Текст книги "Под кожей – только я"

Глава 4

Самолет с громадным фамильным знаком клана Ли на фюзеляже разогнался на крошечной взлетной полосе острова и, едва-едва не коснувшись крылом кромки темной воды, поднялся в пасмурное небо. Крошечный остров, занесенный снегом, мелькнул в иллюминаторе и тут же скрылся в плотной белой пелене. Самолет взмыл еще выше, вырвался из ватного плена и полетел над бескрайней пустыней снежных облачных дюн, залитой скупым и подслеповатым северным солнцем.

Ли Чи, которая почти тонула в мягком кресле из светлой кожи, судорожно вцепилась в подлокотники. На ее побледневшем лице проступили мелкие веснушки, которых Лука прежде не замечал.

– Вы что, боитесь летать?

Ли Чи кивнула. Сквозь ее безупречную, ошеломляющую красоту, которая так встревожила, почти ужаснула Луку в первую встречу, просвечивало что-то неуловимо девичье, хрупкое и ранимое. «А ведь ей совсем немного лет», – внезапно подумал он.

– Эй, да бросьте! Уверен, этот лайнер просто-таки напичкан всякими умными приборами и электроникой и мог бы доставить вас в целости и сохранности не только на другой континент, а даже на Луну. А тут всего-то час полета! Хотите, расскажу вам уморительную историю про то, как один мой приятель навсегда излечился от морской болезни?..

Ли Чи благодарно улыбнулась. Спустя четверть часа, когда вышколенный стюард в форменном кителе с знаком клана Ли на каждой медной пуговице принес серебряный поднос с напитками, они уже болтали и смеялись, как старые друзья, и Лука даже сам не заметил, как перешел на ты. Ли Чи взяла высокий бокал, где была вода с тонким ломтиком лимона и веточкой мяты, и протянула Луке запотевший стакан с колой.

– Тео всегда выбирал колу, – с легкой улыбкой сказала Ли Чи. – Но если ты предпочитаешь что-то другое…

– Нет, кола – норм. Все равно.

В ней уже не чувствовалось напряжения и страха. Она скинула туфли на высоком каблуке, подтянула босые стопы и с кошачьей грацией устроилась в кресле.

– Сложный был день. И чертовски долгий.

– Это точно.

– Немногим людям удается завоевать расположение советника Юнга. Раскрой секрет, чем ты его пронял?

– Да ничего такого. Просто старик мается со скуки в запредельных чертогах разума, вот и нашел развлечение – я был там вроде дрессированной обезьянки, которая забавляла его своими ужимками и прыжками.

– О нет, здесь ты точно не прав.

Ли Чи медленно покачала головой, размышляя над чем-то, а затем, вскинув тонкие запястья, одну за другой вытянула шпильки, которые скрепляли сложный узел на затылке. Ее волосы, всегда уложенные в замысловатые прически, заструились, как черный шелк, в лучах закатного солнца. Поймав завороженный взгляд Луки, Ли Чи улыбнулась, и он смущенно отвел глаза.

– Я так мало знаю о тебе. Ты – одна сплошная загадка, Лукас Вагнер.

Лука нахмурился.

– В чем дело?

– Не люблю, когда мне приписывают эту фамилию.

– Но ты Вагнер по крови.

– Моя семья – это Йоана Стойчев, которая меня воспитала и была мне, как мать.

– Была?

– Да, она погибла. Когда я сбежал из Бремена, Вольф взбесился и отправил по моему следу ищеек. Они предполагали, что в первую очередь я постараюсь разыскать ее. И были правы… Но она не выдала меня.

– Ох, мне так жаль, поверь…

Лука молчал, глядя, как медленно закатывается солнце в пылающее море облаков. За все месяцы скитаний он ни с кем не говорил о смерти Йоаны. Новые знакомые, которых он встречал в портовых городах и во время рейсов, иногда в порыве откровенности делились с ним историями своей жизни, рассказывали о покинутых возлюбленных, неверных женах и ушедших близких. Лука же неизменно отмалчивался, а если подвыпивший приятель слишком уж донимал расспросами – отшучивался или притворялся спящим. Он запечатал воспоминания о больших ласковых ладонях Йоаны, о ее родном голосе, привычке вечно что-то напевать под нос и пританцовывать, о запахе кроличьего рагу и блинчиков с малиновым сиропом, которые она пекла по субботам… Закупорил воспоминания, золотым светом которых было пронизано все его детство, и оставил их там, в темном погребе Шварцвальда, где Гуннар укрывал его, пока по замку шастали вагнеровские ищейки. С тех пор, возвращаясь мыслями к последнему разговору с матерью, он бесконечно, в сотый, в тысячный раз, прокручивал воспоминания о том злополучном дне и проклинал себя за то, что позволил ей остаться в лагере. Что не остался с ней, не защитил, не отвел удара. В его глазах вскипели слезы.

– Расскажи, какой она была?

– Большой. Доброй. Теплой. Всю себя раздавала людям. Вечно кого-то спасала, лечила, выхаживала… Пропадала в клинике, подменяла, брала чужие дежурства. И даже дома не знала покоя: среди ночи кто-то стучал в двери, просил прийти к заболевшему ребенку или к роженице. Она никогда не жаловалась, не отказывалась, как бы ни уставала. Не унывала, даже когда все шло наперекосяк. Умела приготовить горячий ужин буквально из ничего, из картофельной шелухи и горсти затхлой муки. И встречала каждый день так, словно это бесценный дар…

– Тогда ты – по-настоящему счастливый человек, – тихо произнесла Ли Чи. – А я не помню своей матери… У моего отца было много жен в разных концах империи. Мы со сводными братьями с раннего детства воспитывались в отцовском доме, под присмотром учителей и наставников.

– И ты не скучала по матери?

– Я никогда с ней не виделась.

– Неужели тебе никогда не хотелось разузнать о ней, встретиться, поговорить?

– Но зачем? – искренне удивилась Ли Чи. – Отец… Наверное, это сложно объяснить, но он заменил нам всё. Он был верховным божеством нашего детского пантеона. И остается им до сих пор.

– Знаешь, я всё думал: каково тебе было расти совсем одной с одиннадцатью братьями? Наверное, и шагу не давали ступить, пылинки сдували, как с наследной принцессы?

Ли Чи звонко расхохоталась, прикрыв рот маленькой ладонью.

– О, да, ты даже не представляешь, как же это было утомительно!

Самолет, слегка наклонившись на правый борт, начал плавно снижаться.

– О какой суперспособности ты мечтала в детстве?

– Суперспособности?

– Ну да. Я, вот, например, мечтал летать – раз, и под облаками. А ты?

– Даже не знаю… Наверное, читать мысли. Чтобы хоть раз обыграть отца в шахматы.

– Ох, нет, читать чужие мысли – это сущее наказание. Люди забивают свою голову скучнейшей ерундой и бесконечно проворачивают ее, как фарш на суфле. Мне Тео рассказывал. Телепатия – семейный навык Вагнеров, отличительная черта, вроде фамильного родимого пятна, ты знала?

– А ты тоже ей владеешь? – зрачки Ли Чи расширились от любопытства.

– О, нет, бог миловал, – со смехом отмахнулся Лука. – Говорю же: я не настоящий Вагнер.

– А может, ты просто сам до конца не знаешь, на что способен? Давай попробуем? Угадай, о чем я думаю?

Ли Чи, наклонившись, приблизила свое лицо. На ее губах играла улыбка, а в темных глазах плясали золотистые искорки. В горле у Луки пересохло. Он незаметно вытер влажные ладони о штаны. Его вдруг обдало волной жара, точно он ворошил угли в тлеющем камине.

– Уважаемая публика, сейчас прямо на ваших глазах пройдет сеанс черной магии с полным разоблачением, – дурачась, продекламировал он, подражая зазывале из бродячего цирка. – Итак, что же загадала прекрасная госпожа из первого ряда? Которая, да будет известно досточтимой публике, сегодня героически преодолела страх полета. Может быть, она загадала птицу? Вот, казалось бы, самая обычная ласточка. Но сколько же секретов она хранит. Если птице вживить разум человека, она сможет решать математические задачки, но уже вряд ли выстроит путь из Африки к местам гнездовья без навигатора. Да и вообще не встанет на крыло. Чтобы взлететь, надо верить, что тебе это по силам, что воздух удержит и ты не рухнешь камнем вниз…

Ли Чи, отстранившись, смотрела на Луку с все возрастающей тревогой. Он и сам не понимал, что с ним творится: мысли путались, а слова, которые лились потоком, были совсем не его, чужими, и произносил он их не своим, глухим, механическим голосом.

– А если, наоборот, птичий разум вживить в тело человека, преодолеет ли он земное притяжение одной лишь силой мысли? Будет подпрыгивать на земле, нелепо размахивая руками, или поднимется на крышу самого высокого небоскреба в городе, чтобы поймать попутный ветер?..

Острая вспышка боли пронзила его тело, как сильный разряд электрического тока, а затем всё погасло, как будто от перенапряжения в сети вырубились пробки. Открыв глаза, он увидел, что над ним склонилась побледневшая, растерянная Ли Чи.

– Как ты себя чувствуешь?

– Норм. Что это было?

– Ты начал заговариваться и на мгновение потерял сознание. Я так испугалась!

– Мне кажется… Знаю, это прозвучит глупо, но я почти уверен, что это был знак от Тео.

– Тео?

– Да. И он в беде. Здесь же есть доступ к каналу для экстренной связи?

– Да, конечно.

– Я должен поговорить с ним. Прямо сейчас.

– К сожалению, это невозможно.

– Врачи вечно придумывают какие-то глупые запреты, чтобы беречь покой больного, соблюдать режим и все такое, но я просто обязан увидеть его. Всего пять минут, обещаю.

– Лука…

– Что с ним? Где он? – руки Луки нестерпимо горели, точно он схватился за раскаленный прут.

– Он… Невозможно выразить словами, как я сожалею и скорблю. Это всецело моя вина…

– Что?..

– Дело в том… Когда я была в отъезде, его похитили.

– Похитили? Но вы же сказали советнику Юнгу…

– Но как же я могла сказать ему правду?! Узнай он о пропаже наследника клана, его бы хватил сердечный приступ!

– Но вы же не сможете скрывать это вечно?

– Поиски продолжаются. Я не теряю надежды.

– Но как это случилось?

– Я сто раз предупреждала Тео, что Нуркент – не дворцовый парк для променада. Но он, хоть и тихоня, бывал таким строптивым! Сердился, что я слишком уж опекаю его. Пока я была в отлучке, он улизнул от телохранителей, обвел их вокруг пальца. И как в воду канул.

– Сколько времени прошло?

– Несколько месяцев, – всхлипнула Ли Чи, спрятав лицо в ладонях. – Никто не пытался связаться, не требовал выкупа. Вероятно, недруги клана Ли давно вынашивали план мести, выслеживали, как зверь – добычу, подбирались все ближе, чтобы нанести удар в самое уязвимое место.

– Так вам известно, кто похитил Тео?

– Да… Это страшные люди. Террористы, уйгуры. И законы Чжунго, и правила морали для них не более, чем пустой звук. Они не знают жалости.

Лука вслушивался в ее слова, видел, как их проговаривают ее четко очерченные пунцовые губы, но его сознание отталкивало, отказывалось осмыслить суть сказанного. Он почувствовал, что разучился дышать, что не может вспомнить, как сделать вдох. Что сердце в его груди остановилось и заледенело, перемолотое в мертвый фарш, куски которого вот-вот шлепнутся к его ногам.

– Мы объявили вознаграждение за любую информацию, перетряхнули каждый камешек в радиусе сотен километров, наши агенты обшарили каждый дом даже в самом отдаленном ауле… Ни единого следа. Но мы не должны терять надежды. И хотя разум говорит, что шансов отыскать его живым практически не осталось, сердце продолжает верить в чудо.

Лука закрыл глаза.

– Мы плохо расстались. Я разозлился, наговорил лишнего…

– Прошлого не изменить. Уверена, он не держал обиды. Тео всегда с такой теплотой отзывался о тебе.

– Мне снились кошмары. Каждую ночь. Пустыня, вой шакалов. А потом – тюрьма, побои… Я проклинал его, мечтал, чтобы эти сны исчезли. А теперь, закрывая глаза, я не вижу больше ничего. Осталась только черная пустота.

– Нельзя терять надежду, Лукас. Как только я узнала, что ты вернулся… – Ли Чи взяла Луку за руку и заглянула в его глаза. – У вас с Тео особенная, ментальная связь. Только ты способен отыскать его.

– Нет, – ответил он, отводя взгляд. – Это всё Тео, он – мастер на такие фокусы. Не я. Даже Вольф вынужден был признать, что я безнадежен.

Ли Чи осторожно дотронулась до его плеча, но Лука отстранился.

– Оставьте меня. Я хочу побыть один.

В его голове, как на сломанном проигрывателе, вертелась одна и та же закольцованная фраза: «Уйгуры. Террористы. Не знают жалости».

Глава 5

Запах. Первое, что почувствовал Тео, был мерзкий, тошнотворный запах. Вонь немытых тел, прокисших тряпок, несъедобного варева, прогорклого масла. Но все это перебивал запах хлорки, парализующий и безапелляционный, как приказ надсмотрщика. А следом в его сознание ворвались звуки: мычание, подвывание и стоны, почти звериные. Гвалт доносился сразу со всех сторон, словно он оказался ночью в зоопарке. Где-то в отдалении голос с визгливыми нотами самозабвенно на ломаном мандарине распекал кого-то за нерадивость. Слышались шлепки мокрой швабры по полу.

Не слишком похоже на загробный мир. Значит, он жив. Все еще жив. Каким-то чудом жив, хотя не в силах ни пошевелить рукой, ни произнести хоть слово, ни даже открыть глаза. Он вспомнит, как это сделать, обязательно вспомнит. Вот только разберется, откуда это странное чувство невосполнимой утраты, которое терзает его, как зубная боль.

Голоса приблизились. Один – усталый, равнодушный мужской баритон, другой – звонкий, девичий. Тео против воли прислушался: разговор шел на странном суржике, мандарин перемежался незнакомым диалектом, но смысл, хоть это и требовало концентрации воли, разобрать все же удалось.

– Есть ли динамика?

– К сожалению, нет.

– Плохо дело. Прошло уже две недели со времени операции. Похоже, случай безнадежный. Под списание.

«Брат. Где же ты? Услышь! Брат…»

– Что это? Доктор Ори, вы не заметили? Кажется, у него дернулись веки. Может быть, он в сознании и слышит нас?

– Не говорите глупостей. Приборы не показывают никакой мозговой активности. Во время операции был поражен практически весь мозг, за исключением некоторых участков. Прогноз сразу был фатальным: даже если он выкарабкается, останется бревном.

– Вот сейчас, смотрите: веки снова дрогнули. Давайте подождем еще несколько дней?

– Не вижу особого смысла. Но так и быть. Все равно острой потребности в донорских органах пока нет.

Голоса удаляются, затихают. Тело Тео сковано ледяной коркой: сердце еще бьется, но тело не подчиняется, стремится остаться недвижным. Окаменеть. Перестать чувствовать боль, усталость, тоску одиночества. И утрату.

Сквозь полуопущенные ресницы Тео медленно обвел взглядом больничную палату. Она напоминала заброшенный склад искалеченных манекенов: сведенные вечной судорогой, вывернутые под неестественным углом суставы тощих рук и ног, вытертые проплешины на коротко остриженных головах. Взгляд Тео не фокусировался, выхватывая разрозненные фрагменты картины, наводящей на мысли о полотнах Босха, и скользил прочь, прочь, надеясь отыскать хотя бы луч надежды в скорбном царстве полуживых, обреченных на вечные муки.

Медсестра, чей голос он слышал сквозь медикаментозное забытье (вскоре он узнает ее имя, похожее на звон колокольчика, Мэй Цзинь), сияла от гордости, демонстрируя доктору явный прогресс, казалось бы, безнадежного пациента, словно в этом была исключительно ее заслуга. Тонкая и нежная, как веточка вербы, в белоснежном отутюженном форменном платье, она порхала по палате: снимала показания приборов, вкалывала препараты, поправляла сбившееся одеяло или табличку с номером. Врачи и медсестры никогда не называли пациентов по имени или фамилии – только по закрепленному за каждым номеру, словно те были предметами обстановки, прошедшими строгую инвентаризацию.

Не выдавая, что наблюдает за ней, Тео без труда читал ее мысли – никогда прежде это не давалось ему так легко, совсем без усилий. Мэй Цзинь была без памяти влюблена в доктора Ори и готова была пропадать в клинике целыми сутками, лишь бы сопровождать его во время врачебного обхода. Тео, как и прочие пациенты, в ее глазах был удобным биологическим полигоном для проверки экспериментальных препаратов и методик реабилитации. И если какая-то из гипотез вдруг окажется ошибочной и приведет к смерти испытуемого – что ж, таков тернистый путь науки во имя блага человечества. Помыслы Мэй Цзинь были так чисты и искренни, что винить ее в том, что жизни пациентов оценивались в ее персональной палате мер и весов не выше, чем жизни лабораторных крыс, было бы подлинным кощунством.

Палата была большой, на тридцать коек. На койке справа – Арген, парень с беспокойным, ищущим взглядом ребенка, потерявшего знакомую спину в сутолоке вокзала. Напротив его номера в медкарте Мэй Цзинь написано «шизофрения». Вместо связной речи он разговаривает афоризмами и пословицами, которые сыплются без всякого смысла, как яблоки из дырявого мешка. На койке слева – Юнус, старый и сморщенный, как высохший на солнце чернослив. Когда обед задерживается, из его проваленного рта, где не осталось зубов, раздается сердитый птичий клекот.

Утром, до врачебного обхода, пока санитарки ожесточенно возят по полу грязной шваброй, на стене зажигается панель, где показывают патриотический ролик – всегда один и тот же. Он совсем короткий, и успевает прокрутиться раз пять или даже шесть. Но все в палате заворожено смотрят на экран, как дети. Это – окно в большой мир. Там – горы, солнце и реки, города, в которых люди ходят по улицам, разговаривают, смеются, держат за руки детей. Когда на экране появляется чуть усталое, мужественное лицо верховного правителя, который произносит проникновенную речь о величии и предназначении нации, Арген хватает медсестру за руку и произносит горячечным шепотом: «Он смотрит! Всё время смотрит. Прямо на меня». «Это по болезни», – устало успокаивает та.

Взгляд Тео с безразличием упирается в слепящий прямоугольник окна, где виднеется же убогий фрагмент пейзажа: лоскут вылинявшего от жары неба и чахлый куст с кривыми голыми ветвями. Тео видит и то, что недоступно остальным пациентам: от левого крыла больничного корпуса для «испорченных» проложена грунтовая дорога, выходящая прямиком к серым воротам лагеря, которые используются для хозяйственных нужд. Каждый второй четверг они со скрежетом распахиваются, чтобы впустить грузовик, который пополняет запасы медикаментов и чистящих средств.

Знает Тео и то, что частенько ворота приоткрываются и в неурочное время, под покровом ночи, чтобы пропустить черный автомобиль с погашенными фарами. По стечению обстоятельств, нарушение привычного распорядка всегда выпадает на ночные дежурства доктора Ори. Из черного автомобиля выходят люди в белых комбинезонах, чьи лица скрыты медицинскими масками. Они несут в руках тяжелые кейсы с термозащитой и держатся по-деловому: поглядывают на часы и говорят только о деньгах и будущих заказах, негромко и предельно четко. От их приглушенного шепота стены больничных коридоров покрываются тоскливым инеем, а Ирван – пациент, который за буйный нрав накрепко привязан серыми тряпками к стальным дужкам кровати – затравленно подвывает от животного ужаса, вжимая лицо в засаленную подушку.

Глава 6

Лайнер приземлился на практически пустом аэродроме Бремена, и кортеж роскошных мобилей доставил Ли Чи и ее свиту в резиденцию Вагнеров. Лакеи выстроились в две шеренги, чтобы принять багаж почетной делегации и проводить гостей в апартаменты. Заметив услужливо-бесстрастное лицо Матиаса, Лука горько усмехнулся. Камердинер провел его в ту же комнату, которую он занимал прежде, и все вещи лежали на привычных местах, словно он покинул ее только вчера.

Лука захлопнул дверь и повалился на кровать. Когда он открыл глаза, была глубокая ночь. Сквозь полуоткрытую створку окна, подернутую бельмом инея, пробивался рассеянный лунный свет. Лука выдохнул невесомое облачко пара и накрылся темнотой, как тяжелым бархатным пледом.

Он проснулся, почувствовав чужое присутствие. Сквозь неплотно задернутые шторы лился яркий солнечный свет. На краешке его кровати сидела Ли Чи, свежая и ясная, как зимнее утро. Лука запустил пятерню в спутанные волосы и кое-как пригладил вихры.

– Прости, что разбудила. Но уже почти полдень. А мне так не хотелось завтракать в одиночестве.

– Хорошо. Дайте мне пять минут.

Когда он вышел из ванной комнаты, камердинер уже накрыл стол и застелил смятую постель.

– Ты не против, если мы позавтракаем прямо здесь, а не в парадной столовой?

– Да, конечно, как скажете.

– Мне показалось, вчера мы уже перешли на ты? Благодарю вас, вы свободны, – сказала Ли Чи, обращаясь к камердинеру. Тот церемонно поклонился и с выражением оскорбленного благочестия на вытянутом лице покинул комнату, бесшумно притворив дверь. – Мне кажется, что даже картины в этом доме сверлят меня враждебными взглядами. И даже если я проживу здесь сто лет, местная прислуга все равно будет считать меня пришлой чужачкой и шептаться за спиной.

– О, вот тут мы примерно на равных, – буркнул Лука, наливая черный кофе в крошечную фарфоровую чашку.

– А вот и нет. Во-первых, ты мужчина. А не сумасбродная вертихвостка, которая вскружила голову мессеру, а затем уморила его: подсыпала яд и свела в могилу. И советника извела – не иначе, как ведьма. Да-да, представь, вот о чем шепчутся горничные, протирая фамильное серебро и расставляя в залах вазы с цветами. А во-вторых, третьих, пятых и так далее, ты – Вагнер, и этим все сказано.

– Нет. Я обычный парнишка, выросший в бедных кварталах Гамбурга. Я совершенно не разбираюсь во всяких там этикетах-шметикетах, не говоря уже о политике. Я никогда не мечтал жить во дворце. И я уж точно не тот, кто сможет управлять страной.

– Конечно, нет. Но ведь никто и не пытается взвалить это на твои плечи.

– Точно, я и забыл, что вы еще не в курсе. Советник Юнг, разумеется, не сидел без дела и уже разузнал, что написано в завещании. Это звучит, как полный бред, и может быть, перед смертью Вольфганг Вагнер чуток повредился рассудком, но он передал жезл мессера не Тео, которого готовили к роли наследника с пеленок, а мне. Мне, которого он не ставил ни в грош. Ну не издевка ли?

– Что?.. Это правда?

– Да, и Юнг, кажется, всерьез намерен стать советником третьего по счету мессера. Впрочем, я вполне допускаю, что этот крепкий старикан еще станцует на моих похоронах.

Ли Чи не улыбнулась шутке.

– Ты никому и ничем здесь не обязан. И лишь тебе решать, как прожить свою жизнь. Ты же мечтал о море, странствиях, приключениях, разве нет? Получив свою долю наследства, ты можешь купить самую быстроходную яхту. Бороздить моря под парусом и быть свободным, как северный ветер, – неужели ты предашь свою мечту?

– А как же Ганза? Главы семейств перегрызутся, выясняя, к кому перейдет жезл мессера.

– Разве тебе не все равно?

– Да, наверное… Не знаю.

– Пойми, это все – большая политика. Там нет места порядочности, честности, справедливости. Победу в переговорах там одерживает пронырливый и изворотливый интриган, который торгует жизнями людей, как лежалым товаром. Так может, не лезть в это змеиное логово? Забыть все, как страшный сон. Это не твоя ноша. Но ты прав – если ты просто снова исчезнешь, Ганзу будут раздирать распри. Ты должен вступить в права наследования.

– Но вы же только что сами отговаривали меня!

– Да, ты должен наследовать жезл мессера. На небольшой срок. А потом обозначить преемника. Вот и всё.

– Преемника? Но кого?

– Уверена, наследники влиятельных семей выстроятся в длинную очередь. Остается только выбрать наиболее достойного. Или хотя бы наименее отвратного.

– Я видел их однажды. На собрании у мессера Герхарда. Он говорил тогда о тайных врагах, о том, что необходимо выслать всех неганзейцев к дальним рубежам… И не нашлось ни одного человека, достойного, здравомыслящего, который осмелился бы открыто возразить ему.

– Ну, в таком случае, назови кого-то не из их круга.

– Нельзя же просто ткнуть пальцем в первого встречного!

– Почему бы и нет?

– Нет, так не годится. Это же не игра.

– Что ж, в таком случае, передай жеззл мне.

– Вам?

– А что? Вообще-то как вдова прежнего мессера и опекун Тео, я имею на это больше прав, чем кто-либо. К тому же это здорово разозлит ганзейских напыщенных индюков, не так ли?

– Да, неплохая шутка.

Ли Чи звонко рассмеялась. Луке показалось, что в ее смехе слышались визгливые нервические нотки.

– Мне пора, – сказала она, легко сжав его руку прохладной узкой ладонью.– До церемонии оглашения еще столько дел. А ты пока отдыхай. И ни о чем не беспокойся.

Камердинер вошел в комнату, чтобы прибрать стол. Столовые приборы и тарелка Ли Чи остались нетронутыми: во время завтрака она не съела ни крошки.