Текст книги "Книга победителей"

– А вообще, когда вам плохо, вы это демонстрируете?

– А зачем? Так ты несешь людям отрицательную энергию, это нехорошо, не по-человечески. Людям надо нести добро и радость. Я считаю, что плакаться можно только тихонько в подушку.

– Это всё ваше увлечение восточной философией?

– Возможно. Меня подтолкнул к этому Альгис – он занимался йогой, пытался и меня заразить, но ничего не получилось. Зато я стала читать очень много восточной литературы. Есть такой знаменитый индус, Ошо, я прочитала все его книги. Он писал, что прошлое уже ушло и не надо о нем думать. Будущего может не быть, поэтому не надо строить планы. А нужно жить вот сейчас, в данный момент, теми эмоциями, которые тебе Господь дает пережить…

– …и драматичные моменты жизни принимать стоически. Это, кажется, тоже из философии Ошо?

– Да-да… Я часто вспоминаю одну тетку, которая как-то пришла ко мне. Мне было 50. А у меня с 6-летнего возраста были страшные мигрени – от голода, как я понимаю, из-за блокады. Приходили всякие разные врачи, а тут однажды пришла такая бабулька здоровущая. Я лежала на диване, рыдала и кричала: «Ой, Господи, за что ты мне даешь такое наказание!» И эта женщина вдруг сказала мне: «Ах ты бесстыжая баба!» Я чуть с дивана не упала. «Да как тебе не стыдно! Всегда говори, когда что болит: спасибо, Господи, что только это. Столько людей кричат годами в больницах, а ты проорешься шесть часов, и все пройдет». И вот с тех пор я стала так говорить, и действительно, в том же году у меня закончилась мигрень. Теперь, что бы ни случилось, я всех учу говорить: спасибо, что только это.

– Отличный урок. Елена Васильевна, однажды вы подстриглись почти налысо, ввергнув в шок своих поклонников. Была веская причина?

– Ну, что-то у меня не получалось в жизни – я уж не помню, – была депрессия страшная, и мне надо было как-то выйти из нее. Я пришла к парикмахеру и сказала: «Убирай все волосы. И сделай все, что хочешь. Я закрою глаза, а потом открою, когда ты мне скажешь». И он долго что-то делал, до бесконечности долго. Я не открывала глаза, а когда открыла, пришла в ужас.

– Лысая певица. Почти как у Ионеско.

– Ну, не лысая, сантиметра полтора, наверное, было волос. Но в этом был какой-то шарм и шик. Это было неплохо. Правда, потом, когда я его просила повторить это, он сказал: нет, больше я на это не решусь.

– У вас такая хулиганская натура! Проблемы часто в связи с этим возникали?

– Наоборот. Я хулиганю для того, чтобы людям сделать весело и радостно, создать какую-то атмосферу непринужденности. Я люблю анекдоты, я люблю разыгрывать. Люблю встречаться, разговаривать с людьми. Я, в общем, довольно общительная. А сейчас я устала и мне хочется жить на даче…

– И общаться с собаками.

– Да, общаться с собаками. Но все равно не бывает дня, чтобы кто-нибудь не приезжал ко мне и я с кем-то не общалась.

– После внезапной смерти вашего мужа, Жюрайтиса, вы наверняка почувствовали душевное опустошение. Как с этим справлялись?

– Это было страшно, целый год мне не хотелось вообще ничего – ни выходить, ни краситься, ни причесываться. Я страшно переживала, но не отменила ни одного спектакля, только «Реквием» Верди. Я взяла гастрольные поездки и на два года уехала из России – не могла находиться ни в Москве, ни на даче.

– Время лечит.

– Да, время лечит, абсолютно. Так же я перестрадала смерть мамочки, которую безумно любила. И я тоже думала, что мне никак не справиться с этим. Но жизнь берет свое…

– Елена Васильевна, в Большом театре вы были царицей в прямом смысле слова.

– Вот как раз царицей я не была, царицей у нас была Ирина Архипова. Она пела все премьеры. За всю мою жизнь – а я 48 лет в Большом театре – я не спела там ни одной премьеры. Всё предлагалось Архиповой.

– Вы страдали?

– Нет, абсолютно не страдала. Я пела в Метрополитен и в Ла Скала и вполне была удовлетворена. Но где-то мне было больно, что я была не признана в своем государстве. Я очень люблю Большой театр, но там я всегда будто сдавала экзамен. Я не была свободна на сцене, не могла так творить, как за границей, где ко мне относились как к большой артистке.

– Уважаемая Елена Васильевна, когда вы говорите о том, что не были признаны в своем государстве, мне хочется вспомнить ту женщину, которая вылечила вас от мигрени!

– (Смеется.) Три года назад я была у господина Нарышкина по поводу поддержки Конкурса молодых оперных певцов Елены Образцовой. Он сказал: да, мы обязательно будем вам помогать, возьмем конкурс на государственное обеспечение. Но долгое время все это было виртуально. В этом году я вошла в ступор: за три месяца до конкурса у меня не было ни рубля. Мне пришлось написать письмо Дмитрию Медведеву, заканчивалось оно подписью: «в предынфарктном состоянии, Елена Образцова».

– Подействовало?

– Ну да, он мне помог. Был звонок из Министерства культуры – сказали, что они наконец берут конкурс на государственное обеспечение. Буду надеяться. У меня еще столько всяких желаний! Но жизнь уже, наверное, достаточно близка к завершению. И я думаю, те мечты, которые были, уже вряд ли осуществятся. Единственное, я всегда молюсь, чтобы я сначала умерла, а потом закончила петь. Потому что я не представляю себе жизни без пения. Только надо быть умной и не петь то, что ты не можешь на данный момент. В этом отношении очень умной была моя подруга Монтсеррат Кабалье: когда ее карьера пошла на спад, она стала выбирать музыку, которую никто не знает. Потому что тогда никто не знает, как ее петь! А я беру то, что могу еще петь и что звучит у меня. И иногда позволяю себе безобразия. (Улыбается.)

Михаил Барышников
Завораживающая провокация

В Латвийской Национальной опере в течение пяти дней аншлаги. На сцене – легендарный танцовщик Михаил БАРЫШНИКОВ. Он играет музыкально-драматический спектакль «Письмо человеку» по дневникам другого легендарного танцовщика – Вацлава Нижинского.

Увидеть Барышникова на сцене – моя давняя мечта. Это ведь самый знаменитый и успешный танцовщик двадцатого века! По технике вращений и прыжков он не знает себе равных. Уроженец Риги, выпускник Вагановского хореографического училища, Барышников поступил в Мариинский (в то время Кировский) театр и сразу стал звездой номер один. В театре отлично понимали, каким даром наделен Барышников, и создали ему идеальные условия – и творческие, и бытовые. Но у артиста были свои планы. В 1974 году, во время гастролей, он попросил политического убежища в Канаде. Михаилу исполнилось тогда 26 лет. Он стал вторым – после Рудольфа Нуриева – великим российским танцовщиком, решившим остаться на Западе. А дальше – триумф за триумфом, не только в Америке, но и во всем мире. Для людей, связанных с балетом, Барышников недосягаемая величина и непререкаемый авторитет. Параллельно с танцем он пробует себя и как драматический актер. Еще в расцвете карьеры Барышников начал сниматься в Голливуде, даже номинировался на Оскар за лучшую роль второго плана в картине «Поворотный пункт». В мегапопулярном сериале «Секс в большом городе» Барышников сыграл в паре с Сарой Джессикой Паркер.

На драматической сцене его дебют состоялся в конце 80-х. Он играл в «Превращении» Кафки в постановке Романа Поланского. Отмечая его виртуозную игру, критика тогда писала, что Барышников поразительно тонко передает человеческие страдания. Позже, в поэтическом моноспектакле, поставленном культовым литовским режиссером Алвисом Херманисом, он читал стихи своего близкого друга Иосифа Бродского. Сам Бродский посвятил ему такие строки: «Как славно ввечеру, вдали Всея Руси, Барышникова зреть. Талант его не стерся!»

И вот теперь «Письмо человеку» – незримый сценический диалог Барышникова и Нижинского. Для справки: Вацлав Нижинский блистал на сцене в первой четверти двадцатого века. Он создал свой язык сценического движения. Его феноменально высокие прыжки, когда он будто замирал в полете, считались волшебством. «Восьмое чудо света», «Царь воздуха» – это всё о нем. Умер Нижинский в 1950 году, полжизни проведя в психиатрической больнице, куда он был помещен с диагнозом «шизофрения». На сцену в последний раз вышел в 1919-м – ему тогда не было еще и тридцати лет.

Барышникову давно предлагали сыграть Нижинского, в том числе такие великие режиссеры, как Франко Дзеффирелли и Ингмар Бергман. Но только сейчас он оказался готов к этой встрече и сам обратился к знаменитому режиссеру-авангардисту Роберту Уилсону, с которым несколько лет назад уже сделал спектакль по повести Даниила Хармса «Старуха».

Спектакль «Письмо человеку» построен на дневниках позднего Нижинского. Текст читает Барышников плюс звучит фонограмма с другими голосами. Энергия на сцене по большей части мрачная, темная. Герой живет в своем искаженном мире. Что это – сон или реальность? Живой персонаж или кукла-марионетка? Дневники Нижинского – это записки из сумасшедшего дома. Исповедь, поразительная по степени самообнажения и балансирующая между реальностью и галлюцинацией. Барышников, играющий Нижинского, словно пытается сорвать с себя маску, скрывающую под толстым слоем грима истинное лицо, и в то же время прячется за ней от этого мира и людей, разрушающих его душу. Актер великолепно владеет высоким искусством чаплинской клоунады, когда сердце ранено насквозь и кровоточит, а на лице грустная улыбка отчаяния.

В этом надломленном сознании уже нет просвета, мир тотально враждебен. Но остается танец. Как спасительная соломинка. Только в нем – коротком, стремительном, ускользающем – герой на несколько мгновений освобождается от маниакальных преследований и становится чистым, непорочным, парящим над суетой. Пластика столь выразительна и восхитительна, как будто на сцене тот самый молодой Барышников! О себе он сказал недавно: «Мое тело до сих пор в превосходной форме». И это действительно так. Танец Барышникова начинается внезапно и так же внезапно обрывается, как бы дразня зрителей, которые с наслаждением ловят каждый жест артиста и ждут продолжения. Грандиозный момент в спектакле – сцена, когда Барышников за считаные секунды вспоминает коронные роли Нижинского: романтические пируэты Призрака розы, трагические изломы Петрушки, величественные па древнегреческого Фавна…

После спектакля я познакомился с Михаилом Барышниковым. Тихий, какой-то приглушенный, с полуулыбкой, он совсем не похож на победителя. Я спросил, сколько времени шли репетиции. «Шесть-семь недель, с перерывами на другие спектакли, в которых я играю», – отвечает актер. Говорит очень сдержанно и спокойно.

От организатора гастролей Барышникова в Риге Александра Шенкмана я узнал любопытные подробности визита звезды. Актер не предоставлял устроителям никакого райдера, даже хотел отказаться от персональной машины, поскольку остановился в отеле недалеко от театра. Кстати, проживал он отнюдь не в президентском номере, так что в этом вопросе его запросы можно назвать достаточно скромными. На спектакль он всегда приходил за два часа, а за час до начала уже был в гриме, полностью готовый к выходу на сцену…

Барышников называет Нижинского «завораживающей провокацией». Такое определение подходит и ему самому. Он любит выбивать почву из-под ног не только у зрителей – и себе тоже ставит всё новые и новые барьеры. Потому что иначе всё становится скучным и пресным. А это уже к Барышникову не имеет никакого отношения.

Марина Неёлова
«Артистом ты можешь становиться всю жизнь и так и не стать им»

Марина НЕЁЛОВА – актриса из моего детства, моей юности. В школьные годы мы Игорем часто ходили в «Современник» «на Неёлову», а потом, по дороге к метро, жарко обсуждали ее игру. Игорь даже посвятил Неёловой стихотворение. Она была каким-то идеалом, из другой, нездешней жизни.

Отлично помню, как однажды увидел Марину Неёлову в Малом театре, в антракте – американцы показывали там спектакль «Игра в карты», и она пришла просто как зритель. Я увидел её совсем близко, и чуть дар речи не потерял. Даже помню, что Марина (она, кстати, не любит, когда её зовут по имени-отчеству) была в светло-розовом вязаном платье. Дальше про спектакль я уже не думал. В зрительном зале я смотрел не на сцену, а только на своего кумира…

Может, я и в ГИТИС на театроведческий решил поступать, вдохновленный талантом Неёловой. Хрупкая и сильная, трагическая и эксцентричная, всегда разная и непредсказуемая…

В середине 90-х я снимал на телевидении воскресную программу «Полнолуние», и, естественно, хотел сделать интервью с Мариной Неёловой. Однажды, набравшись смелости, позвонил ей, долго убеждал, приводил всякие аргументы. Она внимательно меня выслушала, потом спокойно сказала: «У вас такой голос, что я не могу вам отказать. Но я все равно не соглашусь». Точка. А в 2012-м интервью состоялось, – благодаря Нике, дочке Марины Неёловой.

– Марина, прежде всего хочу поблагодарить Нику за то, что она уговорила вас.

– Я не могу сказать, что я хотела бы сказать ей то же самое. (Улыбается.) Она по-другому смотрит на подобные вещи.

– Вы всегда доверяете дочери?

– Доверяю, и в этом случае хотела сделать ей приятное. Когда-то моя юношеская безответственность помогала мне иногда соглашаться на интервью. Я понимаю, что Ника, как девушка современная, смотрит на это другими глазами. Может быть, у нее есть какая-то безответственность прекрасная, которая у меня тоже была.

– Мне кажется, вы из категории тех, кто вообще не может быть безответственным.

– К сожалению, это так, и мне это безумно мешает. В безответственности есть какая-то легкость. Легкость и даже наивность. А наивность – это тоже прелесть.

– Вы стремились в детстве к лидерству?

– Смотря что вы имеете в виду под словом «лидерство». Быть первой в классе по математике, по химии?

– Ну, например.

– Считала, что если быть, то первой или не быть вообще. Это плохое качество. Потому что если на физкультуре я не могла бежать быстрее всех, значит, не бежала вообще. Это неправильно.

– Хорошо, а если тройка по химии – сразу катастрофа?

– Тройка по математике или химии – счастье, потому что меня это вообще не интересовало, я была счастлива, если меня не оставляли на осень. У меня были другие приоритеты. Я хотела скорее закончить школу, получить аттестат и поступить в театральный институт. Я на уроках сидела и видела себя на сцене: занавес открывается, занавес закрывается, свет зажегся, аплодисменты.

– Откуда у вас мечта о сцене? Это же не наследственное.

– Папа был инженером, мама тогда не работала. В свое время они оба прошли войну, где мама была радистом, – в восемнадцать лет ушла добровольцем. Так что они прожили, в общем, довольно сложную жизнь, никакого отношения к театру не имели. И конечно, всегда думали, что театр – моя девичья блажь. Все девочки хотят быть артистками, все мальчики – летчиками.

– «Как все» – это точно не про вас.

– Вообще-то я хотела быть балериной. Первое же посещение Мариинки произвело на меня такое сильное впечатление, что это было сродни ожогу. Я смотрела балет «Щелкунчик», мне было около пяти лет. Это стало почти наваждением – балет. Но здоровье у меня было хрупкое, я всё время болела, да еще Ленинград с его пронизывающими ветрами. Поэтому с балетом не получилось. А в первом классе я выиграла стихотворный конкурс. Сначала классный, потом школьный, потом районный, потом городской. Читала стихи: «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой». Так я прошла на всесоюзный конкурс. И должна была ехать на Кубу. Но на Кубу я не поехала – мама отвезла меня на Волгу к бабушке. И поэтому моя карьера чтеца закончилась не начавшись. Но автоматически, в результате этой победы «несусветной», меня определили в кружок художественного слова. Там начался второй этап моей карьеры.

– И «карьера» поглотила целиком?

– Это была настоящая страсть. Кружок был по понедельникам, средам и пятницам, и они стали моими любимыми днями недели. Моя жизнь была совершенно сосредоточена на этом. Даже я бы сказала, в этом была какая-то упертость: я точно знала, что мечтаю только о сцене. И не представляла, что могу не поступить в институт. Потому что если та-а-акая любовь, ну как же я не поступлю?! В кружке я была примой, играла первые роли – надо сказать, на массовку я не соглашалась.

– Этот «сигнал» был услышан: вы ведь никогда в жизни не участвовали в массовке.

– Почему? Когда я пришла в «Современник», были и главные роли, и массовки. Например, я бегала в спектакле «Балалайкин и К°». Тогда был период, когда еще не имело значения, какие роли ты играешь. Сейчас это уже исключено.

– Наверное, в театральный вы поступили легко.

– Совсем не легко. Я поступила кандидатом.

– А что значит «кандидатом»?

– Это означало, что если я первый семестр по мастерству не сдам на пятерку, то меня отчисляют. И что у меня не будет индивидуальных занятий с мастером.

– Всегда первая, и вдруг…

– Я была первой в театральном кружке, но никто об этом не знал в институте. Ничего не было во мне такого, что могло привлечь какое-то внимание, хотя бы первичное. Никакой красоты у меня не было: какой-то хвостик задрипанный на голове, тощая, патологически стеснительная. Спасла только моя страсть нечеловеческая и понимание того, что если я не сделаю что-то несусветное, то не поступлю. Я читала материал, который не соответствовал моей внешности. Комиссия предполагала, что я сейчас буду чирикать, запою что-нибудь тихое. Но я страшным голосом, как иерихонская труба, заорала и таким образом удивила всех, потому что они увидели это странное несочетание. Я понимала, что на фоне тех людей, которые поступали в театральный институт – девочек прекрасных, мальчиков высоких, статных, – я не вписываюсь в эту картинку.

– Что вы испытывали, когда оказались только кандидатом? Унижение, шок? Мир рушился?

– Я была так счастлива, что поступила, и меня совершенно не оскорбило, на каких условиях это произошло.

– Справедливость, к счастью, восторжествовала.

– Я сдала на пятерку мастерство и таким образом поступила. Но мало того что я поступила кандидатом, я единственная на курсе получила по мастерству четверку в дипломе. У всех были пятерки, кроме меня.

– Невероятно!

– Я начала сниматься на втором курсе, в фильме «Старая, старая сказка», и пропустила почти целый год. Потом я сдала все экзамены. Но тем не менее меня наказали.

– Но ведь сниматься-то отпустили.

– Ну, как отпустили… я ушла в академический отпуск. Я была вынуждена. Мне было это любопытно. Я, знаете, не воспринимала это как «я буду актрисой в кино, буду сниматься в главной роли». Мне просто было интересно, потому что это была та же самая профессия. Но и совершенно другая. Когда я закончила съемки, мне сказали, что, поскольку я пропустила целый год, меня не могут взять обратно на курс. Потом выяснилось, что надо извиниться перед курсом за то, что я вроде как погналась за славой, что мной двигало тщеславие, хотя это было не так.

– Быть без вины виноватой – это, конечно, испытание. Интересно, что вы сказали однокурсникам?

– Я сказала: простите меня за то, что я не прошла вместе с вами этот курс; я, наверное, виновата перед всеми… Думаю, на курсе по-разному относились к этой ситуации. Но тем не менее меня простили.

– То есть у вас не было никакой гордыни?

– Абсолютно.

– После института вас наверняка разрывали ленинградские театры.

– Нет. Я никуда не показывалась. Мне, конечно, хотелось, чтобы меня пригласили, но меня никто не пригласил. После того, как я снялась в кино с такими замечательными артистами, и, в общем, как-то неплохо вполне для первого раза снялась… Мне очень хотелось, чтобы меня пригласили. Но почти весь курс распределили в Волгоград, в ТЮЗ.

– От такого «заманчивого» предложения вы, конечно, отказались.

– Я не хотела в Волгоград, и у меня не было такой возможности. Умер отец, когда я училась на третьем курсе, и я не могла маму оставить одну – она была в тяжелом состоянии. Папа умер очень молодым. Неожиданно, просто в одну секунду. Я осталась в Ленинграде, и Надежда Николаевна Кошеверова, которая снимала «Старую, старую сказку», сказала, что хочет, чтобы я осталась в Студии киноактера. И так счастливо сложилась жизнь, что Надежда Николаевна вскоре снова начала снимать кино.

– Да-да, фильм «Тень» по Шварцу. И вновь сказка, только уже философская, с крепкой драматургией.

– Потом был «Монолог» Ильи Авербаха. Эта картина стала для меня основополагающей, она многое изменила в моей жизни. После «Старой, старой сказки» было огромное количество предложений играть всяких там капризных девчонок. И вот первая в моей жизни драматическая роль. Я очень люблю этот фильм и очень люблю Михаила Андреевича Глузского, с которым у нас были нежнейшие отношения – отношения как между дедом и внучкой.

– «Монолог» открыл вам многие двери. И не только в кино. Вы же вскоре переехали в Москву и начали работать в театре Моссовета.

– Я вышла замуж и, таким образом, переехала в Москву. У меня ничего не было, никаких контактов, знакомых, друзей. Но до того как я переехала в Москву, я познакомилась на съемках фильма «Ждем тебя, парень» с Сашей Леньковым. И мы там кривлялись вечерами, дурачились. Я изображала Доронину, Вертинскую, Олега Даля. И он сказал: приходи к нам в театр, у нас таких артисток нет, ты просто молодая Раневская! Только в этом возрасте можно поверить в такую глупость. Но показываться в театр Моссовета мне было не с чем абсолютно, у меня не было никаких отрывков. И Сашка сказал: а покажи Доронину, Даля – всё, что я ему на съемках демонстрировала. И вот с этим «чемоданом показов» я пришла к ним – весь худсовет сидел. Они посмотрели и спросили, есть ли у меня что-нибудь «своим голосом». Я подумала: ну знаете, если перед вами такой бриллиант, а вы не поняли… И ушла снова сниматься – в картине «С тобой и без тебя» я снималась целый год. А потом, просто зайдя как-то в гости к Саше в театр, я встретила директора театра Лосева, который спросил: это вы молодая Раневская? Я говорю: да, я. Он сказал, что сейчас у них готовится один спектакль и я могу там порепетировать. Я неделю порепетировала, потом собрался весь худсовет, я показалась, и они меня приняли.

– Марина, ваш первый муж Анатолий Васильев был актером театра на Таганке. А вас «Таганка» не прельщала? Хотя ваш ответ я предвижу.

– Я очень любила этот театр со стороны, любила его как зритель, за кулисами проводила огромное количество времени. Но я понимала, что это не мой театр. Я хотела в «Современник». Потому что Олег Даль, с которым я начинала сниматься… Я предполагала, что в «Современнике» все такие блистательные артисты, как он, что совпало с действительностью. А театр Моссовета… Я подумала: ну, начнем с Моссовета.

– А как все-таки вы оказались в любимом «Современнике»?

– Тогда в «Современнике» стали искать актрису на роль Валентины в спектакле «Валентин и Валентина» – актриса, которая ее играла, ушла в декрет. Они пробовали уже много актрис. Я про это слышала, но, конечно, не могла сама прийти и сказать: попробуйте меня. На мое счастье вот так бывает, что все-таки как-то складывается. Виталий Яковлевич Вульф предложил обратить внимание на меня. Он видел в театре Моссовета «Турбазу» Анатолия Эфроса, где я играла.

– Неужели в театре «Современник» вас не знали?

– Нет, абсолютно.

– То есть люди театра настолько не любопытны, кино не смотрят.

– Никогда не смотрели и сейчас не смотрят. Меня попробовали Валерий Фокин и Константин Райкин, потом показали Олегу Табакову, который был тогда директором театра. Потом Галина Волчек посмотрела, потом весь худсовет, и мне разрешили играть. Я одновременно играла Валентину в «Современнике» и работала в театре Моссовета. И еще снималась в Ленинграде. Это было прекрасное время каждосекундной работы. Думаю, что, может, это было самое счастливое время в моей жизни. А потом мне предложили еще одну роль в «Современнике», потом еще и еще. И однажды на репетиции «Из записок Лопатина», в мизансцене, где я лежу на раскладушке, я заснула. Заснула от усталости. И проснулась оттого, что Волчек меня разбудила. Она сказала, что я уж совсем обнаглела – заснуть на репетиции… в конце концов, надо выбирать, в каком театре работать. Естественно, я выбрала «Современник», хотя мне было неловко, что я так мало проработала в театре Моссовета. Там так хорошо ко мне отнеслись. И Юрий Александрович Завадский, и Вера Петровна Марецкая были так нежны и внимательны ко мне. Но к тому времени «Турбазу» закрыли и Эфроса там уже не было… В общем, мечта моя сбылась.

– Я хорошо помню все ваши роли в «Современнике» – вы были долгое время в театре на особом положении. Репертуар во многом был ориентирован на Неёлову. Интересно, вы чувствовали зависть других актрис?

– Все время говорили, что я либо племянница Волчек, либо ее сестра младшая. Но за кулисами никогда таких разговоров не было, хотя меня предупреждали, что «Современник» – театр непростой, что могут запросто съесть в первую же неделю.

– Мне кажется, вы не из тех, кого можно съесть.

– Знаете, Вадим, я никогда в жизни с этим не сталкивалась. Я не знаю, почему меня это миновало. Я думаю, что профессиональные люди, когда видят, что ты полностью отдаешься театру и делаешь это неплохо, тебя принимают.

– Скажите, а у вас самой было ощущение эйфории от того, что так удачно складывалась судьба? Или уже все воспринималось как должное? К хорошему ведь быстро привыкаешь.

– Я была просто счастлива, и все. Я действительно много играла: у меня в сезоне было по четыре премьеры. И я никогда не уставала от этого. Наверное, когда ты получаешь такое удовольствие, ты не устаешь. Ты как аккумулятор, который заряжается в пути. Вот тогда еще я была безответственна, потому что еще не стала по-настоящему актрисой. Когда тебя уже знают по фамилии, вот тогда наступает страх.

– Фамилия «Неёлова» была не просто гарантией качества – это означало высший пилотаж в профессии.

– Я тогда об этом не думала совершенно. Для меня это было естественно – так жить.

– Вы говорите, что время самое счастливое, когда была такая востребованность. Но вот что поразительно. Когда ваш муж Кирилл Геворгян, дипломат, отправился в командировку в Европу, вы уехали вместе с ним, – причем на долгий срок. Понятно, вы приезжали в Москву играть спектакли. И все-таки, насколько для вас как для актрисы и такой ненасытной творческой натуры всё это было драматично?

– Это было драматично, безусловно. Я просто понимала, что это в чем-то сродни «Осенней сонате», которую мы сейчас играем. Потому что эта профессия требует жертвоприношения, хоть это и громко очень звучит, тем не менее это так. Как только ты начинаешь ей даже немножко изменять, то у тебя случаются потери. Но несмотря на то что у меня была маленькая дочка, я не могла на пять лет бросить театр. Поэтому в Париж дочь и муж уехали без меня. И я так построила свою жизнь, что жила пунктиром по двадцать дней. За те дни, которые я была в Москве, я должна была сыграть репертуар двух месяцев – пятнадцать-двадцать спектаклей.

– А потом двадцать дней в Париже, и там тихая, созерцательная жизнь. Так?

– Я приезжала в Париж совершенно уставшая. Я там была неприменима ни как мать, ни как жена. Я просто лежала, читала, жила совершенно другой какой-то жизнью. Потом опять на двадцать дней сюда. Я играла почти каждый день и думала: боже мой, как это тяжело, это невозможно. Но когда это время закончилось, я подумала: боже мой, как скучно, что я не играю каждый день. (Улыбается.)

– Потом вашего мужа направили послом в Нидерланды. Я помню какой-то репортаж – кажется, в программе «Время», – как вы, в статусе жены посла, устраивали прием. Такая абсолютно великосветская история. Для вас это было вынужденное занятие, или вы от этого получали удовольствие?

– Никакого удовольствия я не получала. Совершенно для меня не близкая роль, на сопротивление материала, что называется. Но я понимала, что должна это делать, потому что и так я только на двадцать дней приезжаю.

– То есть в Голландии история повторилась?

– Конечно. И в Голландии шесть лет я провела так же. Но там уже и дочка мою роль играла: присутствовала на приемах, замечала все недостатки, которые нужно исправить. Ника прекрасно знает три языка и умеет себя вести. В этом смысле я была спокойна, что она меня заменяет.

– А вам, кстати, пришлось изучать какие-то правила дипломатического этикета?

– Перед самым отъездом я ходила на такие занятия, знакомилась с этикетом. И это было очень интересно. Интересно и увлекательно.

– Матерью вы стали далеко не в юном возрасте.

– Я просто успела, что называется, в последний вагон прыгнуть. Поэтому это было такое неожиданное счастье и даже, я бы сказала, самое сильное потрясение. Я абсолютно не уставала, когда дочка была совсем маленькая, – знаете, когда женщины говорят: это так тяжело, ребенок. Мне так всё было интересно и так нравилось это всё, что я даже не понимала, как можно говорить, что я устала. Наверное, это был возраст, когда я готова была к этому.

Наверное, в молодом возрасте, совсем молодом, таких эмоций не испытываешь. Хотя, когда я читала «Осеннюю сонату» Бергмана в первый раз, нашла для себя очень много пересечений.

– Ваша героиня в спектакле «Осенняя соната» сделала выбор: она полностью подчинила себя профессии. У вас все-таки другая ситуация. «Осенняя соната» – это такой психологический поединок матери и дочери. А у вас с Никой бывают нестыковки?

– Я думаю, они есть у всех. Об этом можно судить по тому, как часто после спектакля подходят и говорят: это абсолютно моя история. Безусловно, и у нас с Никой бывали сложности. У меня самой сложились очень близкие отношения с папой, но с мамой всё складывалось не очень гладко. Она была властной женщиной, и поскольку никакого отношения не имела к моей профессии, то многого не понимала. А объяснить какие-то вещи человеку, который занимается другим делом, практически невозможно. Потом и моя Ника, уже в возрасте шестнадцати лет, сказала мне, что всё ее детство состояло из расставаний со мной. «Ты всё время уезжала, я всё время тебя теряла, – сказала она мне однажды. – Когда ты приезжала, я была так счастлива, а через несколько дней ты опять уезжала». И еще как-то она мне сказала: «Ну ты же меня не воспитывала». Правда, потом сказала, что, если бы я бросила свою профессию и занялась только ее воспитанием и «котлетами», она бы мне этого тоже никогда не простила. Поэтому я очень ей благодарна. А сейчас, когда она тоже занимается творческой профессией, она меня понимает абсолютно.

– Ника стала художником?

– Она училась в Лондоне: закончила магистратуру по скульптуре, занимается инсталляциями. И никаких не может быть разговоров про выбор между профессией и еще чем-то. Она работает вообще круглосуточно.