Текст книги "Под кожей – только я"

Глава 12

– Что она сказала тебе?

– Кто? – Флик испуганно заморгал, пытаясь избежать неприятного разговора.

– Сам знаешь. Она.

– Да ничего особенного. Спросила, как меня зовут и откуда я родом.

– И что ты ответил?

– Мухаммад. Их Самарканда. Я ж не тупица, чтоб называть свое настоящее имя.

– Тебя не удивляет, что такая, как она, которая едва удостаивала взглядом доктора Ори и вряд ли вообще заметила медсестер, остановилась, чтобы побеседовать с каким-то грязным мальчишкой?

Флик обиженно засопел.

– Некоторые просто хорошо воспитаны.

– На каком языке она с тобой разговаривала?

– Что? – Флик наморщил лоб, припоминая, и разом изменился в лице. – Хохдойч. Правда, акцент у нее странный, я с трудом разобрал. Она хоть и мурлыкала ласково, но взглядом так сверлила, что я чуть не обмочился со страху. Так ты думаешь…

– Да. Она оказалась здесь не случайно. Она искала меня. Но она знала и про тебя, вот что странно.

– Но раз она нашла тебя, почему же не забрала, оставила в клинике?

Тео отвернулся к стене.

– Она припрятала меня, как крапленую карту в рукаве, – глухо ответил он. – Ладно, иди. Я устал.

Однако на следующий день обстоятельства изменились: Тео переместили в отдельную палату К-0 в самом конце коридора. Теперь он находился под круглосуточным надзором: в каждом углу была установлена камера, которая фиксировала малейшее движение, а к кровати подключены датчики, которые в непрерывном режиме выводили физиологические параметры на большие черные экраны. Отныне Мэй Цзинь и даже самому доктору Ори, равно как и остальному персоналу клиники, было запрещено переступать порог палаты К-0. Так распорядился прибывший из столицы врач, холеный самодовольный хлыщ. При первой встрече он окинул доктора Ори, решившего проявить цеховую солидарность и тепло поприветствовать коллегу, взглядом, настолько преисполненным брезгливого презрения, что навсегда отбил охоту водить знакомство. Медсестры и санитарки дрожали под его взглядом, как осиновые листья под порывами осеннего ветра, и предпочитали, едва только заметив его высокую сухопарую фигуру в дальнем конце коридора, свернуть, чтобы лишний раз не попадаться на глаза. В комплекте с внушающим трепет доктором шла дородная медсестра, дородная, с обветренным лицом и руками мясника, и ночная сиделка в вязаной кофте, бессловесная и невзрачная, как моль.

Мэй Цзинь, которая успела не то чтобы привязаться в пациенту, сколько привыкла считать его своим подопечным – в той же мере, в какой дети проявляют заботу о подобранных на улице облезлых котятах со слезящимися глазами или выпавших из гнезда уродливых клювастых птенцах – клокотала от негодования.

– Доктор Ори, это попросту возмутительно! В течении болезни наметилась явная положительная динамика, и это совершенно определенно является следствием правильно выбранного протокола лечения. И теперь этот… этот… столичный франт присвоит все успехи! Не удивлюсь, если он собирает материал для научной диссертации.

– Не отнимайте мое время, Цзинь. Насколько мне известно, в клинике нет недостатка в биоматериале, на котором вы можете сколь угодно долго и подробно тестировать новые протоколы, – холодно отрезал доктор Ори.

Доктор Ори никогда не признался бы, что простушка Мэй Цзинь, чье восторженное поклонение он со снисходительной благосклонностью принимал, высказала мысли, которые не давали ему покоя, черной желчью разливались в его сердце. То, что клан Ли, владеющий, помимо прочего, одной из крупнейших фармакологических компаний в восточном полушарии, проявил исключительную заинтересованность в клиническом случае, когда пациент с тяжелейшими поражениями коры головного мозга выказал поразительную способность к регенерации мыслительной активности, и отстранил весь персонал клиники, чтобы соблюсти строжайшую секретность, могло означать только одно: им действительно удалось что-то нащупать. Возможно, случайным образом сгенерировать комбинацию препаратов, которая и привела к чудодейственному излечению. И если поставить это на поток…

Чье-то вежливое покашливание прервало его мрачные мысли. Доктор Ори не верил собственным глазам: перед ним, вальяжно покачиваясь с носка на пятку и засунув руки в карманы брюк, стоял столичный доктор.

– Коллега, кажется, не имел удовольствия представиться вам. Профессор Вис Сы.

– Профессор, весьма польщен, – пробормотал доктор Ори, проклиная себя за подобострастный поклон, заискивающую улыбку и разом взмокшие ладони.

– Тут, видите ли, какое дело… – столичный хлыщ явно не привык просить об одолжении, и потому выглядел несколько сконфуженным. – Пациент… проявляет некоторую строптивость и отказывается от приема пищи, пока мы не выполним его требование. А это истощает его без того ослабленный организм.

– Так он уже начал связно разговаривать?

– Пока еще не вполне связно. Но прогресс очевиден.

– И что же он требует, позвольте поинтересоваться?

– Чтобы его утренним и вечерним туалетом занималась не медсестра.

– Что? Уж не собираетесь ли вы предложить мне, дипломированную специалисту, выносить больничную утку? – побагровел доктор Ори.

– Что вы, доктор! Разумеется, нет. Он сказал, что в прежней палате это делал мальчик. Флик, кажется. Не могли бы вы закрепить его за К-0 на какое-то время?

– Не знаю, не знаю… – протянул доктор Ори, наслаждаясь уникальным моментом превосходства. – Клиника недофинансирована, постоянно не хватает рук… Но так и быть.

– Благодарю, коллега, – процедил Вис Сы и, развернувшись на каблуках, удалился.

Тем же вечером, пока Флик неумело возил по тощим недвижным рукам и ногам Тео влажной губкой, обмакивая ее в таз с мыльной водой, а дородная сестра хмуро следила за ними, привалившись к дверному косяку, Тео поделился с приятелем планом побега. Он просчитал все: в четверть десятого медсестра покидала свой пост, и на дежурство заступала ночная сиделка. Она тихо позвякивала спицами, вывязывая бесформенное бордовое полотно. Иногда она, сокрушенно качая головой, распускала петли, сматывая в клубок волнистую пряжу, похожую на быструю лапшу. Из-за толстых стекол очков в черной пластиковой оправе она напоминала задумчивую глубоководную рыбу, которая подслеповато щурилась на свет настольной лампы. Но за долгие годы ночных дежурств ее слух приобрел невероятную чуткость, позволявшую расслышать крошечную заминку дыхания в беспокойном сне больного прежде, чем это высветят датчики на экране. Тео который наблюдал за ней сквозь полусомкнутые ресницы, она напомнила блеклую, точно припыленную, ночную бабочку, которая выползла из древесной щели и замерла в свете полной луны. За десять минут до полуночи она с легким вздохом поднималась со своего места, чтобы принести кипятка и заварить травяного чаю.

«Ее не будет минуты две, не больше. Ты должен открыть шкафчик, где хранятся лекарства, – скомандовал Тео Флику, который примостился на жесткой кушетке у окна. – Найди снотворное – маленький белый тубус с зеленой крышкой. Да, это он. Возьми три таблетки и раскроши их в стакан с водой. Размешай. Скорее, я слышу ее шаги!»

Тео подстреленным зайцем метнулся к кушетке и накрылся с головой, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Сиделка медленно опустилась в кресло и стала пересчитывать петли, беззвучно шевеля тонкими губами, будто читала молитвы. Левой рукой она потянулась за стаканом воды. Флик затаил дыхание. Кушетка под ним скрипнула. Сиделка вскинула голову, и стекла очков угрожающе блеснули. Флик закостенел. Тео застонал во сне, и сиделка тотчас переключилась, приложила к его лбу сухую ладонь, тонко пахнувшую лавандовым маслом, и сноровисто подоткнула одеяло.

Тео бережно вошел в поток ее мыслей – спокойный, размеренный, как движение зубчатых шестеренок, валков и закрученной спиралью пружины старых настенных часов. Она отодвигала прожитые дни, как нанизанные на невидимую леску четки из сандалового дерева. Без бесплодных сожалений о несбывшемся счастье, не загадывая, что случится завтра или через год. Круг ее жизни сузился до желтого пятна света настольной лампы, неоконченного вязания и полуночной тишины больничной палаты. Это был ее мир, обжитой, знакомый. В большом мире, шумном, полном тревог и суеты, она сразу терялась, а здесь ей было хорошо и спокойно. Ни разу за прошедшие тридцать лет с того самого дня, как она надела серое форменное платье и вышла на ночное дежурство, она не прикорнула на посту. Это было бы непростительным проявлением слабости, попранием профессионального долга. Но сегодня сонный морок клубился в больничной палате, туманил разум, смеживал уставшие веки. Голова стала тяжелой, как плетеная корзина с выстиранным бельем. Сиделка сцепила руки в замок, прикрыла глаза и не заметила, как клубок ниток соскользнул с коленей и закатился под кровать. Через пару минут она опустила голову на грудь и засопела, неожиданно басовито для ее субтильной комплекции.

– Как тебе удалось? Она же не отпила ни глотка из стакана! – прошептал Флик.

– Нет времени на разговоры! Поторопись, без снотворного она проспит минут двадцать, не больше.

Флик стремглав бросился в коридор и вскоре вернулся с хлипким креслом-каталкой, в котором санитарки в день чистоты по очереди таскали в душевой отсек неходячих, чтобы окатить их мощной струей из шланга. От вечной сырости колеса кресла заунывно скрипели, срываясь в запредельный ультразвук, от которого у пациентов, с обреченной покорностью дожидающихся своей очереди, ныли зубы и сводило судорогой конечности. Накануне Флик припрятал настоящую драгоценность – крохотный кусочек сливочного масла, который он с величайшими предосторожностями стащил на кухне, где готовился завтрак для доктора Ори. Он едва сдержался: в последний раз он пробовал масло больше года назад, и при одной только мысли о том, как оно тает на его языке, обволакивая сливочной бархатистостью, рот наполнялся слюной, и сладкая истома растекалась по всему телу.

Смазав скрипучие колеса и торопливо облизав пальцы, Флик подхватил Тео под мышки и, пыхтя от напряжения, усадил его в кресло-каталку, поправил завалившуюся набок голову. Он осторожно выглянул в слабо освещенный больничный коридор. Никого. К счастью, им не нужно пересекать весь корпус: в дальнем флигеле, где находился бывший карцер, превращенный в палату для засекреченного пациента, была отдельная лестница на случай пожара. Флик приподнял Тео и взвалил на плечо, как куль с цементной смесью. Всего-то пять лестничных пролетов. Шестьдесят ступеней. На сломе Флик день-деньской носился вверх-вниз, ничуть не уставая, как будто за его спиной и впрямь мелькали прозрачные мушиные крылья. Но там был сытный обед, а не пресная больничная баланда. И всегда можно было опереться на плечо верного друга, который был ему ближе, чем родной брат. Он должен вытащить Тео. Хотя бы ради Луки.

Внизу Флик бережно усадил Тео и утер застиранной майкой красное лицо. «Жди тут мал-мал. Я мигом, кресло спущу». Тео проводил его потухшим взглядом. Он чувствовал, слышал, как пробуждается, выпутываясь из липкой сонной паутины, сиделка. А еще – опасность, которая ощерила клыкастую пасть и поджидала там, снаружи. Он привалился к дверному косяку и устало закрыл глаза.

Спустя минуту на лестнице показался Флик, пыхтевший и обливавшийся потом под весом сложенного кресла, которое скрипело стальными суставами и грозило развернуться, как волчий капкан. Кто-то с той стороны осторожно повернул ключ в замочной скважине и толкнул дверь.

Глава 13

Ли Чи пребывала в прекрасном расположении духа – впервые за долгое время. Все шло по намеченному плану, и она чувствовала себя полководцем, выстроившим войска для решающей битвы. Хлопали на ветру развернутые стяги, сияли в лучах солнца пики и кирасы, тревожно подрагивали под закованными в броню всадниками лошади – достаточно легкого взмаха ее руки, и армия ринется в бой. И это время пришло. Ее время.

Когда она вошла в рабочий кабинет мессера, Миа показывала Луке какие-то снимки. Их головы, склонившиеся над столом, заваленном картами, книгами и письмами, почти соприкасались. Миа тихо всхлипывала, по-детски закрывая рот ладонью. Услышав шаги Ли Чи, она вздрогнула и отстранилась. На ее бледном лице застыли страх и брезгливость – как если бы она случайно обнаружила в своей спальне ядовитую змею. «Кстати, неплохая идея. А то, кажется, внучка навозного жука водит слишком тесную дружбу с юным мессером», – мысленно усмехнулась Ли Чи.

– Доброе утро! Погода просто прекрасная – наконец-то проглянуло солнце, – лучезарно улыбнулась она. – А вы, смотрю, с самого утра за рабочими делами? Что ж, это заслуживает похвалы.

– Что это такое? – голос Луки звенел от гнева. – Как вы все это объясните?

Ли Чи замерла, опешив. От приветливой улыбки на ее лице не осталось и следа.

– Прежде всего, я не намерена продолжать разговор в подобном тоне. Будь столь любезен, прояви элементарную вежливость.

– Вежливость? Вежливость?! Да к черту вежливость!

– Лукас! Ты, кажется, забываешься, – Ли Чи, нахмурившись, скрестила руки на груди. – И в чем ты вообще меня обвиняешь, позволь поинтересоваться?

– В гибели сотен невинных людей.

Лука швырнул через стол распечатку снимков. Ли Чи собрала их и стала медленно перелистывать. Истерзанные тела с множеством колотых и рваных ран, с лицами, обезображенными лиловыми гематомами и запекшейся кровью. Часто – с ранениями от выстрела в упор или посеченные осколками разорвавшегося рядом снаряда. Почти всегда – старики, женщины, дети. Их тела были беспорядочно свалены среди груд мусора, обломков разрушенных зданий и развороченной взрывами земли.

– Чудовищно, – произнесла Ли Чи, отложив снимки в сторону.

– Что ж, хотя бы в этом наши мнения совпали.

– Откуда эти снимки?

– Пришли с сегодняшней почтой. Отправитель, как водится, неизвестен. Но это неважно. На самом деле все уже неважно, – Лука обхватил голову. Голос его звучал глухо и хрипло, точно он сорвал его криком. – Вы обещали, что предпримите все, чтобы избежать жертв среди мирного населения.

– И я держу слово. Ни один из солдат Армии Неспящих не причастен к этой бойне.

– Что? Даже сейчас, держа в руках эти кровавые снимки, вы смеете отрицать?..

– Я твердо убеждена в этом. Никто из командующих Армии Неспящих не отдал бы подобного приказа.

– Так чьих же это рук дело? Может быть, уйгуры сами друг друга и изрешетили?

– Полагаю, именно так.

Лука хлопнул ладонью по столу и вскочил. Лицо его пылало.

– Хватит! К черту все ваши уловки!

– Между тем, это чистая правда. А правду говорить легко и приятно. Наши батальоны продвигаются вглубь, почти не встречая открытого сопротивления. Люди устали от бесконечных войн. Людям нужна сильная власть. И гарантии стабильности. Следом за военным авангардом шли обозы с гуманитарным грузом: продукты, медикаменты, теплая одежда. Но банды уйгуров мстят своим сородичам за пособничество захватчикам.

– Вы хотите сказать, что эти зверства устроили свои же?

– Да.

– Это немыслимо. Это противоречит всякой логике.

– На войне нет места логике. Это грязная работа.

– Но кроме этих снимков есть свидетельства выживших очевидцев.

– Лукас, на войне не стоит искать правды. Потому что у каждого правда будет своя, выстраданная, непримиримая. И неопровержимые факты найдутся. Но на самом деле на войне важно только одно: не забывать, на чьей ты стороне.

– Это не моя война. Я перебросил солдат на восток, следуя вашей рекомендации. Это было огромной ошибкой. Погибли сотни, тысячи. И ради чего?

– Ради твоего брата.

– Не смейте прикрываться его именем!

– Раз уж ты настроен так категорично… Так и быть. Я извещу через канал дипломатической связи, что Ганза отказывается от дальнейших поставок продовольствия, оружия и боеприпасов, а отправленные батальоны переходят под прямое командование военачальников Чжунго.

Ли Чи, прямая, спокойная, несгибаемая, развернулась, чтобы выйти из кабинета, но в дверях остановилась.

– На самом деле я шла с доброй вестью, – тихо сказала она через плечо. – Твой брат жив. Спецборт доставит его в Бремен уже завтра.

Глава 14

Весь остаток бесконечно долгого дня до наступления темноты Лука провел в рабочем кабинете. Он попросил секретаря отменить все назначенные встречи и совещания, сказав, что собирается разобраться с накопившимися документами. Когда секретарь тихонько стучался, чтобы спросить, не принести ли кофе или ланч, юный мессер с напускной деловитостью вчитывался в разложенные на столе бумаги и качал головой. Но едва лишь дверь притворялась, взгляд его снова устремлялся в окно, за которым раскинулся дворцовый парк.

За внешним спокойствием скрывалась странная, необъяснимая тревога, которая росла и крепла с каждой минутой. Он действительно успел привязаться к брату и искренне тревожился за его судьбу. Ни минуты не сомневался, что Тео жив. И что когда-нибудь он вернется. Более того, он бы отдал что угодно, чтобы хоть немного приблизить этот день. Лука чувствовал неразрывную связь между ними. Так на месте зажившей раны образуется грубый рубец – он не причиняет боли или неудобства, но если взяться за что-то огромное, неподъемное, новая кожа натягивается, точно вот-вот лопнет, и тело скручивается в спазме нестерпимой рези.

Так почему же новость о возвращении брата так ошеломила его? Почему он, пытаясь изобразить на лице радость, которую должен был бы испытывать каждый, узнав, что его брат спасен, чувствовал лишь полную растерянность, смятение и жгучий стыд? Ли Чи, кажется, приняла его слова за чистую монету. А вот Миа смотрела на его лицедейство с нескрываемым недоумением и ушла, опустив глаза, так и не сказав ни слова. При воспоминании об этом у Луки подкатывало к горлу и пылали уши.

Когда совсем стемнело, он тихо пробрался в спальню – крадучись и оглядываясь, как вор. И полночи ворочался без сна, пока не впал в пограничное забытье, полное странных, вывернутых сновидений, похожих на бесконечные преломления кривых зеркал.

Утром, когда Матиас предложил ему выбрать костюм, он приказал подать черный френч – простой, с глухим жестким воротом. И только взглянув на свое отражение, поймал себя н мысли, что что-то подобное всегда носил Вольф, только более приглушенного, серого оттенка. На фоне темной ткани черты его бледного, осунувшегося за ночь лица еще сильнее заострились. Лука нахмурился. Наверное, для встречи с братом следовало бы выбрать что-то менее траурное и церемонное, но тратить время на переодевание не хотелось.

Когда он справился о Мие, Матиас ответил, что она прогуливается в парке. Лука спустился и увидел ее на одной из боковых аллей. Она тоже выглядела бледной и встревоженной. Рядом с Мией ему обычно было так спокойно молчать и легко говорить о чем-то, что его тревожило и волновало, но в то утро слова застывали и крошились на языке еще до того, как он успевал их произнести. Они молча бродили по парку, затянутому туманом. Густая пелена скрадывала звук шагов. Смутные серые тени при приближении постепенно принимали очертание дерева, куста, беседки, а стоило лишь отвернуться – вновь растворялись в небытие.

Лука снова и снова прокручивал в голове то, чем никогда не решился бы поделиться с Мией. Особенно с Мией. Нет, он ни минуты не сомневался в том, что Тео жив. И что настанет день, когда Лука передаст ему жеззл мессера и, наконец, освободится от навязанной ему тягостной роли. Отправится в море. Ведь именно об этом он всегда мечтал? Но все попытки заглянуть за горизонт завтрашнего дня оканчивались провалом и только рождали в сердце Луки тревогу и смятение. Будущность, которая представлялась ему яркой и объемной, наполненной звуками, запахами и почти осязаемым ощущением счастья, сейчас казалась сумрачным болотом, затянутым рваными клочьями тумана. Ну да, море. Корабль. И что? Быть вечным скитальцем, без семьи, без родины? Обреченным гоняться за ускользающей удачей? Да, наверное, Тео предложит ему остаться. Скажет: «Это и твой дом тоже. Ты – Вагнер». Но что его ждет во дворце? Роль безмолвного советника, который следует за мессером, как трехмерная тень?

Нет уж, на корабль, пусть даже простым матросом! Выбрить голову, как лихие головорезы, шныряющие в морях Юго-Восточной Азии, сменить имя и всякий раз выдумывать новые небылицы, когда кто-то из собутыльников начнет приставать с расспросами о прошлом. Или отправиться на циклопическом ледоколе по северному морскому пути. Нести вахту нескончаемой полярной ночью, смотреть на мириады звезд, рассыпанных по черному небу, и слушать, как пронзают глубины протяжные песни одиноких китов. Или записаться в добровольческий корпус и отправиться с гуманитарной миссией вглубь черного континента. А то и вовсе – на одну из лунных колоний, без обратного билета.

Лука не знал, как сложится завтрашний день. Но были три вещи, в которых он был твердо уверен. Первое: ему не место во дворце. Второе: он никогда не решится предложить Мии разделить ожидающего его тяготы и опасности странствий. И третье: он не будет счастлив, если ее не будет рядом.

Послышалось отдаленное гудение мотора и стрекот лопастей. Они быстро переглянулись и бросились к вертолетной площадке. Ли Чи уже была там, отдавала распоряжения.

По ее указанию слуги осторожно вынесли из вертолета каталку, на которой, укрытый белым пледом и пристегнутый ремнями, лежал Тео. Лука пораженно всматривался в исхудавшее, измученное лицо брата: вряд ли бы кто-то теперь спутал близнецов. Под сомкнутыми глазами Тео залегли лиловые полукружья, бледные губ были плотно сжаты. На мгновение Лука испугался, что он не дышит.

Миа, издав сдавленный всхлип, бросилась к каталке, обхватила Тео. Так крошечный чибис, свивший гнездо на поле ржи, нахохлившись, раскидывает крылья в тщетном стремлении защитить гнездо с кладкой от слепой железной громадины уборочного комбайна. Слуги пытались мягко отстранить ее, но она вцепилась в поручни так, что костяшки пальцев побелели, и лишь упрямо качала головой. Лука смотрел и не верил глазам: Миа – которая уворачивалась, ускользала от любых прикосновений, точно ее кожа была из хрупкого фарфора, на котором чужие, нечуткие пальцы оставят грязные следы – обнимала его брата, кажется, совсем забыв о том, что он, Лука, тоже стоял тут, рядом.

Он, стыдясь своей неуместной ревности, отвел глаза и только сейчас заметил щуплого Флика, который переминался с ноги на ногу и подслеповато щурился от солнечного света.

– Флик, дружище! И ты тут!

Лука подхватил его и стиснул так, что кости едва не затрещали.

– А я почему-то так и знал! Снился ты мне. Верил, что еще свидимся.

Флик как-то кривовато, неловко улыбался, точно дар речи потерял. Он бросил быстрый взгляд в сторону Ли Чи и осекся.

– Ладно, еще наговоримся. Отдохни пока с дороги.

Лука хлопнул друга по плечу и, развернувшись, пошел в сторону резиденции, спиной чувствуя пристальный взгляд Ли Чи, в котором сквозила неуловимая насмешка.