Текст книги "Книга победителей"

– Я как-то видел тебя на репетиции «Ромео и Джульетты». Ты так точно объяснял актерам задачу. Нет желания поставить спектакль?

– Не приведи господь! Это же другая профессия. Вот у Машкова есть одаренность такого рода. Как артист я могу разобрать, помочь, иногда довести спектакль до логического конца. Да, это опыт, который мне передал Табаков, я помню, как он доводил некоторые спектакли.

– Удивительно, какой сейчас покой в закулисной части театра, совсем нет суеты.

– Потому что суббота. Пришел бы ты сюда, Вадик, в будний день – увидел бы, что здесь творится. Это просто дом Облонских, где всё смешалось. Поэтому я сбегаю ото всех в репетиционную комнату, чтобы погрузиться в «Иванова».

– Когда тебя нет в театре и накапливаются проблемы, имейлы посылают или тебя щадят?

– Конечно, посылают. Я всё время на связи, каждый день.

– При такой интенсивной жизни засыпаешь легко?

– Уже давно подсел на снотворное – это случилось на съемках «Идиота»: мы снимали картину восемь месяцев, и половину по ночам. А чтобы заснуть днем, нужно было выпить таблетку.

– Ну что ж, Федор Михайлович любит ночное время суток.

– Кстати, на съемках самыми крепкими были ветераны, наши великие артисты Чурикова и Басилашвили. Никогда не забуду. Пять часов утра, мы все валились с ног. Ждем рассвета, чтобы снять последний кадр, там десять секунд. А Чурикова и Басилашвили рассуждают про чеховского «Дядю Ваню»! Я только так открыл глаз, думаю: сумасшествие, и опять закрыл. А они спорили, причем очень активно. Потом наступает момент съемки, и все – отделаться и ехать спать. И тут Инна Михайловна говорит: «Стоп. А что произошло до этой сцены? Как я прощаюсь с Мышкиным?..» А уже рассвет, надо снимать. И пока она все подробно не выяснила, не было команды «Мотор!». Это, конечно, урок.

– Старая школа. Такие мастера во время съемок ни о чем другом и думать, наверное, не могли.

– Я тоже ничем другим все эти восемь месяцев не мог заниматься, круглосуточно учил роман наизусть. Помню, не знал, как мне играть эпилепсию. Разговаривал с врачами, выяснял. И вот накануне съемки иду по Невскому проспекту, рядом с Московским вокзалом вдруг слышу страшный женский крик. Оборачиваюсь, и прямо передо мной в нескольких метрах у женщины эпилепсия. Сбежались люди. Причем мне бы кинуться помогать, а я стоял, смотрел. До последнего. Как будто знак какой-то был, его послал Федор Михайлович…

– Женя, слушаю тебя и понимаю, какой колоссальный у тебя заряд энергии. Глаз горит!

– Сейчас горит, когда ты про это говоришь. Ты меня будто зомбируешь, я сейчас верю, что так и есть. А на самом деле у меня бывают и другие мысли: зачем и что? Вот сейчас ты меня зажег, и я думаю, что всё делаю правильно.

– Когда возникают сомнения, что помогает вернуться в рабочую колею?

– Расписание. Я сейчас с удовольствием бы пострадал, но… стук в дверь – и я должен буду поехать туда-сюда. Иногда хочется взять и сказать: «Ребята, меня нет».

– Но ты ведь так не говоришь?

– Нет. Смелости нет, наверное.

– Ну что ж, хочу пожелать тебе, Женя, обрести эту смелость. Впрочем, пусть всё идет так, как идет. Мы все любим тебя таким, какой ты есть. А еще иногда я краем уха слышу ваши телефонные разговоры с Игорем о делах фонда «Артист», где вы оба учредители, и понимаю, что это тоже очень важная часть твоей жизни, которой ты отдаешь свою душу, и по-другому в принципе не можешь существовать.

– Спасибо, Вадик.

Рената Литвинова
«Быть нормой для меня, скорее, оскорбление»

Рената ЛИТВИНОВА снимает новый фильм – «Северный ветер». В основе одноименная пьеса, которая была поставлена в 2017-м году в МХТ имени Чехова. Это драматургический и режиссерский дебют Литвиновой в театре… Новогодние посиделки в кругу семьи – таинственные связи, опасные разговоры, радикальные поступки. Рената играет в этом спектакле две роли, и какие! Первая героиня – Смерть. Она строго и вкрадчиво увлекает за собой персонажей, когда наступает их час. Вторая роль Ренаты, как написано в программке, «Северный ветер», и это абсолютный бенефис Литвиновой. Гротеск и буффонада включаются на полную катушку. Суровая женщина в огромных очках-биноклях приходит в дом, чтобы убить… елку, которая, как оказалось, и не елка вовсе, а особо опасная шпионка – «агент-антисевер». Она хладнокровно расстреливает цветущее дерево и выбрасывает его в окно, подытоживая все это цитатой некоего полковника: «маловато безумия».

Впрочем, безумия в спектакле Ренаты Литвиновой больше чем достаточно. Пластический хирург по имени Жгутик любовно хранит в пятилитровой банке отрезанную часть огромного носа своей жены, а после измены преображенной супруги готов с горя уйти в прозекторы и возглавить местный морг. Темпераментный полковник-мазохист, обольщая Почтальоншу, фотографирует ее на полароид, а когда, увидев фото, девушка восклицает: «Какая я здесь страшная!», он сухо, с солдатской прямотой отвечает: «Какая есть». Героиня по имени Ада, пытаясь повторить только что увиденный трюк профессиональной фокусницы, отважно съедает стеклянный стакан, и сразу оказывается в объятьях Смерти…

Изощренная фантазия Литвиновой легко превращает фантасмагорию в реальность, – спираль чувств и состояний множится и множится. А как пронзительна сцена ухода из жизни главы семейства Маргариты! В ее воображении на короткий миг появляется возлюбленный-генерал, с которым она была так счастлива сорок девять (именно 49) лет назад…

В спектакле замечательные актерские открытия. Потрясающей красоты музыку написала Земфира.

«Назначьте новую мечту», – говорит героиня по имени Фанни. Слова, которые можно адресовать самой Ренате. У нее это здорово получается!

Предыдущий фильм Литвиновой «Сны Иосифа» был впервые показан на «Кинотавре». Эта новелла вошла в киноальманах «Петербург. Только по любви».

Июнь 2016 года. Сочи, «Кинотавр». Час ночи. Неожиданно звонит Литвинова. «Можем сейчас сделать интервью». Я, естественно, сразу соглашаюсь.

– Игорь, вам тоже кофе?

– Меня зовут Вадик.

– Я, наверное, год, встречая вашего брата, называла его Вадимом, пока однажды он не вскипел… Теперь очередь дошла до вас.

– Когда меня называют Игорем, это ничего, все-таки родной брат, а другим именем не надо.

– Значит, у вас другое устройство, тем более вы не артист, артисты – они более душеранимые. А вы знаете…

– Почему «вы»? Давай будем, как обычно, на «ты».

– Давайте на «вы». Это какое-то насилие. Давайте будем говорить так, как кому хочется.

– Хорошо. С удовольствием посмотрел твой фильм, Рената. И хотя он включен в киноальманах о Петербурге, мне кажется, «Сны Иосифа» могли представлять любой другой город.

– Нет, эта история могла произойти только в Санкт-Петербурге. Это совершенно питерская семья, питерские персонажи, питерские отношения, это питерский воздух и это «Ленфильм»! Энергия легендарной студии, которая там витает. Наверное, это мое личное признание в любви к «Ленфильму», ко всем людям, которые там работают, которые сражались за красоту в моей картине, неистово и совершенно бескорыстно, – к художникам Каримулиной Насте и Наде Балабановой-Васильевой. Да вообще ко всем!

– Основное действие происходит на съемках фильма, посвященного Иосифу Бродскому. Интересный ракурс.

– Я люблю Питер за его людей, в нем жили лучшие из лучших, кого я знала: Леша Балабанов, Георгий Гурьянов и, конечно, Иосиф! В Москве они были бы невозможны, потому что питались самой водой и запахом стен этого города. Еще есть один такой мистический город на воде – Венеция…

– …тоже связанный с Бродским.

– Может быть, еще Нью-Йорк, потому что он тоже очень близко к воде. Бродский абсолютно «водяной», водных пространств, такой, я бы сказала, морской бог. И селился всегда у воды.

– В картине есть любопытный персонаж – женщина-режиссер. Ее сыграла Мари-Луиз Бишофберже, театральный режиссер. Вы дважды с ней работали в МХТ. Спектакль «Свидетель обвинения», в котором у тебя главная роль и который я люблю, всегда идет с аншлагом.

– В каком-то смысле я даже себя ассоциирую с этой безумной французской режиссершей, которую никто не понимает, которая говорит на ненашенском, своем языке и объясняется в любви через кинематографические придуманные сны. Я такая же: я разговариваю с людьми, я говорю по-русски, но меня не понимают, то есть я остаюсь для них просто какой-то сумасшедшей закрытой системой. И я всегда настаивала, что кино – это мой личный сон, мой личный мир, абсолютно сочиненный из моих мечтаний. Так что эта героиня – какое-то мое альтер эго.

– Послушай, ты уже сыграла стольких женщин в пограничном состоянии!

– Я никогда не боролась за звание самой нормальной, тем более быть нормой для меня, скорее, оскорбление. Ты по Цельсию, они по Фаренгейту. Я не говорю, что я себя противопоставляю всему миру, часть мира даже нуждается в таких как я, ведь залы полные, значит, это кому-то нужно. Короче, надо продолжать «петь свою песню», что я и делаю – я по-другому не могу. В школе я всегда хотела поскорее домой, к книгам, к своим радиоспектаклям в шесть вечера. Я помню, как-то шла по осенней аллее домой, особенно грустная, и все перебирала плюсы своей жизни. И сказала самой себе: «Но зато меня ждет дома попугайчик». Что-то совсем я была одинокой. Только когда я попала во ВГИК, я нашла подобных себе. Это как вернуться на родину и заговорить на языке, не подбирая фраз и выражений, без заикания.

– Но все-таки, я думаю, тебе было комфортно в этом своем одиночестве: ты же писала рассказы.

– В детстве я сама себе придумывала досуг. Я так мечтала научиться играть на пианино, что сама устроилась в музыкальную школу. Потом сама пришла в общество «Спартак» и попросилась к тренеру по легкой атлетике. У меня в этих областях не было талантов, но зато и музыкалка при консерватории, и спорт научили меня терпеть, трудиться, добиваться цели и доводить дело до финальной точки.

– Рената, у тебя всё и всегда на высшем уровне: если снимаешься в кино – то у Киры Муратовой, если дебют в Художественном театре, то непременно в роли Раневской в «Вишневом саде»…

– Меня ввели в театр Табаков с Шапиро, предложив мне роль в «Вишневом саде». Это был дерзкий поступок с их стороны, и я знаю, многие роптали, но видите, Табаков способен был пойти вопреки. Это редкий дар – пойти наперекор и выиграть. А я со своей стороны хоть и «ненорма», но как я могла отказаться от Чехова, от великой роли в лучшем театре страны? Это такой опыт, учеба, тренинг. Так же и с Кирой Муратовой – я же не мыслила себя актрисой, учась на сценарном, и всегда отказывалась сниматься. Но как я могла пренебречь возможностью поработать с таким мастером? И вот я иногда подвизаюсь артисткой.

– «Подвизаюсь артисткой» – сильно сказано… Твоя мама, Алиса Михайловна, прекрасный врач. Мне интересно, как в этом мире, далеком от творчества, росла такая поэтичная натура?

– Почему ты думаешь, что врачи непоэтичные, ведь Чехов был врачом, и мама моя – одна из самых нематериальных женщин, которых я встречала. У меня, помню, был суд, а она мне рассказывает, казалось бы, вместо поддержки такую историю: «Вот был у меня больной, тоже все судился, с бумажками бегал, в коридорах совещался, совсем в палате не лежал, а на операции у нас вдруг взял и… умер. И зачем он с этими бумажками бегал…» В общем, она так меня решила взбодрить. А моя бабушка вообще сочиняла такие парадоксальные истории, что Маркесу далеко до нее.

– Мама тебя когда-нибудь критикует?

– Постоянно. После мамы мне ничего не страшно: я такую критику выслушивала! «Волосы, прибитые к черепу. А нос длинный, волнистый, как пила. Тень от него лежит на губах. Что это за оператор такой тебя снимал?» Хоть стой, хоть падай. Или: «В этом фильме, «Еще раз про любовь», видно, что Доронина работает на международных авиарейсах, что у нее есть деньги, что она посещает парикмахера. А твоя героиня – побирушка с висящей прядью поперек лба». Я говорю: мама, это же ужасно, когда такие букли, как будто бигуди только что вытащили. Но нет, мама видит, что у нее есть деньги, она ходит к парикмахеру!

– В детстве все было так же сурово?

– Меня никогда не баловали. Но я все время покушалась на мамины туфли на каблуках, а она шила мне всякие изделия. Я помню, мы с одним парнем из ВГИКа должны были снимать фильм про Геннадия Рождественского и про Альфреда Шнитке, и мы поехали к Шнитке в гости. И мама меня нарядила в шапку: я оббивала ею все ветки, сшибала ее о дверные косяки. У меня было пошитое мамой пальто с меховым воротником, ею же смоделированная меховая шапка-таблетка. Я была как трехэтажная конструкция. Оператор мой, когда увидел, сразу отпрыгнул и всю дорогу держался поодаль, будто он не со мной. Но когда мы пришли к великому композитору, то и его жена на голове имела большой бантик, так что не я одна пыталась себя украсивить. А сам Шнитке, мне кажется, был вне этих категорий, можно было прийти к нему с чем угодно на голове.

– Смешная история. Но все-таки это воспоминание ранит тебя до сих пор.

– Я это запомнила и с тех пор не носила маминых шапок.

– Ты росла без отца. Насколько остро ощущала его отсутствие?

– Я страдала. Вешала дедушкин плащ, чтобы думали, что папа живет с нами. А я видела его только несколько раз, было несколько ярких встреч, я любила его издалека. Тогда же осуждали, когда не было полной семьи. Я страдала оттого, что мама осуждаема как мать-одиночка… Где этот папа… Он умер довольно рано, в сорок лет, и я запомнила его красивым человеком с историями.

– В общем, ты была вся в комплексах, и довольно долго.

– Пускай. Я люблю свои комплексы. А у тебя была полная семья?

– Да. Кроме Игоря у меня есть еще старший брат Слава.

– Представляешь, вам не надо решать вопрос дружбы. Не надо решать вопрос общественного мнения. Все у вас было в едином порыве. У тебя счастливое детство было?

– Я думаю, да.

– Тогда почему ты сейчас такой счастливый?

– А должно быть иначе?

– Да, ты должен быть где-то прижат. Чтобы было поровну. Когда человеку ниспосылаются испытания, то должно быть поровну.

– А почему ты думаешь, что я счастливый?

– В твоем вопросе словно уже грустный ответ. Я наоборот хочу сказать: ты не кривой, живой, добрый и не спиваешься. Хорошо оплачиваемый… ботинки дорогие. И вообще ты не постарел, не меняешься… Смотри, нигде ничего не повисло. (Смеются.)

– Рената, лет двадцать назад я делал передачу «Полнолуние». Я пригласил тебя в программу, и ты захотела встретиться заранее, чтобы обсудить тему нашего разговора. Ты пришла ко мне домой, на проспект Мира, почему-то с бананами, и мы вместе ели эти бананы. Ты была пытливая…

– Я правильно делала, что была недоверчивая. Я была очень ответственная. Я и сейчас такая. Некоторых журналистов хочется огибать. Не подходить близко. А ты остался прежним.

– Спасибо. Еще одно воспоминание: как-то, давным-давно мы случайно встретились с тобой на «Дяде Ване» в Малом театре, нас обоих пригласила Татьяна Друбич, которая играла там Соню.

– Да-да.

– А потом ты позвала меня в гости к своей подруге. То ли внучка, то ли какая-то другая родственница Клавдии Шульженко, она жила напротив Ленкома.

– Не помню таких страстей.

– Потом я проводил тебя до метро «Бабушкинская». Когда ты последний раз спускалась в метро?

– Со мной произошла загадочная история лет шесть назад. Я полезла с диггером под землю, в эти люки, и оказалось, что там целый мир – огромная сеть туннелей под Москвой. Мы хотели там кое-что снять. Я поставила у выхода человека с колом, чтобы, не дай бог, никто нам люк не закрыл. Было очень страшно, там же темно, и кажется, что кто-то есть. И вдруг под землей начался какой-то странный вой. Диггер сказал, мне повезло, что я это услышала, что это биологический вой. Но такого ужаса я не испытывала никогда. Это повредило мой внутренний мир, и теперь я не могу спускаться в подземелье. После этого диггера я должна была перебежать дорогу через подземный переход и поняла, что не могу спуститься… Не могу. Прямо физический протест. С тех пор в подземные переходы я не хожу. Конечно же, я могу себя заставить, но мне это не любо.

– Можно я задам тебе личный вопрос? Ты дважды была замужем, но это не были громкие романы. Это были харизматичные мужчины? Такое ощущение, что они находились в твоей тени.

– Это хорошо, что они были в тени. Мне кажется, что это хорошо их характеризует. Есть такая история про мхатовских актрис – про старую и молодую. Молодая приходит к старой и говорит, что выходит замуж, старая спрашивает: «Наверное, это кто-то из режиссеров?» Далее перечисляет всех: автора пьесы, партнеров, художника… И наконец драматично вскрикивает: «Неужели кто-то из публики?!»

– То есть оба мужа «из публики»?

– Наверно. Человек из публики, он всегда смотрит на тебя иначе, другим зрением. Оттуда. А насмотревшись, навосхищавшись, хочет… опять это слово… более нормальную супругу, чтобы по вечерам ужины, а не съёмки со спектаклями. И тут начинается раскосяк. То, о чем любит говорить моя мама, – «распалось духовное родство», а может, его и не было, но оно решающее, когда к тебе относятся не как к приме-балерине, а как к родному человеку.

– Но все-таки в сознании многих ты и есть «прима-балерина». У нас сегодня была фотосъемка, в которой я попросил поучаствовать самых простых людей – сочинцев и отдыхающих. Какими влюбленными глазами они смотрели на тебя, с каким обожанием! Такое невозможно сыграть.

– А разве с Игорем, твоим братом, так же не фотографируются простые люди с влюбленными глазами?

– Фотографируются.

– Вопрос в чем? Он, конечно, и в телевизионном пространстве. Я вижу в этом прямую связь.

– Все-таки у Игоря есть и другая сторона жизни…

– …ну да – театр. В этом смысле ему есть где выдохнуть.

– Я говорю, что те люди, может, не до конца понимают тебя, но они любят Литвинову и им приятно тебя видеть и слушать. Ты интересна не только эстетам.

– Согласись, странно это анализировать. Я должна этим как-то упиваться?

– Нет, я просто констатирую. Вернемся к «Снам Иосифа». Я первый раз увидел на экране твою дочь, которая, во-первых, очень быстро выросла. У нее острый взгляд, сильная энергия на экране. В кадре несколько человек, а хочется смотреть больше всего на нее, и я говорю это не потому, что Ульяна твоя дочь. Ей сколько лет?

– Четырнадцать.

– У нее взгляд взрослого человека.

– Можно сказать, она мной осознанно была выброшена в самостоятельную жизнь, иначе она никогда бы не стала такой сильной, как сейчас.

– Правильно, воспитательный момент.

– В русской школе она была несчастна. Каждый раз отправлялась как в бой, и потом мы могли делать уроки до двенадцати ночи, какие-то тупые формальные тесты, а знаний не было, на чтение книг и походы в музей тоже не было времени. Так для чего такое обучение, если растет необразованный ребенок, угнетенный школой? Один мальчик повесился перед контрольной… И мальчиков в три раза меньше, чем девочек. Что-то с этим надо делать! Девочки теперь должны сражаться за их внимание? Русские парни – как короли-олени: не приучены уважать девочек как будущих женщин. Почему мамы воспитывают их в неуважении к другой женщине, как к врагу? Это что за ревность, эгоизм, глупость наконец – делать из парней невоспитанных сынков? Я считаю, что всё равно нужно как-то закалять ребенка, а мальчиков вообще нужно отпускать от юбки и важно учить уважать и восхищаться женщиной, дверь ей открывать, место уступать, вставать, когда она входит, хотя бы.

– Какая страстная речь. Браво, Рената!.. Ульяна внешне очень похожа на тебя. Я на нее смотрю – глаза как у кошки.

– У меня таких нет. Она по-своему… регбистка-нападающая. Я забыла, как называется спортсменка, которая бежит и не отдает мяч и прошибает всё… Давайте закроем семейную тему.

– Давай.

– Вообще, как ты понимаешь, кино – это очень семейный клан. Здесь распространена семейственность. Я не считаю, что это плохо. Есть поколения врачей или учителей.

– Ты тоже могла бы стать хирургом, как мама.

– Она хирург челюстно-лицевой, я бы могла! Моя мама однажды так сильно переработала, что, когда мы в детстве пошли, по-моему, за колбасой (там же надо было брать на развес) и ее при мне спросил продавец: «Сколько вам грамм?» – она ответила: «Прополощите и выплюньте». Представляете, у нее заело это «прополощите и выплюньте». Мама была как из фильма Кубрика «Сияние» – ее немного заклинило. Минуты на две.

– У нас, кстати, мама мечтала, чтобы Игорь стал хирургом: наша бабушка была медиком.

– Не дай бог! Игорь – хирург… Он же скальпель мог бы забыть в теле больного! Это правда, что про него рассказывают?

– Что?

– Он гневно отказывается, а мне говорили, что это правда. Однажды он пришел на спектакль, походил, со всеми поздоровался и уехал. Начинается спектакль, говорят: «Верник, на сцену» – а он дома.

– Нет, всё, конечно, не так. Игорь приехал на спектакль «Кабала святош» и, пока ожидал своего выхода, пошел репетировать на Малую сцену другой спектакль. Прибежала помощник режиссера сказать, что пора. Он помчался на сцену, но не успел. Олег Павлович Табаков, с пониманием отнесся к этой ситуации.

– А как же без него сыграли сцену?

– Ее тогда просто не сыграли, сразу перешли к следующей сцене. Хотя, естественно, была напряженная пауза.

– Это прелесть, конечно. Можно мне так когда-нибудь опоздать на «Вишневый сад»? Кто там сыграет?

– Рената, повторяю, Игорь был на репетиции.

– Ну разумеется, ты же брат. Короче, вы, братья, рука руку моете.

– Я недавно еще раз посмотрел «Свидетеля обвинения», где вы с Игорем играете супругов. У меня ведь даже заставка на телефоне – фото, где вы вдвоем после спектакля.

– Надо перефотографировать на что-то более красивое.

– Не хочу, меня всё устраивает… Рената, ты жуткий трудоголик. Ты на себя вешаешь огромное количество дел, забот, проблем. Что, невозможно остановиться, или это просто потребность всё время щупать жизнь с разных сторон?

– Есть во мне что-то авантюрное – люблю бросаться в новые процессы в поисках историй! Особенно если процесс доставляет удовольствие, ну как съемки своего фильма.

– Процесс интересней, чем результат?

– Это какая-то гордыня – думать, что ты создан для какого-то особенного результата, потому что всё такой тлен…

– Меня поразили, Рената, фотографии, где ты участвуешь в забеге в Парке Горького. Был сильный дождь, но это тебя не смутило.

– С бегунством у меня всё хорошо. А то, о чем ты говоришь, это я бегала в поддержку фонда Наташи Водяновой – на следующий год побегу десять километров. Спортом заниматься надо, разгонять метаболизм и вообще заставлять себя не жирниться, терпеть какие-то ограничения, не есть много, не спать много и одновременно не ухаживать за своим телом и внешностью больше, чем за своей внутренней жизнью. Читать книги надо, отдавать, делиться надо – это тоже очень украсивляет. Все пишут про «заниматься телом». А почему нельзя заниматься душой? Эти тренажеры, таблетки, окисление организма, но почему нельзя делать такие процедуры для духовной жизни? Я думаю, что здоровье, красота и молодость в принципе напрямую зависят и от твоей духовной жизни тоже. Это как-то страшно позабыто и не оценено. Ты можешь уголодаться, убегаться и уходиться на эти спа, но ты не победишь этот бытовизм, который будет проступать у тебя в районе «выражения лица»: жир так и останется.

– «Внутренний» жир.

– Внутренний жир перелезет на твои щеки, на твои заплывшие глаза. Мне кажется, это какой-то бред: «Чтобы хорошо выглядеть, надо спать по десять часов». Если я буду спать по десять часов, у меня же отек возникнет в районе мозга, не говоря о лице. Не надо спать по десять часов! Надо жить!

– А сколько времени тебе нужно, чтобы восстановиться?

– Мне нужно шесть часов, для меня это нормально. И ты будешь здоровый, будешь держаться, удивительные силы будут приходить из других обшлагов.

– Как ты считаешь, человек способен себя поменять?

– Если ты способен себя поменять, улучшить, выучить себя, это респект. Конечно, это трудно, это какое-то безумное насилие и вечное преодоление, разные ипостаси, вначале физические усилия, потом душевная сила.

– Тебя природа наградила и духовностью, и отличной физической формой.

– Я не хочу впасть в эту истерику, когда ты начинаешь ветшать. Это слово – «стариться»! Многие женщины начинали чересчур «перетапливать» с масштабами этого внезапного горя.

– Когда наступает возраст…

– …да, когда ты резко превращаешься в тетю.

– Ситуация с критическим возрастом тебя наверняка тоже беспокоит.

– Я думаю, нужно быть на стреме, но без «перетопки», потому что это тоже абсурд – в шестьдесят лет выглядеть как девушка. Это же просто смешно – ходить с длинными локонами под русалку, с челочкой по-молодежному. Мы, конечно, не стареем внутри, а только снаружи, но… Всё равно надо вести себя соответственно своему возрасту. Наверное, я женщина старой формации. Вообще надо учиться. Я советую осваивать всё новые и новые профессии, потому что всё равно мозг – это мускулы духовного свойства. Знаешь, я читала, что чтение книг, красивый вид из окна тоже продлевают жизнь.

– То есть лучше всего жить с видом на океан.

– Это мечта всех. Это слишком общий ответ. Я готова к неожиданным поворотам: лощины, скалы, обмелевшие водоемы, сады, бассейны без воды и я на дне их с торшером в углу, с книгой и с хорошим вином. И гори всё огнем!

– Мы были с тобой недавно на одной встрече, и ты как бы машинально рисовала цветы, людей, какие-то образы, потом ты эти рисунки отбросила в сторону. Я их подобрал, потому что мне они показались чудесными. Графика, нарисованная авторучкой.

– А где эти рисунки сейчас?

– У меня дома. Я даже хочу их в рамки поставить, и чтобы ты расписалась, подтвердила свое авторство.

– Я очень люблю рисовать. Следующее после режиссуры, чем я люблю заниматься, это рисование. Надо найти учителя, взять уроки классического рисунка. Этот опыт я себе на пенсию припасла. А на третьем месте – желание писать тексты, свои истории, они у меня всегда «на конце пера». Это так увлекает, что ты даже не можешь остановиться. Почему у меня иногда такие затяжные съемочные дни бывают? Мы все впадаем в какую-то нирвану и не можем остановиться, и силы у всех есть. На следующее утро мы опять встаем в семь утра. Было время, когда я спала по три часа, а в последний съемочный день я вообще спала, может, один час. Но ведь еще надо умудриться хорошо выглядеть.

– А как насчет формулы «себя надо любить»?

– Мне кажется, этому тоже надо учиться. Я всё время этому учусь, но всё равно русским женщинам свойственна низкая самооценка.

– Ну, тебе это не грозит. Никогда не видел тебя за рулем, хотя, наверное, это была бы роскошная картинка.

– Я не вожу. Невозможно нигде припарковаться, потом я нервная в связи с кошмаром на дорогах. Потом я путаю право, лево. Поэтому мне за руль нельзя. И пускай это будет моя самая главная проблема в жизни.

– Точно. Ну что ж, давай подведем итоги нашего разговора.

– Если нам всё резюмировать, то главное – нужно проявлять кротость, тогда ты становишься неуязвимым.

– Ты кроткая?

– Может быть, я требовательна к людям, но я требовательна настолько же и к самой себе. Я всё время преследую путь неуязвимости, я хочу встать на этот путь.

– Неуязвимость – это как защита?

– Если ты не будешь испытывать гордость, то тебя невозможно обидеть. Если ты не будешь заинтересован в деньгах, то тебя невозможно обделить в деньгах. У человека же много слабых точек – то, что люди обижаются, желая чего-то большего.

– Говорят, на обиженных воду возят.

– Не знаю, что это. Ты мне скажи.

– Это значит, когда человек обижается, то он слабый.

– Везде одни сплошные слабости. В том смысле, что ты можешь быть человеком с властью, но если тебя лишат этой власти, что с тобой будет? А вдруг ты не перенесешь и умрешь от горя? Поэтому в этом нет ценности. Вообще, если ты хочешь закончить разговор на чем-то позитивном, то я прошу критики. Над чем мне работать дальше?

– Не знаю. Я не вижу в тебе изъянов.

– Вот ты не видишь концов, а я всегда вижу, и вижу в этом обновление. А ты, Вадик, любишь обольщаться.

– Хорошо, ты просила тебя покритиковать… Мне не нравятся твои опоздания. Бывает, мы договариваемся с тобой о встрече, а ты можешь опоздать на час, на два.

– Это когда и не очень нужно приходить на встречу, тогда я могу и не прийти вообще. Честно сказать, если я опаздываю, значит, мне туда не очень надо.

– А если очень надо – не опаздываешь?

– Да. Мне ведь иногда правда не очень надо на интервью, а уж тем более еще куда-то ширкаться, вдруг наобещав. Перед выходом я сижу такая угнетенная, потому что пообещала, а не надо было! Я же человек порывов и бываю неправа в своих согласиях. Это я осознаю. И критику понимаю. Но до тебя я все-таки дошла! А вообще-то сегодня я никуда не явилась, ни на одно интервью, а у меня их было, может, пять или семь и пресс-конференция. Но если ты хочешь всё сделать важным, то тогда не останется самого важного.

– Это верно, Ренаточка.