Текст книги "Книга победителей"

Венсан Кассель
«Не бояться быть собой – самый большой риск»

Недавно я посмотрел французский фильм «Ненависть». Именно этот фильм в 1995 году открыл зрителю Венсана КАССЕЛЯ. Даже будучи молодым, на экране Кассель выглядел опытным и матерым. И хотя его главное амплуа «плохой парень», он может сыграть абсолютно все. Играет Венсан так свободно и непринужденно, что возникает ощущение документальности происходящего.

Впрочем, и сам Венсан Кассель прекрасно знает себе цену. «Это не родители нас чему-то учат. Ты просто смотришь на жизнь и впитываешь ее», – сказал мне актер в начале нашей беседы. А в Москву он прилетал весной 2018 года всего на два дня по приглашению устроителей премии ВраVo.

– Венсан, приветствую вас!

– Привет.

– Вы, конечно, настоящий авантюрист. Вот так всё бросить и переехать жить в Бразилию…

– Впервые я попал в Бразилию тридцать пять лет назад и сразу влюбился в эту страну, исколесил ее вдоль и поперек. Это невероятно поэтичная страна. Знаете, когда влюбляешься, логику искать не нужно. Именно это и произошло со мной в Бразилии.

– Плюс бурный роман…

– Вы имеете в виду Тину?

– Да.

– Она не бразильянка, а француженка. Но ей тоже там нравится. Поначалу я бывал в Бразилии время от времени, а пять лет назад стал жить там постоянно и уже чувствую себя гражданином этой страны. Правда, несколько месяцев назад я вернулся во Францию. Но, по сути, это ничего не меняет. Я продолжаю бывать в Бразилии, там у меня дом, друзья. Вообще я человек мира, и так было всегда.

– Интересно, когда вы увлеклись капоэйрой? Это боевое искусство прочно ассоциируется с Бразилией.

– На самом деле всё случилось, когда мне было лет двадцать. Я узнал про капоэйру и захотел поехать в Бразилию, чтобы познать это искусство в совершенстве. Тогда-то и началась моя бразильская эпопея. Я серьезно занимался капоэйрой, и это было захватывающе!

– Приемы капоэйры вы мастерски демонстрируете в фильме «Двенадцать друзей Оушена», где играете французского гангстера.

– Спасибо. Но как раз после съемок в «Друзьях Оушена» я решил остановиться – все-таки возраст. (Улыбается.) Капоэйра – физически очень трудная история, а у меня к тому времени уже были серьезные травмы плеча и бедра. Учитывая все операции, которые мне пришлось перенести, я просто ходячий миллион долларов! (Смеется.) Мне пятьдесят два, и тело уже как-то подустает.

– Возможно, но внешне вы в идеальной форме… Я знаю, что на ваше становление сильно повлиял развод родителей, и в подростковом возрасте вы пустились, как говорится, во все тяжкие. Что помогло вам сохранить внутренний стержень?

– Нет-нет, вы сильно преувеличиваете мои пороки! (Смеется.) Конечно, не очень-то приятно, когда твои родители разводятся. Но в любой драматичной ситуации есть свои темные и светлые стороны. Плохое заключалось в том, что мне пришлось часто менять школы, а хорошее – я рано стал независимым, и у меня появился шанс много времени проводить в Нью-Йорке, куда переехала мама.

– А школы почему часто меняли?

– Потому что родители были очень заняты – постоянные разъезды, и мне приходилось следовать то за мамой, то за папой. Надо сказать, я учился в очень дорогих интернатах. (Улыбается.)

– Насчет дорогих интернатов – вы это сознательно подчеркиваете?

– Ну, когда ты учишься в очень дорогой школе, где собираются ребята из разных стран мира (например, из Ливии, Ирана, Канады), это очень на тебя влияет. Разные менталитеты, сгусток самых разных мировоззрений. В Париже я рос в старинном районе Бельвиль, это иммигрантский квартал, где живут люди со всего света. Я всю жизнь нахожусь в такой атмосфере, и именно так я воспринимаю мир сегодня.

– И все-таки вы были «плохим парнем» или это экранный образ?

– Не был я плохим парнем, такие парни не становятся актерами. Хотя я убежден, что актеров мужского рода не существует, есть только актрисы. (Улыбается.)

– То есть?

– Актерская игра предполагает, что ты притворяешься, а это, по сути, женское занятие. А если ты сильный, крепкий, тебе не до кино, это дело таких «кошечек». Шучу, конечно. Я не крутой парень, я актер. Всю жизнь пытаюсь притворяться, что-то изображать и рассказывать истории. Я никогда не дрался на улице, не грабил банки – ничего такого захватывающего в моей жизни не было.

– Зато у вас захватывающая творческая биография. Насколько я знаю, после школы вы пошли не в театральное училище, а в цирковое.

– В цирковое я пошел из-за Станиславского.

– Звучит интригующе.

– Я прочитал первую книгу Станиславского – о становлении актера. Он там писал, что если ты делаешь акробатическое упражнение и в этот миг задумываешься о том, как ты его выполняешь, то ты непременно упадешь. Надо быть внутренне свободным, раскрепощенным и полностью отдаваться творческому процессу, получая удовольствие от каждого мига, каждого движения.

– Это верно, но все-таки цирк и театр – разные стихии.

– Мне кажется, они не такие уж и разные. Для меня всегда был важен физический аспект – и в театре, и в кино. Это как инкарнация, от латинского carnis – мясо, плоть, то есть воплощение. А актер должен каждый миг проживать всем своим существом. Я как раз такой актер: я ощущаю всё физически, а уже потом это превращается во что-то ментальное, умозрительное.

– Хорошо, но в цирковом училище наверняка упор был на таких дисциплинах, как акробатика, клоунада и так далее.

– В семнадцать лет я поступил в школу Анни Фрателлини, это старая цирковая школа во Франции. Мы там много занимались балетом, например (кстати, у меня был русский педагог). Конечно, была и акробатика, мы учились жонглировать, занимались эквилибристикой, научились ходить по канату, скакать на лошадях и всё остальное. Мы даже учились каскадерским трюкам: лазили по скалам, получали боевые навыки – к примеру, как безопасно ударить человека стулом по лицу.

– Важные навыки, особенно насчет стула. А у вас не было соблазна посвятить себя цирку, раз уж всё так интересно и динамично развивалось?

– Нет, это был только мостик к кино. Я выбрал цирк, потому что хотел стать актером. И всё, что я делал – занимался танцами, бил чечетку, боксировал, – было подчинено моему единственному желанию.

– Всё равно это довольно нестандартный путь – готовиться в актеры через цирковое обучение.

– С семнадцати до двадцати семи лет я учился, только учился, и очень интенсивно. Я окончил две актерские школы – школу Ли Страсберга в Нью-Йорке…

– …она как раз основана на системе любимого вами Станиславского…

– Да-да. А еще я брал курс во французской школе: дикция, постановка голоса – там такой специфический «французский» подход. И мне как раз было очень интересно столкновение разных актерских систем. На самом деле нет какой-то одной уникальной актерской техники. Обучаясь, ты должен найти себя, самостоятельно открыть свои возможности.

– При такой широте взглядов и актерской оснащенности вам не хотелось закрепиться в Голливуде, а не строить карьеру во Франции?

– Я никогда не грезил Голливудом. Не могу сказать, что я такой уж суровый парень, хотя в профессии я, может, и бунтарь. Мне всегда казалось, что это слишком простой путь: захотел быть актером – поезжай в Голливуд. Мне хотелось жить с друзьями, со своим поколением в Париже. Мы стремились создать свою новую творческую среду, а не идти за стереотипами. Девяностые годы в этом смысле были идеальным временем: мы как будто очнулись и поняли, что рождаются новые идеи, появляется новое кино, и очень хотелось быть к этому причастным.

– А почему все-таки бунтарь Кассель оказался в Голливуде?

– Да я особо и не снимался в Голливуде, если говорить о блокбастерах и других масштабных проектах. Все-таки Даррен Аронофски и Стивен Содерберг, с которыми я работал в Америке, не типичные голливудские режиссеры, так что для меня особой разницы нет – снимаюсь я во Франции, Англии или в Америке.

– Сейчас молодые актеры всё реже просыпаются знаменитыми. Вам это удалось. Криминальная драма «Ненависть», где вы сыграли главную роль, прозвучала победоносно.

– Мне тогда было двадцать восемь лет, а сниматься я начал в двадцать один. Вообще-то, я думал, что мне понадобится гораздо больше времени, чтобы стать таким известным. Не скрою, я этого хотел и к этому стремился. В семнадцать я твердо решил стать актером. У меня была цель, я к ней шел, а поскольку я всегда очень много работал, то и денег у меня было больше, чем у моих друзей. Например, я за всех платил в ресторане, покупал себе красивые ботинки и красивую одежду. Ну а к успеху в кино я был психологически готов.

– Понятно. А это правда, что отец был против вашей актерской карьеры?

– Не то чтобы против. Просто сам, будучи актером, и довольно благополучным (он снимался даже у Бунюэля), отец не был уверен, что я смогу повторить его успех. Он говорил: «Хорошо учись, окончи школу, а там посмотрим». А потом он увидел мое первое шоу, которое я сделал после окончания циркового училища. Это было уличное представление с клоунами и акробатами. И в тот день, когда он это увидел, сразу понял, что я сделал правильный выбор.

– Это шоу вы показывали в Нью-Йорке?

– Нет, в Париже. Кстати, когда я начал жить в Нью-Йорке, то понял, что это очень «французский» город.

– Правда? Я это не почувствовал.

– Там мышление отличается от всей остальной Америки, оно больше европейское, что ли. Европа – это Старый Свет, и мы, европейцы, ощущаем груз мудрости поколений, мы несем его на своих плечах. А у американцев страна молодая, там нужно стремительнее принимать решения, то есть всё происходит гораздо быстрее. Поскольку я вырос во Франции, то всегда ощущал себя больше европейцем, что вполне естественно.

– Конечно. Вообще, вы человек рисковый.

– Не знаю… Риск – слово такое громкое. Ну, например, когда у нас начался роман с Тиной, мне все говорили: «Не делай этого, она намного тебя младше!» А я понял, что мне плевать на мнение окружающих. Люди постоянно осуждают других. Надо жить так, как ты сам чувствуешь, доверять прежде всего своим ощущениям. Не бояться быть собой – самый большой риск.

– Раз уж вы заговорили на эту тему… Вас действительно никогда не смущала разница в возрасте с Тиной? Все-таки тридцать лет.

– Я об этом просто не думаю, у меня даже нет на это времени. Кроме того, ты никогда не знаешь, насколько длинной окажется история ваших отношений.

– Хорошо, а с точки зрения менталитета, общих интересов?

– Я ощущаю себя достаточно молодым человеком, люблю фантазировать, мечтать, я полон энергии, у меня масса интересов. Кстати, я никогда не рассматривал возраст как доказательство мудрости. Во многих ситуациях я чувствую, что чему-то могу научиться у молодых людей, хотя бы потому, что у них другой взгляд на вещи. Если ты не притворяешься более мудрым и опытным, то остаешься открытым по отношению к миру. Я вырос на фильмах Феллини, и это был совершенно другой мир, другая эпоха. Сейчас всё поменялось: электронные СМИ, YouTube, клиповое сознание. Я многому учусь и у Тины.

– Чему конкретно?

– Я вам уже достаточно про нее рассказал.

– Не могу, Венсан, не затронуть такой вопрос: ваш развод с Моникой Беллуччи стал неожиданностью для всего мира. Вы олицетворяли идеальную пару. Почему вы расстались?

– Мне очень жаль «весь мир», который так разочаровался по этому поводу. Ты никогда не знаешь, что происходит за закрытыми дверями. Общественный образ пары – это одно, а то, что происходит между людьми на самом деле, – совсем другое. Почему люди влюбляются? Почему разводятся? Даже мы сами не всегда это понимаем.

– У вас с Моникой двое детей…

– Мы были вместе восемнадцать лет, у нас общие дети. Это в любом случае твоя семья навсегда. Могу сказать, что у нас с Моникой сейчас очень хорошие отношения, мы несем ответственность за наших детей, и это так важно.

– Ваш отец – известный актер, а мама чем занималась?

– Она была журналистом. Ужасная работа! (Улыбается.)

– Ужасная? Я так не считаю.

– А сейчас мама пишет сказки для детей.

– Вот это метаморфоза! Ваши дети, наверное, ее первые читатели?

– Конечно.

– Скажите, Венсан, кто из дочерей вам душевно ближе?

– Наверное, по характеру – младшая. В детстве я был очень энергичным, мне было сложно сконцентрироваться на чем-то одном, и я постоянно требовал внимания. Леони такая же. Мне кажется, это вопрос природы. Она невероятно красивая девочка, я позволяю ей делать всё, что она хочет.

– Главное, чтобы вследствие этого она не стала эгоисткой… Что у вас сегодня в приоритете?

– По-прежнему кино. Два с половиной года я много снимался, практически нон-стоп. Масштабный проект был закончен перед Рождеством, фильм называется «Император Парижа». Скоро выйдут два бразильских фильма с моим участием и американская картина «Под водой». Мой друг Ромен Гаврас снимает фильм, где мы играем в паре с Изабель Аджани. Планируем новую картину с Эриком Толедано, сценаристом «Неприкасаемых». Планов много. А сейчас у меня небольшая пауза и я прилетел в Москву.

– В России вас любят.

– Знаю и поэтому с удовольствием возвращаюсь сюда.

– Как я понимаю, у вас сейчас прекрасная пора.

– Я рано понял, что жизнь коротка, – лет в пятнадцать. И я почувствовал тогда, что надо двигаться быстрее и стремительнее. Моя жизнь – это взлеты, падения и опять взлеты. И такая жизнь мне нравится.

Евгений Миронов
«Руководить театром я согласился с легкостью Хлестакова»

В своей телевизионной практике мне часто приходится общаться с начинающими актерами, и многие из них говорят, что их идеал в профессии – Евгений МИРОНОВ. А я отлично помню время, когда сам Миронов был начинающим актером.

В 25 лет он снялся в фильме Валерия Тодоровского «Любовь» и получил целый букет наград. Одна из них – приз за лучшую мужскую роль, который ему вручили на фестивале в Женеве «Звезды завтрашнего дня». Сразу после возвращения Миронова домой мы записали с ним интервью для еженедельника «Неделя», где я тогда работал. Встретились в «Неделе». Женя выглядел лет на шестнадцать: такой худенький реактивный подросток. А еще эйфория от поездки! «Представляешь, у меня было два переводчика, – с гордостью делился он, – для официальных церемоний и общения вне этикета. Я жил в лучшем отеле, мне сшили смокинг – специально для церемонии награждения, а сама церемония транслировалась на 30 стран! Я сразу получил несколько приглашений сниматься, в том числе на «Коламбии Пикчерс». В Лос-Анджелес мне предлагали лететь прямо из Женевы: была конкретная роль, конкретная сумма. Если бы такое случилось года три назад, я, наверное, попал бы в психушку от счастья. Но сегодня я четко знаю, что сниматься в Голливуде в посредственной картине – дело бесперспективное».

Тот, молодой Миронов признался мне, что его совершенно не волнует вопрос популярности: «Для меня важнее всего лицедейство. Может, Табаков это во мне разбудил. Смотрю, к примеру, на Дастина Хоффмана и вижу, насколько он интересен в самых неожиданных проявлениях». Тоже самое можно сказать и о Миронове.

Женя рассказал, как близок ему по духу Петр Тодоровский, в чьи «руки» бережно передал его Тодоровский-младший: «Петр Ефимович снимал картину «Анкор, еще анкор!» о своей юности, это режиссер со светлым мироощущением, и мы быстро нашли общий язык. Мне кажется, в кино сейчас необходим хеппи-энд, люди устали от чернухи, бесконечных катастроф. Помню, посмотрел картину Лопушанского про ядерную войну, и жить не хотелось. Иду по вечернему Арбату, и все меня раздражает, даже фонари… Быть оптимистом – штука более ценная. Хотя, может, сам я нередко и страдаю от этого».

На прощание Миронов поведал о своем женевском знакомстве с Даниэлем Бергманом, сыном великого режиссера (он привез в Швейцарию картину о своем детстве, снятую по сценарию отца). Договорились о встрече в Москве: «На вопрос, можно ли остановиться у меня дома, я ответил: конечно, можно, но больше одного дня ты вряд ли выдержишь». Женя жил тогда в общежитии «Табакерки» – в 15-метровой комнате – с родителями и сестрой, а у Бергмана-младшего был свой роскошный замок на острове в Швеции… После беседы мы вместе нырнули в метро, и через несколько станций расстались.

Сейчас у Евгения Витальевича, как зовут его большинство людей, совсем другой быт и совсем другое положение. В ноябре 2016-го, накануне 50-летия, мы вновь сделали интервью, уже для журнала ОК! – в его просторном рабочем кабинете в Театре наций. Совпала еще одна дата – десять лет с того момента, как он стал художественным руководителем. Благодаря Миронову Театр наций – это одно из самых креативных творческих пространств Москвы.

– Женя, что для тебя главное в художественном строительстве театра?

– Знаешь, Вадик, я по-прежнему ищу мир, в котором с детства запирался со своими фантазиями, тот мир, когда мама чайником грела табуретку, чтобы мне было тепло. Вот и в театре мне важно, чтобы было комфортно самым разным художникам. Мы открыли на Страстном новую площадку, так что мы еще больше расширяем клуб талантливых людей. Должно быть больше философов, архитекторов, режиссеров, которые с помощью театра найдут новый язык, который будет интересен зрителям. Надо идти дальше и рисковать. Мы должны быть очень честными по отношению к самим себе.

– Я удивился, когда узнал, что в Театре наций ты репетируешь «Иванова». Это ведь не самая выигрышная пьеса Чехова. Почему такой выбор?

– Я каждый день задаю себе этот вопрос. Зачем я это сделал? А потому, что Антон Павлович написал пьесу «Иванов» за десять дней специально для театра Корша, в здании которого сейчас и расположен Театр наций. С точки зрения самого Чехова, он совершил тогда революцию в драматургии. Вся хитрость Чехова в том, что быт жизни он возводит в шекспировский алгоритм.

– В «Иванове» у тебя прекрасные партнеры: Чулпан Хаматова, Лиза Боярская, Игорь Гордин. Тебе в этом смысле везет. Мне кажется, при твоей мощной актерской сути ты всё же человек ансамблевый.

– Ну, команда – это редкость, большая редкость. Я, человек, вкусивший театр Табакова, очень скучаю по команде. Все-таки в Театре наций другие условия. Здесь нет актерского штата, все собираются на конкретный проект. Плюс в том, что самые разные режиссеры приходят со своими идеями, и они могут взять любого артиста. Например, замечательный режиссер Евгений Марчелли собирается ставить «Грозу» Островского, он пробует разных артистов, и не только москвичей. (Раздается телефонный звонок. Евгений разговаривает по телефону с мамой, Тамарой Петровной.)

– С мамой у тебя, я знаю, очень близкие отношения.

– Конечно, близкие. Хотя бывает по-разному. Когда люди живут вместе, они не только комплименты друг другу говорят.

– Я бывал у тебя в гостях, когда вы жили с мамой в общежитии «Табакерки». Как-то зашли компанией после твоего спектакля «Звездный час по местному времени», Вера Глаголева еще с нами была. Сидели на кухне, жарко обсуждали спектакль. Мама быстро приготовила всем вкусную еду.

– Сначала ко мне из Саратова приехала мама – мы жили в общежитии с ней вдвоем, – потом сестра после окончания Вагановского хореографического училища, а с ней и папа присоединился. Так что мы все жили в одной комнате.

– Когда общага для тебя закончилась?

– Не могу точно вспомнить, но к тому моменту я уже стал сниматься. Фильм «Любовь», другие мои первые картины – это всё «общажные». Потом Олег Павлович Табаков сделал однокомнатные квартиры мне и Володе Машкову. Это было так далеко, что Володя туда даже не доехал, а я доехал. И понял, что мне надо продать эту квартиру, добавить денег и купить новую. Купил на «Красносельской», уже в центре, но она была очень маленькая. До этого я получил приз на фестивале за «Любовь»…

…Да-да, это была Женева, фестиваль «Звезды завтрашнего дня». Мы еще с тобой сделали тогда первое наше интервью.

– Точно. Приз оказался денежный, я на эти деньги купил квартиру сестре Оксане.

– Какой щедрый подарок!

– Дело в том, что отделиться от родителей в нашей семье вещь невозможная. И поскольку я центр семьи, то я понял, что отделиться не смогу. А сестра более самостоятельная.

– А почему отделиться невозможно?

– У нас плотные корни. Родители ради нас с Оксаной поменяли квартиру в военном городке Татищево на три «кельи» в Саратове, чтобы жить рядом с хореографическим училищем, где сестра училась. Потом они «дошли» до общежития. Не имея денег, оба в пятьдесят лет ушли с работы: папа занялся Оксаниными делами, а мама – моими.

– Что это – слепая любовь к детям или такая вера в ваши с сестрой способности?

– Вера, вера. Кроме того, это и своя какая-то нереализованность, потому что мама и папа раньше участвовали в самодеятельности.

– Мама продолжает работать билетером-контролером в «Табакерке»?

– Да, уже больше двадцати пяти лет работает.

– Тамара Петровна так бойко и эмоционально встречает на входе зрителей – вообще как отдельный спектакль… Скажи, это артистичная мама хотела, чтобы ты поступил в театральное училище?

– Такого не было, никакой навязчивой мысли. Это естественное мое желание. Родители не препятствовали, стали помогать, потому что поверили. Мне всегда нравился мир не бытовой, а какой-то фантазийный. Мы с Оксаной знали уловки, как оказаться в этих других мирах, а формы были разные: через свой детский кукольный театр либо через драматические отрывки, которые мы разыгрывали вместе. Во время «войны» Оксана была медсестрой, из раскладушки мы делали землянку. Кроме того, мое стеснение, зажим… Это касалось не только выступлений, а вообще существования внутри коллектива, среди людей. Я чувствовал в себе, можно сказать, ущербность. Я не мог общаться с людьми. На уроке я понимал, чем занимаюсь, а вне уроков прятался в свою скорлупу. Дальше я сам почувствовал, что надо как-то социализироваться, и, переступив через себя, начал что-то делать. Когда в школе нужно было ставить спектакли, ответственным всегда оказывался я. Все знали, что после школы я буду поступать в театральное училище, и мне даже не приходила мысль, что я могу не поступить.

– С самого начала была уверенность, что актерская судьба сложится со знаком плюс?

– Вера была до того момента, пока мне не поставили тройку за актерское мастерство.

– Это в Саратовском училище?

– Да, я просто понял, что это провал. Провал в моей уверенности, в том, что это мое дело. «Три» означало, что оценку мне поставили из жалости, что я просто маленький мальчик – мне тогда было четырнадцать.

– А почему это случилось?

– Я не совсем понимал природу актерской профессии, когда занимался в училище. Руководитель курса Валентина Александровна Ермакова написала мне на программке: «Научись сознавать, что ты делаешь, тогда ты будешь получать удовольствие». И вот следующим моим шагом было научиться это делать. Если надо было «умирать», я делал это на полную катушку, не жалея сил, нервов и вен на голове, но это уже из области медицины. Сейчас я делаю всё осознанно и понимаю, для чего делаю. Эту азбуку я изучил уже в Москве, у Олега Павловича Табакова, и учу каждый день. Как-то мы с Олегом Меньшиковым беседовали. И он говорит: «А что еще играть? Ну я сыграл тридцать раз роль, и все. Мне все ясно». Я говорю: «Ты, наверное, счастливый человек. Ты достиг какого-то результата, а я нет. Мне интересно: вдруг, раз, и откроется какая-то дверь еще». Понимаешь? Это каждый раз что-то новое, неожиданное.

– В кино, конечно, совсем иначе, – результат надо показать сразу. У тебя все роли – попадание в десятку, начиная с картины «Любовь». Кстати, как распорядился гонораром за этот фильм?

– На этот гонорар я справил маме день рождения в индийском ресторане. Гости не притронулись к еде, потому что она была очень острая. Это был провал. (Улыбается.) Но зато мой двоюродный брат Славка впервые увидел танец живота, и это был фурор!

– Вот это желание сделать приятное другим, заботиться о других, у тебя, наверное, на подкорке.

– Еще когда я был актером «Табакерки», Олег Павлович мне сказал: «Жень, у тебя есть такая черта, достаточно редкая для артиста, – ты умеешь отвечать за других». Тогда эти слова проскочили мимо меня, я не понял, о чем речь. А вот спустя какое-то время я понял, что это просто часть моей природы. Вначале это ответственность за мою сестру, которая младше меня, потом за ее семью, за нашу семью, потом за то дело, которым я занимаюсь. Потому что я уже не могу, будучи артистом, отвечать только за себя в спектакле. Мне стало этого мало. Мне не нравится, когда плохой звук или свет в спектакле. Или когда кто-то неправильно себя ведет. Тогда следующий шаг – ты сам берешь на себя ответственность.

– Вернемся к делам житейским. Помнишь ощущение, когда из общаги ты переехал в свою первую квартиру?

– Эту разницу в большей степени ощутили родители, потому что для меня и новая квартира была общежитием. Появилась тетя, которая жила с нами, папа спал на табуретках. Но для меня, как для молодого человека, быт не имел значения. Я не понимал до конца, что ел, где спал. Это сейчас как-то условия имеют значение, а тогда – нет.

– Ты ведь однажды довел себя до такого состояния, когда врачи сказали: «Еще немного – и тебя бы не стало».

– Да. «Жги сердца людей», – завещал нам великий Пушкин. Случилась прободная язва из-за недоедания. Я учился на последнем курсе в Школе-студии МХАТ. Врач сказал: «Еще бы тридцать минут – и всё». Накануне 8 Марта я пошел в магазин на Тверской, стоял в очереди за шампанским. Когда я упал, женщина сказала: «Как не стыдно, напился». Мимо проходил студент, который меня узнал, и он уже вызвал «Скорую».

– Что-то щелкнуло внутри, когда всё благополучно завершилось?

– Ничего не щелкнуло. Я лежал в палате, от меня осталась половина. А до этого режиссер Александр Митта утвердил меня в большой международный проект – фильм «Затерянный в Сибири» – на одну из главных ролей. В больницу ко мне пришла второй режиссер, увидела меня и поняла, что мне не сниматься надо, а ехать домой в Саратов. Она назвала дату съемки, и я сказал, что обязательно буду. А дальше с помощью мамы, которая меня каждые полтора часа кормила бульоном, я постепенно восстановился. Митта ставил меня всем в пример, говорил: «Миронов похудел для этой роли, а вы все – нет, жирные коровы». (Улыбается.) В общем, я не смирился тогда со своим положением.

– Больше экстремальные ситуации не случались?

– Конечно, случались. Разные бывали ситуации. Например, строительство Театра наций. Я не ожидал, я не был подготовлен ни психологически, ни физически к такому повороту в своей жизни. Это было одно из моих любимых зданий, в юности я смотрел здесь потрясающий спектакль «Кроткая» с Олегом Борисовым. Лет двадцать я не был в этом здании и думал, что его снесли. Когда я стал художественным руководителем Театра наций, я же был учредителем фестиваля-школы современного искусства «Территория», и мне захотелось продолжить развивать эту тему вместе с моими единомышленниками. Руководить театром я согласился с легкостью Хлестакова. Но я до конца не осознавал, что начинать надо с нуля: у меня не было своей команды, а вместо здания – одна коробка. Тогда еще убрали предыдущего директора театра. Какая агрессия на меня обрушилась! Коллеги нападали на меня как на захватчика. Перед входом в театр выставили гробы (они были задействованы в спектакле, поставленном при прошлом руководстве), и в эти гробы поместили наши манекены. Для меня это был шок. Еще статью написали, в которой говорилось, что я не артист, вообще никто, что всё это «табаковские захватчики», а я просто игрушка.

– Не знал, Женя, я о таких страстях, – всегда считал, что в Театр наций ты въехал на белом коне.

– Я думал тогда: а вообще мое ли это дело? Я не был уверен. Для того чтобы это проверить, необходимо находиться в комфортных обстоятельствах. На горизонте не было советчиков или помощников, были мои друзья, но человека, который сказал бы «надо взять то, сделать то, пойти туда», не было. А дальше я подумал, что всё это проверка на прочность. Сделать шаг назад или идти в неведомое.

– Конечно, в неведомое. Человек ведь не знает до конца своих возможностей.

– Но я очень люблю свою профессию. Это проверка ресурсов. Я же Гамлета играл, а для меня Гамлет по амплитуде самая сложная роль. Вот я себя меряю Гамлетом. Я понял, почему этот персонаж номер один.

– Почему?

– Потому что у Шекспира такое ртутное изменение героя. Мне раньше казалось, что он пассивный, но великий Петер Штайн открыл для меня, что его состояние меняется с каждой фразой. Там такое количество решений, отступлений. Я не знаю больше таких персонажей. Есть монолог, где он говорит: «Что за дрянь? Что за раб?» Человек, который готов сокрушить мир. И тут же монолог «Быть или не быть»! Пройдя испытание Гамлетом, уже ничего не боишься.

– Чтобы избавиться от «страхов», еще нужно какое-то обнуление. У тебя есть своя зона тишины?

– Пока трудно с отключением каким-то. Вот, например, мы были в Сингапуре на гастролях с «Гамлетом», окунулись совсем в другой мир. Отыграли четыре спектакля. Некоторые мои коллеги потом поехали посмотреть Камбоджу, Вьетнам, Лаос. Я тоже думал, что это надо сделать. Но вынужден был сразу вернуться обратно, потому что уже на следующий день после возвращения начались съемки фильма «Время первых». Честно говоря, я не ощущаю праздников как таковых. Может, это уже возраст, а может, я разучился их отмечать. Раньше нас папа вдохновлял на это. Папы не стало. Может, придет время и опять вернется это ощущение праздника.

– А как ты воспринимаешь свои пятьдесят?

– Наверное, это рубеж, надо обернуться назад, потому что когда ты всё время несешься вперед, то до конца не понимаешь, мимо чего пролетел. И это касается не только работы.

– А мимо чего ты «пролетел», Женя?

– Я так скажу: я не жалею, что пролетел. Мне просто жалко, что я не могу всё охватить. У меня не хватает времени вот на эти остановки, на жизнь, на какие-то ее проявления. У меня жизнь связана с искусством. Скорее всего, тут я сразу набрал очень быструю скорость. Поэтому этот рубеж и дается человеку – надо поставить скорость на нейтральную.

– Ну, я думаю, в этом отношении в твоей жизни вряд ли что-то изменится. Ты всё равно так и будешь прилетать из Сингапура и на следующий день входить в кадр.

– Может быть, а может, и нет.

– Ну а тебе самому каких изменений хочется?

– Я хочу иметь учеников. Но пока не могу себе этого позволить, потому что преподавание – это очень большая ответственность.

– Мне кажется, если ты за что-то берешься, то ныряешь с головой и, пока не достигнешь дна, не вынырнешь обратно. Природа такая?

– Конечно. Вот сейчас ты сказал про дно, это даже не обсуждается. Толстой когда-то сказал: «Делай что должно, и будь что будет». Это означает, что надо делать должное абсолютно естественно и просто. А «будь что будет» означает, что не надо беречь себя. Правда, сейчас я уже думаю о том, как бы сделать хотя бы один выходной в неделю.