальних тихих скрипов, вздохов, бормотания, мышиного писка и шороха их крылатых собратьев. И крадущихся шагов Флика. Его сбивчивые рассказы или даже молчаливое присутствие за дверью помогали справляться с приступами клаустрофобии и паническими атаками, голодом, усталостью, болью, страхом, яростью. Тео переродился. Владевшее им отчаяние сменилось ощущением полной неуязвимости. Казалось, все, что было в нем мягкого и наносного, обгорело, остался один обнаженный стальной каркас, почти невесомый, но несокрушимый.

Эта трансформация почти не находила внешних проявлений – он не дерзил надзирателям, не задавал вопросов, не нарушал режим, да и вообще редко произносил хоть что-то и после ухода Орынбека ни с кем не стремился сблизиться. В лагере нельзя быть не в духе, разозлиться или громко рассмеяться. Хочешь избежать неприятностей – придется быть ровным, как линия горизонта в степи: равнодушным, безучастным ко всему, что происходит с тобой и с другими. Еще какое-то время после того злополучного вечера надзиратели не давали ему прохода: цеплялись по каждому поводу, сыпали оскорбления и словно бы мимоходом отвешивали тычки. Тео превратился в учебный каталог ссадин и припухших синяков разной степени интенсивности цвета, каждый из которых настойчиво напоминал о себе при каждом вдохе, каждом неловком движении. Но поскольку Тео не проявлял ни явного сопротивления, которое хотелось бы сломить во что бы то ни стало, ни панического трепыхания затравленного кролика, который бы только еще сильнее подзадоривал мучителей, со временем они нашли новую мишень для издевательств.

Глава 13

Спустя четыре месяца из заключенных, которых Тео увидел в камере в первый день, осталось лишь трое, остальные заслужили высокие баллы и получили амнистию. Предательские мысли о том, что их исчезновение могло означать что-то иное, Тео бесповоротно отметал.

Он отчаянно надеялся, что когда-нибудь наступит и его черед, и в то же время терзался страхами и догадками. Высокая оценка за тест стала и громадной, с трудом осмысливаемой радостью, и напряжением, полным липкого, тревожного страха и дурных предчувствий.

После того, как в лагерь прибыла особенно большая партия, на перекличке снова выступил начальник лагеря. Он повторил речь, которую Тео уже слышал, – с заученными интонациями и паузами, которые придавали особую весомость словам. Проводя взглядом по строю обритых наголо, облаченных в робы заключенных, он узнал Тео, хотя тот быстро опустил глаза, и нахмурился.

На следующий день в его камеру зашли двое охранников, которые под конвоем отвели его в дальний больничный корпус. По слухам, он был отведен для тяжелых инфекционных больных.

– Медосмотр, – сухо бросил человек в противовирусной спецодежде с герметичной прозрачной маской на лице.

Тео загнали в душ. Подрагивая от холода и волнения, он позволил взять кровь на анализ, измерить его рост и вес, проверить рефлексы. Затем ему сделали укол и тело перестало слушаться, стало безвольным и сонным. Люди в медицинских костюмах уложили Тео на операционный стол, крепко зафиксировав ремнями голову, грудь, запястья и лодыжки. От прикосновения чужих чутких пальцев в холодных перчатках его потряхивало, как от легких ударов током.

Один из врачей подключил к его голове и пальцам какие-то датчики, соединенные запутанной сетью проводов. Черные экраны на стенах мигнули и вновь погасли.

– В чем дело? – услышал Тео чей-то встревоженный голос, который говорил на мандарине.

– Странно. Показывает перегрузку.

– Может, на фоне повышенной эмоциональной восприимчивости?

– Седативное?

– Нет, нужен ясный разум. Просто успокой пациента.

– Как?

– Не знаю. Скажи что-нибудь. Пульс уже сто двадцать семь.

Один из врачей склонился над Тео, пытаясь дружелюбно улыбнуться. Но из-за стягивающего лицо прозрачного вакуумного щитка улыбка казалась похожей на оскал озлобленного пса.

– Не больно, не бойся, – проговорил он на одном из местных наречий, которое Тео научился мало-мальски разбирать в лагере. – Только заглянуть в воспоминания – чуть-чуть – и все. Не больно!

Тео заметался на кушетке.

– А, уйди, ты вечно все только портишь.

«Аскар. Аскар!»

«Я здесь».

«Им это под силу? Залезть ко мне в голову и вытянуть все воспоминания?».

«Да».

«И о деревне?».

«Да».

«И о тебе?..».

Молчание Аскара было красноречивее любых слов. Через несколько часов Система получит имена и лица всех, кого Тео знал, прямо из его головы. Машина примет необходимые меры по излечению и проведет превентивные профилактические процедуры от всех известных видов расстройств сложного биологического аппарата. Через несколько часов он предаст всех, кто стал ему по-настоящему дорог, и выйдет наружу – проверенным, исправленным и беззастенчиво благонадежным. Вылущенным, как орех.

– Эй, взгляни, тут что-то не так.

– Не паникуй.

В черных экранах, закрывавших все стены, нелепо и жалко белела распятая на хирургическом столе фигура, раздробленная множественными отражениями. Несколько человек, похожие в белых хирургических костюмах на нескладных снеговиков, двигались по операционной, как механические куколки в рождественском домике.

– Давление и пульс нестабильны.

По экранам, расположенным в ряд, ползли неровные столбцы цифровых кодов. Незаметно в арифметические ряды вплелись буквы, нарушив логичную стройность вычислений. Буквы подменяли цифры и постепенно складывались в обрывочные слова. Изумленные медики подняли головы и завороженно смотрели на экраны.

– Он что, в сознании?! Эй, парень!

– Сколько ты вколол?

– По инструкции.

Постепенно пульсирующий шрифт на экранах вытеснил все прочие символы.

«Свобода публичных высказываний, право на тайну переписки, неприкосновенность дома, свободу передвижений – все это вторично. Лишь одно право неоспоримо: то, что проводит нерушимую границу по коже и гласит, что все, что внутри – личное дело человека и ничье больше. Право не свидетельствовать в суде против себя. Право верить в то, что считаешь истинным. Право мыслить иначе, чем одобрено большинством. Все это лишь подпункты простого утверждения: я – это я, и я – не ваша собственность».

– Что это?

– Не знаю, никогда такого не видел.

– Заткнитесь оба! Проверьте датчики!

Тео мысленно повторял чужие слова, смелые и честные, чтобы навсегда запомнить их. В больничном коридоре гулко хлопали двери, приближался топот ног и взволнованные голоса.

«Три, два, один. Вы не проникните в мою голову».

Слова пульсировали на экране, постепенно затухая.

«В прежние времена было много героев, но еще больше – сказок о них», – прошептал чужой, но странно знакомый голос.

– Остановка сердца.

Часть 3. Молодой Вагнер

Я встречу свой страх и приму его. Я позволю ему пройти надо мной и сквозь меня. И когда он пройдет через меня, я обращу свой внутренний взор на его путь; и там, где был страх, не останется ничего. Останусь лишь я, я сам.

Фрэнк Герберт. Дюна

Глава 1

– Что грустишь, матрос? К вечеру причалим, прошвырнемся по барам, надеремся до беспамятства!

Лука с улыбкой отмахнулся от толстяка Джоуи.

– Нет уж, я пас. Мне в прошлый раз хватило приключений.

– Ну, как знаешь, парень. Какая радость неделями бултыхаться по морским волнам, если нельзя кутнуть на берегу так, чтобы земля закачалась под ногами?

Лука похлопал приятеля по плечу и всмотрелся в далекую линию горизонта, где уже можно было различить ломаное нагромождение построек. Фудум Чямши, огромный плавучий город, медленно дрейфовал в океане, как разлагающаяся туша кита. И запах искусственный остров, сотворенный из отбросов, источал столь же отвратительный. Мигрируя от одной нанесенной океанскими течениями свалки к другой, мусорный остров плотоядно вгрызался в груды пластика, разбирал по сортам, перемалывал в мелкую труху и выдавал туго стянутыми брикетами и тюками, готовыми к вторичной переработке.

Трюмы грузового траулера, на который Лука устроился матросом в порту Бангкока около месяца назад, были под завязку забиты контейнерами с пластиковым ломом. Хотя посудина была настолько старой, что правильнее было бы прямиком отправить ее на утилизацию вместе с грузом – даже удивительно, как разъеденное ржавчиной железо все еще держалось на воде. Видимо, на подъемной силе ругани капитана, который обычно продирал глаза ближе к полудню и выходил на палубу, злой, как сотня демонов ада, чтобы устроить разнос боцману, матросам и всем, кто окажется настолько глуп и нерасторопен, чтобы попасться на глаза. Впрочем, это был далеко не худший капитан и не худшее судно, с которыми Луке довелось выходить в море, да и роптать на судьбу было не в его правилах.

При приближении мусорный остров засиял огнями гирлянд, взорвался залпами петард, захлопал полотнищами флагов, запестрел венками и гирляндами из искусственных цветов и красных бумажных фонариков. Точно, вспомнил Лука, сегодня же праздник, день поминовения усопших. По поверьям, душам ушедших на одну ночь в году дозволяется заглянуть в мир живых, вдохнуть дым сжигаемых благовоний и праздничных блюд. Жители острова, мечтая заполучить хорошую карму и притянуть удачу, возжигали благовония и оказывали почести не только своим умершим предкам, но и беспризорным безымянным духам, у которых не осталось родственников на земле – никого, кто бы помнил их живыми и скорбел об утрате.

На главной площади острова возвели огромный постамент, расписанный орнаментом, символизирующим единство света и тьмы, неба и земли, на котором возвышалась исполинская статуя оскаленного многорукого бога – покровителя загробного царства. Длинный стол перед алтарем был завален горами истекающих соком фруктов, булочками из рисовой и кукурузной муки и заставлен кувшинами. Сладковатый дым благовоний стелился над площадью, как гиблый болотный туман.

Жители Фудум Чямши стекались к алтарю с подношениями на руках, распластывались на земле, закатывая глаза и бормоча молитвы, и исчезали, влекомые толпой, как пестрая галька – морским прибоем. Уличные акробаты и заклинатели огня развлекали зевак, а лоточники выкладывали сласти, зорко поглядывая, чтобы ни одна грязная ручонка не стянула что-нибудь задарма.

Лука бродил среди толпы, жадно вглядываясь в лица, вслушиваясь в звучание чужой речи. Он поднял с грязной земли смятую и опаленную купюру (фальшивые деньги сжигали в ритуальном костре, чтобы мертвые ни в чем не нуждались) и усмехнулся: судя по числу нулей, на том свете дикая инфляция. Традиции, которые существовали в этих широтах тысячи лет, не исчезли под безжалостным натиском технологий. Более того, они странным образом переплетались с современностью: многие из жителей больших портовых городов – не чета местным голодранцам – давно завели виртуальный замогильный счет и выплачивали умершим родственникам ренту в криптовалюте, преподносили в дар ценные бумаги. На специальном домене родственники регистрировали на имя ушедших близких электронный ящик, куда в памятные даты высылали письма с фотографиями и обстоятельным перечислением последних семейных событий.

Лука вглядывался в лица людей, безмолвно шепчущих слова молитв: совсем юные и испещренные морщинами, радостные, печальные, задумчивые, подсвеченные пляшущими огоньками свечей. Даже в мире, который насквозь пронизан технологиями и превратился в сплошную симуляцию реальности, тоску человека по ушедшим близким ничем не восполнить. Люди нуждаются в привычном ритуале, который служит эфемерной опорой, помогающей преодолеть животный страх перед последним рубежом. За которым, как был убежден Лука, нет ничего: ни света, ни тьмы, ни разума, чтобы осознать это и отличить одно от другого. Праздник очерчивал тонкую грань между мирами живых и мертвых, даровал надежду на успокоение и близкую встречу с родными, бередил боль потери, притупившуюся в беспросветной рутине будней, и тем самым не только связывал прошлое и настоящее, но и возвращал осознание быстротечности жизни.

Пропуская торжественную процессию облаченных в белые наряды женщин с подносами фруктов в руках, Лука попятился и наступил кому-то на ногу.

– Прошу прощения, – обернувшись, пробормотал он. И обомлел. Перед ним стояла Миа. Разительно изменившаяся с последней встречи, вытянувшаяся, как стебель бамбука, загорелая, с ежиком коротко остриженных волос – но все та же Миа.

Лука порывисто обнял ее. А она, издав тихий грудной смешок, тут же отстранилась, ловко выскользнув из кольца его рук.

– Мои глаза лгут мне: Лукас Вагнер на мусорном острове. Разве это может быть правдой?

– Ты, верно, ошиблась? Мое имя – Лука Стойчев, и я всего лишь матрос на ржавой посудине, которая сегодня зашла в порт. А ты? И где старик Ван? Думаю, в плавучем городе не так много клумб с розами, которые нуждаются в уходе.

В лице у Мии что-то неуловимо изменилось. Улыбка еще доцветала на губах, но взгляд уже стал потухший, затравленный, как у уличной кошки. Она как-то вся подобралась, словно захлопнула дверь и дважды провернула ключ в замочной скважине.

– Дедушки нет. Уже почти полгода.

– Прости, – поспешно сказал Лука, хватая ее за руку. – Прости. Мне так жаль.

– Все в порядке, – прошептала Миа, не сводя взгляда с его ладони, которая по-прежнему обхватывала ее запястье. Лука, мысленно проклиная свою неловкость, отдернул руку. Миа убрала руки за спину и смущенно улыбнулась. «Сейчас она исчезнет. Снова. Навсегда. Давай же, дубина, придумай хоть что-нибудь», – лихорадочно думал Лука.

– Может, зайдем в бар и выпьем по коктейлю? Расскажешь, как тут оказалась – ну, и вообще… Здесь есть поблизости приличные заведения?

– На Фудум Чямши нет приличных заведений, – произнося это, она держалась с деланным безразличием, как будто та, прежняя, Миа, которая промелькнула в первое мгновение встречи, ему просто померещилась. – Когда твое судно отбывает?

– Завтра после полудня. Матросам надо проспаться после ночного кутежа.

Миа кивнула, приняв это к сведению, как сводку погоды, не выразив ни радости, ни сожаления. Ее взгляд заскользил по морю людских голов – все дальше и дальше, к линии горизонта, скрытой за уродливыми постройками.

– Послушай… – Лука легко коснулся ее руки. – Мне так о многом хочется расспросить тебя. Я искал тебя всюду, но и подумать не мог, что встречу тебя здесь.

– Идем, я покажу настоящий Фудум Чямши. Только, боюсь, ты будешь разочарован.

Трущобы липли к празднично украшенной площади, как мелкая рыбешка к туше мертвого кита. За свою не слишком долгую жизнь Лука повидал немало личин этой болезни: и суетливо прикрывающее залатанные прорехи безденежье, и сохранившую остатки былого достоинства бедность, и выматывающую, вытягивающую жилы нужду. Но здесь, на острове, он увидел откровенную, безнадежную нищету. Без стыдливых полутонов и деликатных умолчаний. Никто из обитателей Фудум Чямши не задумывался о том, как проживет завтрашний день и не вспоминал вчерашний, потому что застрял в бесконечно длящемся сейчас, вмещающем заботы только о том, чтобы выполнить дневную норму и купить немного еды.

Пройдя сквозь кварталы грязных фавел, они вышли к западному берегу острова, где сгорбленные люди с сосредоточенными лицами бродили по заваленному мусором пляжу. Выудив кусок пластика, они скупыми, механическими движениями соскабливали металлическими щетками бумажные этикетки и клейкую ленту, а затем отвозили нагруженные тачки в ближайшую мастерскую, где машины разрезали его на куски и размалывали в труху, упаковывая в тугие брикеты. На Фудум Чямши не было мусороперерабатывающих заводов – искусственный остров, и сам целиком состоящий из мусора, распался бы под весом промышленных гигантов, поэтому здесь заправляли мелкие мастерские, где стояли допотопные станки, от беспрестанной вибрации которых начинали ныть зубы и расшатывались кости. Во влажном тропическом воздухе висела мельчайшая серая взвесь, которая медленно оседала на всех поверхностях и прилипала к коже, глубоко забиваясь в поры, вызывая красноту и дикий зуд.

Брикеты из спрессованных пластиковых опилок траулерами переправляли на заводы на материке, где их снова превращали в грошовые изделия и отправляли по всему миру. Не пройдет и года, как эти безделушки сломаются или устареют, снова отправятся в мусор, попадут в переработку, и цикл повторится. Бесконечное колесо бессмысленных реинкарнаций.

– Судно, на котором мы плыли в Макалао, зашло в Фудум Чямши, чтобы выгрузить продовольствие. Капитан предложил пассажирам сойти на берег, чтобы приятно провести время, пока экипаж занят разгрузкой. Через час паром растворился в дымке на горизонте. Обманутые пассажиры метались, кричали и плакали. Какое-то время они продолжали надеяться, что покинут зловонный остров со следующим попутным судном. Но пришел сезон тайфунов. Маршруты океанских лайнеров огибают Фудум Чямши, как пораженную стригущим лишаем бродячую шавку. Так что следующее судно – ржавый сухогруз – пришло только через три месяца. За это время большинство уже потратили все деньги на еду и ночлег и все равно не смогли бы наскрести на билет до материка. Многих свалила лихорадка из-за климата и грязной воды.

На узкой улочке они едва разминулись с прохожим, который кое-как катил тачку, заваленную пластиковым мусором. Лавируя, он случайно толкнул Луку в плечо и буркнул что-то в качестве извинения. Но Лука не услышал, погруженный в свои мысли.

– Вот тут я и живу, – Миа кивнула на хаотичное нагромождение ржавых грузовых контейнеров, перед которым чумазые дети увлеченно дербанили старую модель робота-андроида. Его раскуроченная грудина открывала сложное переплетение проводов, узлов и спаек, будто мертвое тело бросили после неудачной операции, не потрудившись прихватить разверстую рану. Лука невольно отвернулся.

– Послушай, тебе нельзя здесь оставаться, – он мягко взял Мию за руку. – Я поговорю с капитаном – наш кок давно ныл, что ему нужен помощник на камбузе. Ты же не боишься морской качки, верно?

Миа покачала головой и отвела взгляд.

– Зайдешь завтра попрощаться перед отплытием?

– Ну почему ты упрямишься? Зачем тебе здесь оставаться?

– А куда прикажешь податься?

– Для начала – подальше отсюда. А там посмотрим. Мир огромен.

– Но не для меня. Та Миа, которую ты встретил там, в дворцовом парке, – ее давно нет. Я другая. Все теперь по-другому.

Лука порывисто обнял ее. Миа окоченела и перестала дышать. Лука чувствовал под одеждой ее острые лопатки и заполошно колотящееся сердце.

– Завтра я увезу тебя с этого поганого острова. И все наладится. Вот увидишь.

Когда Лука возвращался на пристань, праздник на площади уже отгремел. На фоне светлеющего неба покосившийся алтарь напоминал декорацию к ярмарочному фарсу. Сброшенная статуя покровителя духов валялась на земле, глядя пустыми глазами в предрассветное небо. Заплеванную мостовую покрывал слой раздавленных переспелых фруктов вперемешку с поминальными свечами, благовонными палочками, фальшивыми деньгами и цветочными гирляндами. Духи утолили голод и вернулись в загробный мир. Торговцы подсчитывали выручку и бросали нераспроданные пирожки из сладкого рисового теста беспризорным собакам, которые жадно поглощали подачку, механически виляя хвостами.

По дороге, залитой алым предрассветным светом, от фигуры Луки протянулась несуразная голенастая тень. Он наклонился и поднял сломанную плеть орхидеи с крупными фиолетовыми цветами, чудом не втоптанную в грязь. Несколько сильных рук схватили его и набросили на голову черный мешок. Лука отчаянно сопротивлялся, отпинывался и брыкался, а потом почувствовал легкий укол в правое предплечье и отключился.