Текст книги "Книга победителей"

Дмитрий Хворостовский
«Опустела без тебя земля…»

Выдающийся певец, красавец, атлет. Два с половиной года Дмитрий ХВОРОСТОВСКИЙ отчаянно боролся со смертельной болезнью, но победить ее так и не удалось. Хворостовский прожил всего 55 лет…

Когда думаешь о нем, прежде всего вспоминаешь его улыбку – широкую, открытую и очень приветливую. Таким щедрым было и его творчество. Впрочем, почему было? К счастью, осталось огромное количество записей выступлений артиста.

С Хворостовским судьба сводила меня неоднократно. Отлично помню нашу первую встречу. 1990 год. Молодой сибиряк совсем недавно обрел славу: на конкурсе в Кардиффе (Великобритания) Хворостовский получил титул лучшего певца мира. Вскоре состоялось наше знакомство. Я, начинающий журналист, договорился с ним об интервью для «Недели», еженедельного приложения «Известий». Холл гостиницы «Россия», которой уже давно нет. Навстречу мне в сером элегантном пальто быстрой походкой идет крепкий молодой человек модельной внешности с седой копной волос, отчего, как ни странно, он выглядел еще моложе. («Седина появилась в юности».)

Мы поднялись в его номер. Дима был в отличном настроении. Поговорили о его семье, первых шагах в музыке, когда его так поддержали родители (мама – врач, отец – инженер-химик с тонким музыкальным вкусом), о его детских спортивных пристрастиях. («Однажды, – сказал Дима, – я попросил учительницу музыки изменить расписание, она удивилась. Я ответил, что играю в футбол и у меня ответственный матч. После чего она бесповоротно во мне разочаровалась»).

Спорту Хворостовский оставался верен всю жизнь. А лет пять назад он рассказал мне о своем новом увлечении: «Недавно я пробыл два месяца в Нью-Йорке, там я не только занимался бегом и в бассейне плавал, но и на улице в холодной воде моржевал. Такой кайф, когда выскакиваешь из ледяной воды: тебе жарко, от тебя пар идет, а на улице мороз!»

Во время нашей первой встречи речь, конечно, зашла о победе в Кардиффе. Как выяснилось, о ней у Димы остались только воспоминания: ему, как победителю, преподнесли главную награду – хрустальную вазу, довольно увесистую. Он хотел забрать вазу с собой, но ему сказали: «Не утруждайтесь, мы вам ее отправим». – «Я успел только поцеловать свой трофей, и всё, больше вазу никто не видел». Впрочем, это было уже не так важно. Случилось главное: жизнь Хворостовского кардинально изменилась.

В то время он еще числился солистом Красноярского театра оперы и балета, но уже началась фантастическая международная карьера. Восторженно, с предвкушением Дима рассказывал мне о своих предстоящих дебютах в Ла Скала, Ковент-Гардене, Метрополитен-опере. Впереди – сольные концерты в Токио, Нью-Йорке, Вашингтоне, Париже… Только что был подписан многолетний контракт с фирмой Philips. Ожидались записи в партнерстве с мировыми звездами Хосе Каррерасом и Джесси Норман. А в Москве – концерт в зале имени Чайковского, на который он меня тогда пригласил. Впервые вживую услышать Хворостовского – это был абсолютный восторг! Невероятной красоты тембр – сочный, объемный баритон, мощное актерское обаяние, – все это молниеносно захватывало зал. И так было всюду и всегда, как только Дмитрий появлялся на сцене.

Когда мы встретились в 2011-м, это уже был другой Хворостовский – человек с огромным опытом, уверенный в себе, но по-прежнему устремленный в будущее. «Если мне когда-нибудь предложат написать автобиографию, я, наверное, не смогу этого сделать». – «Почему?» – «Мы познакомились с тобой двадцать лет назад, и уже тогда мой график был расписан на пять лет вперед, и паузы не предусмотрены. К такому ритму я привык». К тому моменту у Хворостовского была новая семья. Он расстался с женой Светланой, балериной, с которой вместе переехал в Лондон, и женился на Флоранс, наполовину француженке, наполовину итальянке. «Мы настолько родственные души с Флошей, между нами нет никаких преград», – сказал он мне тогда. А насчет их общих с Флоранс детей признался: «Я веду себя с ними не как папа, а как дедушка. Обычно у бабушек и дедушек более близкий контакт с внуками – им не нужно внуков воспитывать».

А вот так Хворостовский ответил на вопрос о том, счастлив ли он: «Скорее всего, да. Но с другой стороны, я совершенно не умею расслабляться и отдаваться этому счастью. Знаешь, бывают моменты, когда хочется воскликнуть «Как хорошо!», но ощутить это счастье, искупаться в нем я не могу. Не умею. Возможно, я просто этому не обучен. И возможно, я никогда не смогу этого почувствовать». Был ли Хворостовский пессимистом? Вряд ли. Хотя он признался: «Пессимистом я был еще до начала моей карьеры, такова, видимо, особенность характера. В самом начале пути я достаточно часто получал по носу, будучи очень уверенным в себе человеком, а потом в какой-то момент присел на задние лапы и подумал: «Боже, а правда ли я такой великий?» И вдруг пессимизм, сомнения стали одолевать меня с такой силой, что мне было трудно продолжать работать дальше. И с тех пор эта теневая, что ли, сторона всегда присутствует в моей жизни, мой демон всегда разговаривает со мной, цепляет, чтобы я не забывался». Но все это скорее стимул двигаться вперед, не останавливаться ни при каких обстоятельствах.

Даже когда Дима узнал о своем страшном диагнозе, он не впал в отчаяние, а начал активно лечиться и уже через несколько месяцев вновь вышел на сцену. Но болезнь не отступала… Он боролся до последнего, не падал духом, что отмечали его близкие друзья. До последних дней сохранял чувство юмора. И продолжал улыбаться. Так он и ушел из жизни – несломленным, непокоренным…

Пять лет назад Хворостовский с гордостью рассказал мне, что наконец-то сбылась его мечта: он прыгнул с парашютом. И это при его паническом страхе высоты! «Момент свободного полета – ни с чем не сравнимое блаженство», – заключил Дима. На самом деле в свободном полете он находился всю жизнь и своим творчеством заставлял каждого из нас тянуться к небу.

«Опустела без тебя земля», – пел Хворостовский. Как будто пел о самом себе…

Владимир Машков
Машков. Начало

У меня сохранилась мхатовская программка сезона 1988–1989 годов. На сцене Московского Художественного театра студенты Школы-студии МХАТ выпускали свой дипломный спектакль «Моя большая земля (Матросская Тишина)» по запрещенной ранее пьесе Александра Галича. В этом спектакле Владимир МАШКОВ сыграл одну из своих лучших ролей – Абрама Шварца, который, как он сам о себе говорит, «был жуликом и пьяницей, но хотел, чтобы его сын узнал, с чем кушать счастье».

В 1996 году я снимал большую передачу про Машкова для канала «Россия». Когда мы говорили о «Матросской Тишине», он признался, что для него было совершенно неожиданным предложение руководителя курса Олега Павловича Табакова. «Я переживал сильно. Мне надо было играть 60-летнего человека в свои 24. И дело даже не в возрасте, а в том, что происходит с этим человеком». Машков тогда буквально врос в своего героя. После триумфа в дипломном спектакле (его показали даже на гастролях в Америке) он начал играть Абрама Шварца в «Табакерке», потом снял фильм «Папа» по «Матросской Тишине» и появился на экране в своем любимом образе. А теперь, после возвращения в «Табакерку» в качестве художественного руководителя, Машков сделал новую редакцию «Матросской Тишины» и впервые, после 20-летнего перерыва, вышел на сцену. И опять – Абрам Шварц.

Машков – актер грандиозный, но в этой роли он достигает каких-то невероятных высот. Его житейски мудрый герой может быть уморительно смешным, нелепым, беззащитным, и в одно мгновение вдруг появляется такая щемящая трагическая нота.

«Матросская Тишина» образца 2019 года, как и раньше, забирает тебя полностью с первых секунд. Это удивительное подключение, когда ты с героями на одной волне – вместе с ними смеешься, переживаешь и даже плачешь, а главное, не боишься этих слез. Ведь, несмотря на драматизм, это спектакль не о смерти, а о жизни, – о том, как хочется жить, даже в самые трагические моменты. Финальный диалог Машкова – Абрама Шварца с сыном настолько тонкий и пронзительный, что ты просто замираешь и боишься дышать, – и это не высокие слова, а та чистая эмоция, которая возникает, думаю, у каждого в зрительном зале…

В той давней передаче я задал Володе вопрос: «После «Матросской Тишины» у тебя были только взлеты и удачи?» – «Сложно говорить об этом. Наверное, главное, отчаянно хотеть того, что ты делаешь, и отчаянно это любить. Я же не на заказ что-то делаю. Я делаю только то, что мне нравится». В этом смысле Машков счастливый человек. И все эти годы он не изменяет своим принципам.

Конечно, между Машковым образца 1996 года и сегодняшним большая дистанция. Но то, о чем он рассказывает в передаче и как вспоминает начало своего пути, мне кажется интересным и показательным. Ведь истоки во многом формируют характер.

Итак, в кадре – однокомнатная квартира Владимира Машкова недалеко от метро «Новослободская». Вечер. Герой сидит на полу. Из кухни доносятся звуки попугая, а рядом с Володей – йоркширский терьер.

– Редкая у тебя порода собаки.

– Это порода, специально выведенная для меня, – целовальная собака, зовут ее сеньорита Грация, а короче – Груша. Я с большим уважением отношусь к большим собакам, но держать такую дома не могу. Ко мне много друзей приходят, и если они будут бояться собаку, это очень страшно. А Груша любит всех. (Обращается к собаке.) Поцелуй папу! Моя сладкая.

– Я слышал о твоей невероятной страсти к биологии.

– А как же! На театре нас два человека – крупных специалиста по животным: Костя Райкин и я. Мы можем говорить на одном уровне, потому что оба серьезно занимались биологией. У меня в детстве было около семидесяти, не шучу, видов разных животных, включая крыс, мышей. Голуби, змеи, ежи и так далее. Я подбирал их на улице, лечил и они жили в моей комнате.

– Какого же размера должна быть комната!

– Маленькая комната, меньше этой, наверное, вдвое. У меня до потолка были клетки. Все дружно жили.

– И в центре ты – царь зверей.

– Я был просто доктор Айболит. В 14 лет я руководил биологическим кружком в Доме пионеров, у меня есть печатные работы в «Юном натуралисте». Я, например, обнаружил и чуть раздвинул ареал распространения красноклопа обыкновенного, кроме шуток.

– Что это такое?

– Ну, я с дилетантом сейчас разговариваю. В принципе, это насекомое не должно было водиться в Сибири, а я обнаружил. В лесу. Написал об этом письмо в «Юный натуралист». Мне приходит ответ от редактора Беляевой: Владимир, вы молодец, что так серьезно этим занимаетесь, но и до вас было известно, что красноклопы живут в Сибири. Я очень расстроился.

– А как родители воспринимали твой зоопарк?

– Они в хорошем смысле тоже были безумные люди, подбирали всех собак, – у нас всегда куча собак жила.

– Ясно. Ты хотел стать профессиональным биологом?

– Я же поступал в Новосибирский университет. Перед поступлением, в мае, просидел в болоте, под водой, – изучал брачные танцы тритонов. Было холодно. На мне водолазный костюм, резиновая маска. Все смотрели на меня как на идиота. Я был такой Паганель. Ну а дальше маленечко гены взяли свое и я пошел в Новосибирское театральное училище.

– Ну да. Мама была главным режиссером кукольного театра, и папа там же работал актером. Дома кто верховодил?

– В театре мама, дома папа. Мы жили на первом этаже, как и сейчас. Видишь, у меня страсть к первым этажам. В театре мама руководила процессом, она была такой, в хорошем смысле, деспот. Папа терпел-терпел, и дома у них начинался разбор полетов. Я все время говорил: не кричите, не ругайтесь. А они вдвоем поворачивались ко мне: «Мы не ругаемся, мы спорим». Они были фанатами своего дела, а в театре кукол вообще могли работать только те, кто безумно и бескорыстно любит это дело. Великая пара. Мама высокая, тоненькая, а папа небольшого роста и 140 килограммов веса. Его любили все. Он ходил в берете, с большим бантом. И, представляешь картину: мы заходим в магазин «Колбасы», напротив театра, там всегда были огромные очереди и все достаточно агрессивно по отношению друг к другу настроены. А когда они видели папу, то сразу говорили: пропустите-пропустите Карабаса-Барабаса. Он играл и Карабаса-Барабаса, и папу Карло, а в Новокузнецке все со своими детьми ходили в кукольный театр.

– Ты рос в интеллигентной семье. А дворовые страсти кипели?

– Конечно, мы безобразничали, – ну как безобразничали люди в конце 70-х. Первый раз нас поймали, когда мы срезали афиши. Знаешь, такие афиши большие, киношные, и на них написано, допустим «Фантомас». Мы срезали эти афиши, вываривали и делали из них джинсы. Нас захватили, когда мы срезали подряд афиш десять! И замки мы взламывали какие-то, и мотоциклы угоняли. Однажды летом угнали бочку с квасом. У одного паренька был мотоцикл «Урал», прицепили к нему бочку и повезли на пляж… Как-то все проходило, слава богу, а могли и посадить. Кошмар. Когда обо всем этом узнавали родители, они только говорили «ну, что ж, давай, продолжай». И говорили так бесстрастно, что в этот момент уже ничего не хотелось делать.

– Ты был подстрекателем или исполнителем?

– Я – идейный лидер. У меня была кличка «Циркач». А вот как я ее получил. Я упал с третьего этажа, причем не специально, а совершенно случайно. Мы сидели с компанией сверстников, 13-летних, в подъезде, я – на окне, а оно было открыто. Кто-то играл на гитаре. В общем, на лестничной площадке набилось много народу. Я как-то неудачно повернулся, потерял равновесие и полетел вниз.

– Ужас какой.

– Да, ужас. Сидели бабушки на лавочке, и я упал рядом с ними.

– Прямо на лавочку?

– Нет, не на лавочку, а на землю. Там земелька какая-то мягонькая была, и я не травмировался никаким образом. Помню, я встал и пошел к друзьям, в подъезд. Раздался крик, с бабушками было плохо, а со мной все в порядке. Вот поэтому «циркач». Меня просили повторить этот номер, но я почему-то не решился. (Улыбается.)

– А когда «цирк» уступил место театру?

– Родители брали меня на гастроли, и я даже участвовал в спектаклях. Особенно мне нравилось выступать в пионерских лагерях. Первый спектакль, в котором я играл, – «Кошкин дом», я был одним из котят. «Тетя-тетя кошка, выгляни в окошко», – произносил я и имел огромный успех у девочек из третьего и четвертого отрядов. Родители очень волновались, когда я впервые вышел на сцену вживую (обычно в кукольном театре выступают за ширмой). У меня была роль волка. А там какая-то жуткая история про то, что зайчик вязаный, и волк его хочет расплести и сделать из него шапочку и варежки. Начинался спектакль с того, что бегали клоуны по сцене, и папа, один из клоунов, говорил, обращаясь в зал, «кто хочет сыграть волка». Я был в зале как «подсадка» и должен был по сюжету проявить инициативу. Первый раз я так испугался! Папа мне потом говорил, что от страха я стоял белый, как столб. Папа был уверен, что на сцену я так и не выйду. Но все случилось, я вышел и начал петь голосом Боярского.

– То есть музыкальные способности у тебя тоже были.

– Я играл в школьном ансамбле. У меня был период, когда я учился совсем неважно, но пел хорошо и играл на гитаре. Меня пионервожатая спасла. Это был, наверное, девятый класс. Она привлекла меня к работе в агитбригаде. Наша агитбригада называлась «Время», у нас были одинаковые рубашечки. Мы получали первые места на разных конкурсах. Все серьезно. Поэтому меня практически не обременяли занятиями в школе, – я пел. «Пора-пора-порадуемся»… У меня в то время были длинные волосы и усы такие слабенькие. И все говорили: Боярский, смотрите, Боярский!

– В общем, Боярский, циркач и ботаник в одном лице. Это правда, что ты в армии служил всего три дня?

– Да, недолго. Это такая достаточно неожиданная история. Я пошел в армию, когда уже занимался театром, – учился в Новосибирске, в театральном училище. Естественно, почетная обязанность каждого мужчины вырастить дерево, вырастить ребенка и отслужить в армии. И вот до того, как деревья выращивать и ребенка, я собирался пройти армейскую службу – хотел быть десантником или морским пехотинцем. Мы ехали в поезде, в учебку. И у меня произошел конфликт с прапорщиком. Окна закрыты, жара страшная, мы просто умирали, – а нас в вагоне человек сто. В соседнем купе разбили окно, потому что уже дышать нельзя было. Началась какая-то жуткая драка. И я уронил на прапорщика чемодан сверху.

– Сознательно?

– Так, чуть-чуть подтолкнул. В результате, меня и еще двоих ребят высадили с поезда. С автоматчиками, все дела. Но так как мы присягу еще не давали, нас отправили на проверку – нормальные ли мы. После присяги могли бы и в дисциплинарный батальон отправить… Принимал врач, лет тридцати пяти. Мы с ним разговариваем, и выяснилось, что его дети ходили в наш кукольный театр. «Так ты сын Машкова?» – «Да». – «А чего буянишь? Большие неприятности у тебя могут быть». – «Ну что сделаешь?» – «Служить-то хочешь?» А поскольку за эти три дня мне все сильно не понравилось, я ему честно сказал: не хочу. И он: «Ты не будешь служить». От его заключения все зависело. В результате он отправляет меня на проверку в психиатрическую клинику. Только, говорит, не делай вид, что ты сумасшедший. И в течение месяца я хожу такой тихий и спокойный… Потом написали, что я не могу служить, поскольку у меня вспыльчивая натура, и если скажут «стоять смирно», я могу сделать совсем обратное. То есть я благодарен этому врачу. Видимо, плохо могли закончиться все мои искания справедливой армии.

– Экстрима в твоей жизни было предостаточно. Но ты продолжал наступать на одни и те же грабли. Из театрального училища тебя, кажется, выгнали?

– В общем, попросили уйти. И в этот момент я поехал поступать в Москву.

– А почему «попросили»?

– Ну были какие-то безобразия с моей стороны… Послушай, надоело мне говорить про безобразия. Давай про светлые какие-то истории в жизни. Например, учась в театральном училище, я подрабатывал санитаром в травмопункте.

– То есть любовь к биологии не отпускала.

– Точно. Не забуду врача-травматолога и его ассистентку-медсестру, она училась в медицинском. Хорошенькая такая. Но одна проблема: она не могла видеть травмированных людей, ей сразу становилось плохо, и у нее все время в руке был нашатырь. А мы с другом, два заправских санитара, спасали людей. (Улыбается.) У нас было свое развлечение. Весной часто приходили с укусами, и каждый был уверен, что это энцефалитный клещ. Мы сидели вечером в регистратуре, в белых халатах, и если «с укусом» приходила симпатичная девушка, мы ее осматривали, – ну не целиком, а так, в общем, – и говорили: приходите завтра в четвертый кабинет.

– А если действительно клещ?

– Завтра, – сегодня невозможно, врачей-то не было, они принимали только с утра. Мы просто успокаивали. Врачи были довольны нами, ведь главное в этой ситуации снять панику.

– Получается, вы решали и актерскую задачу тоже – такой «этюдный» метод… Скажи, дома как-то культивировали твой талант, давали установку на успех?

– Я всегда стеснялся говорить с родителями о театре, только слушал, о чем они говорили между собой, и мне было достаточно.

– Но все-таки родители в тебя верили?

– Да. У меня есть один тайный папирус. Мне мама подарила земной шар. Маленький земной шар (раньше были такие сувениры) на пластмассовой подставке. Все это сломалось, остался шарик один, он открывается, а там внутри большая записка, которая всегда со мной. Там мама мне написала, все, что нужно делать…

– В школу-студию МХАТ тебе пришлось поступать дважды. До того как ты стал учиться у Табакова, тебя отчислили (опять!) с курса Ивана Тарханова…

– Меня выгнали за драку. Это была, конечно, трагедия. Представляешь, ужас, полгода не проучился, и как раз зимой, перед первой сессией выгнали. Но Тарханов молодец, помог, чтобы меня взяли во МХАТ, в цех мягкой декорации. Я там работал и через полгода поступил к Табакову.

– Жизнь удалась!

– Не сразу. Для меня Табаков – лучший педагог, но его система работы со мной была отлична от системы его работы с другими. Он меня не сильно любил, он меня просто давил, – ух, как он издевался надо мной! Я выходил, допустим, какой-нибудь этюд показывать, делаю шаг, он: «Стоп, ты чего делаешь?» – «Захожу в дверь». – «Разве так заходят в дверь?» – «А как?» – «Нормально зайти». Я входил заново, и опять: «Стоп, ты зачем ручку дернул…» И вот так все происходило. Однажды мы показывали этюд с Ирой Апексимовой. Сюжет такой. Я остался один с ребенком, жена работает в ночную смену. Ребенок все время просыпается (Ира умела кричать как ребенок), а я его успокаиваю. Мы репетировали всю ночь, даже записали позывные «Пионерской зорьки» (в конце этюда ребенок, которого только что успокоили, должен был окончательно проснуться под эти звуки). Поставили декорацию. Ира села в маленькую клеточку (как бы в люльку), я лег, погасил свет, – в общем все организовали. Но во время репетиции Ира потеряла голос, и вместо детского крика, звучал крик усталой женщины, немножко с хрипотцой. Меня всего трясло. А еще в определенный момент должен был зазвенеть будильник, но он не зазвенел! Я его тыкаю, тыкаю – тишина. И вдруг такой голос Табакова: «Старик, сделай «дзынь», что ли». В этот момент зазвенел будильник, и через три минуты прозвучало: в эфире «Пионерская зорька»… Табаков дал нам возможность доиграть до конца, но обсуждения нашего этюда не было, и тут я понял, что наши пути с Табаковым окончательно разошлись.

– Но ведь Табаков принял тебя в институт не для того, чтобы делать тебе больно.

– Это селекция, селекция, он воспитывал самурая.

– Воспитал?

– Самурайское… Да, конечно. На долгое время я был отдан другим педагогам, и мы замечательно работали. А потом совершенно неожиданно Табаков поручил мне роль Абрама Шварца в «Матросской Тишине».

– Фактически с этого момента началась другая жизнь Владимира Львовича Машкова.

– Ну да, наверное, наверное.

– В этой «другой жизни» тебя часто называют секс-символом…

– Скажу откровенно, мне это до лампочки. Это просто глупая игра слов. Фильмы, в которых я снимался – допустим, «Лимита» или «Подмосковные вечера», – к этому не имеют никакого отношения. Никакого.

– Ну хорошо. А какой была твоя первая любовь?

– Первый раз я влюбился в школе. У меня не было просто увлечений. Если я влюблялся, то всегда очень сильно. Первая моя любовь была трагическая, без понимания. Была такая одноклассница Долгова, она любила отличника. А меня любила другая отличница, но я ее не любил. Много было всяких историй, много.

– При этом ты рано женился – на своей однокурснице по училищу Лене Шевченко.

– Это было для меня совсем неожиданно. Случился быстрый роман. Лена училась в другой группе, – все ходили смотреть, как она занимается сценическим движением. Ей было 17 лет. Бойкая такая, худенькая… Свадьба была отчаянная. В воскресенье в селе Криводановка открыли загс, двое влюбленных зашли в этот загс. Включили пластинку, отдали паспорта. Потом вернулись. Я сделал невесте фату из занавески тюлевой. Пригласили всех друзей из театрального училища. Гуляли четыре дня… Было столько любви, скандалов. Скандалов было больше, наверное. В общем, двое сумасшедших встретились. (Улыбается.)

– В Москву ты поехал один?

– Один. Тогда уже трещина была. Вообще, встречи, расставания, – они всегда болезненны. Во всяком случае в моей жизни. (Обращается к попугаю.) Джека, тихо!

– Жена была актрисой, потом еще одна жена актриса, Алена Хованская. Женщине из другой среды тебя трудно вынести?

– Меня и в этой среде трудно вынести. (Улыбается.) Вот сейчас с Грушей сидим, кто нас может вынести двоих? Так и будем сидеть с ней вдвоем, и Джека будет орать. (Улыбается.)

– Володя, тебе хочется жить красиво, комфортно? Ты известный актер, популярный.

– У меня нет таких амбиций: построить дачу, или приобрести большую квартиру. Меня абсолютно не волнуют такие вещи, говорю серьезно. Была белая «Шевроле», сейчас у меня «восьмерка» «Жигули». Все это не настолько важно. Я 14 лет прожил в общежитиях, и когда получил квартиру, я в нее год не мог въехать, потому что привык к общаге, к чему-то временному. Это не от того, что человек очень занят делом и такая творческая личность. Просто так сложилось, что никто в нашей семье на это не обращал внимания. Вообще никогда. Хотя, возможно, ничего хорошего в этом нет.

– Какое амплуа больше всего отражает тебя сегодняшнего?

– Не знаю. Наверное, попозже, когда наступит время, я проанализирую, кто я есть на самом деле. Я вот сейчас отматываю нашу беседу и думаю, что же я с тобой так откровенно разговариваю. Мог бы сейчас дурачиться. Правильно? Был бы комиком. Нет. Лирический герой? Я тебя достаточно хорошо знаю, мы с тобой нормально разговариваем… Я такой, какой есть.

– Константин Райкин, с которым ты ставил «Трехгрошовую оперу» в «Сатириконе», говорил мне, что ты как режиссер всегда четко знаешь, чего требовать от актеров.

– Я прихожу на репетицию готовым к тому, что будет происходить. Я заранее все проверяю, у меня всегда есть несколько вариантов развития событий. Не могу позволить себе, допустим, прийти на репетицию или съемку и не знать, чего я буду делать. Ведь часто бывает: давайте, поимпровизируйте, сделайте что-нибудь, а я посмотрю. Вот это беда, беда.

– Табаков говорит, что ты тот человек, на которого он может оставить свой театр, что ты может руководить театром.

– Так, и что?

– Ты к этому готов?

– Не люблю руководящих должностей, это раз. А во-вторых, ну что значит «оставить театр»? Табаков будет всегда, он замечательно ощущает себя в мире. Но то, что это мой родной театр и мне не надо другого театра, это верно. Олег Павлович может быть спокоен, что есть ребята, которые его не подведут, мы все равно занимаемся одним общим делом.

…Несколько лет назад Владимир Машков во многом изменил творческую судьбу моего брата, когда пригласил его на главную роль в свой обновленный спектакль «Номер 13 D» в МХТ имени Чехова. У Игоря тогда как будто открылось новое дыхание. Машков вообще обладает даром преображения. Он стал художественным руководителем «Табакерки» и сохраняет верность своему учителю, его памяти и его заветам. При это Машков нацелен на серьезные изменения, и уже начал этот трудный, но единственно возможный путь. Для него здесь нет компромиссов, он был и остается максималистом. Зная Володю много лет, я уверен, что у него все получится.

В фойе нового здания «Табакерки» на Сухаревской Машков придумал «комнату бесконечности»: в небольшом темном пространстве с подсветкой – стеклянные лампочки, снизу доверху зеркала, играет медитативная музыка… Несколько минут внутреннего покоя дают зримый эффект, и в эту «бесконечность» хочется возвращаться вновь.