Текст книги "Под кожей – только я"

Глава 11

Тео вытолкали из машины во внутреннем дворе огромного, в семь этажей, замкнутого в кольцо здания из бетона. Охранники заперли его в одной из длинного ряда камер, разделенных железными прутьями. Из дальнего угла камеры несло нечистотами. После тесноты и духоты пропахшего прокисшим потом и перегаром салона джипа нестерпимо хотелось умыться и прополоскать горло. Тео повернул торчащий из стены вентиль крана и услышал свистящий хрип пустоты, рвущейся наружу из ржавых труб. Он сел на грязный, усыпанный лузгой пол и закрыл глаза.

Тео провел в клетке весь остаток дня и ночь, изнывая от жажды и голода, все сильнее раскручивая маятник тревожных мыслей. Он не раз пытался мысленно заговорить с Аскаром, но тот упорно отмалчивался: забился в темные закоулки подсознания и ощетинился. Тео нутром чувствовал исходящие от него вибрации беспредельного, животного ужаса, и это пугало сильнее абсурда, который лез из всех щелей окружающей действительности, как ядовитый туман с болот.

«Ничего, надо перетерпеть чуть-чуть. Ли Чи примчится сразу, как только узнает, где я. Ну, или если сильно злится и намеревается хорошенько проучить меня, отправит за мной кого-то из подручных. Уже завтра я буду спать на свой кровати в особняке клана Ли в Нуркенте. Уже завтра», – мысленно повторял Тео, как мантру, чтобы отогнать страхи, которые вились в спертом воздухе ночи, как рой назойливых мух.

Ближе к рассвету его разбудил шум множества приглушенных голосов и сердитые окрики. В следующие несколько часов прибывали все новые и новые партии. Люди стояли так тесно, что Тео чувствовал запах чужого несвежего дыхания.

Наконец, охранники вывели заключенных во внутренний дворик и разбили на несколько колонн. В подвальном отсеке здания, где пахло сыростью и плесенью, у заключенных забрали все личные вещи и одежду, потом их наскоро обрили и прогнали через обжигающие струи воды. В клубах рассеянного тумана различия в возрасте, росте и телосложении стерлись, заключенные стали неотличимы, как заготовки манекенов на заводе. Каждому выдали свернутую балахонистую робу и брюки сероватого цвета, а еще – большие резиновые шлепанцы с перемычкой между пальцами. Походка сразу стала шаркающей, стариковской. На груди и на спине балахона была приклеена метка с шестизначным номером.

Заключенных выстроили в шеренгу. Надзиратели прохаживались вдоль строя, лениво поигрывали дубинками с рожками электрошокера на конце. Их глаза были скрыты за темными очками с зеркальными стеклами, и Тео сложно было избавиться от ощущения, что буравящий взгляд нацелен исключительно на него и сканирует каждое его движение. Наконец один из надзирателей остановился и процедил:

– Вам не посчастливилось оказаться в лагере «Примирение». Сейчас я перечислю несколько простых правил. Но главное, что вам следует уяснить прямо сейчас: мне очень, очень не нравится, когда босс недоволен. Поэтому сразу предупреждаю: ведите себя так, чтобы у него не возникло даже малейшего, ничтожного повода для недовольства. Иначе я превращу последние дни вашей жалкой жизни в ад.

Заключенные, ссутулившись, исподлобья бросали взгляды на надзирателей и ряды камер за их спинами.

– Итак, правила. Первое: в камере соблюдать тишину и порядок. Второе: четко выполнять приказы, не трепать языком и не зыркать по сторонам. Третье: есть и справлять нужду только в строго отведенное время, по команде, вместе с остальными заключенными. Четвертое: прямо сейчас выучите свой уродский номер, чтобы четко и внятно прокричать его на перекличке. Пятое: обращаться к охранникам «господин надзиратель» – и рекомендую хорошенько подумать прежде, чем раскрыть рот и вякнуть что-то. Вопросы?

– Господин надзиратель, видимо, произошла какая-то нелепая ошибка. Я – гражданин Ганзейского союза, обычный турист и не совершал никакого преступления, – голос Тео срывался, словно он пытался выкрикивать слова против сильного ветра. – На каком основании я задержан?

По шеренге прокатился неясный гул. А потом повисла звенящая тишина. Один из охранников подошел и, одним ударом под дых сбив Тео с ног, пинками заставил подняться.

– Еще вопросы?.. Нет? Ну, и отлично. А теперь перекличка.

Тео и еще двух заключенных по лабиринту лестниц и коридоров привели к отсеку, на стене которого был нарисован иероглиф, обозначающий цифру четыре. «Это плохой знак», – машинально отметил он и тут же, усмехнувшись, мысленно одернул себя. – Опомнись, наконец. Здесь все – плохой знак».

«Единственная здравая мысль за последнюю неделю», – прошипел Аскар.

Впервые, услышав чужой сердитый голос в собственной голове, Тео просиял.

«Я боялся, ты никогда больше не появишься. Думал, ты страшно злишься».

«С чего бы мне злиться?.. Ты всего лишь наплевал на мои советы, непонятно зачем торчал в захудалой деревне, ковыряясь в огороде местной знахарки и слушая ее побасенки, а потом очертя голову бросился геройствовать».

«Ну перестань, Аскар. Нельзя было иначе. Они бы выжгли там все. И всех».

«И ты принес себя в жертву, да? Как благородно! Думаешь, хоть кто-то вспомнит о тебе добрым словом?».

«Это неважно».

«А вот тут ты прав: это уже совершенно не важно».

«Скажи лучше, ты уже бывал здесь?».

«Не здесь, но в похожем месте».

«Это тюрьма?».

«Нет. Это лагерь перевоспитания. Здесь не отбывают срок за преступления, а становятся добропорядочными гражданами. Так что старайся лишний раз не нарываться на неприятности. А в идеале – вообще никак не выделяться из толпы».

«Хорошая шутка. Как отсюда выбраться?».

«Решение об освобождении выносит искусственный интеллект, анализируя записи с камер, отчеты охранников и экзаменационные баллы. Кто-то проходит успешную аттестацию за пару недель, кто-то – задерживается на месяцы, кто-то – пропадает навсегда».

В залитой слепящим белым светом камере на узких нарах, подвешенных к стенам, сидели заключенные. Они смотрели прямо перед собой, но взгляд их был обращен внутрь. Они не подняли глаза, когда в камеру ввели новых заключенных – сидели, неестественно ровно держа спину и опустив ладони на колени, безучастные, словно восковые статуи.

Охранник слегка толкнул Тео между лопаток. Сидящие на скамье молча отодвинулись, освобождая место. Охранник обвел камеру прищуренным равнодушным взглядом.

– Не разговаривать. Не смотреть по сторонам. Не шевелиться. Не спать.

Дверь захлопнулась, тихо пиликнул магнитный замок. Тео услышал удаляющиеся шаги. Камера погрузилась в душную, вязкую тишину. Страх неизвестности загустевал в неумолимую реальность. Время споткнулось и остановилось. Часы, минуты и секунды перестали что-либо значить. Заключенным раздали по комку слипшегося риса и горстке вялой квашеной капусты. Тео почувствовал во рту сильный лекарственный привкус, но был слишком голоден, чтобы привередничать.

Потом из динамика в углу камеры раздался бодрый марш. Заключенные подскочили и вытянулись в струнку. Тео тоже поднялся, радуясь возможности размять затекшие ноги.

Музыка смолкла и все, как по команде сели, сложив руки на коленях. Динамик хорошо поставленным голосом с театральными паузами начал выплевывать стихи и пословицы на мандарине. Заключенные, большинство из которых, как догадался Тео, не знали языка, механически повторяли их, чудовищно коверкая слова. Затем все снова встали, чтобы распевать гимны, прославляющие мудрость правителя, ведущего народ к процветанию.

Перед сном им снова раздали по шарику риса и стакану мутной воды со странным привкусом. На Тео навалилась смертельная усталость. Безвоздушное, законсервированное в полной тишине бездействие изматывало сильнее, чем долгий переход через горный перевал. Заключенные достали из-под скамеек, на которых провели весь день, свернутые в рулон циновки и расстелили их на полу. Один из них поставил посреди комнаты шаткий складной табурет и сел.

Лампа в камере немного сбавила накал, но не погасла. Тео закрыл глаза, не в силах бороться со сном. Ему казалось, что он только-только закрыл глаза, когда тот, с табурета, грубо растолкал его.

– Твое дежурство. Сменишься через два часа.

Тео, спотыкаясь и боясь нечаянно наступить на кого-то из спящих, добрел до табурета. Веки слипались.

– Номер 765882, соблюдайте дисциплину, – раздалось по громкой связи.

Тео подбросило. Еще через два часа раздался негромкий сигнал – время его дежурства истекло. Пошатываясь от усталости, он наугад растолкал одного из заключенных и бухнулся на его место, пытаясь удержать, вобрать ускользающее тепло нагретой чужим телом циновки.

Внезапно тишину прорезал пронзительный свист. «Подъем! Построиться на перекличку!». Дверь камеры отъехала в сторону. Ослепленные ярким светом заключенные, зябко поеживаясь, выстроились у стены и машинально рассчитались по номерам. Надзиратель, накачанный бугай с бычьей шеей, дубинкой приподнимал за подбородок опущенные головы, толкал в плечо, заставляя выпрямиться тех, кто спал на ходу. На его губах играла недобрая ухмылка.

– Никаких разговоров! Хотите всю ночь тут проторчать? Так и будет, если не будете вести себя как следует.

– Рассчитаться по номерам, – приказал его напарник, невысокий и худощавый. – Я хочу, чтобы вы сделали это без запинки и так громко, чтобы услышали в самом хранимом богами Пекине.

Заключенные подчинились.

– Не слышу. Еще раз, – в голосе бугая появилась сдерживаемая ярость.

– Живее, спящие красавицы! – издевательски пропел мелкий.

В дальнем конце шеренги прозвучали несколько выкриков, но надзиратель снова оборвал перекличку.

– Стоп! Это что, громко? Может, кто-то не расслышал приказ? Я сказал «громко», и я сказал «четко»!

Когда последний в строю выкрикнул свой номер, закрыв глаза от натуги, мелкий уже придумал новое развлечение.

– А теперь посмотрим, смогут ли они назвать свои номера в обратном порядке.

Между надзирателями словно шло негласное соревнование, они выпендривались друг перед другом на глазах заключенных, заставляя их устраивать перекличку вновь и вновь, повторять номера нараспев, во время отжиманий или прыжков. Спустя час измученные заключенные уже валились с ног. Наконец, надзирателям наскучило, и бугай приказал вернуться в камеры и лечь спать. До сирены, которая служила сигналом для подъема, оставалась всего пара часов, и Тео, несмотря на смертельную усталость, так и не смог уже сомкнуть глаз.

В половине шестого раздался звук сирены, и заключенные, вялые и угрюмые, одергивая смятые робы, скатали циновки и снова вышли на перекличку. После ночи, показавшейся бесконечной, наступил новый день – бессмысленно утомительный и тоскливый.

Надзиратели – не из ночной смены, а свежевыбритые и полные рвения – тычками и окриками выстроили всех в ровную шеренгу. Заключенные по очереди выкрикивали свои номера.

Начальник смены, который наблюдал за перекличкой со скучающей отстраненностью, медленно прошел вдоль строя заключенных, точно генерал, устроивший смотр войск. Не удостаивая взглядом застывших людей в серых робах, он бросал в пустоту едкие замечания, выражая недовольство неопрятностью или болезненным видом заключенных, дурным застоявшимся запахом немытого тела.

– Вы наглядно продемонстрировали, что не способны быть добропорядочными гражданами нашей великой страны, нести ответственность и честно исполнять долг. Здесь, в исправительном заведении, вам дается последний шанс усвоить эти простые правила. Правила поведения вывешены в каждой камере – вы должны заучить их наизусть. Если вы будете соблюдать эти правила и продемонстрируете усердие и рвение на пути к исправлению, то будете вспоминать дни, проведенные в «Примирении», с теплотой и искренней благодарностью в сердце. Если же вы проявите строптивость и нерадивость, мы будем вынуждены применить строгие воспитательные меры.

– Все ясно? А теперь проверим, как вы заучили правила лагеря, – гаркнул надзиратель.

Заключенные стали выкрикивать правила, четко отделяя слова. Надзиратель похлопывал дубинкой по раскрытой ладони, словно отсчитывая слоги. Новички, как и Тео, поступившие в лагерь только вчера и еще не успевшие запомнить все, косясь на соседа, синхронно раскрывали беззвучный рот. Не вполне удовлетворенный, надзиратель выбрал наугад нескольких заключенных из ряда, и те еще раз прокричали правила, преувеличенно бодро и громко.

Выдав на прощанье несколько указаний, начальник смены ушел, и рассерженные надзиратели еще битый час измывались над заключенными, заставляя их отжиматься от пола, приседать, подпрыгивать, ползать гусиным шагом и выкрикивать свои номера, снова и снова, до полного отупения и саднящей хрипоты.

Этот день и следующие дни и ночи слились в один нескончаемый ночной кошмар. Окон в камерах не было, лампы горели круглые сутки, лишь слегка приглушая яркость во время отбоя, и у Тео совершенно пропало ощущение времени, понимание, когда на смену одному дню приходит другой. Переклички нужны были вовсе не затем, чтобы в начале и в конце дня проверить, все ли заключенные на месте, превращались в изматывающие, полные изощренных издевательств марафоны. Бег сбивчивой, запинающейся вереницей по внутреннему дворику, с хлопками, прыжками и отжиманиями. Мучительные хоровые распевки патриотических песен и гимнов. Лекции по истории Чжунго с дотошным перечислением правящих династий и императоров. Комки переваренного слипшегося риса на обед и ужин, иногда – с пучком кимчи. К хаотичному, не поддающемуся логике и здравому смыслу чередованию этих занятий свелась вся жизнь в «Примирении». От помешательства и провала отчаянья Тео спасали только мысленные разговоры с Аскаром. Изредка тот рассказывал что-то о своем детстве, иногда давал совет, но чаще – высмеивал его изнеженность, неготовность дать отпор, полнейшее незнание законов выживания в людской стае и тем самым давал силы прожить еще один день – хотя бы из чистого упрямства.

«Что делать, Аскар? Что делать?»

«Для начала – продолжать чистить зубы по утрам».

«Ты издеваешься?»

«Вовсе нет. Это чуть ли не единственное, что здесь, в этих стенах, решаешь ты. Надзирателям плевать, сгниют ли твои зубы. А тебе?»

«Аскар, при чем тут это? Я боюсь без вести сгинуть в этой вонючей камере. Боюсь потерять человеческий облик».

«Говорю же – продолжай чистить зубы каждое утро. Потом добавишь отжимания».

«Ну что ты заладил? Ты же видишь, я в отчаянии».

«Надзиратели каждый день будут устанавливать новые запреты, бессмысленные и противоречащие друг другу. За все, буквально за все грозит суровое наказание. И дело не в дисциплине. Это делается с одной-единственной целью: чтобы люди теряли волю, ломались, боялись сделать даже шаг. Чтобы не превратиться в тупой покорный скот, делай хоть что-то. Серьезно: что угодно. Все, что не запрещено. Начни с малого. Пусть это будет твой собственный выбор – день за днем».

Примерно раз в месяц заключенным разрешалось принять участие в тестировании, где требовалось подтвердить знание мандарина, истории и современного устройства Чжунго. Тем, кто набирал достаточно высокий балл, предстояло выдержать главное испытание – собеседование перед аттестационной комиссией, председательствовал в которой сам начальник лагеря «Примирение».

Это его голос звучал каждый день из динамиков перед отбоем – вкрадчивый, глубокий, проникновенный. Воочию его обладателя Тео увидел только спустя две недели. Всех заключенных согнали на внутренний двор и битый час томили под палящим солнцем на торжественном построении в честь праздника государственного флага. Начальник тюрьмы, господин Тао, выступил с затянутой пафосной речью. Невысокий, с намечающейся проплешиной на макушке, в твидовом пиджаке и галстуке, он был похож на директора элитного колледжа для золотой молодежи.

Тео с рвением взялся за подготовку к экзамену – ему, в отличие от сокамерников, многие из которых совсем не разбирали иероглифов и знали лишь самые простые фразы на мандарине, зубрежка давалась почти без усилий.

Орынбек, паренек из затерянного в горах аула, который попал в лагерь в одно время с ним, чуть ли не на стену лез от тоски и ярости, силясь заучить то, что казалось полной бессмыслицей, пустым нагромождением странных звуков. На тренировочных срезах он комкал и бросал на пол листы, топтал их ногами, страшно кричал, набрасываясь с кулаками на сокамерников, которые пытались его урезонить. В камеру вбегали надсмотрщики и, вырубив его шокерами, утаскивали на несколько суток в карцер. В суматохе Тео незаметно поднимал смятый лист, разглаживал, выполнял задания, намеренно допуская пару незначительных помарок, и подкладывал в общую стопку.

– Ну, скажи, зачем ты вечно лезешь на рожон, Орынбек? – спросил он как-то после отбоя.

– Там, дома, осталась мать, которая совсем плохо ходит и почти не видит. И невеста.

– Будешь бузить, никогда не вернешься домой.

– Им меня не сломать.

Аскар в голове Тео издал саркастический смешок. Тео повернулся на другой бок и закрыл глаза, чувствуя, как наваливается смертельная усталость. Когда до тестирования оставалась всего пара недель, он придумал несколько простых жестов, чтобы подсказать Орынбеку правильные ответы.

Когда пришли результаты теста, Тео не поверил своим глазам: он завалил экзамен, будто давал ответы наугад, полагаясь только на счастливый случай. Достаточно высокий балл, позволяющий записаться на собеседование, получил только полуглухой старик, который и двух слов на мандарине не знал, и, что было совершенно непостижимым, Орынбек.

«Как это вообще возможно?!».

«Все предельно логично. Старик безвреден для государственного строя и бесполезен как биоматериал. Держать его тут и дальше – значит, понапрасну расходовать рис и занимать циновку».

«Что ты сказал? Как… биоматериал?».

«Про лагеря вроде „Примирения“ ходят разные слухи, – неохотно ответил Аскар. – Доподлинно мне об этом не известно, но я слышал от нескольких бывших заключенных, что если из крупной клиники поступает запрос на трансплантацию печени или сетчатки, то подходящий донорский орган, как правило, находится в течение нескольких дней».

«Полная чушь. Необходимость в донорских органах давно отпала благодаря биотехнологиям. Все можно вырастить в лаборатории или напечатать на биопринтере».

«Да, но это время и деньги».

«Так ты считаешь, что Орынбека…», – Тео не смог закончить, сформулировать вопрос, настолько это предположение казалось диким, варварским.

«Я ничего не утверждаю, а лишь говорю, что результаты тестирования наталкивают на определенные мысли».

«Мне следует как-то предостеречь его?».

«Ни в коем случае. Прав я или ошибаюсь, это знание ничего не изменит, только умножит его тревоги и страхи. Человек живет надеждой».

В этот момент Орынбек, которого сокамерники окружили в плотное кольцо – теребили, хлопали по плечу, поздравляли – наконец, вырвался, чтобы заключить Тео в медвежьи объятья.

– Это все ты! Без тебя я бы тут пропал. Спасибо, брат! Если бог подарит мне сына, а назову его в твою честь, – пророкотал он ему в ухо.

– Да брось. Я тут ни при чем, – пробормотал Тео.

На следующее утро после переклички все в камере выстроились, чтобы проводить старика и Орынбека на собеседование и крикнуть последние напутствия. В тот день время тянулось особенно медленно. При каждом шорохе Тео вскидывал глаза на дверь, но они так и не вернулись. В камере радостно перешептывались – значит, все прошло успешно, и они уже на свободе, на пути к дому. Перед отбоем надзиратели втолкнули в камеру двух новеньких – сумрачного мужчину, гладко выбритые щеки и череп которого отливали сизым, и худенького невысокого паренька, почти мальчишку, который испуганно выглядывал из-за его спины. Один из сокамерников молча указал на свободные циновки, которые лежали, свернутые в рулон, под скамьей. Тот, что постарше, так же молча кивнул и расстелил их.

В камерах приглушили свет. Прошло около часа. Тео лежал с широко открытыми глазами. Он слышал, как новый паренек приглушенно поскуливает и всхлипывает. Уверенность Тео, что ему удастся когда-нибудь вырваться из лагеря, вытекала, как остывший чай из треснувшей чашки.

Среди ночи в камеру ввалились надзиратели. Наступая грубыми ботинками на спящих, они пробирались по камере, как по бахче. Никто из заключенных не издал и звука – все затаили дыхание. Тео тоже притворялся спящим, хотя сердце заходилось.

– Этот что ли? – спросил один из надсмотрщиков.

– Кто б знал. Все на одно рыло, не разберешь.

Один из них несильно пнул Тео.

– Эй, ты, встал. Живее! Назови свой номер.

Тео подчинился. Трое надзирателей вытолкали его из камеры, защелкнули на запястьях и лодыжках магнитные браслеты и вывели наружу. Ночной воздух показался Тео полотном, сотканным из запахов свежего ветра, раскаленных полуденным зноем камней и дикорастущих трав, из серебряного свечения далеких звезд и шороха листвы. Но уже через пару мгновений они вновь оказались внутри душной утробы тюрьмы. Может, воздух в этом крыле и не был столь же спертым и едким, как в камерах, но Тео все равно чувствовал въевшуюся в поры каменного здания привычную вонь немытых тел и дурной еды.

Перед дверью в самом конце длинного коридора один из надзирателей остановил его, ударив в бок резиновой дубинкой. Его напарник осторожно постучал и сунулся с докладом.

В комнате за простым столом сидел директор лагеря. Из лампы струился тусклый свет, желтоватый и липкий, как подсолнечное масло. Тео усадили напротив, стянув запястья за спиной.

– Так-так. Вот, значит, юный гений, который безошибочно выполнил тест.

– Нет, это не я, это другой парень из нашей камеры, Орынбек. – Разве?

Бросив взгляд на побелевшее от испуга лицо Тео, начальник лагеря добродушно рассмеялся.

– Снимите с него браслеты. Полагаю, он не опасен.

– Огромное спасибо, господин Тао.

Тео был наслышан о том, как он обходится с заключенными, чтобы обмануться внешностью респектабельного чудаковатого профессора. Он без усилий видел его насквозь: когда-то он был мелким служащим, целыми днями терпел выходки и капризы начальника-самодура, подчинялся, сдерживался, лебезил, молчал и непрестанно улыбался. И теперь, когда дорвался до власти, развернулся, как река, вышедшая из берегов. Наслаждается, смакует власть как редкое, изысканное блюдо.

– Расскажи, за что ты попал в лагерь?

– Дело в том, что произошла ужасная ошибка…

– Ну разумеется, – начальник лагеря налил еще одну кружку чая и гостеприимно пододвинул к Тео блюдо с лоснящимися под светом лампы кусками халвы. Тео из вежливости не стал отказываться от угощения, и его рот наполнился клейкой масляной сладостью.

– Да, я страшно сглупил. Самонадеянно отправился в путешествие по стране, не предупредив опекуна, не зная местных обычаев и законов. Госпожа Ли Чи, мой опекун (вы, без сомнения, слышали об этой уважаемой семье), вероятно, с ума сходит от волнения. Если бы я мог попросить вас связаться с ее особняком в Нуркенте, это недоразумение сразу бы разрешилось. Уверен, клан Ли не преминет щедро отплатить за беспокойство.

Начальник лагеря задумчиво постучал пальцами по столу.

– Я иностранец, мне нет дела до внутренней политики Чжунго. Я не собираюсь никому рассказывать о том, что происходит в лагере…

– А что происходит в лагере? – приподнял бровь господин Тао.

– Ничего, я вовсе не хотел сказать… – пробормотал Тео, мгновенно уловив смену его настроения.

– Нет уж, извольте, поделитесь наблюдениями, это необычайно интересно.

– Насколько я успел заметить, большинство заключенных…

– Воспитанников, – тут же поправил начальник лагеря. – «Примирение» – не тюрьма, здесь нет заключенных.

– Воспитанников, – послушно повторил Тео. – Так вот, большинство не вполне понимают, за что оказались в лагере, и как заслужить право вернуться домой, по которому тоскуют день и ночь.

– А разве здесь плохо? Крыша над головой, полноценный сбалансированный рацион, регулярные медицинские осмотры – что, заметь, было далеко не у каждого в родном ауле. Но главное – качественное образование, которое пригодится в жизни. И все – на полном гособеспечении, благодаря исключительной мудрости и неусыпной заботе Великого Предводителя.

– Да, но… Если людей удерживают против воли, это тюрьма.

– Вот она – черная неблагодарность. Уйгуры, киргизы, казахи, бог знает, кто еще. Как та сорная трава… Не помню, как называется… Повсюду растет, на голых камнях даже. Без дождей, без солнца. Неприметная, мелкая, по земле стелется. Но живучая: чем больше топчешь, тем сильнее разрастается… Разве «Примирение» – это тюрьма? – начальник лагеря поднял взгляд на одного из сопровождавших Тео надзирателей.

– Никак нет, господин начальник лагеря!

– Вот и я о том же. Ладно, будь по-твоему.

Нажав кнопку устройства на рабочем столе, начальник лагеря коротко приказал: «Свяжите меня с особняком Ли в Нуркенте. Да, прямо сейчас». В ожидании ответа он задумчиво барабанил пальцами по столу, не сводя внимательного взгляда с Тео.

Затем послышалось шуршание и мужской голос произнес на чистом мандарине, отчетливо интонируя:

– Добрый вечер, господин Тао. Меня зовут Ли Бо.

«Нет, нет, нет. Пожалуйста, только не ты», – мысленно взмолился Тео, осознавая, что тончайшая нить его судьбы сейчас в руках человека, который имеет все основания ненавидеть его и желать его смерти.

– К сожалению, госпожи Ли Чи сейчас нет в Нуркенте. Однако я обязательно передам ей всю информацию.

Тео отчаянно замотал головой. Начальник лагеря, который во время разговора не сводил пристального взгляда с его лица, хмыкнул.

– Видите ли… Дело, по которому я осмелился побеспокоить досточтимую госпожу Ли в столь неурочный час, в некотором смысле конфиденциально, я бы не осмелился доверить эту информацию еще кому-либо, при всем безмерном уважении. Когда будет более удачное время, чтобы переговорить с нею?

– К сожалению, в ближайшие несколько дней связаться с ней вряд ли получится: она в Ганзе, на траурной церемонии похорон регента Вагнера.

Тео вцепился в стул так, что побелели костяшки пальцев. Он пытался вдохнуть, но грудь сжал мучительный спазм. «Вольф мертв. Вольф мертв. Вольф. Мертв. Мертв», – похоронным набатом стучало в его голове.

– Однако, если вопрос действительно не терпит отлагательств, я готов приложить все усилия, чтобы сократить срок ожидания.

– Полагаю, это именно тот случай. Один из воспитанников лагеря «Примирение», который находится под моим неусыпным контролем, смеет утверждать, что является почетным гостем клана Ли. И что госпожа Ли Чи, являясь его опекуном до достижения совершеннолетия, может поручиться за его благонамеренное поведение и образ мыслей.

«Вольф умер. Мой Вольф. Умер».

– Боюсь, господин Тао, произошла чудовищная ошибка, – отчеканил вышколенный голос. – Пасынок Ли Чи был похищен и зверски убит террористами-уйгурами. Тот, кто выдает его за него, отъявленный мошенник, который не имеет ни капли сострадания в каменном сердце, раз бередит свежую рану скорбящей госпожи, которая к тому же недавно овдовела.

«Ну вот ты, Ли Бо, и дождался удобного случая, чтобы отомстить глупому чужестранцу, не чтящему традиций, за смерть брата», – отстраненно подумал Тео, не испытывая ни злости, ни удивления, ни печали. Стоило ли горевать об этом, когда Вольфа больше нет.

– Простите великодушно за поздний звонок и напрасное беспокойство. Передайте мои глубочайшие извинения и соболезнования госпоже Ли Чи в ее горе. Доброй ночи! – начальник лагеря медленно поднял на Тео налитые кровью глаза. – В карцер этого умника. И проучите как следует, чтобы в голове маленько прояснилось.