Текст книги "Книга победителей"

– Что касается Татьяны Геннадьевны, моей мамы, то да, она свою энергию распаляет везде на 180, а то и на 360 градусов. А я стараюсь всё это сохранять для сценических подмостков, до момента, когда это нужно выплеснуть. Мы, ленинградцы, всегда жили и продолжаем жить в законе сохранения энергии.

– Ты говоришь «мы, ленинградцы». То есть ленинградцем считать себя приятнее, чем петербуржцем?

– Я точно не петербуржец. Петербуржцев я видел. А я, наверное, питерский ленинградец.

– В чем разница?

– Если меня поставить рядом с фасадом петербургского здания, я не буду гармонировать с ним. А вот петербуржец будет. Петербуржцы – это какой-то другой внутренний ритм, другой мир. Вот у нас в институте был такой педагог по зарубежному театру Гительман Лев Иосифович. В начале 90-х мы сидели зимой в неотапливаемых аудиториях в куртках, шарфах. А он заходил в костюме-тройке, у него изо рта шел пар (потому что было холодно), смотрел на нас, таких упакованных в ватники молодых и наглых, и говорил, глядя в окно: «Вот я зашел – и выглянуло солнце». Потом читал лекцию и в перерыве обращался к нам: «А теперь мы с вами спустимся в буфет и выпьем чашечку кофе». Что подразумевалось под чашечкой кофе? Одноразовые пластиковые стаканы, которые еще были проткнуты сигаретами. А он брал эту прожженную пластиковую тару, на дне немножко кофе, и пил, смакуя сам процесс. Вот для меня это истинный петербуржец.

– Отличный пример! Слушай, Костя, удивительная вещь: когда мы с тобой только начали говорить, ты был уставший, измученный с дороги, а сейчас, хоть и не так много времени прошло, у меня ощущение, что ты как будто преобразился, как будто отдохнул чуть-чуть.

– Это потому, что ты, слава богу, сохраняешь в себе профессию, умеешь вести разговор, задавать вопросы, на которые мне интересно отвечать. Если бы на твоем месте сидел человек, который бы задавал банальные вопросы, я бы через десять минут уже скукожился. Вот, наверное, и весь ответ.

– Спасибо.

– Я не болтун, но ты превращаешь меня вот в этого болтуна, который размышляет о любимом городе, о профессии, о том, надо или не надо так много отдавать ей времени и сил. Я, например, понимаю, что выходить на сцену для того, чтобы проговорить текст и вывести себя, народного-перенародного, лауреата многочисленных премий, и уйти, мне неинтересно. Мне интересно, как Михаил Константинович Девяткин, актер театра Ленсовета, когда ему было 75 лет, прыгал по стульям, уже плохо видел, но тем не менее прекрасно играл! И вот он говорил: «Костенька, неважно – заслуженный ты или какой угодно. Важно, что ты сегодня вышел и доказал, что ты имеешь на это право». Я запомнил его слова.

– Ты в профессии уже на многое имеешь право. Я говорил тебе однажды, что в абсолютном восторге от того, как ты сыграл в комедии «Хороший мальчик». Такой острохарактерный получился персонаж, папаша главного героя, у которого слегка «съехала крыша». Такой неожиданный Хабенский.

– Ну вот таких интересных вещей, начиная со сценария, не так много в моей жизни, не так много. Поэтому за эту историю я ухватился. Это было на девяносто процентов хулиганство. Когда мы все фантазируем в одном направлении – это большой кайф. Когда режиссер фантазирует в одном направлении, а ты совершенно в другом – это ад, это муки. Ты играешь, стиснув зубы.

– А ты не хочешь сам занять режиссерское кресло?

– Я прекрасно отдаю себе отчет, чем занимаются эти люди и что нужно уметь для того, чтобы этим заниматься по-настоящему. Но попробовать, наверное, пора бы. Чтобы либо влюбиться в это, либо сказать: «Правильно, что я не пошел в эту сторону».

– Ты во всем стремишься к совершенству.

– Я могу ошибаться, но у меня полное ощущение, что таким меня сделали на курсе в театральном институте.

В институте у меня произошло какое-то незаметное переливание крови. Вот плохой и хороший вкус – в чем разница? Я не говорю, что у меня прям хороший вкус, но люди, которые умеют фантазировать, – это люди с хорошим вкусом. Люди, которые не умеют фантазировать, – у них, к сожалению, более скудные возможности. Так вот я, наверное, пришел в институт с достаточно скудными возможностями. А мастер курса Вениамин Михайлович Фильштинский периодически говорил нам: «Найдите в себе силы уйти из профессии».

– Кто-нибудь ушел?

– Из двадцати шести человек с курса в профессии остались человек семь-восемь. Вот и ответ на твой вопрос.

– Что ж, Костя, пусть по-прежнему покой тебе только снится.

– Я так скажу: я в достаточно нормальной весовой категории боксерской, я не обременен никаким жиром, мне не тяжело передвигаться. Единственное, что я все-таки учился не на летчика-испытателя, поэтому физически все эти перелеты-переезды – они, конечно, сказываются. Но мы причешемся, расправим брови – и дальше в бой! Наверное, так… Ну что, пойду осваивать технику фотомодели? (Улыбается.)

Чулпан Хаматова
Время Ч

Как-то мы общались с Чулпан ХАМАТОВОЙ, когда она готовила пластический спектакль «Бедная Лиза» в Театре наций. На репетиции Чулпан превратилась в ученицу и жадно ловила каждое слово хореографа Аллы Сигаловой и солиста балета Большого театра Андрея Меркурьева, своего партнера. Более азартного и счастливого человека в тот момент трудно было себе представить!

Чулпан не терпит компромиссов. В 2017-м неожиданно взяла паузу в «Современнике», – «академический отпуск», как сказала она, поскольку накопилось много вопросов – прежде всего к себе самой. Чуть позже, на съемках нашей с Игорем программы «2 ВЕРНИК 2» на «Культуре», Чулпан пояснила: «Я почувствовала какое-то выгорание. Это началось года три назад, но я все время это скидывала на физическую усталость. В чем это проявлялось? Ты пытаешься одними и теми же инструментами осваивать разные вещи, – например, делаешь хрустальную вазу, но при этом берешь тот же самый топор. Если бы я была хорошей актрисой, я могла бы не умирать каждый раз, когда в спектакле «Враги. История любви» умирает мама, – я бы, наверное, как-то самосохранялась. Душа – это мой инструмент. Если сравнить со скрипкой… Там все струны уже порваны, осталась одна, а ты все еще пытаешься извлечь тот же самый звук, который должны извлекать все струны». Я надеюсь, мы все-таки увидим еще Чулпан Хаматову на сцене «Современника», – теперь уже на Чистых прудах, куда театр возвращается после капитального ремонта.

…А в 2015-м «Современник» только переехал во «Дворец на Яузе». Предстояло обжить это пространство.

– Ты уже привыкла к новой среде обитания?

– Для меня лично пока всё это абсолютно непонятно, но я усилием воли стараюсь новое место полюбить, как-то пройти этот путь с минимальными потерями в актерской игре. Это получается пока не очень, но я стараюсь. Конечно, смотреть с отчаянной темнотой на эту площадку, как было в прошлом году, когда мы только начали здесь играть, нет смысла. В этом сезоне я дала себе установку прекратить хандрить, ныть, а полюбить это место, постараться надышать его и насытить более или менее достойным качеством работы.

– Мне всегда казалось, что ты мобильный и быстрый человек, который оптимизирует любые процессы.

– Нет-нет. Так психологически устроено мое нутро. Если говорить о работе, может быть, сказывается театральная школа. Ты долго примеряешься на репетициях, и это транслируется на твои чувства, а потом подсознательно пролезает в мозг. А как только я понимаю, что готова к работе, тут-то всё и заканчивается.

– Но, как говорится, зрителю важен результат. У тебя очередная удача – фильм «Синдром Петрушки» по прозе Дины Рубиной. Я понимаю, что это абсолютно твоя по духу литература.

– Очень даже моя. Во-первых, Рубина выразительна как писатель. Во-вторых, в легкой, казалось бы, канве этого романа много этажей вверх и вниз и в разные стороны. Дина совершила чудовищный поступок: она подарила мне две первые книжки своей новой трилогии, а третья должна была выйти осенью. Я всё прочитала весной и поняла, что это очень жестоко, потому что Дина лишила меня возможности дочитать трилогию до конца. И всё лето я заезжала в книжный магазин и спрашивала, вышла ли последняя книга. Как только я до нее дорвалась, то сразу съела ее с потрохами.

– Твой партнер в «Синдроме Петрушки» – Женя Миронов. Вы много работаете вместе. Наверное, давно уже понимаете друг друга с полуслова?

– Не всегда. Мы два ищущих человека, и у нас бывает так, что Женя видит что-то в одном разрезе, а я в другом. Но мы всегда пытаемся эти два видения соединить.

– А ты по натуре конфликтная? Бывают ситуации, когда тебя надо бояться окружающим?

– Я считаю, что я неконфликтный человек, но, возможно, сильно в этом заблуждаюсь. Недавно я снималась в фильме «Таинственная страсть» по роману Василия Аксенова, играла прототип Беллы Ахмадулиной, а прототип Андрея Вознесенского играл молодой артист театра «Современник» Женя Павлов, прекрасный актер. И как-то Женя говорит: «Вас же все боятся в театре». Я очень удивилась. Видимо, та Чулпан, которую я вижу в своем воображении, не всегда совпадает с лекалом в действительности. Наверное, я себя как-то неправильно веду.

– Ты пытаешься анализировать, что в тебе «не так»?

– Видимо, моя категоричность, принципиальность, желание какого-то качества и, наверное, тональность моих высказываний оставляют желать лучшего. Я буду за собой следить, чтобы постараться больше этого не делать. Хотя я не могу жить в ссоре с кем-то, начинаю просто умирать. Мне обязательно нужно разрешить ситуацию либо разойтись навеки, и пусть каждый идет своим путем. Это будет намного лучше для всех. (Раздается телефонный звонок. Чулпан разговаривает со старшей дочерью.)

– Скажи, ты бываешь в школе, где учатся твои дети?

– Редко. Однажды была на открытом уроке и поняла, что детям надо памятник поставить.

– За какие заслуги?

– Мы в школе не проходили того, что они сейчас изучают. У них был открытый урок русского языка, и я поняла, что никогда не то что не закончила бы школу, я бы даже восемь классов не смогла отучиться в такой школе! Это было очень жестко, и это был только один предмет – русский язык. Бедные дети! Я поняла, что ничего им больше не буду говорить про плохие оценки, а буду просто радоваться, что они еще не сошли с ума в такой тяжелой школе.

– Дочери в маму, все гуманитарии?

– У них еще нет четкого понимания, кто они, и это нормально, потому что старшей тринадцать лет, средней двенадцать, а младшей пять. Арина, старшая, ходит в музыкальную школу, и ее учитель в нее верит, что для меня ценно. Но она любит и математику тоже.

– Арина еще играет в спектаклях «Современника». Ты сама ее вывела на сцену?

– Нет, конечно. Неужели ты думаешь, что я бы это сделала? Я была в ужасе: «Зачем тебе это надо, школа пострадает, всё пострадает, ты отдыхать не будешь». А она: «Нет. Я хочу играть в спектакле «Золушка». И теперь играет пажа, даже специально подстриглась под мальчика.

– Как всё серьезно. А какие наклонности у средней, двенадцатилетней дочери?

– С Асей всё сложнее, потому что там такой интересный внутренний мир, и потому ей чрезвычайно сложно в школе. Ася вообще плохо уживается в социуме, у нее образное, специфическое мышление, оно какое-то вспышечно-яркое. Ася слышит начало фразы и по началу фразы уже создает какие-то миры, которые не соответствуют окончанию фразы собеседника. А насчет интересов… Она занимается теннисом.

– Ну и наконец младшая, Ия.

– Ия ходит на хореографию.

– Все дети заняты делом. А какая из прекрасных дочерей является отражением своей мамы?

– Лучшими качествами все в меня. Я шучу. Это так интересно – видеть в дочерях те качества, которые я в себе никогда не вычленяла, но их замечают другие.

– Например?

– Упрямство. Мама иногда говорит: «Ну это же вылитая ты!» А мне казалось, что я была шелковой. Сейчас выясняется, что нет. Меня родители умоляли не поступать в театральный институт. Весь клан моей семьи работал над тем, чтобы я не поступала. Советская семья, определенное воспитание и четкие перспективы для человека, который поступил в финансовую академию. И вот так бросить академию и пойти в театральное среднее профессиональное училище, в ПТУ, куда поступают обычно после девятого класса, да еще учиться на артистку, – родители мой поступок осудили категорически.

– Все эти страсти разгорались в родной Казани?

– Да. Но я была абсолютно уверена, что это правильное решение. Я знала, что этого очень хочу.

– А почему раньше ты не проявила волю? Зачем послушалась родителей и пошла в финансовую академию?

– Всё автоматически произошло. Я училась в математическом классе, и наши выпускные оценки позволяли без экзаменов выбрать любой вуз. У меня была пятерка по высшей математике и похвальные грамоты, и я пошла учиться в академию на аудитора – тогда это был самый модный факультет в Казани. А потом я поняла, что если не попробую стать актрисой, то этого никогда себе не прощу. Если бы мне в театральном училище сразу сказали нет, то, возможно, второй попытки уже бы не было.

– Математический склад ума сохранился?

– Я сейчас смотрю на те задачи, которые решают в школе Арина и Ася, и понимаю, что я бы уже так не смогла.

– Дело не в формулах. Я спрашиваю про структурность сознания.

– Как сказать? Мой учитель математики говорил, что математика – это самая большая обманщица. Она заявила о себе как о точной науке, но на самом деле это только фантазия, только вариации решений одних и тех же задач, а дальше – уже сложных моментов в жизни. Вся математика в нашем классе сводилась к тому, что мы до цифр даже не доходили: ты должен был предложить максимальное количество решений задачи.

– Как у Пушкина: «поверить алгеброй гармонию»… Скажи, Чулпан, в детстве ты была вольной птицей или родители держали в ежовых рукавицах?

– Наверное, я была домашним ребенком. Меня в шесть-семь лет отдали на фигурное катание, потому что я постоянно болела пиелонефритом и пневмонией, – каждый год больницы. Мне фигурное катание страшно не нравилось. Когда начались все эти соревнования, я тут же перестала туда ходить и уже обманывала маму, что пошла на тренировку, а на самом деле просто гуляла, а потом мочила коньки в луже и возвращалась домой с мокрыми коньками, ставила их на батарею. Через некоторое время мама, конечно, узнала, что никто никуда давно не ходит.

– Удивительно, ты так рано распрощалась с фигурным катанием, а потом, много лет спустя, добилась феноменального успеха в шоу «Ледниковый период» в паре с олимпийским чемпионом Романом Костомаровым. А «Бедная Лиза». Танцевать в дуэте с ведущим солистом балета Большого театра Андреем Меркурьевым!

– Потому что я страшная авантюристка. Мне кажется, у меня есть черта, которой я дорожу, и не дай бог, она у меня исчезнет (и за это большое спасибо Алексею Бородину, моему мастеру в ГИТИСе) – это не бояться ошибиться. Будет провал – не будет, но всё равно надо идти по этому пути, если он доставляет тебе удовольствие. Страшно было согласиться на участие в «Ледниковом периоде». Это же позорище на всю страну: я, театральная актриса, в коконе высоких материй, глубоких размышлений о жизни, вынуждена надевать коньки и выезжать на лед. И вдруг выяснилось, что там можно делать всё что хочешь, у тебя нет никаких ограничений: ты сам себе режиссер, сам назначаешь себя на роль, сам эту роль играешь, а тебе еще помогают такие талантливые люди, как Илья Авербух и Рома Костомаров.

– Ты произнесла слово «провал»…

– Искусство очень субъективно: кто-то восторгается моей игрой, а кто-то…

– Чулпан, я говорю не о ком-то, а о тебе самой. Были роли, за которые тебе становилось стыдно?

– Естественно, особенно в кино. Со спектаклями проще, потому что там вожжи в моих руках тоже. Я могу ситуацию контролировать и самосовершенствоваться от спектакля к спектаклю. Если совсем невозможная постановка и ты не доверяешь режиссеру, тогда точно вы расстанетесь. Такое случалось, но редко. А вот в кино другая ситуация: там ты что-то играешь, а потом тебя монтируют. Ты можешь сыграть плохо, а потом тебя еще плохо смонтируют. У меня была однажды такая премьера. Я посмотрела фильм, и в тот момент, когда группу после показа позвали на сцену, я спряталась под кресло и не вышла. Я сидела там и ждала, пока уйдут все зрители, – так мне было стыдно! И между прочим, это прекрасно.

– Что прекрасно?

– Такие провалы – это же вечная молодость, путь к чему-то более совершенному. Я очень рада, что такому пониманию меня научил мой педагог по математике, а потом и Алексей Владимирович Бородин.

– Как часто твои дети наблюдают маму, которая никуда не торопится и вся в их власти?

– У меня есть так называемые пижамные дни. Тогда я отпускаю всех нянь, и это только наше с дочками время. А еще я люблю, например, отводить младшую в детский сад, и у нас есть пространство дороги от дома до сада, когда я замечаю, что листья пожелтели, а вот выпал первый снег… Сегодня, правда, мы с Ией обе торжественно проспали, потому что вчера был спектакль и вообще тяжелая неделя. А старшие дети как-то сами себе приготовили завтрак и ушли в школу. Мне очень повезло с нянями для дочек, но когда я остаюсь с детьми одна, то понимаю, что это совершенно другой уровень гармонии. Мы и в отпуск ездим без помощников. Даже когда младшая дочка была еще совсем маленькой, мы были одни. Это сразу самоорганизует, появляется чувство ответственности, семьи.

– А любимое место какое?

– Это регион Апулия в Италии, от Бари часа два с половиной. Там невероятно чистое, теплое и безопасное море. Мы берем машину напрокат и много ездим. Иногда соединяем это путешествие с поездкой в Рим, там я веду дочек в музеи.

– У старших дочерей уже ощущаешь переходный возраст?

– Я думаю, дочки сейчас находятся в плену социальных стереотипов, где предки – это предки, где эта разность поколений очень чувствуется. Они, может, и хотели бы, чтобы было иначе, но всё равно в их восприятии мама – это тот человек, который ничего не разрешает, так же как у всех в их окружении, а они подсознательно стремятся быть как все. Есть детский психолог Юлия Гиппенрейтер. Она написала книжку «Общаться с ребенком. Как?». И вторую – «Если у вас проблемы с ребенком». Это мои настольные книги. Там написано, что нужно любить это время переходного возраста у детей, потому что оно пройдет и никогда больше не вернется. И в тот момент, когда я хочу пульнуть тапочком в своих дочек, я, как мантру, мысленно произношу: «Это время пройдет и никогда не вернется». И вот это «никогда не вернется» возвращает меня в ситуацию отстраненности.

– А у тебя самой были подобные сложности?

– Я считаю, что у нас в семье всё было гармонично, а мама считает, что совсем наоборот. Я и таблетки пила, и пыталась покончить жизнь самоубийством.

– Действительно «гармония». А причина-то какая?

– Причину я не помню.

– Может, неразделенная любовь?

– Нет. Было какое-то несогласие с миром.

– Такое несогласие вообще свойство юности… Мне кажется, на тебя очень похож Шамиль, младший брат. Он такой же душевно чистый. И, кстати, отличный актер.

– У меня лучший брат на свете! Сейчас он даже стал моим старшим братом. Шамиль получил от папы по наследству легкость во взваливании на себя ответственности, когда не надо об этом просить, заставлять. Он как-то всё это делает с мужской мудростью и очень достойно. Уже сколько было случаев, когда в тяжелейшей для меня ситуации я кидалась к нему за советом, за помощью, хотя у нас разница ощутимая: Шамиль младше меня на десять лет.

– Все-таки ты по жизни везунчик. Уже первая роль в кино прозвучала довольно громко, потом вторая, а дальше тебя нарекли символом нового поколения. С другой стороны, ты сама рано показала, на что способна, и тебе не надо было суетиться, отвоевывать место под солнцем.

– Мне очень повезло с первыми режиссерами: Вадим Абдрашитов, Валерий Тодоровский. И конечно, «Современник». Это возможность сразу пустить корни, не мыкаться с антрепризными спектаклями, занимаясь зарабатыванием денег. У меня была счастливая возможность укрепиться в таком серьезном театре.

– В «Современнике» тебе сразу был дан зеленый свет. А как тебя приняли коллеги?

– Очень хорошо, хотя поначалу у меня было несколько иное представление о том, что такое театр. Когда я начала сниматься в кино, это был конец второго курса. Я возвращалась обратно на учебу в ГИТИС и слышала о себе какие-то немыслимые вещи: однокурсники меня в чем только не обвиняли. А когда случилась премьера «Страны глухих»… Я как-то захожу в ГИТИСе в женский туалет. Он такой грязный был почему-то. И в луже – моя фотография в газете, прямо около унитаза, такая вся в пятнах. И я понимаю, вот это слава! (Улыбается.) Одна болезненная ситуация, другая… И я решила, что дружить ни с кем из актеров не буду: проще не распахивать душу и сердце, а быть в нейтральных отношениях. Собственно, с таким же чувством я влилась в «Современник». Но здесь оказалась совершенно другая ситуация, здесь не нужно было опасаться никаких интриг.

– Ты, занимаясь фондом «Подари жизнь», обостренно чувствуешь боль других, сострадаешь другим. Ты своих дочек уже настраиваешь на то, что не всё в жизни бывает в розовом цвете, или им еще рано об этом задумываться?

– Я всегда дочкам об этом говорю, потому что знаю, что розовый цвет можно постараться увидеть осознанно. В те моменты, когда тебе кажется, что его нет, такое знание помогает. Я с дочками разговариваю о смерти, о болезнях, о бедных людях, о бездомных – обо всём на свете. Даже если они что-то не понимают, то всё равно это пластами, слоями оседает, утаптывается в их сознании, и потом у них не будет многих болезненных открытий. Они вовлечены в деятельность фонда «Подари жизнь» с момента своего рождения. Они бывают на всех наших мероприятиях. Во многих странах дети обладают подобными знаниями с самого раннего возраста. Однажды я увидела в Америке книжку «Сказка про раковую клетку», предназначенную для детей детсадовского возраста. Ты можешь себе это представить?

– С трудом.

– Там нарисована раковая клетка и дальше рассказывается история про иммунные клетки: они солдаты в шлемах, у них щиты, и эта раковая клетка обманывает иммунные клетки. Я привезла эту книгу в Москву и прочитала дочкам. Они тогда как раз были в детсадовском возрасте.

– Не слишком ли жестко?

– Наверное, в моей семье есть перекосы. Как-то в день рождения Арины собрались все ее одноклассники и их родители. И кто-то из ребят случайно ударил Арину палкой по глазу. Все вокруг стали переживать, прикладывали лед, что-то еще. А дочка махнула рукой и сказала: «Не беспокойтесь. Слава богу, это не рак». Возникла длительная пауза, и родители одноклассников обратили свои взоры в мою сторону. Я думала, что сейчас провалюсь сквозь землю. Конечно, это уже из области какого-то сумасшествия, но я уверена, что дети достойны того, чтобы говорить с ними об этом серьезно, не запугивая, а так, как есть.

– Очень показательный пример… Скажи, какую «сбычу мечт» ты ждешь в профессии?

– Честно говоря, у меня совершенно отсутствуют актерские амбиции. У меня нет мечты о роли, которую я бы хотела сыграть. У меня есть мечта о хорошей работе, подробной, с хорошим талантливым режиссером, но сказать, что я бы хотела сыграть с моим любимым Шоном Пенном… Я в этом смысле очень расслабленно смотрю на свое будущее. Я люблю работать над ролью долго, до бесконечности. В процессе репетиций меня начинает захлестывать желание сделать еще так и так, и на голову встать, а когда ты начинаешь играть спектакль, то говоришь самой себе: «Какого черта ты вообще это придумала, зачем тебе это надо?» Потому что это всё тяжело, а со временем становится еще тяжелее. Конечно, в перспективе я бы очень хотела иметь возможность заниматься со студентами, придумывать с ними что-то. Но этому нужно отдаться целиком, студенты – это как твои дети.

– А как ты ощущаешь бег времени?

– Я недавно озвучивала себя. Смотрю на экран и вижу: этой морщины еще недавно не было, и этой не было, и тут тоже. Мне так интересно это открывать. Жалко, что так происходит? Ну, наверное. А с другой стороны, у тебя такая профессия, что ты можешь пристроиться к своим физиологическим изменениям. И конечно, дети – это даже не бег, а космические скорости. Думаешь, как же это произошло, вчера же еще полметра в коляске лежало. (Улыбается.) Но всё это желательно ощущать с радостью, и тогда ты будешь жить так же счастливо, как и до появления той или иной морщины.

Знаешь, Вадик, с появлением фонда я поняла, что нет ничего страшного в этой жизни, кроме смертельных болезней и потери близких. Всё остальное – это только вопрос внутренней оптики…

– У тебя через полтора часа спектакль. Многие актеры прибегают, быстро надевают костюм и выскакивают на сцену. Ты сегодня приехала пораньше, потому что мы с тобой договорились встретиться, или ты всегда рано приезжаешь?

– Я обязательно приезжаю на спектакль за час-полтора, не позже. Обязательно слушаю музыку, когда настраиваюсь, и повторяю внутри себя текст.

– Какую-то конкретную музыку?

– Разную. У нас один iCloud с детьми, и они тоже скачивают музыку. У нас одна музыка на троих, поэтому я вижу, что они себе скачивают, и это иногда бывает так здорово и так интересно. Я в этом смысле абсолютно всеядна.

– Всеядная Чулпан, я всегда восхищаюсь твоими нарядами, которые ты носишь в повседневной жизни. Такой вызывающе подростковый стиль и преимущественно яркие тона: то ядовито-синий, то желтый или, как сейчас, ярко-бордовый.

– Ты как-то попадаешь в такое мое настроение, когда хочется надеть что-то веселое. А вообще у меня есть разные наряды. Я и пиджаки ношу, и строгие костюмы. Платья в пол мне тоже иногда приходится надевать. Но классические женские платья не очень совпадают с моей психофизикой. А совпадают больше вот такие, идиотические – в общем, то, что немножко выбивается из строя, всё, что несет хотя бы немножко оттенок дурачества. Однажды, когда я собиралась пойти к старшей дочке в школу, она сказала: «Классному руководителю нужно купить красивый букет, а учительнице, которая ведет продленку, – то, что ты любишь». У меня есть и черные вещи, но иногда хочется надеть то, что я действительно люблю: что-то карнавальное, клоунское. Я так поднимаю себе настроение. Мне кажется, если у меня будет хорошее настроение, это может распространиться и на всех вокруг.

– Слушай, Чулпан, я вспомнил забавную историю, которую ты мне когда-то рассказала. О том, как тебя пробовали в какой-то фильм (ты была еще совсем начинающая) и долго не звонили. Потом ты перезвонила сама. Трубку взял режиссер и сочувственно тебе сказал: «Знаете, вам лучше, пока не поздно, уйти из профессии, потому что глаза – это зеркало души. А ваши глаза совсем невыразительные».

– Невыразительные, да. Но для меня это было совсем неважно. Главное, на сцену разрешают выходить. (Улыбается.) На самом деле, если кто-то из моих дочерей захочет вдруг пойти в актерскую профессию, я скажу: даже близко сюда не подходи, – а вот если ты не можешь без этого жить, тогда уже ничего не страшно.