Текст книги "Маша Регина"

Вечером Маша с мануалом в руке лежала перед камерой на полу в комнате, когда А. А. из кухни на сигаретном выдохе крикнул: я тебя раньше никогда такой не видел. Квадраты таблиц стали наплывать на Машу со страниц мануала. Что? – Я говорю, что ты с камерой настоящая начальница. Властная, волевая, этот туда, этот сюда. Очень необычно, правда. Я тебя люблю. – Такую начальницу? – Разрешите вас поцеловать, товарищ директор? – А. А. уже стоял на пороге комнаты, и Маша отложила мануал со взбесившимися таблицами в сторону.

Причина, по которой Маша во что бы то ни стало хотела скрыть от А. А. факт измены, заключалась не в том, что Маше было стыдно (стыд перед А. А. она научилась преодолевать еще раньше, чем начала спать с ним в одной постели: Регина, признавайтесь, прочитали вы «Крейцерову сонату»?), а в том, что ей не хотелось его расстроить; объяснить, что то, что произошло, произошло не более чем случайно, она бы не смогла. То есть она знала, что А. А. заставит себя все понять и рано или поздно, через день ли, через два, придет к ней и скажет знаешь, Маша… Но Маша знала, что возможности разума не безграничны. Тот первый удар, который получил бы А. А., скажи она ему, что, мол, так-то и так, – Маша живо представляла себе это: молчание, спрятанные растерянные глаза, покрасневшие уши – этот удар остался бы в памяти тела, а Маша, какая бы сонная она ни сидела на утренних репетициях, уже знала, что память тела – это такая штука, которая не rewriteable. Было и еще кое-что – то, что заставляло Машу ненавидеть себя. Перебирая в голове все эти многоходовки взаимных уступок и обязательств, она вынуждена была признаться себе в том, что в конечном счете есть одна главная причина, по которой ей нужно оставить все, как есть, хотя бы пока, что в действительности она просто-напросто боится сорвать съемки.

Маша до самого начала августа строила кадры, экспериментировала с фильтрами и запрещала горе-артистам играть бровями. Что она не сможет уберечь А. А. от своей тайны, она уже не сомневалась, и каждый раз, когда это понимание вдруг застигало ее на площадке, Маша старалась работать быстрее и быстрее – не столько потому, что успеть бы до, сколько чтобы сосредоточиться на другом.

Коля позвонил спустя ровно две недели – вечером того самого дня, когда Маша, не вполне веря в то, что говорит, сказала: ну все, ребята, успели.

Пока А. А. чехлил камеру и грузил ее в машину, ребята принесли пиво, но Маша не могла пить: усталость от сделанной работы была ей знакома, но впервые она не могла подсластить эту усталость взглядом на то, что получилось. Ребята пели и считали «Оскары», прохожие щурились из-под лбов на сидящую на поребрике громкую молодежь, солнце нагревало бутылки, А. А. молчал и курил. Маша холодела от ужаса: она даже примерно не знала, с чего начинать монтаж.

Вечером Маша с А. А. были дома, заиграл телефон, и Коля стал объяснять Маше, что две недели прошли, и, может быть, получится потом еще, если ей нужно будет, но что камера нужна ему прямо сейчас, так что он где-то через час заедет, если она не против. Маша слышала, что Колины слова вязнут у него в киселе слюны, ей стало противно, что он не спросит просто о том, что ему нужно знать, а – ясно как светлый день, что – хочет выяснить это как бы невзначай. Тем не менее Маша, конечно, сказала Коле, чтобы приезжал, сказала А. А., что сейчас приедет Коля за камерой, и Коля приехал.

Роме, который будет допытываться, что это она целый день такая задумчивая, Маша скажет, что вспоминает свой первый фильм, – это тот, что ты в HFF отправляла? – да, дуракам везет, – и потом, когда они согласятся, что что-то не спится, выйдут из гостиницы и отыщут ночную шаверму недалеко от Potsdamer Platz, Маша будет говорить ему, что что-то в этом есть: снимать без денег, без студий-шмудий, потому что так ты никому ничего не должен, ну не получится и не получится, никто от тебя ничего не ждет. Рома будет улыбаться, потому что ясно же, что это дурь, что просто неудачный день, что завтра придется все переснимать, если будет погода, вот она и сходит с ума.

Но житейская правда тем и отличается от истины, что ее может быть много разной. Кроме всего этого, Машу будет мучить картинка, на которой Коля, ожидавший увидеть кого угодно – мальчика, папика, подружку, – когда ему открыл дверь А. А. (здорово, Озеров, давно не виделись), весь обмяк, смотрел на Машу (только не отвести глаз), смотрел на А. А. (здрасьте, Лексейлексеич), и А. А. обернулся на Машу, а потом, когда Коля вошел, протянул ему ладонь, и не мог же Коля не протянуть свою, и не было никаких сомнений в том, что А. А. все понял и именно поэтому настоял на том, чтобы Коля зашел, рассказал, как дела и так далее, и ей тоже пришлось сказать конечно, Коля, – хотя больше всего ей хотелось просто вышвырнуть обоих за дверь.

Втроем они пошли на кухню, там что-то пили и ели, говорили о кино. А. А. говорил, что при всем при том кино искусство не самостоятельное, что оно, как и комикс, есть только инобытие литературы, текста, и в этом смысле вторично (посматривая на Машу, не собирается ли обидеться), но при этом возможности текста неизмеримо шире, потому что текст – явление языка, а язык, по Хайдеггеру, есть дом бытия, картинка же, тем более картинка движущаяся, как и театр, не имеет прямого отношения к истине, а только позволяет языку сказаться там, где он при других обстоятельствах не мог бы, и в определенном смысле это профанация, как было профанацией первое греческое представление, освобожденное от сакральной функции. Коля сердился, смотрел на Машу, закуривал, забыв, что только что потушил предыдущую, тряс головой – нет, он согласен, пусть вторичное, но это не отменяет того, что за ним будущее, это вообще смешно доказывать, атомная энергия тоже вторична по отношению к паровой тяге, ну и что, зайдешь в любое кафе – люди – студенты, бухгалтеры, умные, глупые – все говорят о кино, и никто не говорит о книжках, пересказывают сюжеты (вот именно! – А. А. поднимал указательный палец), обсуждают актеров, ну вторичное, и к живописи вторичное, и к фотографии, но в том-то и дело, что все искусства соединились, и получилось кино, и сила его больше, чем каждой составной части, сила воздействия на человека, попробуйте-ка кого-нибудь заставить прочесть «Илиаду» целиком, а «Звездные войны» все смотрели, хотя по сути одно и то же. В том-то и дело, что, – Маша слушала, слушала, не столько что они там говорили, сколько шум чайника, треск табака, урчание холодильника, пыталась представить себе, чем это может закончиться, и вдруг поняла, что ничем особенным: она просто скажет, что устала и хочет спать, А. А. с Колей отнесут тюки вниз, а она разденется и залезет под одеяло, и когда вернется А. А., он обнимет ее и скажет, как будто ничего особенного не имея в виду: по-моему Озеров в тебя влюблен.

И именно это – а не то, как она два месяца боролась с Adobe Premiere, договаривалась с угрюмым звуковиком, как вдруг ей пришло в голову отправить диск с пачкой рисунков в HFF, и как оттуда пришло письмо с просьбой прислать полный пакет документов (см. на сайте) (играет фальш-финал главы: да, именно так Маша Регина стала режиссером), не ее детская радость пополам с недоумением: приглашают-то приглашают, но почему-то на операторский факультет (и судя по всему, А. А. был прав, предположив, что для политкорректности нужна была девушка-оператор, да еще из восточной Европы, – это она поняла уже в Мюнхене, добиваясь перевода), – это все останется как набор фактов, но то, что действительно будет прожигать память насквозь, что будет заставлять пальцы сплетаться так, чтоб белели под кожей кости, – это чувство недосказанности, незавершенности мелкого и корявого сюжетца. Ненависть, которую она будет испытывать к этой истории, – чисто эстетического свойства: подобным образом тело ее перекручивает и кривится рот, когда она смотрит картину, в которой концы не сходятся с концами, конфликт не стоит выеденного яйца, а актеры наигрывают на три зарплаты.

Коля звонил потом несколько раз, он все никак не мог поверить, что Маша не может, что нет времени, что дела, каждый раз говорил, что позвонит еще, и даже перестал говорить я тебя люблю, – а зимой перестал и звонить. Маша так и не поняла, действительно ли А. А. по Колиным глазам, по ее молчанию все понял и со своим надмирным великодушием сделал вид, что не заметил, или решил, что Маша всего лишь не хочет обижать, даже заочно, симпатичного, ничем не плохого юношу (влюбиться всякий может). Глупо, глупо, глупо. И Маша, напившись пива (потому что нельзя же такой огромный Dornerkebab съесть без пива), будет хохотать над Ромиными шутками. Шутки не очень смешные, но пива много, а главное – Маша поймет, что все это глупости, а все остальное еще глупее. Коля вызывает А. А. на дуэль. А. А. в праведном гневе указывает Маше на дверь. Маша, встречая споткнувшегося о штатив А. А., исповедуется не отходя от кассы, что Озеров дал ей камеру, что они тут бухали целую ночь, а на следующий день изображали двуспинного зверя.

Все, Евгеньев, хорош пиздеть, работать завтра.

Как Капа стал фотографом

Это такая тема из детства – родители отправили тебя спать, а сами смотрят кино какое-нибудь, и вот ты лежишь, не спишь, конечно, из-за стенки глухие звуки, то драки какие-нибудь, то музыка, шум улицы, разговоры, слов не разобрать, только интонации, и вот ты лежишь, чуть не к стенке ухом прижавшись, и придумываешь, что там за кино, – из этих вот звуков. Незаметно так засыпаешь.

Плюс твой храп – офигенная дорожка. Это ведь сверху соседи, да? Слышимость в этих домах – с ума сойти. Они ведь тогда еще, два года назад, нас замучили, дочка их. Родители на выходные свалят, так у нее – полный дом: девчонки в хайратниках, мальчики с гитарами. Нет, все-таки ролевики – эти ребята мирные, только поют уж очень хреново, выли тут по две ночи подряд.

Я ведь только потом поняла, что ты обиделся. Ты думал, я прилечу и мы тут с тобой будем целыми днями в койке валяться да гулять при луне, а я, сволочь такая, – спасибо за ужин, а теперь не мешай. Господи, мы же с тобой вообще не знали друг друга, вообще, как будто только что познакомились. Ну что я должна была тебе сказать? Знаешь, дорогой, я когда работаю, ко мне лучше не лезть, вот подожди, сценарий допишу и тогда буду вся твоя без остатка. Ну и я… Знаешь, у меня же тоже не до фига опыта было, Леша-то был умный как черт, вот я и думала, ты все поймешь, а тебе, оказывается, нужно было преданно в глаза смотреть. По десять минут три раза в день после еды. Что, неужели не видно было, что я тебя люблю без памяти, как в самый первый раз? Ты спи, спи, не просыпайся, я себе еще пива возьму, терпеть его не могу, но что-то же надо пить после такого.

Ну а потом, когда я закончила? Поехали, типа, в отпуск, это ж настоящий медовый месяц был, я даже думала, не намекнуть ли тебе про замуж. Тут ты должен спросить, почему не намекнула. Ну а зачем? Это ж ерунда, типа, я так тебя люблю, что даже штампа в паспорте не боюсь. Замуж надо, если дети, а какие тут дети. Мне кино надо было снять. Да и тебе тоже. Вот тоже обида вселенская: тянула, не сразу позвала тебя. Ты хоть помнишь, что ты мне говорил тут, держась за стенку? Да я как только увидела, как ты работаешь, сразу поняла, что если будет фильм, то снимать его будешь ты, сразу, просто это тема такая: нельзя, пока еще точно ничего не известно, начинать говорить про это. Я еще и черных кошек боюсь, жду, пока кто-нибудь пройдет. Ты-то мало того что красавец, хоть и дурак, ты же еще талантливый, как Карлсон, у тебя какое-то чувство геометрии кадра совершенно сумасшедшее. Лови момент, будешь трезвый – не скажу.

Берлин, значит. Ты знаешь, я потом подумала, что «Минус» – на самом деле просто поток каких-то невероятных совпадений, удач, не знаю, и похоже, что без этого хорошее кино вообще не снять, будь ты хоть Эйзенштейн. Сначала тебя встретила, потом вдруг поехали в Берлин. Я же в Берлине почти не была, так, заезжали один раз на выходные с ребятами, из Мюнхена в основном в Италию народ катается, ближе и теплее. Так вот, мы с тобой тогда приехали на Haupt, и я сразу поняла, что вот это тот самый вокзал, который нужен, который я рисовала. А потом уже ходили с тобой по городу, я автоматически натуру смотрела, тянула тебя поближе к железке, ты злился, надо ж все посмотреть, улицы там, остров музеев, тиргартен, пиво, ты еще не знал, что в Берлине темное пиво не пьют.

А теперь ты мне говоришь, тебя напрягало, что мы на мои деньги гуляем. Бог ты мой, какая херня! Ну сказал бы, что напрягает, я бы тебе в долг дала, только мы же все равно все прогуляли, все, что у меня от «Гугенотов» осталось, там было-то… Нет, если это всерьез, то я не могу жить с мужиком, который на такой херне заморачивается. Какая-то говнополиткорректность: знаешь, я буду с тобой трахаться, но за ужин мы будем платить отдельно. Слышал бы ты себя со стороны. И вообще, я что-то не видела, чтоб ты напрягался. Радовался как младенец: у меня первый отпуск за полтора года! У нас же отпуск! фигли мы пойдем в пиццерию! пошли в нормальный кабак! А сам, получается, что? Ходил и думал: у-у-у, богатенькая сучка! Так получается? Как это все мерзко, мерзко. Не то мерзко, а что вот я тут сижу на полу перед тобой и несу всю эту херню с твоим хольстеном паленым.

Знал бы ты, как мне иногда хочется послать тебя на хуй. Первый раз это было месяца через два, как мы вернулись в Питер. Я сначала думала, это все шуточки такие: кому это ты звонишь-пишешь, кто у тебя там в Германии… Но вот когда я съездила в Москву, и ты устроил истерику, почему я не брала трубку, и у кого я там брала в рот, блядь, я впервые это почувствовала. Я же не снимала в России, можно было догадаться, но я не подумала, что здесь такая фигня, мол, если девушка снимает или снимается, значит, она кому-то дала. И все в этом так уверены, что даже девушки не сомневаются. Я еще, дура, рассказала тебе по чесноку, что типа, да, намекали, какие у вас волосы красивые. И тут ты… Понимаешь, ужас был в том, что я по твоим глазам видела, что ты на самом деле веришь, что я там кому-то за деньги давала. И дело не в том, что ты мне наговорил, а просто я когда увидела это, я прямо вся ненавистью налилась, как груша, хотелось сделать тебе больно, даже реально, чтоб ты сдох, и вот в этот момент я поняла, что могу легко уйти от тебя.

Помирились. Мы же с тобой всегда миримся и теперь тоже помиримся с утра, что нам еще останется делать. Глупо же, когда ты начнешь виноватые глаза делать, говорить тебе, что нет, мол, первое слово дороже второго. Хотя так и надо было бы, в общем, сделать. А может, и нет, ведь в результате получилось все равно так, как ты думал. Кто поумнее, сказал бы, что, типа, о чем думаешь, то и получится. Или это не только в России так, а везде. Карма, елки-палки. Это, знаешь, просто такие сюжеты, которые почему-то появляются в твоей жизни и потом повторяются снова и снова, и ты ничего не можешь сделать, просто происходит из раза в раз одно и то же, одно и то же, с другими людьми, в других обстоятельствах, но то же самое. Помнишь, когда мы снимали сцену у магазина, день был херовый, солнце так и не вышло, нам потом еще переснимать пришлось. Ну вот, и ты начал спрашивать, что это я какая-то не такая, а я тебе сказала, что вспоминаю Питер и все дела. В общем, так и было, но меня тогда вот что вдруг поразило. Что получилось-то точно так же. Когда проживаешь такие моменты, не ловишь, что все это уже было, только потом понимаешь. Ту-то работу, которую я в Питере делала, тоже, в общем… Ну, там не было никаких денег, продюсеров-хуюсеров, но все равно подобная фигня была. Ну, короче, так получилось, будто я за камеру дала парню. В общем, это совсем не так было, но выглядело именно так. Хороший парень был. Ну, и есть. У него группа какая-то, зовет меня даже иногда на концерты. И тут то же самое. Ты думаешь, что – я заранее знала, что вот Петер достанет мне денег и поэтому все и произошло?

Блядь, получается, будто я тут оправдываюсь перед тобой. Да я не хочу оправдываться. Ну да, я отдаю себе отчет в том, что чувствую себя виноватой, но я не знаю, откуда это, я точно знаю, что никакой моей вины нет. Ну ладно, окей, пусть оправдываюсь. Я очень долго пыталась найти деньги на фильм, ты помнишь. Рассылала сценарий в десятки контор, везде получала от ворот поворот, ездила куда-то с кем-то встречаться, и все хвалили мои волосы. Это продолжалось целый год. Мне даже пришлось найти тут работу, и я снимала корпоративные ролики. Ты мне хоть раз сказал, что, типа, Регина, это, блин, не достойно твоего таланта?! Да я чуть с ума не сошла, я уже готова была сложить ручки на животике. Все мне говорят, что фильм, который я хочу снять, полное говно и на него никто ничего не даст, – целый год! – и что я должна была думать? Ну конечно, я должна была верить в себя, да, я верила. Только, знаешь, это трудно.

А Петер… Я же тебе ни разу не рассказывала, как все было. Только в порядке ругани, а спокойно – ни разу. Хочешь послушать? Ну, как хочешь. В общем, тогда в Мюнхене… Я туда поехала, как на праздник. Обстановку сменить, тебя хоть несколько дней не видеть, шучу, шучу, ну и повидать, кого давно не видела. Обидно, конечно, было слушать, как они там все уже по-настоящему работают, но я не парилась особо. Петер там, в кнайпе, случайно оказался, он когда-то давно начинал у нашего мастера. Звезда, красивый дядька, близкий друг двух великих немцев, все дела. Ну да, на него там все смотрели, как на бога. Ну, я тоже, наверное. Хотя не поэтому. Он просто, я тебе говорила, формой головы на отца моего похож, меня это вставило. Ну, не в этом дело. Я знаю, для тебя принципиальный вопрос, когда он взял у меня сценарий почитать. Ну так вот, я тебе говорю: после. После, понимаешь? Конечно, я рассказала всем, что ищу, мол, денег на фильм, но не было такого, что он кинулся ко мне и сказал, давай сценарий и в койку. Он вообще со мной не разговаривал. Спросил, где я остановилась, нормальный светский вопрос, ну я и сказала, я ж не знала, что он на следующий день притащится с утра пораньше с цветами.

Что я тут буду перед тобой разводить. Это были офигенные три дня, да, честно. Ухаживал, как настоящий влюбленный. Я и сама в него немножко влюбилась. Сложно не влюбиться, когда, ну, прогулки, разговоры там, да не в этом дело. Он просто настоящий, понимаешь? Он потому и актер хороший, что сам по себе настоящий. Актерами не становятся ведь на Моховой. Если прет из человека жизнь, значит, он актер, и никакими техниками этого не добиться, можно только немножко заполировать. И таких людей так мало на самом деле, что когда встречаешь – влюбляешься, тут я не виновата, это мир так устроен. Ну да, я помнила про тебя. Но я же не планировала, что вот мы тут погуляем денек-другой, и тут-то я ему и дам. Вообще, такие вещи планировать – это все равно что в жопу себе швабру засунуть и ходить так. Мешает, понимаешь? Мы ж не для того живем, чтоб ни в чем не быть виноватыми и сдохнуть, сказав себе: о какой я клевый, мне не в чем упрекнуть себя.

Я понимаю, в режиме оправдания это глупо звучит, но – правда: это случайно получилось. Ну, он придумал какой-то повод, чтобы к нему в «Рэдиссон» зайти, что-то там взять, карточку забыл. Ясно было, что вообще-то он хочет со мной потрахаться. Он даже не намекал на это, сказал, что я могу подождать его внизу, и я могла подождать, а назавтра улететь. И тогда получилось бы, что я такая динамо, покрутила мужиком три дня, наелась, напилась и пока, спасибо за цветочки. Нет, пойми, я бы легко так и сделала, но я подумала: что я из-за какой-то фигни буду отказывать себе в удовольствии заняться сексом с человеком, который мне, между прочим, страшно нравится? Давай, скажи мне, что я должна была наступить на горло собственной песне. Кому должна? Тебе? Так что я сказала, что поднимусь, а потом сказала ему, что не надо никуда идти, если у него тут есть выпивка. В «Рэдиссоне» нет номеров без вы пивки, к счастью.

И только потом, когда мы с ним уже ночью валялись с вискарем, он спросил про сценарий. Я не знаю, понимаешь, не могу ответить за него, думал ли он заранее, что, типа, если даст, тогда возьму у нее ее писанину почитать. В принципе, я бы удивилась, если так. И конечно, с моей стороны по всем правилам было бы правильно отговориться и не давать ему сценария. Я бы, может, и не дала, если бы закончила его неделю назад, но я же год с ним проносилась, и я, понимая, что это, да, шанс, серьезный шанс, может быть последний, и что вместе с тем я поступаю как сволочь, но я все-таки дала ему сценарий.

И на этом, заметь, история не заканчивается. Потом уже, когда я была здесь, и он мне написал, что это его роль, что он даже на рисунках моих похож на Макса, что клевый сценарий, что покажет его одному человеку, а я бы пока подумала, подходит ли он мне, я ему честно ответила, что если, типа, вдруг окажутся деньги, то другого актера и желать было бы нечего, но что снимать я буду с моим парнем, с тобой то есть, товарищ храп, и что если он намек понял, то, может, и не стоит ему беспокоиться и все дела. Блядь, благородная душа, учись, Евгеньев! Знаешь, что он мне написал? Что то, что было, было нелепой, хотя и счастливой случайностью! И что – записывай! – сохраняя в душе память о первых днях нашего знакомства как одно из самых дорогих воспоминаний его жизни, он тем не менее надеется, что в дальнейшем наши отношения будут развиваться максимально плодотворно, не выходя, впрочем, за рамки профессиональной сферы! Ты понял, Евгеньев, как с девушками надо? Дура! проститутка!

Ну и что, ты действительно думаешь, что я должна была тут же все тебе рассказать? Знаешь, Рома, мне тут дали денег на фильм, и еще замечательный актер нашелся, я, правда, с ним переспала, но не парься, я больше не буду, обещаю. Ты вообще себе представляешь такой разговор? Кроме того, ты же должен понимать, что тебе пришлось бы тогда остаться в Питере. Ну или мне отказываться от фильма, но я бы по-любому не отказалась. А мне вообще-то хотелось, чтобы именно ты снимал. И потом, да, Петер хороший мужик, но мне не хотелось с тобой расставаться, вообще не хотелось. Я тогда думала в том духе, что ну вот мы с тобой ругаемся иногда, миримся, кричим друг другу, чтоб катились на все четыре стороны, ссоримся из-за хрени какой-нибудь, потом трахаемся и все забываем… Ну и что, в общем, это нормально. Все так живут, да? И все эти счастливые парочки, к которым ты приходишь в гости, милая, дай гостям тапочки, дорогой, поставь чайник, смотрят влюбленно друг на друга, показывают тебе, какие они счастливые вместе, ведь это всегда так бывает, и мы себя так ведем. А на самом деле час назад эти голубки планировали друг друга зарезать. Так люди-то и живут. И не потому, что они, суки, такие лицемерные, а потому, что иначе было бы невежливо. В общем, это действительно неизбежно. Вот я жила два года с Лешей. Он старше меня, умнее, тогда – особенно заметно было, и вообще спокойный как слон, но все равно же мы с ним срались. Не так, конечно, как с тобой, ну, разойдемся там по квартире или уйдет кто-нибудь погулять. Это не какая-то глобальная вещь, все ведь всегда бывает из-за ерунды. Понимаешь, кого-то в детстве учили, что надо за собой крышку унитаза опускать, кого-то – нет. А люди из этого делают вывод, что они друг другу не подходят. Ну не бином же Ньютона, все это знают, даже если не говорят, поэтому и продолжают все-таки жить вместе. Прости, что я тебе ерунду несу. Я все к тому, что у меня уже не было тогда иллюзии, что вот я найду такого парня, с которым можно будет жить душа в душу и ни разу не сраться. Я думала об этом очень серьезно перед «Минусом» и решила, что я тебя люблю и бросать не хочу.

Разве плохо было? Ты же первый кричал, что ура-ура, наконец-то серьезная работа, да еще за нормальные деньги. Не знаю, в общем, если серьезно сказать, то единственное, в чем я реально виновата, это что не сумела оставить тебя в счастливом неведении. Я на самом деле так и не знаю, как ты догадался. Сказал тебе кто-нибудь? Да, вроде, некому было, никто не знал. Что Петер тебе сам сказал, я что-то не верю. Господи, счастье, что это хоть под конец случилось, а то вообще фиг знает, что бы было. И не потому, что ты бы ушел из картины, думаю, что не ушел бы.

Просто я тогда вообще с тобой не справилась бы. Ты и так решил, что я тебя презираю и считаю говном, так мне не нравится, так не нравится. Рома, это же нормально! Это нормальная работа оператора и режиссера. Оператор предлагает, режиссер говорит нет, у меня своя картинка, у тебя своя, – это, типа, творческий поиск, на то и кино, а режиссер на то и режиссер, что за ним последнее слово. А ты вообразил, что я тебя чуть ли не разлюбила и таким образом даю тебе это понять. Да если бы я тебя разлюбила, я бы тебе тут же, не отходя от кассы, так и сказала бы. И скажу, если что. Я вообще честная, сука, как советское правительство.

А ты говоришь – могла бы хоть соврать. Ну вот представь: ты приходишь ко мне и на полном серьезе спрашиваешь, спала я с Петером или нет. И я, значит, должна была сделать хвост пистолетиком и сказать, господь с тобой, Ромочка, что за мысли у тебя в голове! Ну это же бред! Ты сам понимаешь, что это бред? Все равно я бы не смогла тебе так соврать, чтобы ты поверил. И не потому, что я хуевая артистка, уж на это-то меня хватило бы. Просто если такие мысли завелись, то это как кариес, понимаешь, ты сам не смог бы мне поверить, даже если бы очень захотел. Если уж ты реально хотел, чтобы я тебя обманула, нужно было тогда не спрашивать.

Короче, я не знаю, Рома, в чем прикол. Мне кажется, что это какая-то изначальная порча. Просто с самого начала все идет вкривь и вкось, и ничего ты с этим не сделаешь. Может, все было бы по-другому, если бы ты тогда, я имею в виду, вообще давно, не стал бы выпендриваться, а просто переспал бы со мной, маленькой провинциальной влюбленной дурочкой, – не знаю – разбежались бы, может, а может, жили бы долго и счастливо. Это я не к тому, чтобы повесить на тебя что-то, ты знаешь, у меня бзик на этом. Конечно, ты ни в чем не виноват, ну не хотел и не хотел, подумаешь. Вообще никто не виноват, это чертова жизнь так устроена и все тут. Где-то с самого начала что-то сломалось. Может, еще до нашего рождения. И ты видишь это, пытаешься исправить, говоришь себе: эта хуйня со мной никогда не случится! – и как только пытаешься сделать шаг в сторону, оказывается, что в этой-то стороне вся хуйня и есть. Кто поумнее сказал бы, что это судьба. Хуйня это, а не судьба, нет никакой судьбы. А есть просто логика. Вот такая хуевая, но логика.

Только не надо мне говорить, что я тут разошлась. Ну разошлась, но ты сам виноват, если б не ты, я бы не напилась так, чтобы тут тебе сочинять монологи с матом. Что ты, благородный дон, сделал-то? Ты же не пошел, не убил Петера, не бросил работу, не уехал, меня не убил, не сказал, чтоб я шла куда подальше. И правильно. Правильно, понимаешь, я ничего не могу сказать. У нас контракт, работа, картина почти доснята. Если б ты взбрыкнул вдруг, вот тогда ты был бы идиотом. Но ты молодец, покуражился, набухался-наорался и за работу. Я даже думаю, если честно, что ты специально ждал конца съемок, чтобы не пришлось ставить перед собой вопрос ребром – тварь, типа, я дрожащая или уеду щас в Питер. Потому что тогда пришлось бы уехать, а тебе этого не хотелось, ты же не мог не видеть, что картина в общем складывается.

Вот видишь, опять получается так, будто я тебе рассказываю, какой ты подлый и расчетливый. Я совсем не это хочу сказать. Я хочу сказать, что это такие танцульки, если уж ввязался в них, то будь добр – две шаги налево, три шаги направо, других вариантов просто нет. Противно только, что ты не сам в них ввязываешься, а такое ощущение, что это они тебя в себя ввязывают. Не ты живешь эти сюжеты, а они живут тебя, понимаешь? Если всерьез об этом думать, то возникает вопрос – а ты сам-то где? Если ты начнешь последовательно вычитать из себя все то, что не есть ты – сюжеты, тебе навязанные, чувство вины, в которое тебя вталкивают, вера, которую тебе прививают, я не знаю, любовь к родине, книги, которыми ты пропитался, вот это все, – то в конце концов получается странная вещь: тебя-то и нет! Никак ты не обнаруживаешься, за что ни схватись, все откуда-то в тебе поселилось. Ну вот мясо твое, кости, кровь, жилы, кожа, но и это-то, если уж так смотреть, тоже – все, что ты когда-нибудь съел.

Я об этом думала, когда в Берлине осталась монтировать, а ты улетел. Они там что-то намудрили с контрактом, на монтаж было запланировано в два раза больше времени, чем надо, – то ли перестраховывались, то ли и в самом деле думали, что я еще не знаю, в каком порядке сцены идти будут, в общем, у этих немцев иногда не меньше распиздяйства, чем у нас. Я не стала строить из себя стахановца, приходила на студию к восьми, мы там сидели с Мартой, что-то делали до двух, а потом я уходила. Знаешь, Берлин весной – это что-то совсем особенное. Он реально весь пахнет сиренью, куда ни пойди. Я еще вырвалась наконец из гостиницы, сняла квартиру на Пфлюгер-штрассе, в Кройцберге – восточный Берлин, что ни говори, все-таки симпатичнее западного. Мне в какой-то момент начало казаться, будто я зажила обычной жизнью простой Гретхен, офигенное ощущение – встаешь, идешь в булочную, потом добираешься до студии, что-то там режешь, склеиваешь без суеты, потом обед, идешь по магазинам еды купить, готовишь что-то дома. Я даже телевизор начала смотреть.

Ты, наверное, думал, что раз уехал без окончательного объяснения, так я мучиться буду, страдать от неизвестности и все такое. А я впала в такое умиротворение, не знаю, мне ничего не надо было, только гулять вот так по городу, лежать на газонах, смотреть на народ, заходить в магазинчики, работать по чуть-чуть. В общем, что-то в этом есть. Если б ты приехал тогда, я бы тебе сказала: расслабься, чувак, это все такая фигня, представь, как ты все это будешь вспоминать через сорок лет, когда тебе будет семьдесят, тебе будет не до секса, лишь бы попить чего-нибудь тепленького, ведь вспомнишь это все с улыбкой – не брезгливой, а, ну, благословляющей, что ли, что вот был ты такой молодой и так волновался из-за того, кто с кем спит, знаешь, посмотришь на мальчиков и девочек, которые будут обгонять тебя на улицах, и порадуешься за них, что у них все играет, что у них в запасе еще столько времени. Ну, короче, я будто резко превратилась в такую добрую старушку, только что голубей с кошками не кормила.