Текст книги "Под кожей – только я"

Глава 7

Пейзаж за окном был настолько однообразным, что казалось, автобус часами мерно покачивается на холостом ходу. Серо-зеленая плоскость степи тянулась до самого горизонта, иногда на протяжении многих километров отгороженная зачем-то от дороги колючей проволокой.

Смуглые люди на переездах и окраинах маленьких селений выглядели так, словно простояли под палящим солнцем в ожидании попутного рейса всю жизнь. С остатками неистребимой надежды они провожали туристический экспресс с зеркальными панорамными окнами долгим прищуренным взглядом. Маленькие дети изо всех сил размахивали руками, как будто мечтали перестать быть неодушевленным элементом пейзажа, во что бы то ни стало остаться в памяти пассажиров – незнакомых, равнодушных, утомленных скукой долгой дороги.

Иногда за окном мелькали похожие на игрушечные городки мусульманские кладбища, гораздо более яркие, чем настоящие селения, выгоревшие на солнце и припорошенные желтой пылью.

«Кажется, здесь со времен Чингисхана ничего не изменилось. Мир, каким он был до изобретения скоростного интернета, криптовалют и генной инженерии», – рассеянно подумал Лука.

«В чем-то ты прав. Восточный Туркестан ханьцы называют Синьцзяном, новым доминионом. Это зачарованная земля, которая пребывает в извечной полудреме. Область, которую Поднебесная впервые завоевала еще четыреста лет назад, издревле населяли уйгуры. Протянувшийся через пустыню Шелковый путь соединил несколько городов-оазисов, отделенных друг от друга многими днями караванных дорог. Значительные расстояния позволяли населявшим эти земли народам – уйгурам, киргизам, казахам, тибетцам и русским, – относительно мирно сосуществовать. Конечно, время от времени вспыхивали восстания против Пекина, который находился в географическом плане в полтора раза дальше, чем, к примеру, Багдад, и междоусобные войны. Иногда здесь сталкивались интересы великих держав, но все же большую часть времени эта земля проводила в благословенном забвении».

«Ты родом из этих мест?»

«Да, один из немногих, кто видел бурые барханы, поросшие жесткими колючками, на месте запруженных магистралей и перенаселенных кварталов. Кто слышал песни ветра степей там, где сейчас воздух разорван от гудков и шума двигателей автомобилей. Нуркент вырос в одночасье, как дурной сон, морок. Я видел, как редело с каждым годом стадо, которое пас отец, а до этого – его отец и дед. После того как взорвали землю и построили завод, вода в реке проржавела. Глупые овцы пили ее и к вечеру падали замертво. А рядом разрастался Сухой порт. Каждый день по рельсам прибывали составы, тянувшие груженые вагоны до самого горизонта. Следом прибывали люди. Все новые и новые люди. Казалось, людской поток никогда не иссякнет. Я даже не знал, что в мире столько людей. Первых работников железной дороги и сортировочной станции Корпорация расселяла в образцовые кварталы с подстриженными газонами и яркими детскими площадками. Каждый служащий получал ключи от квартиры, где уже были не только мебель и ковры, но и посуда и постельное белье в шкафах. Из громкоговорителей на уличных столбах день напролет лился поток речей и праздничных песен – о грядущем счастье для всех и каждого, кто трудится усердно и честно. И все вокруг улыбались, радуясь свалившимся на их головы невиданной удаче и достатку. Но вскоре стало очевидно, что люди для Корпорации – всего лишь машины, не требующие обслуживания и ремонта, которые будут крутить шестеренки, пока не упадут замертво. Город все разрастался, как раковая опухоль. Застраивался каждый клочок. Земля стала больна, отравлена и обескровлена, и вряд ли нашлось бы в мире лекарство, чтобы очистить ее от яда. И тогда отец принял решение уходить из обжитых мест на новые земли. Мне было, наверное, тогда лет семь или около того».

Голос в голове умолк. Перед глазами Тео стояла картина: пропускной пункт на горном перевале – длинный барак с покатой крышей, обнесенный рваным ограждением из колючей проволоки. За высокой стойкой томился на посту сонный солдат. Дышать из-за высоты было трудно, разговаривать – тоже: выл ветер и заглушал слова. Разбитая двухколейная дорога спускалась в Синьцзян – заросшую колючим кустарником обширную гористую область, окружающую Такла-Макан, одну из самых больших песчаных пустынь Азии.

С обеих сторон шлагбаума стояли колонны грузовиков. Из империи в Срединную Азию и дальше на запад и север везли всевозможные товары: от исполинских бульдозеров до пуговиц, а в противоположную сторону выстраивались вереницы груженых лесовозов с соснами в три обхвата, фуры с металлическими трубами, тубами с медной проволокой, распиленными станками с остановившихся заводов. Перешагнув невидимую глазу, очерченную только в воздухе линию границы, ты не замечал особой разницы – разве что колючая проволока с ханьской стороны была менее ржавой, а солдаты несли вахту в новой будке из стекла и светлого пластика.

«Кашгар, ближайший к киргизской границе город, на заре новой эры был забытым богом захолустьем, – помолчав, продолжил старик. – Торговые и туристические маршруты обходили его стороной, и по длинным, застеленным облезлой ковровой дорожкой коридорам гостиниц, открытых на месте бывших посольств, русского и английского, прогуливалось только эхо. Вокруг зданий мэрии, суда и полиции выросли безликие кварталы типовых новостроек. На центральной площади высилась статуя Вождя. За ее спиной виднелись остатки старинной городской стены, за которой Кашгар укрывал еще один, тайный, город. В нем жили не только по особому укладу, но и по собственному времени: когда работающие по пекинским часам ханьцы уже укладывались спать, чтобы наутро снова подняться спозаранку, в старом уйгурском центре только-только накрывали стол к ужину…»

Мысленным взглядом Тео видел, как пестрая толпа медленно выливалась из мечети, растекаясь по узким улочкам вокруг площади. Люди не спеша рассаживались у стоящих вдоль улиц столов или шли на ночной рынок, над которым курился ароматный дым мангалов и запах свежих лепешек. Они были одеты в халаты, сапоги до колена и высокие шапки с меховой оторочкой. Женщины щедро сурьмили брови и глаза, у мужчин, носивших окладистые бороды, на поясе висели изогнутые ножи. На рынке торговали коврами, пряностями, упряжью, глиняными кувшинами, мозаичными лампами из сплавленных цветных стеклышек и прочим скарбом. Тут же, посреди улицы, можно было побрить голову у цирюльника, купить снадобье от любой хвори или выпить чашку горького, сваренного в турке на тлеющих углях, кофе. Здесь кипела жизнь, ничуть не изменившаяся за последние триста лет. Тео как будто перенесся в зачарованный город из сказок «Тысячи и одной ночи».

«Мы прожили там несколько счастливых лет, – рассказывал старик. – Отец снова пас овец, мать и сестра делали сыр и пекли лепешки. Я заканчивал школу и после занятий подрабатывал помощником продавца в одну из букинистических лавок. Однажды перед самым закрытием ко мне прибежал встревоженный приятель – в соседнем городе полиция разогнала толпу, которая собралась на площади, возмущенная гибелью уйгурских рабочих в шахте. Беспорядки переросли в погромы. Власти арестовали сотни человек, некоторых приговорили к расстрелу. В отместку уйгуры устраивали теракты, бросая в толпу самодельные бомбы или захватывая полицейские участки. И это развязало властям руки. Теперь, прикрываясь международной борьбой с террором, они были вольны идти на самые крайние меры. К тому времени Чайнатаун, появившийся на окраине старого города, уже разросся и охватил Кашгар плотным кольцом. В городе то и дело возникали перебои со светом и связью, на въездах поставили блокпосты с вооруженными солдатами: фактически он оказался отрезан от всего мира. Сообщения о вспышках недовольства и митингах тут же блокировались, а те, кто размещал информацию, попадали под арест. Это не заглушило ропот».

Перед глазами Тео встал город, опутан колючей проволокой. Повсюду были установлены камеры слежения – тысячеглазый недремлющий страж. В Пекине уже не притворялись, что ведут войну с фанатиками – экстремистами. Чтобы не тратить усилия и время на прополку поля от сорняков, власти готовы были применить химикаты, чтобы выжечь заразу на корню.

«Каждый день доносились слухи о новых арестах. Поводом могло стать что угодно: проявленная излишняя религиозность, ношение паранджи, слишком длинная борода, слишком традиционная одежда и данные детям арабские имена. Рано или поздно стучались в каждый дом. Ходили разговоры, что в пустыне за считаные дни выросли огромные лагеря с бронированными воротами, стенами, затянутыми колючей проволокой, и вооруженной охраной, куда отправлялись на перевоспитание все несогласные и слишком строптивые, – вспоминал Аскар. – Мать, которая как-то разом постарела после того, как забрали одного из старших братьев, убеждала меня уехать. Но я медлил, придумывая отговорки. Хоть я и был родом из других мест, я всем сердцем прикипел к этой бескрайней пустыне с гребнями песчаных дюн, странствующими озерами, снежными пиками на горизонте и спрятанными в извилистых ущельях ревущими реками. А сильнее всего – к бархатным карим глазам девушки, живущей на соседней улице».

Тео видел город, в котором уже ничто не напоминало о сказках из «Тысячи и одной ночи»: улицы опустели, как будто жителей выкосил смертельный вирус. Исчезли кузнецы и зазывалы, мастера, выстругивавшие резные бутыли из тыкв, уличные торговцы и запряженные осликами тележки, старики в вышитых тюбетейках, которые чинно пили чай из маленьких пиал. Рынок еще пульсировал, но там все чаще звучал ханьский язык, а на рукавах уйгурских лавочников появились красные повязки с иероглифами, свидетельствующие, что они получили государственную лицензию.

«Все мои школьные приятели разъехались: кто-то – на учебу, другие – на заработки. Я слонялся по улицам и не узнавал умолкнувший город. На каждой улице, на каждом перекрестке теперь стоял обтянутый колючей проволокой полицейский пост. Видеокамеры повсюду – на крышах домов, фонарях, опорах транспарантов. Город разбили на зоны, и при переходе из одного квартала в другой следовало предъявить ID-карту, вывалить для досмотра содержимое рюкзака и карманов, просканировать ладони и зрачок. Это требовалось делать всякий раз, когда ты переступал порог банка, больницы, аптеки, супермаркета, – рассказывал старик. – Когда мне исполнилось пятнадцать, отец, как я ни старался переубедить его, с торжественным видом повел меня в ремесленный квартал. Все эти годы он то и дело напоминал о своем давнишнем обещании подарить мне изогнутый нож, который уйгуры носили на поясе. Он давно не выбирался в эту часть города и с удивлением смотрел на замки, висевшие на старинных резных дверях уцелевших мечетей. Отец хотел было заглянуть в лавку к знакомому скорняку, с которым они всякий раз торговались из-за мизерной уступки в цене чуть ли не до хрипоты и расставались, чрезвычайно довольные сделкой, но дверь и окна были заколочены. Услышав слово „пчак“, продавцы отшатывались, и только один антиквар вытащил из-под прилавка увесистую коробку. В ней лежали роскошные старинные рукояти – клинки были варварски срезаны болгаркой. Продавец сказал, что даже при покупке обычных кухонных ножей теперь лазерной гравировкой на лезвие наносился идентифицирующий владельца QR-код, а ножи в мясных лавках и в кухнях заведений приковывают цепочкой к стене».

Старик снова замолчал, собираясь с силами. Тео знал, как мучительны могут быть воспоминания, и не тревожил хода его мыслей.

«На обратном пути, который показался мне вдвое длиннее, нам повстречались трое полицейских, вооруженных, как обычно, дубинками с электрошокером, которые задержали группу молодых людей и вели их к полицейскому участку, расположенному поблизости. Арестованные шагали колонной, один за другим, держа руки на затылке. Мы остановились, чтобы молча наблюдать. Когда один из парней попытался пройти в дверь участка, его грубо усадили на землю. Остальные сами сели на корточки, лицом к стене – опустить руки вниз им не позволили. Через минуту-другую подъехали, вращая мигалками, три машины; задержанных затолкали внутрь, и улица опустела. Расспрашивать, что происходит, было некого, да и незачем. Их могли отпустить после допроса и воспитательной беседы, или отправить в суд, или препроводить в лагерь. С этого дня отец, который даже после того, как забрали брата, старался бодриться, погрузился в отрешенное молчание».

Однажды, заглянув в дом, я застал его перед стареньким телевизором, который давно уже пылился без дела, потому что изображение постоянно двоилось и пропадало из-за помех. «Мы должны отвечать на новые вызовы: террористы и другие враждебные силы постоянно замышляют преступления против государственности, против народа, – изображение невзрачного человека с глубоким вкрадчивым голосом было подернуто мелкой рябью. – Следует организовать всеобъемлющий, круглосуточный, трехмерный контроль. Мы должны убедиться, что не осталось никаких слепых пятен, пробелов, ни одной незаполненной графы…».

Именно тогда, в тот самый момент, мне стало по-настоящему страшно. Я собрал кое-какие вещи и книги – все пожитки уместились в одном маленьком заплечном мешке – и уехал. Я не знал толком, куда еду – как можно дальше на север. Устроился на заработки, чтобы накопить денег на учебу. Поначалу звонил родителям каждую неделю. Но они отвечали все суше и немногословней, словно зачитывали допустимые варианты ответов с листа бумаги, а потом связь совсем прервалась: в трубке раздавались лишь длинные гудки, а сообщения оставались непрочитанными. Я понял, что остался один. Постарался вычеркнуть из памяти все, что было связано с Синьцзянем, и начать жизнь в чужой стране с чистого листа».

Тео вспомнил взрыв на рынке Нуркента. Засыпанных пылью, израненных осколками людей, которые разбегались, выкрикивая лишь одно слово: «Уйгуры!».

«Но вместо этого стал террористом», – с горькой иронией сказал он.

«Иногда ты выбираешь путь, но чаще путь сам выбирает тебя».

«Только давай без красивых и пустых фраз. Это все жалкие отговорки. Ты и твои сообщники закладывали бомбы, устраивали теракты, захватывали в заложники мирных жителей. Разве не так? Да вы просто нелюди, вот и всё».

«И все как один заслуживаем казни без суда и вечного заточения оцифрованного сознания?»

Воинственный пыл Тео испарился. Ни один человек на свете не заслуживал такой участи. Он поежился и замолчал.

Глава 8

На следующий день туристический автобус сделал короткую остановку на маленькой площади захолустного городка. Туристы бросились скупать грошовые сувениры, газированную воду и мятные леденцы. Сопровождающий молча раздал всем допотопные обшарпанные приемники с аудиогидом на разных языках. Тео нацепил наушники и безучастно смотрел в окно. На соседнее сиденье он положил порядком запылившийся рюкзак – не хватало еще болтливых попутчиков, в довесок к постоянной болтовне в собственной голове. Аскар с самого утра затаился, но он все равно чувствовал молчаливое присутствие чужого разума, и это раздражало, как заусенец. Только в сто – нет, в тысячу раз сильнее. Но в Ганзе найдут способ прочистить его мозги. Избавить от чуждого паразитирующего разума. Тео прикрыл глаза и почувствовал, как автобус мягко тронулся.

За окном все так же расстилался однообразный пейзаж: унылые низенькие холмы, неяркое солнце на блеклом небе. Внезапно дорогу, почти заслонив небо, обступили скалистые горы, сложенные из розового гранита. Автобус притормозил. Туристы, лениво потягиваясь и позевывая, высыпали наружу. Из-под камней журчал ручей, скрытый тростником и раскидистыми ивами. У самой воды виднелись заросли крапивы и мяты. Чуть поодаль стоял приземистый гостевой дом с крупной вывеской «Горячий обед недорого».

– Присмотритесь: у подножия кленов голубеют цветы зизифоры, пестреют шаровидные цветы большого дикого лука… Прогулка по ущелью порадует вас коллекцией наскальных рисунков. В ущельях на скалах встречаются изображения родовых знаков и горных козлов, – бормотал аудиогид.

Группа разбрелась в разные стороны. Сопровождающий безучастно сидел в тени автобуса, привалившись спиной к большому колесу, надвинув кепку на лицо. Когда Тео подошел и легко тронул его за плечо, он приоткрыл левый глаз.

– Я решил задержаться в этих местах. Переночую в мотеле и продолжу маршрут со следующей группой.

– Деньги за тур не возвращаем, – пожал плечами тот.

Тео зашел в забегаловку и заказал чая. Грузная официантка с ярко подведенными бровями поставила перед ним пиалу с мутной жидкостью цвета придорожной пыли. Тео попросил принести бутилированной воды.

Автобус, выпустив напоследок облачко сизого дыма, укатил. Официантка изобразила приветливую улыбку и предложила осмотреть номер повышенной комфортности. Но Тео, рассчитавшись, быстро вышел.

Похоже, Аскар действительно неплохо знал эти места. Не прошло и часа, как Тео, следуя его указаниям держаться русла ручья, пересек ущелье и вышел на бескрайнее пустынное плато, покрытое клочками сухой жесткой травы. Он шел и шел, стараясь не особенно задумываться о том, как проведет ночь под открытым небом, посреди дикой пустоши, где, наверное, водятся какие-нибудь краснокнижные волки. А еще – редкие виды ядовитых змей, скорпионов и прочих смертельно опасных тварей. Иногда налетал ветер. Ветер из пустыни ни на что не похож, и его ни с чем не перепутать. Это как стоять под горячим феном с мелким-мелким песком. Как будто им на коже рисуют узор или что-то пишут крохотным шрифтом. Но что – разобрать невозможно. Иногда среди ровного, как обеденный стол, пространства возникали странные нагромождения валунов. Чернильные курганы отчетливо вырисовывались на фоне степной охры и бледного неба.

– Усыпальницы древних скифов, – сказал Аскар.

– Вот только мертвецов для полного счастья не хватало, – пробормотал Тео.

Солнце уже нещадно припекало. От поднимающегося от иссушенной земли синеватого марева пейзаж терял четкие очертания, слоился и плыл, как на картинах импрессионистов. В ушах шумело. Этот заунывный, однотонный, изматывающий звук то нарастал, то стихал, выматывая душу и рождая смутную, безотчетную тревогу. Посреди степи Тео увидел огромный бархан, изогнутый полумесяцем. При сильном порыве ветра он дымился от песчаной поземки, которая, перевалив гребень, оседала на крутом склоне, издавая гудение, напоминающее гул самолета.

Когда солнце почти склонилось к горизонту, стали попадаться крошечные оазисы из зарослей ив и лиловых тамарисков.

– Это Мынбулак, долина тысячи ключей. Заночуем здесь.

Около тихого родничка рос тростник, перешептывались на ветру небольшие заросли саксаула и колючего барбариса. После целого дня пути ноги гудели. Тео скинул кеды и, закусив губу, опустил ступни в ледяную воду. Там, где лопнули мозоли, пощипывало. Тео пожевал шоколадный батончик с мюсли и, накинув капюшон, лег.

Он проснулся среди ночи от дикого, сводящего судорогой холода. Как будто во сне он телепортировался из раскаленной солнцем степи прямиком в арктические льды. Тео достал из рюкзака все, что было из одежды, но все равно стучал зубами до самого рассвета.

На еще один марш-бросок через безводную пустошь сил уже не оставалось. Голова раскалывалась, тело ныло. Но Аскар нещадно подгонял, высмеивал, что Тео растерял весь пыл и распустил нюни. Сам звук его голоса, скрипучего, с нескрываемой издевкой, царапал черепную коробку изнутри, заставляя морщиться от боли и ускорять шаг.

К полудню третьего дня Тео, поднявшись на пологий холм, увидел расплескавшееся у подножия море алых маков, а почти у горизонта, где в белесой дымке проглядывали очертания скалистых гор, поблескивало озеро.

– Капчагай. Закрой рот и нос тканью, чтобы не вдыхать аромат маков. И старайся держаться правее. Если идти в хорошем темпе, к закату выйдем к селению, где можно переночевать.

На пятый день пути степь с пожухлой травой, которая со звуком сминаемого листа бумаги шелестела на ветру, сменилась пустыней. Уже к полудню пустошь с бурым песком превратилась в оцепеневшее под солнцем безжизненное пространство. За это время Тео несколько раз встречались на пути безвестные селения. И хотя Аскар заверял, что он знает эти края, как собственное отражение в зеркале, и дальний обходной путь – единственный шанс остаться неузнанным, Тео не покидал страх, что он все дальше забирается вглубь зачарованной, неизведанной земли. Мысли живущих в этих краях людей, их обычаи, язык были непостижимы в той же степени, как если бы он прилетел с другой планеты.

В один из дней Тео напросился в попутчики к высохшему старику, который представился неуклюжим именем Бердикул и управлял старым фургоном. Выхаркивая клубы сизого дыма, ржавая колымага мелко подрагивала, как в лихорадке, спотыкаясь на ямах и рытвинах грунтовой дороги.

– Голоден? – спросил Бердикул, доставая из-под сиденья банку со странным содержимым, похожим на свалявшийся ком грязи.

Тео помотал головой.

– Голодная ворона и камень клюет. Напрасно отказываешься, – Бердикул, не глядя, повозил рукой в банке, зачерпнул пригоршню и отправил в рот. – Сухофрукты с медом в дороге – первое дело. Пожевал с утра – и до вечера сыт.

Мимо плыла пустыня: пески, пески, пески, плоские крыши редких селений, верблюд у старого колодца, буровая вышка, пересохшее русло реки, колючий кустарник и опять пески, пески, пески.

Бердикул покрутил колесико, прибавляя звук заунывного, под стать проплывающим пейзажам, радио, и начал тихо подпевать гундосым голосом, мерно покачиваясь в такт, как, должно быть, раскачивался между верблюжьих горбов его предок во главе каравана, бредущего по Великому шелковому пути.

– Пустыня – честная, не притворяется. Хочет убить человека – и не скрывает.

Бердикул пустился в пространные рассуждения, рассказывая, как с каждым годом блуждающие песчаные дюны захватывают все новые земли, как постепенно мелеют реки и солнце раскаляется. Из многих городов люди давно ушли: там теперь только пески и змеи. Пустынные ветра и яростные песчаные бури, ночной холод и дневной жар постепенно разъедают бетон и камни. Пустыня все побеждает, все пожирает, погребает под сыпучими грудами.

– А почему люди ушли?

– Мор был. Лихорадка. Жар – как будто сгораешь в невидимом пламени. А потом легкие превращались в труху, даже на маленький вдох не хватало. Как будто песком грудь и горло забило. Старики говорили, что чужаки принесли болезнь. Чужих тут никогда не привечали, а после и вовсе стали сторониться. Теперь во всех селениях выдерживают харан – десять дней от всякого приезжего держатся за три шага на солнечном свету и за пять – под крышей. Болезнь ушла, а обычай остался.

– Но вы же не побоялись взять меня в попутчики.

Бердикул хрипло рассмеялся, точно Тео на редкость удачно пошутил.

– Я уж так зажился, что и саму Смерть бы согласился подбросить, лишь бы во время пути байки ее послушать.

Тео усмехнулся и отвернулся к окну. Пустыня, непостижимая, раскаленная, порождающая миражи. Небо, натянутое над бескрайними раскаленными песками, побледнело, окаменело. Сквозь стекло слышался едва различимый посвист ветра, сдувавшего с горбатых барханов песчаную поземку.

Потом среди песков стали появляться проплешины, заросшие жесткой сухой травой и корявыми карликовыми кустами. Вдали сверкнула слепящая, точно затянутая тонким льдом, поверхность озера. Торчащие у берега коряги были похожи на сведенные последней судорогой руки мертвецов.

– Гиблое озеро. Не то что пить, ног не омыть – соль кожу до язв разъедает, – пояснил Бердикул. – Значит, скоро и соляная деревня покажется.

И действительно: Тео заметил изнуренных людей с тачками, нагруженными грязно-белыми пластами, которые медленно брели вдоль обочины разбитой дороги. А потом показались и дома. Они стояли по обе стороны единственной улицы, а в промежутках открывалась уходящая к горизонту бурая пустошь. Постройки были такими низкими, что можно было, подняв руку, отломить кусок крыши из перепревшей травы, скрепленной высохшей глиной.

Проломы в стенах были завешены старыми тряпками, заложены обломками глиняных кирпичей. Там ютились люди, которые с опаской посматривали в сторону коптящего и грохочущего тарантаса. В пыли полуголые дети играли с огромными лохматыми собаками.

Редкие встречные, в основном старики, выглядели так, словно плоское выцветшее небо придавливало их к земле. Их покрытые морщинами, задубевшие на солнце лица были слишком изношенными, годящимися лишь для выражения усталости от бессмысленного изнурительного труда. Бердикул притормозил и опустил окно, впустив желтое облако песчаной пыли.

– Эй, брат, – обратился он к одной из безмолвных истощенных теней, – помню, прежде здесь был гостевой дом с дешевым ночлегом и радушным хозяином?

Тот, к кому он обращался, остановился и смерил его долгим взглядом.

– Адем йок, – наконец, глухо произнес он. – Никого нет.

– Может, ты, уважаемый, проявишь гостеприимство, как завещали предки, и приютишь нас с мальчонкой на ночь?

После паузы, растянувшейся на целую вечность, тот ответил: «Хорошо, если фаньчжю не против». Тео слышал, как медленно и тяжело ворочались его мысли, точно базальтовые валуны. Он улавливал безмерную усталость старика и стиснутое в кулак жилистое терпение, которое побуждало его толкать тачку с выпаренной из вод озера грязной солью. Тео вызвался было помочь, но старик отшатнулся от него, как испуганная громким выстрелом лошадь.

– Я же говорил: в этих краях держатся на три шага от приезжих, – сокрушенно покачал головой Бердикул. – Ладно, залезай в кабину, поползем следом тихим ходом.

Они затормозили у одного из кривобоких домов на окраине. Сквозь занавеску в дверном проеме выглянула сгорбленная старуха, но, увидев чужаков, тут же спряталась, как улитка в раковину.

Старик свалил влажную соль в большой чан на заднем дворе, а потом тоже зашел в дом. Оттуда донесся приглушенный сердитый спор. Наконец, он вышел и указал гостям на амбар, где к столбику была привязана костлявая коза, а в углу хранились сухие кизяки и разная хозяйственная утварь. Старик достал несколько ветхих топчанов и бросил их прямо на земляной пол, посыпанный прелой соломой.

– В дом нельзя… Но здесь даже лучше. Воздух свежий, звезды видно. И над ухом никто не свербит. Я тут, бывает, и сам ночую. Когда невмоготу душно становится.

Бердикул понимающе улыбнулся. Старик ушел в дом, но вскоре вернулся с блюдом пресных лепешек, заварочным чайником и глиняными пиалами. Сложив пару кизяков, он разжег крошечный костер, который стелился теплым терпким дымом. Тео прилег на тюфяк, который пах прелой соломой, овчиной и кислым табаком, чувствуя, как его неудержимо клонит в сон. В небе уже проклюнулись первые звезды, повеяло прохладой. Старики, разлив по пиалам чай и посасывая трубки, пускающие сизый дым, тихо переговаривались. Тео, балансировавший на тонкой грани яви и сна, ощущал пустую просветленную ясность – кажется, вот-вот, и он постигнет тайный смысл всего сущего.

– Сын был и три дочери. Дочери вышли замуж, разлетелись. Сын уехал в город. Стал уважаемым человеком, открыл мастерскую, невесту присматривал, – голос старика, глухой, словно простуженный, просачивался в сознание, как дым костра. Отдельные слова вспыхивали, как угли, множась шепчущим эхом. – Потом пропал, совсем молчит. Я сказал старухе: «Поеду в город». Приехал – город большой, всюду люди. Кое-как нашел мастерскую. Только она была заколочена. Стал соседей расспрашивать: кто молчит, кто глаза отводит, а кто говорит: «Йок». «Пойми, этот человек йок, у него теперь другой дом». Я случайно встретил на улице его старого друга, который тоже вырос здесь, на соседней улице. Он сначала сделал вид, что не узнал меня, и собирался пройти мимо, но я схватил его за руку. Рассказал, что его матери в последнее время неможется, и пора бы уж навестить ее. Его взгляд все время блуждал, точно он высматривал кого-то в толпе. Потом я спросил про своего сына – не знает ли он, где тот сейчас. Он говорит: «Нет, я с ним не знаком…» А потом добавил: «Я и с вами не знаком, Тимур-акя. Простите, спешу по делам». И я отпустил его руку.

Старик с усилием вытягивал слова из тины давнишнего, застоявшегося ужаса. Бердикул качал головой, по-беличьи прицокивая языком.

– Воротился, сказал старухе, что сын стал зажиточным, в мастерской полно народу – нет времени на всякие глупости.

Старик закашлялся и вытер слезящиеся от дыма глаза. Бердикул молчал, глядя в тлеющий костерок, его глаза с лукавым прищуром совсем скрылись в глубоких складках. Это молчание продолжало договаривать то, что прозвучало между слов, что было так хорошо знакомо и близко им обоим.

Старик и облезлый пес, притулившийся у его ног, одновременно подняли головы, прислушиваясь к дальнему ровному гудению мотора.

Вскоре во двор въехал небольшой автомобиль с округлыми формами, из которого резко выскочил столь же невысокий, округлый и веселый молодой человек.

– Дед Вон! Помоги разгрузить багаж, – крикнул он старику, направляясь к дому. Интонирование выдавало в нем уроженца южных провинций.

Старик, кряхтя, поднялся и поплелся выполнять поручение.

«Так это фаньчжю? – размышлял Тео, привстав на локте, чтобы рассмотреть прибывшего. – Почему он назвал старика ханьским именем?»

«В этих краях традиционные имена под запретом. Как и бороды», – сказал Аскар, молчавший почти сутки.

«Что вообще за история с фаньчжю?»

«Ты же сам слышал: сын этого старика, скорее всего, попал в лагерь для неблагонадежных. На перевоспитание».

«Что еще за лагерь?»

«Дивное местечко. Нечто среднее между интернатом для слабоумных и концлагерем».

«За что? Он что, тоже террорист, как ты?»

«Не думаю. Скорее всего, кто-то из лавочников по соседству позавидовал и накропал донос. Или он сам сболтнул лишнего в неподходящем месте. Теперь уже не имеет значения. Они проследили ближний круг и прислали в дом к родителям наблюдателя».

«Кто – они?»

«Просто – они».

«Так он что, фаньчжю – кто-то вроде шпиона?»

«Не совсем. Большинство фаньчжю мечтает сделать карьеру госслужащего. Отличники в учебе, идеологически подкованные, в свободное время они занимаются волонтерством, не боясь самой грязной работы. Ирония в том, что они даже не представляют, сколько тягот и волнений доставляет их пребывание хозяевам дома. Они всерьез полагают, что выполняют гражданский долг, сея семена просвещения среди темных и отсталых жителей дальних селений, погрязших в суевериях. Частота визитов фаньчжю зависит от степени благонадежности семьи и открытости принятому в Чжунго образу жизни. Неотлучно наблюдая чужую жизнь, фаньчжю подмечают все и ежедневно заполняют подробные отчеты. Отказалась ли хозяйка приготовить шмат парной свинины, привезенной к ужину? Разговаривают ли в семье друг с другом на родном языке или на мандарине? Молятся ли? Держат ли пост? Пьют ли алкоголь? Поскольку за радушными улыбками может прятаться хитрость, специальное приложение подсказывает фаньчжю приемы, которые помогут выяснить правду: „Предложите хозяину дома после жаркого дня банку охлажденного пива. Поздоровайтесь за руку с незамужней девушкой, отметьте, вздрогнула ли она, как отреагировали на рукопожатие ее отец и братья?“ Чтобы узнать правду, приложение советует проверяющим втереться в доверие к маленьким детям и задавать им наводящие вопросы».