Текст книги "Книга победителей"

– В продолжение этой темы: прошлым летом я был в Нью-Йорке на юбилейном вечере продюсера Сергея Даниляна, с которым ты тесно сотрудничаешь уже много лет. Все, и я в том числе, ждали выступления Дианы Вишнёвой как главного события вечера, но в последний момент стало известно, что ты не прилетишь.

– Это было как раз после гастролей во Владивостоке. Я читала зрительские отзывы – мол, как она могла так подвести, – а я лежала в больнице с капельницей, и не было никаких шансов улететь в Нью-Йорк… О том, что со мной происходит на самом деле, знает только мой муж, и он меня очень бережет. Но я же сама рвусь в бой.

– Ты сейчас в Мариинском часто танцуешь?

– Я вообще в Мариинском не так много танцевала, я считаю. Много с Мариинкой гастролировала, в приоритете были именно гастрольные спектакли. И с одной стороны, мне как-то жалко, что так вышло, но мне не разорваться. Меня до такой степени везде ждали, приглашали, давали новые роли, были новые встречи с хореографами – ну невозможно было отказаться! Естественно, дома мой зритель меня очень редко видел. Ну а потом, понимаешь, в театре очень сложная жизнь. И когда начинались какие-то нехудожественные проблемы, мне, естественно, было очень легко справляться с ними – я просто уезжала, поскольку всегда была востребованной в мире.

– Неужели у тебя были проблемы? Трудно поверить.

– Проблемы есть у всех. Я не считаю нужным это выносить, об этом говорить. Но это всё очень не радужно, свои сложности есть в театре у любого человека, с любым именем и статусом. Другое дело, насколько ты готов отстаивать свою позицию, рисковать, насколько ты не боишься, что чего-то можешь лишиться. Я шла своей дорогой и в конечном итоге выигрывала.

– Как сказал классик, «впереди огни».

– Наверное, да. Надеюсь. Надо, чтобы из искры разгорелось пламя. Вот эту искорку ты ищешь и находишь и взращиваешь в себе новую.

– Вне сцены многие балерины привычно ходят в шароварах и уггах. А как ты себя чувствуешь в элегантных платьях и на каблуках?

– Очень хорошо! Я с детства была модницей, но что касается тенденций, я ношу то, что мне нравится и идет.

– Сейчас на тебе короткое серое платье с игривым рисунком…

– Это вишенки! Вишнёва же. (Смеётся.)

Денис Мацуев
«Я и маменькин сыночек, и пацан, и вундеркинд»

Денис МАЦУЕВ – это бренд. Выдающийся пианист дает не менее двухсот концертов в год, и, мне кажется, мог бы играть ежедневно. Репетиции и концерты – его драйв, его вдохновение.

Когда мы снимали Дениса в программе «2 ВЕРНИК 2» на «Культуре», Игорь неожиданно предложил ему сыграть на крохотном игрушечном пианино. Мацуева это ничуть не смутило. И это была такая виртуозная игра, как будто в студии находился роскошный рояль!

Наше знакомство случилось в 1999 году и началось… с футбола. У меня была идея снять для передачи «Кто там…» Мацуева не только на концертной площадке, но и на футбольном матче с друзьями. Меня поразило тогда, с каким неистовым азартом Денис бегал по полю в надежде забить гол противнику. «Когда я выхожу на поле, у меня рефлекс – я должен идти вперед, – говорит Денис. – Это с детства. Я сам собирал команду во дворе, слово «команда» мне вообще очень близко. Я ее и сейчас собираю на сцене. Чувство локтя нужно везде – и на сцене, и в жизни».

– Твои родители музыканты. Понятно, что музыка у тебя в крови.

– Я считался в детстве вундеркиндом. Но я никогда не чувствовал себя особенным. Я понимал, что мне кое-что дано, скажем так. Я мог выучить любое произведение, которое обычно учат три месяца, за два-три дня. Я очень быстро запоминал, учил ноты наизусть. У меня был слух, я подбирал любую мелодию. Это от папы, от мамы, бабушек и дедушек, которые играли на разных музыкальных инструментах. У нас и атмосфера в доме всегда была сумасшедшая: огромное количество гостей, все пели, все танцевали. Отсюда началась моя любовь к джазу. Бабушки играли песни из советских кинофильмов, из оперетт. Я это всё слушал. Каждую субботу мы дома собирались на большой джем-сейшен. И в какой-то момент я начал делать своё шоу, домашнее. Я играл на фортепиано, пел, причем пародировал любые голоса, будь то эстрада, будь то джаз, будь то оперный певец или певица. Играл на аккордеоне, на гитаре, играл на скрипке, показывал кукольные спектакли. И по городу прошел слух, что у Мацуевых ребенок делает такое!.. Многие мечтали попасть на это домашнее шоу. Тогда я начал чувствовать, что у меня получается захватить внимание аудитории.

– Тебе сколько лет тогда было, вундеркинд Мацуев?

– Семь, восемь, девять. Но я еще, естественно, не предполагал, что с этим будет связана моя жизнь. Я учился в музыкальной школе, много играл и на концертах, и в джазовых ансамблях. Такой был мультимузыкант. До определенного момента я думал, что все вот так могут подойти, сыграть мелодию. А для многих это был шок. Я играл любые мелодии: Modern Talking, Europe, Boney M – всё, что было тогда. Это потрясающий ключ к женским сердцам, потому что, когда на уроке музыки я садился за пианино, девочки сразу окружали меня, и я играл всё, что они заказывали. Я был первый герой – вот это меня спасало. Я любил выступать и ненавидел заниматься, никогда не занимался больше двух часов. Я не мог усидеть на месте. С таким темпераментом и не надо было больше заниматься, родители это прекрасно понимали и никогда меня не заставляли.

– Ты, конечно, производишь впечатление человека, который пришел, увидел, победил. Неужели у этой медали нет оборотной стороны?

– Честно скажу тебе, Вадим, я не знаю, что такое депрессия, я не знаком с этим словом. Я бываю грустный, бываю, конечно, уставший, недосыпаю, потому что играю очень много концертов и каждый день куда-то лечу. Не могу сказать, что всё было так гладко в жизни, хотя некоторые журналисты прилепили мне клеймо «Золушка с Байкала». Мол, приехал, а ему тут красная дорожка и так далее. Нет, конечно же, это всё было безумно сложно.

– Вот про это и расскажи.

– Мы приехали с родителями в Москву в полной неопределенности, это был девяносто первый год, сразу после путча. Можешь себе представить, что это было за время. Я устраивал родителям страшные скандалы в Иркутске. Зачем мне нужно отрываться от своей команды, от своей компании и ехать в эту мрачную Москву, где танки, вы в своем уме?!

– Но, с другой стороны, Денис: друзья, футбольная команда – это всё лирика. Наверняка ты сам понимал, что тебе как музыканту нужно двигаться дальше, чтобы профессионально расти. И как тут без Москвы?

– Я этого не понимал, но родители понимали, что наступил момент, когда нужно уезжать немедленно. Я как музыкант тогда уже перерос потолок провинции. Нужна была конкуренция, потому что только когда рядом с тобой есть такие же таланты, ты сам начинаешь прогрессировать. Нужны были гастроли, поездки. Родители поступили хитро. Они мне сказали: ты сможешь смотреть матчи «Спартака» вживую, на стадионе. И на это они меня купили. На меня работала вся индустрия под названием «семья». Бабушка втихаря от родителей продала одну из своих квартир. Вообще она была уникальная женщина, единственная в нашей семье, у кого была бизнес-жилка. Она даже в советское время в Иркутске каким-то образом имела три, четыре квартиры, кооперативы, которые меняла туда-сюда. Она продала одну квартиру, дала мне четырнадцать тысяч долларов – по тем временам это были безумные деньги. На эти деньги мы первое время снимали в Москве квартиру, пока не купили свою. Мы жили на эти деньги. Это был героический поступок со стороны бабушки. Она, физик, ушла с работы, когда я родился, и полностью посвятила свою жизнь мне. Папа был композитором, работал в Иркутске и в театральном училище, и в драмтеатре (я вырос в этом театре). Он потрясающий пианист, и в музыке мне многое открывал именно он… В общем, бросить всё, уехать в Москву, в однокомнатную квартиру на проспекте Маршала Жукова – это было сильно. Я выучил всю программу к конкурсу Чайковского в этой однокомнатной квартире на первом этаже. С одной стороны – лифт и постоянные звуки его движения вверх-вниз, а рядом – квартира, где жил вечно пьяный сосед. Он очень любил вальс из фильма «На семи ветрах», и когда напивался, то все время приходил ко мне и просил этот вальс сыграть… Но это было счастливое время.

– Главное счастье – это ваш уникальный семейный дух.

– У нас девиз: «Всё будет хорошо!» Ко всему, что бы ни происходило, мы стараемся относиться с глубочайшей иронией. Будь то триумф, будь то провал. Провалов, слава богу, не было, но меня скидывали с конкурса. За полгода до конкурса имени Чайковского меня не пропустили в финал на конкурсе в Японии, когда я шел первым все три тура. В жюри у всех были свои отношения, свои пристрастия.

– Представляю, какая это была травма для такого амбициозного товарища, как ты.

– Ни в коем случае! Это был, конечно, удар, но я же командный игрок, я люблю биться, и я понимал, что должен ответить. И после этого через полгода я побеждаю на конкурсе имени Чайковского.

– Ты часто бываешь в Иркутске. У тебя даже свой ежегодный фестиваль есть «Звезды на Байкале». И все-таки, изменилось твое отношение к этому городу – ощущаешь себя там уже гостем?

– Знаешь, когда я должен возвращаться из Иркутска в Москву, я смотрю, как заходит солнце, и у меня каждый раз начинается просто паника. Я хочу плюнуть на всё и сбежать из аэропорта. Зачем я уезжаю, я хочу жить здесь! Благодаря своему фестивалю, я действительно часто возвращаюсь в Иркутск. Там, кстати, построен Дом музыки моего имени. (Улыбается.)

– Это уже просто культ личности! Поздравляю тебя, Денис.

– Всё это для меня совершенно не важно. У меня есть два друга в Иркутске, мы дружим с первого класса: один работает в банке, другой стал фотокорреспондентом. Когда мы собираемся и идем в баню, когда мы ныряем в Байкал, когда мы вместе, мы абсолютно забываем, кто мы, и общаемся так же, как раньше, и ребята говорят, что я вообще не изменился. Вот это для меня самое важное.

– Скажи, родители критикуют музыканта Мацуева? Или такое даже представить невозможно?

– До сих пор после каждого концерта я получаю такую порцию не буду говорить чего. (Улыбается.) У тебя триумф, ты в Карнеги-холле в Нью-Йорке играешь десять раз на бис, весь зал стоит, кричит, на следующий день рецензия в «Нью-Йорк таймс»: «К нам приехал второй Горовиц, второй Рахманинов»… Но ты возвращаешься в гостиницу, и там начинается разбор по косточкам буквально каждого произведения! И ты уже ничего не понимаешь… Потом проходит какое-то время и до тебя доходит, что они правы, что ты можешь сыграть лучше. Родители ведь знают мои возможности.

– А что, родители всегда рядом с тобой?

– Восемьдесят процентов гастролей они со мной, они мне помогают во всем. Я же говорю, у нас команда, у нас веселая команда, ты не представляешь, какой у нас стиль общения! У нас всё с таким подтекстом. (Улыбается.) Вот парадокс: во мне и маменькин сыночек есть, и дворовый шпанистый пацан, и вундеркинд, и футбольный болельщик. Я могу с любой аудиторией подискутировать. С одной стороны – домашнее воспитание, гувернантки, учителя, никаких детских садов, яслей. Завтрак в постель – Обломов просто! У меня обломовщина была детская. А с другой стороны, я выйду во двор – там все свои пацаны.

– Я понял, Денис: ты до сих пор остаешься инфантильным.

– Сергей Прокофьев до смерти в куклы играл, в этом ничего страшного нет. Я детство свое очень люблю. В старой квартире в Иркутске, которую я со страшным скандалом не дал продать, я не делал ничего, никакого ремонта, специально, чтобы сохранить запах своего детства. Когда чувствую этот запах, у меня внутри начинает щемить, и я от этого получаю громадное удовольствие. Недавно я приехал на нашу дачу под Иркутском, где не был лет пятнадцать, наверное. Она стоит полуразвалившаяся, там всё заросло, но мне там стало так хорошо! Потому что там ничего не изменилось – те же деревья, те же мои сосны, то же футбольное поле. Пришли все соседки, бабушки, которые еще живы, слава богу, и мои ребята, которые уже стали взрослыми и сами имеют детей. Это люди потрясающие! Сибиряки – это все-таки национальность, я считаю. Они сразу бросились блины печь, а я всего-то заехал на двадцать минут, просто детства вдохнуть. Я, может быть, наивный в какой-то мере, но то, что связано с детством, с юношеством, я помню вплоть до деталей, вплоть до запахов улицы, Ангары, омуля нашего байкальского.

– Это замечательно. Но взрослеть-то все равно надо было.

– Когда я переехал в Москву, я попал в знаменитый фонд «Новые имена», из которого вышли все наши известные музыканты. Фонд делал потрясающие вещи: оказывал помощь, давал стипендии, устраивал поездки, это была практика на сцене. Мы гастролировали по всему миру. Например, были экзотические поездки по линии ЮНЕСКО и НАТО, когда мы жили у натовских генералов в квартирах. На первой странице в брюссельской газете вышла статья под заголовком «Русские завоевали НАТО», и на фото мы такие шкеты стоим. И вот в то время, когда мне было уже четырнадцать-пятнадцать лет, я понял: не исключено, что музыка может стать моей профессией. Может, это и было взросление. Сейчас я возглавляю фонд «Новые имена». У нас есть летняя творческая школа в Суздале, уникальная, в этом году ей двадцать лет. Приезжают лучшие педагоги, лучшие дети со всей страны и дают мастер-классы. Я лет пять назад туда приехал с концертом, на творческую встречу, и меня назвали там дядей. Тогда я понял, что это уже серьезно. (Смеется.) Но с другой стороны, если бы я был футболистом, я бы уже закончил карьеру, а «пианизм» все-таки продолжается. (Улыбается.)

– Еще как продолжается!.. Когда ты выиграл конкурс Чайковского, то сразу оказался в фокусе пристального внимания. Я помню эти бесконечные статьи про тебя, и я снял тебя в передаче «Кто там…» как молодое дарование. Скажи, ты был готов к такому сумасшедшему успеху? Насколько помню, голову тебе не снесло тогда.

– Нет, все на месте. (Улыбается.) Ты знаешь, внимание было серьезное, но по большому счету сумасшествие мирового масштаба началось года через четыре после конкурса Чайковского. Потому что сам конкурс в тот момент был на пике своей непопулярности. Девяностые годы сделали свое дело, какие-то местные разборки, интриги чуть ли не исключили этот конкурс из Ассоциации международных конкурсов. Но всё равно бренд конкурса Чайковского существовал. Когда я приезжал в великие столицы, в великие залы, люди приходили не на Мацуева, а на победителя конкурса Чайковского. Сейчас, когда директором конкурса стал Валерий Гергиев, идет его возрождение. Когда я победил, я, конечно, долгое время не понимал, что произошло. Это было как во сне. Тогда состав участников был один из самых сильных за всю историю конкурса. Шесть-семь пианистов претендовали реально на первую премию.

– Момент удачи сыграл свою роль, но и закалка, наверное, тоже.

– Я всегда на концертах играю лучше, чем на репетициях. Я не волнуюсь, – наоборот, у меня всё начинает кипеть внутри. Даже на экзамен в школе я шел с вдохновением, мечтал быстрее выбежать к роялю и играть: радость колоссальная, я прыгал, орал, просто рвал и метал. Это мне помогло и на конкурсе, потому что я играл как на концерте. Я не играл для членов жюри, которые сидели в шестом ряду, хотя там были выдающиеся музыканты. Я играл для публики, которая пришла в Большой зал консерватории. Я завершал конкурс, играл концерт Листа, очень эффектный, который никто не исполнял, его мы с моим профессором Сергеем Леонидовичем Доренским выбрали буквально за десять дней до подачи заявок на конкурс. И это было правильное решение, это было ярко.

– Не волноваться перед выходом на сцену – это редко кому дано. Обычно все говорят обратное.

– Да, многие теряют самообладание на сцене. Я никогда в жизни не настраивал себя перед концертом, но у меня включается какое-то сумасшествие. Часто бывает, что я прилетаю в день концерта. Это тоже не каждый может – прилететь, разместиться в гостинице, и сразу репетиция и концерт.

– У тебя есть все для того, чтобы властвовать на сцене: талантливый музыкант, внешне могучая фигура, артистизм зашкаливает.

– Я не уверен, что внешний образ на что-то влияет. Когда я сижу в зале, я не смотрю на исполнителя, это отвлекает. Святослав Рихтер всегда выступал в темном зале, только луч света падал на ноты (он всегда по нотам играл). Лица его не было видно, только руки. Потому что лицо музыканта во время игры выражает его мучение, его страдание, его труд, и это отвлекает от музыки.

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Когда я учился в музыкальной школе имени Прокофьева, у нас однажды давал концерт Рихтер. Представляешь? Помню, ему показывали музей Прокофьева, он рассматривал экспонаты и было ощущение, что от него какое-то сияние исходит.

– На сцене у него всегда был театр.

– Рихтер был интровертом, ты же – стопроцентный экстраверт.

– В определенный период жизни Святослав Рихтер говорил: если мне понравится, то и публике понравится. А я считаю, что если публике понравится, то и мне понравится. Публика для меня первый критик. Хотя я играю не «на публику», иначе это больше шоуменство. Сегодня приемы шоу-бизнеса переместились в классическую музыку. Раскрутка, пиар и разные такие вещи никогда не были приняты в классической музыке. Нельзя обманывать публику, как это часто делает русская попса. Я имею в виду, когда они поют под фонограмму. Потому что публика приходит послушать живое пение.

– В шоу-бизнесе свои законы, а в мире классической музыки совсем другие, – это же естественно.

– Когда на сцене стоит инструмент, когда три тысячи человек в зале, у тебя есть два часа, чтобы доказать, что они пришли сюда не зря. Был такой случай в Одессе, гениальный. (Улыбается.) По украинским законам на афише обязаны писать, живой звук или нет, не важно, попса это или классическая музыка. Я приезжаю, на афише написано: «Денис Мацуев, Москва», потом: «Фортепиано», ниже: «Живой звук». И кто-то дописал от руки: «Приедет сам». И я понял, что в этом городе с юмором всё в порядке. (Улыбается.)

– Скажи, Денис, а какое самое экзотическое или самое сложное для тебя было выступление?

– Сложным концертом может стать любой. Например, на моем концерте как-то погас свет, и я доиграл его без света.

– Ну, для тебя это наверняка не было проблемой.

– Для меня – нет. Но я выступал с оркестром, который играл по нотам. И постепенно музыканты замолкали, замолкали, остался только концертмейстер, который по слуху доиграл. Потом я начал играть что-то на бис, какую-то джазовую импровизацию, публика начала кричать «Браво!», потом включился свет, были овации. Мы начали всё сначала, дошли до того места, когда погас свет, и он опять начал мигать. Я думаю: да что ж такое-то? А однажды рояль упал, на концерте в Париже. Я Седьмую симфонию Прокофьева играл, вошел в такой раж, потому что там пять форте, экстаз в конце! Дальняя ножка рояля просто упала, и я со стула упал; у меня даже видео есть. У публики был шок. Потом критики, правда, написали: это у него специально заготовленный номер, мы прекрасно понимаем. Или вот был случай, когда я заменил одну очень известную пианистку много лет назад, во Франции, в Лионе. Нужно было сыграть с одним знаменитым английским дирижером концерт Моцарта. Мне звонят: «Срочно вылетай, надо заменить пианистку, она заболела». Я говорю: «Конечно». «Ты играл Двадцать первый концерт Моцарта?» Я говорю: «Играл». «Ты же играл его с этим дирижером?» Я говорю: «Конечно, играл». «Ну, значит, вам не нужно репетировать». Я говорю: «Конечно, не нужно». Моцарт это же не Рахманинов, где нужно говорить об интерпретации. Четко играть ноты, быть вместе с оркестром, и всё замечательно. Прилетел, мы с дирижером поздоровались, он говорит: «Следи за мной», я ему говорю: «Следи за мной». Никаких недоразумений не должно было быть. Каждый концерт Моцарта начинается с оркестрового вступления. Полный зал, уже объявили, что вместо пианистки играю я. Выхожу, дирижер взмахивает палочкой и звучит не Двадцать первый, а Двадцать третий концерт Моцарта! Слава богу, что Двадцать третий концерт я тоже раньше играл. Иначе была бы катастрофа. Когда музыканты играли вступление, я весь концерт повторил в голове. Кстати говоря, это было не самое плохое выступление. Но когда дирижер взмахнул палочкой и я услышал, что звучит Двадцать третий концерт, я думал, что всё, кранты. (Улыбается.)

– Реактивность – тоже талант. Денис, в такой насыщенной жизни есть какие-то минусы?

– Есть. Не люблю бриться, а мне приходится бриться каждый день. Не могу прийти на стадион, посмотреть матч, когда я этого хочу, основные матчи часто пропускаю, потому что я где-то в отъезде. Мало времени для разучивания новых произведений. Мало времени, чтобы общаться с близкими. Например, когда родилась дочка, я был на гастролях в Вашингтоне и, как ты понимаешь, отменить концерт я не мог. Хочется побольше читать. Много чего хочется больше. Но тем не менее я не хочу, чтобы это сумасшествие заканчивалось.

– И это главное!.. Тебе очень идут смокинги, парадные костюмы. Если бы можно было их носить в повседневной жизни, ты наверняка так бы и поступал.

– Нет. Я не люблю каждый день носить смокинги, в повседневной жизни мне хочется расслабиться и быть в нормальной, удобной одежде. Носить то, в чем удобно ходить, лежать. Но когда ты выходишь на сцену играть Шопена, Рахманинова, Листа, Шумана, Прокофьева, ты должен выходить во фраке, в белой рубашке, манишке, лаковых ботинках. Потому что по-другому сразу играется. Я не терплю этих гофрированных рубашек, которые очень модными стали. Многие солисты играют в них, а я не могу, у меня сразу теряется какое-то нужное состояние, настрой, я не могу играть в рубашке. Я всегда, даже в жаре страшной – в бабочке и манишке. И желательно надушенный – тогда благородство возникает.

– Представляю тебя за рулем и на высоких скоростях.

– У меня есть права, но в Москве я машину не вожу. Это не дает возможности расслабиться, подумать о музыке, поговорить по телефону. Я вожу машину за границей, там – пожалуйста. У меня нет страсти ни к машинам, ни к часам, мне абсолютно по барабану, в какой машине я еду, какие у меня часы. Часы я никогда и не носил, они зажимают кисть. Хотя многие пианисты ходят в часах, но мне это всегда мешало. И мне по барабану, что там за фирма. Ты знаешь историю про часы, которая была у меня с Ельциным?

– Не знаю.

– Ну, это знаменитая история. После конкурса Чайковского меня вызывают в Кремль: «Сейчас вам будет дарить подарки президент, Борис Николаевич». Я, естественно, в шоке. В растерянном состоянии иду в Георгиевский зал. Вдруг входит Ельцин. А это был пик его потрясающих вот этих «у-у-у» и бесконечных пауз, когда он смотрит тебе в глаза и ты не понимаешь, что тебе отвечать. Он мне говорит: «Сейчас будут подарки». Говорит: «Конкурс Чайковского выиграл?» Я говорю: «Да, выиграл». Он говорит: «Молодец». Как мне на это реагировать, что мне говорить, не понимаю. Он снимает с руки часы, на них написано: «Президент России», говорит: «Держи». Я говорю: «Спасибо большое». А потом достает из внутреннего кармана конверт, смотрит на меня и говорит: «Доллары американские». Дает мне эти доллары, потом пожал руку и сказал, что «вас в России единицы, так что смотри у меня». Я думаю: ну всё, невыездной. (Улыбается.) Так вот, когда ограбили мою квартиру через несколько лет после этого, украли и золотую медаль конкурса Чайковского и эти часы, которые подарил Ельцин. Сделали мне дубликат медали. А потом меня пригласили на вечер в честь 75-летия Бориса Николаевича, я играл там. Ельцин подозвал меня и дает точно такие же часы. Говорит: «Я всё знаю, это тебе такие же». На самом деле с Ельциным у меня многое связано, мой переезд в Москву был одновременно с его приходом к власти. Он был романтическим человеком и большим политиком. Он руководил страной в самые тяжелые, наверное, годы за всю ее историю, после НЭПа, так скажем. Я от тех лет, когда только начал жить в Москве, получал огромный драйв, я понимал, что что-то меняется. Понимал, что есть какое-то движение, понимал, что мне не нужно уезжать отсюда, хотя восемьдесят процентов моих сверстников уехали из России.

– Они уехали, а потом стали возвращаться обратно… Многие твои коллеги со временем начинают дирижировать. У тебя есть этот соблазн?

– Как тебе сказать?.. Я никогда не буду переходить в дирижерскую профессию из-за того, что у меня перестанет получаться что-то технически как у пианиста, потому что это тоже своеобразный обман публики, – нельзя продлить свою жизнь на сцене. Это большое заблуждение, что можно взять дирижерскую палочку и за тебя будет играть оркестр. Нет, это всё немножко не так… Конечно, чувство сцены, чувство власти над публикой – это самый страшный наркотик в жизни. Если ты управляешь ею, если ты понимаешь, что эта гробовая тишина четырехтысячного Карнеги-холла, когда ты играешь нюанс и делаешь паузу, подвластна тебе, ты ей можешь руководить, это так затягивает. И когда меня спрашивают, где ты хочешь находиться через пятнадцать, двадцать лет, я всегда отвечаю: я хочу находиться на сцене, я хочу играть.

– Ты, конечно, человек-праздник. Таким был двадцать лет назад, таким, очевидно, и родился.

– Знаешь, это как с подарками: чем больше ты отдаешь, тем больше получаешь, и на сцене и в жизни. Я понимаю, чем больше я сделаю за день, тем крепче у меня будет сон и тем в более гениальном состоянии я проснусь. Потому что утром я люблю просыпаться, вспоминая, что было вчера. Вот это, наверное, и есть гармония. Я пытаюсь каждый день прожить продуктивно, весело и сделать что-нибудь хорошее. Это самое важное для меня, потому что принимать подарки я люблю, но дарить – в сто раз больше. Как-то я решил сделать сюрприз Кате (Екатерина Шипулина – прима-балерина Большого театра, жена Дениса. – Прим.) и прилетел к ней из Лондона в Токио, – она была там на гастролях. Всего на один день.

– Красиво. Вообще, сибиряки – щедрые люди. У меня, кстати, мама из Новосибирска.

– А, я вижу, есть в тебе что-то человеческое. (Улыбается.)